Читать книгу Я не боюсь летать - Эрика Йонг - Страница 9

Председательствует на заседании доктор Гудлав. В сыром подвале университета, в амфитеатре без окон, с грохочущими деревянными креслами Адриан, напяливший на себя официальную английскую вежливость и ту же дырявую рубаху, четко выговаривает слоги английские слушателям многоязычным, рассевшимся здесь и там в зале.

Он выглядит как Христос на Тайной вечере. Справа и слева от него строго одетые аналитики в галстуках и пиджаках. Он с серьезным видом наклоняется к микрофону, сосет свою трубку и подводит итог прошедшей части заседания, которую мы пропустили. Одна его голая нога покачивается туда-сюда – к публике и от нее, а поношенная сандалия стоит на полу под столом.

Я сказала Беннету, что хочу сидеть сзади, поближе к двери и как можно дальше от тепла, генерируемого Адрианом. Беннет смотрит на меня кислым взглядом, означающим, что его это не устраивает, и шествует вперед, где усаживается рядом с крашеной делегаткой из Аргентины.

Я сижу в последнем ряду, уставившись на Адриана. Адриан смотрит на меня. Он посасывает свою трубку так, словно посасывает меня. Волосы падают ему на глаза. Он откидывает их назад. Мои волосы падают мне на глаза. Я откидываю их назад. Он посасывает свою трубку. Я посасываю его воображаемый член. Наши глаза словно связаны тоненькими лучами, как в космическом комиксе. Тоненькие тепловые волны словно соединяют наши чресла, как в порнографическом комиксе.

А может, он вовсе не на меня смотрит?

– …конечно, еще остается проблема полной зависимости претендента от его аналитика, – говорит аналитик слева от Адриана.

Адриан усмехается, глядя на меня.

– …полной зависимости, смягченной только адекватным восприятием реальности претендентом, которое – восприятие – с учетом кафканской атмосферы института может на самом деле быть довольно далеким от реального положения дел…

Кафканской? Я всегда считала, что нужно говорить «кафкианской».

Наверное, я первый в истории медицины случай менопаузы в двадцать девять лет. У меня прилив. У меня такое ощущение, будто лицо запунцовело, сердце стучит, будто мотор спортивной машины, щеки словно проколоты тысячей тонюсеньких акупунктурных иголочек. Вся нижняя часть тела словно разжижилась и медленно стекает на пол. Речь уже идет не о том, что у меня мокро в трусиках – я вся растворяюсь.

Я хватаю свой блокнот и начинаю выводить каракули.

«Меня зовут Айседора Зельда Уайт Столлерман Уинг, – пишу я, – а мне бы хотелось быть Гудлав».

Вычеркиваю написанное.

А потом я пишу:

Адриан Гудлав

Доктор Адриан Гудлав

Миссис Адриан Гудлав

Айседора Уинг-Гудлав

Айседора Уайт-Гудлав

Айседора Гудлав

А. Гудлав

Миссис А. Гудлав

Госпожа Айседора Гудлав

Айседора Уинг-Гудлав, член Ордена Британской империи

Сэр Адриан Гудлав

Айседора и Адриан Гудлав

желают вам

=буйного Рождества

=буйной Хануки

буйного зимнего солнцестояния

Айседора Уайт Уинг и Адриан Гудлав

с абсолютным

психопатическим почтением

категорически

сообщают

о рождении

их возлюбленного дитяти

Зигмунды Китс

Уайтуинг-Гудлав

Айседора и Адриан

приглашают вас

на

новоселье

в

их новое жилище

на Фласк-Уок, 35

Хемпстед

Лондон ЭнУай-3

галлюциногены приносить с собой

Спешно перечеркиваю все и переворачиваю страницу. Такой ерундой я не занималась с тех времен, когда в пятнадцать лет томилась от любви.

Надеялась после заседания поговорить с Адрианом, но Беннет утащил меня до того, как Адриан успел продраться сквозь толпу вокруг сцены. Мы втроем стали участниками этакого странного трио. Беннет чувствовал, что я себя почти не контролирую, а потому поспешил как можно скорее утащить меня из университета. Адриан чувствовал, что я себя почти не контролирую, а потому не отрывал взгляда от Беннета, пытаясь понять, что тому известно. А я уже чувствовала себя так, будто эти двое разрывают меня на две половинки. Их вины в этом, конечно, не было. Они только символизировали борьбу, происходящую внутри меня. Дотошная, навязчивая и утомительная стойкость Беннета отражала мой собственный страх перед переменами, боязнь остаться одной, потребность в безопасности. Адриановские шутовские манеры и хватание за ягодицы отражали ту часть меня, которая превыше всего жаждала, чтобы все было через край. Мне никогда не удавалось примирить эти две половинки. Я могла лишь (на какое-то время) подавить одну за счет другой. Буржуазные добродетели – брак, стабильность и работа превыше чувственных радостей – никогда не устраивали меня. Я слишком любопытна и авантюрна, а потому не позволяла втиснуть себя в рамки этих ограничений. Но я также страдала от ночных кошмаров и приступов страха перед одиночеством. А потому всегда предпочитала жить с кем-то или быть замужем.

И к тому же искренне верила в длительные и глубокие отношения с одним человеком. Я легко представляла себе тщету перепрыгивания из одной постели в другую и уйму поверхностных романов с множеством поверхностных людей. У меня в жизни приключилась невыразимо тяжелая ситуация, когда я проснулась в постели с мужчиной, говорить с которым мне оказалось невыносимо, – и это тоже явно не стало путем к освобождению. Так или иначе, но способа, сочетать в жизни стабильность и чтобы все через край, не существовало. Тот факт, что умы более выдающиеся, чем я, размышляли над этими вопросами и не могли найти удовлетворительных ответов, тоже меня особо не утешал. Я из-за этого только чувствовала, что все мои проблемы банальны и тривиальны. Если бы я и в самом деле являлась исключительной личностью, думала я, то не заморочивала бы себе голову мыслями о браке и адюльтере. Я бы просто хватала жизнь обеими руками, не чувствуя в связи с этим ни вины, ни раскаяния. Мое чувство вины лишь свидетельствовало, насколько я обуржуазившаяся и достойная презрения особа. Все тревоги на этот счет лишь свидетельствовали о моей ординарности.

В тот вечер торжественные мероприятия начались со встречи претендентов в кафе в Гринцинге[102]. Оформлено все было в высшей степени неизящно. Огромные фаллические сардельки с чесноком и квашеная капуста стали основными фрейдистскими блюдами. В качестве развлечения венские претенденты, которые и оплачивали вечеринку, спели хором «Когда аналитики маршируют…» (на мотив «Когда святые маршируют»). Стихи предположительно английские, по крайней мере, венские претенденты, видимо, считали, что это английские стихи. Все смеялись и от души аплодировали, а я сидела там как Гулливер в компании йеху, хмурила брови и думала о конце света. Мы все провалимся в ядерный ад, а эти шуты гороховые продолжат сидеть и петь об идиотских аналитиках. Мрак. Адриана нигде не было видно.

Беннет разговаривал об учебном анализе с другим слушателем из Лондонского института, а я фактически завязала разговор с типом, сидевшим напротив меня, чилийским психоаналитиком, стажирующимся в Лондоне. Единственным, кого я вспомнила, когда он упомянул Чили, был Неруда[103]. Поэтому мы поговорили о Неруде. Я ему принялась вовсю пудрить мозги, наплела, как это здорово быть южноамериканцем во времена, когда все великие писатели южноамериканцы. Я считала себя последней мошенницей, но он, казалось, был доволен. Словно я сделала комплимент ему. Разговор продолжался в нелепом литературно-шовинистическом ключе. Мы говорили о сюрреализме применительно к южноамериканской политике, в которой я ни бельмеса не смыслю. Но зато в сюрреализме знаю толк. Сюрреализм, можно сказать, моя жизнь. Адриан похлопал меня по плечу в тот момент, когда я несла что-то о Борхесе и его лабиринтах[104]. Вот вам и разговоры о минотавре. Он оказался прямо у меня за спиной со всеми его рогами. Сердце катапультировало прямо мне в нос.

Не хочу ли я танцевать? Конечно, я хотела танцевать, но не только.

– Я тебя искал весь день, – сказал он. – Ты где была?

– С мужем.

– У него какой-то побитый вид. Чем ты его так огорчила?

– Наверное, тобой.

– Ты смотри, поосторожнее, – сказал он. – Не позволяй ревности поднять уродливую голову.

– Она уже подняла.

Мы говорили так, словно давно стали любовниками, правда, в некотором роде мы ими и стали. Если намерение – всё, то мы обречены, как Паоло и Франческа. Но нам некуда пойти, мы не могли ускользнуть с глаз людей, которые смотрели на нас, а потому продолжали танцевать.

– Я плохой танцор, – сказал он.

Он не погрешил против истины – танцор из него никудышный. Но он компенсировал свое неумение, улыбаясь, как Пан, и шаркая своими раздвоенными копытами. Я смеялась с чрезмерно истерической ноткой.

– Танцевать все равно что трахаться, – сказала я, – не имеет значения, как ты смотришься со стороны – нужно сосредоточиться на чувствах.

Не перебарщивала ли я со своей наглостью? И вообще, к чему я корчу светскую даму? У меня от страха крыша поехала.

Я закрыла глаза, двигаясь под музыку. Крутила задницей, вращала бедрами, дергалась всем телом. Когда-то давным-давно, в седые времена твиста, мне пришло в голову, что никто не знает, как танцевать эти танцы, так чего стесняться? В танце или в жизни главное – наглость. С того времени я и стала «хорошей танцоркой» или, по крайней мере, танцевать мне нравилось. Это и в самом деле похоже на совокупление – ритмично двигаешься и потеешь.

Мы с Адрианом, протанцевав следующие пять или шесть танцев, были без ног, все в поту и готовы ехать домой вместе. Потом я станцевала с одним из австрийских претендентов, ради приличий, поддерживать кои было все труднее и труднее. А потом станцевала с Беннетом, который танцует замечательно.

Мне доставляло удовольствие, что Адриан смотрит, как я танцую с мужем. Беннет танцевал намного лучше Адриана, и у него имелась грация, отсутствующая у Адриана, дергающего задницей, словно лошадь, впряженная в телегу. Беннет весь гладкий и изящный – настоящий «ягуар Экс-Кей-И». И он стал так чертовски мил. С того самого момента, как на сцене появился Адриан, Беннет был сама галантность и предупредительность. Он снова начал за мной ухаживать. А это сильно все осложняло. Если бы он только повел себя как скотина! Если бы он только повел себя как эти мужья из романов – отвратительные тираны, которым просто невозможно не наставить рогов. Нет, он, напротив, сама любезность. А хуже всего – его любезность ничуть не уменьшала мою страсть к Адриану.

Моя страсть, возможно, никак не была связана с Беннетом. Да и почему тут нужно было ставить вопрос так: или – или? Просто я хотела их обоих. А вот выбор тут как раз и был невозможен.

Адриан отвез нас в отель. Когда мы спускались по петляющей дороге из Гринцинга, он рассказывал о своих детях, поэтически названных Анаис и Николай, – они жили с ним. Было им десять и двенадцать. Двое других – девочки-близняшки – жили с матерью в Ливерпуле.

– Моим детишкам трудно без матери, – сказал он, – но, с другой стороны, я сам очень неплохая мамочка. Даже готовить люблю. Я готовлю такой карри – пальчики оближешь.

То, как он гордится своим умением хозяйствовать, забавляло и очаровывало. Я сидела на переднем сиденье «триумфа» рядом с Адрианом. Беннет сидел на маленьком сиденье сзади. Ах, если бы он вдруг взял да испарился – вылетел из машины, исчез в лесу. И конечно же, я ненавидела себя за эти желания. Ну почему все так сложно? Почему мы не могли решить проблему по-человечески и открыто. «Извини, дорогой, я сейчас вернусь – только трахнусь с этим прекрасным незнакомцем». Почему она не решается просто, честно и весело? Почему ради одной жалкой молниеносной случки ты должна рисковать всей жизнью?

Он довез нас до отеля и простился. Какое лицемерие подниматься по лестнице с мужчиной, с которым ты не хочешь трахаться, оставив того, кто тебе нужен, в одиночестве, а потом в перевозбужденном состоянии трахаться-таки с тем, с кем не хочешь, воображая, что ты трахаешься с другим! И это называется супружеской верностью. Это называется цивилизацией и ее издержками.

На следующий вечер должно было состояться официальное открытие конгресса, а следом коктейль во дворе Хофбурга – одного из венских дворцов восемнадцатого века. Внутри здание обновлено, так что общественные помещения полны всеми функциональными благами столовой американского мотеля, но дворик все еще пребывал в тумане восемнадцатого века.

Мы приехали в багряный час – восемь часов июльского вечера. Длинные столы по краям дворика. Официанты продвигались сквозь участников, держа на подносах бокалы с шампанским – увы, шампанское оказалось сладким немецким «сектом»[105]. В сиреневых сумерках светились даже аналитики. На Розе Швам-Липкин красовался розовый с бисером гонконгский свитер, красная атласная юбка и ее самые модные ортопедические сандалии. Джуди Роуз щеголяла без бюстгальтера, в платье в обтяжку из серебристого ламе[106]. Даже на докторе Шрифте был сливового цвета бархатный смокинг и большой розоватый атласный галстук. А на докторе Фроммере – фрак и цилиндр.

Мы с Беннетом двигались сквозь толпу в поисках знакомых лиц. Бродили по дворику без цели, пока официант не наклонил чуть-чуть перед нами поднос с бокалами, и у нас, таким образом, появилось занятие. Я быстро выпила свой, надеясь сразу же запьянеть, но у меня ничего не получилось. Минут через десять я бродила сквозь ставший еще более сиреневым туман, видя пузыри шампанского в уголках своих глаз. Я якобы искала дамский туалет, а на самом же деле я, конечно, искала Адриана. Я нашла тысячу Адрианов, теряющихся в бесконечности в длинном с зеркальными панелями вычурном коридоре перед женским туалетом.

Он отражался в зеркалах. Бесконечное число Адрианов в бежевых вельветовых брюках, сливового цвета водолазках и коричневых замшевых пиджаках. Бесконечное число грязных пальцев, торчащих из бесконечного числа индийских сандалий. Бесконечное число пеньковых трубок, зажатых в его красивых искривленных губах. Моя молниеносная случка? Мой человек под кроватью![107] Размноженные, как любовники из фильма «В прошлом году в Мариенбаде»[108]. Размноженные, как автопортреты Энди Уорхола[109]. Размноженные, как тысяча и один будда из храма в Киото. У каждого будды шесть рук, каждая рука имеет дополнительный глаз… сколько болтов у этих миллионов Адрианов? И каждый болт символизирует бесконечную мудрость и бесконечное сострадание Господа.

– Привет, моя прелесть, – говорит он, поворачиваясь ко мне.

– У меня есть кое-что для тебя, – говорю я, протягивая ему надписанную книгу, которую таскала с собой весь день. Края страниц уже стали обтрепываться от моих потных ладоней.

– Ты душка!

Он берет книгу. Взяв друг друга под руки, мы двигаемся по зеркальному коридору. «Galeotto fu il libro e chi lo scrisse»[110], – как сказал бы мой старый приятель Данте. Стихи сводничали, как и их автор. Книга моего тела открылась, и второй круг ада[111] затаился неподалеку.

– Знаешь, – говорю я, – мы, наверное, больше не увидимся.

– Может, поэтому и делаем это, – говорит он.

Мы выходим из дворца в другой дворик, который теперь используется главным образом как парковка. Среди призраков «опелей», «фольксвагенов» и «пежо» мы обнимаемся – рот ко рту, живот к животу. Никто в мире не целовался так страстно, как Адриан. Его язык повсюду, как океан. Мы уплываем под парусами. Его член, рвущийся из-под вельветовых брюк, – высокая красная труба океанского лайнера. И стоны мои, как океанский ветер.

И я говорю все те глупости, что говорят обнимающиеся на парковках, пытаясь каким-то образом выразить томление, выразить которое невозможно, разве что средствами поэзии. И все получается как-то неловко. Я люблю твой рот. Я люблю твои волосы. Я люблю твои уши. Я хочу тебя. Я хочу тебя. Я хочу тебя. Все, что угодно, лишь бы не сказать: я тебя люблю. Потому что происходящее слишком прекрасно, чтобы называться любовью. Слишком сладко и восхитительно, чтобы называться чем-то таким трезвым и серьезным, как любовь. Его рот стал жидким. Вкус языка лучше, чем вкус соска для младенца. (Только не надо, Беннет, совать мне под нос всякие психиатрические интерпретации, потому что у меня найдутся другие слова, чтобы сунуть тебе под нос в ответ. Инфантильная. Недоразвитая. Практически кровосмешение. Да кто же спорит? Но я жизнь готова отдать, чтобы и дальше так целоваться. Дорогой Беннет, как ты собираешься анализировать это?)

А Андриан тем временем обеими руками обхватывает мои ягодицы. Он положил книгу на крыло «фольксвагена», чтобы обеими руками обхватить мою задницу. Уж не для этого ли я пишу? Чтобы меня любили? Я больше этого не знаю. Я даже имени своего больше не знаю.

– Я такой классной жопы еще не встречал, – говорит он.

И от этого замечания я испытываю чувства гораздо более сильные, чем если бы меня наградили Национальной литературной премией. Национальную жопошную премию – вот что я хотела бы получить. Трансатлантическая жопошная премия за 1971 год.

– Я чувствую себя как мисс Америка на конгрессе сновидений, – говорю я.

– Ты и есть мисс Америка на конгрессе сновидений, – говорит он, – и я хочу любить тебя со всей страстью, на какую способен, а потом уйти.

Считается, если ты предупрежден – значит, вооружен. Но кто слушал? Единственное, что я слышала, – это стук собственного сердца.

Остальная часть вечера стала сном отражений, бокалов с шампанским и пьяного жаргона психиатров. Мы двинулись назад по коридору зеркал. Мы были так возбуждены, что даже не озаботились тем, чтобы договориться о будущей встрече.

Беннет улыбался рыжеволосой аргентинке, повисшей на его руке. Я выпила еще шампанского и прошлась по залу с Адрианом. Он представлял меня всем лондонским аналитикам и нес всякую ерунду о моей ненаписанной статье. Согласны ли они дать интервью? Мог ли он заинтересовать их моей журналистской деятельностью? Все время его рука лежала у меня на талии и иногда опускалась на ягодицы. По меньшей мере неосмотрительно. Все видели. Его аналитик. Мой бывший аналитик. Аналитик его сына. Аналитик его дочери. Бывший аналитик моего мужа. Мой муж.

– Миссис Гудлав? – спросил один из пожилых лондонских аналитиков.

– Нет, – ответил Адриан. – К сожалению. Будь оно так, мне бы, вероятно, очень, очень повезло.

Я была на седьмом небе. Голова моя исполнилась шампанского и разговоров о браке. Голова моя полна мыслей о том, чтобы покинуть серый старый Нью-Йорк и переехать в великолепный стильный Лондон. У меня крыша уехала. «Она убежала с каким-то англичанином», – слышала я завистливые голоса моих нью-йоркских друзей. У всех у них имелись хвосты в виде детей и бэбиситтеров, аспирантур, преподавательских мест, аналитиков и пациентов. А я тут летала по сиреневым венским небесам на взятой напрокат метле. Это на меня они рассчитывали, полагая, что я в своих книгах выскажу их фантазии. Это на меня они рассчитывали, полагая, что я напишу смешные истории об их бывших возлюбленных. Это мне они завидовали на публике и надо мной потихоньку посмеивались. Я могла вообразить себе, как эти происшествия будут освещены в «Новостях про одноклассников»:

«Айседора Уайт Уинг и ее новый муж доктор Адриан Гудлав живут в Лондоне неподалеку от Хемпстед-Хит (всех, погрязших в математике, просим не путать с Хитклифом[112]). Айседора за рубежом будет рада получить весточку от какой-нибудь однокашницы-барнардитки[113]. Она сейчас пишет роман и новую книгу стихов, а в свободное время посещает заседания Международной ассоциации психоаналитиков, где активно блудит…»

Все мои фантазии связаны с браком. Если я воображала, что ухожу от одного мужчины, то неизменно в объятия другого. Как корабль, у которого непременно должен быть порт приписки. Я просто не могла себя вообразить без мужчины. Без мужчины я чувствовала себя, как собака, потерявшая хозяина: лишенная корней, лица, неопределенная.

Но что хорошего в браке? Слава богу, я не первый раз замужем. Некоторые плюсы это давало, но и некоторые минусы. Положительные стороны брака были главным образом негативными. Незамужней женщине в мире, где хозяйничают мужчины, приходилось ох как нелегко, а потому все, что угодно, лучше этого. Брак был лучше. Но не очень. «Черт бы их драл, этих мужиков, – думала я, – устроили все так, что жить одинокой женщине настолько невозможно, что дамы этому предпочитают плохие браки». Почти что угодно можно назвать улучшением по сравнению с жизнью, когда тебе приходится вертеться с утра до ночи на какой-нибудь низкооплачиваемой работе, отражая в свободное время атаки непривлекательных мужчин и одновременно искать привлекательных. Хотя у меня нет сомнений, одиночество для мужчины ничуть не лучше, чем для женщины, но положение мужчин не отягощается опасностью, и оно не обязательно влечет за собой нищету и неоспариваемый статус социальной парии.

Стали бы большинство женщин выходить замуж, если бы знали, что влечет за собой брак? Я думаю о молодых женщинах, которые едут за своими мужьями, когда те отправляются на поиски лучшей работы. Я думаю о том, что они чувствуют, когда оказываются за тысячи миль от друзей и родных. Я думаю о том, что они чувствуют, живя там, где им невозможно найти работу, где говорят на другом языке. Я думаю о том, что они чувствуют, плодя детей, стараясь заполнить пустоту одиночества, не зная для чего. Я думаю об их мужьях – они постоянно делают карьеру, а потому вечно раздражены и измотаны. Я думаю о том, что после свадьбы они видят друг друга реже, чем до нее. Я думаю о том, что они ложатся в постель уставшие – им уже не до любви. Я думаю о том, что по прошествии первого года брака они оказываются так далеко друг от друга, как представить себе не могли во время жениховства. А потом я думаю о тех фантазиях, которые у них начинаются. Он глазеет на четырнадцатилетних постнимфеток в бикини. Она вожделеет к телевизионному мастеру. Заболевает ребенок, и она ложится в постель с педиатром. Он трахает свою мазохистскую маленькую секретаршу, которая читает «Космополитен» и мнит себя суперсовременной. Когда все пошло не так? А было ли оно когда-нибудь так?