Читать книгу Переучет - Эрленд Лу - Страница 2

* * *

Бытовало мнение, что в семидесятых Нину Фабер обошли главной на всю Скандинавию литературной премией. Тактичная лирика Нины была по-своему хороша, но вечно диссонировала с политической мелодией момента. Пока все вдохновлялись Мао, она писала о дремлике болотном, крыльях стрекозы и превратностях погоды в городах, куда не ступала ее нога. Громкая премия, вкупе с ее денежным наполнением, раз за разом доставалась другим. Ее получали датчане, финны, шведы, неловко сказать, исландцы. Деньги и признание не были бы Нине лишними. Другим, видимо, тоже.

В восьмидесятые у тонкой, ломкой лиричности не было шанса тягаться с формализмом и экспериментом, не говоря уже о втором-третьем-пятом уровнях в мегатексте девяностых.

Начало нового тысячелетия вернуло Нине шанс, но ее вера в себя ослабела, а в ближайшем кругу ее списали с поэтических счетов. Нине не работалось, у нее все подряд не клеилось. Она собачилась с сыном, переругалась с друзьями и в целом была разочарована в жизни, баловавшей ее не больше мачехи.

Нина пустилась во все тяжкие. Старые приятели из Совета по делам литературы выбили ей трехлетнюю творческую стипендию. Нина расплакалась от радости. И пропала с радаров на несколько лет. Поговаривали, что она пьет, вроде пишет, кажется, завела роман в Стамбуле. Внезапно она вернулась, сняла домик с тремя сотками в городском садовом товариществе (она полжизни значилась в листе ожидания) и помирилась с сыном Людвигом. Умерила питейный раж и отпраздновала шестьдесят пять без шума и пыли.

Четырнадцать месяцев подряд она писала, обложившись сотнями страниц черновиков и записей, привезенных из Стамбула. Сочинялось на одном дыхании, совестно работой назвать. Нина цвела. Сто семьдесят стихотворений представила она на суд прежнего своего редактора, найдя его после двенадцатилетнего перерыва. Они ровесники, Като Волд был женат, но, естественно, развелся, снова женился и опять развелся, он обладатель завидной должности в престижном издательстве, хотя в своем цеху далеко не главный гений. Было время, Като трепетал перед литературой, но те дни давно миновали. Зато человек Като приличный. Часто ходит в театр и на лыжах и не рвется облапошить человека без повода. В основу стихотворного цикла, названного Ниной «Босфор», легли ее впечатления от пейзажа за окном стамбульской квартиры. Вдохновляясь импрессионистами, она описывала один и тот же вид из окна, город, мост, улочки, в зависимости от погоды и настроения пробуждающие час от часу и тем более день ото дня несхожие ассоциации.

Като Волд прочел, и ему понравилось. Он не ждал от Нины ничего, тем более такого уровня. Вместе они отобрали восемьдесят стихотворений. Книга откроет перед Ниной двери, закрытые десятки лет, и вернет ей уверенность в себе. Сообщит читателю, что Нина не только жива, но и пишет как никогда хорошо. Так, по крайней мере, показалось Като. Он не преминул даже сказать, что и «Книжный клуб» не устоит перед таким соблазном, и хотя на деле тот устоял, восторгов и ожиданий насчет «Босфора» поначалу было много.

Сама Нина книгой была довольна, но не разделяла уверенности Като и издательства в том, что успех предрешен. Мир очень изменился. Авторитетные литературные критики, частью знакомые ей по альковным делам, вышли в тираж, их заменили юные законодатели мод завтрашнего дня, а с ними как-то и не переспишь. Не то чтобы Нина в постели добывала восторженные рецензии на свои книги, но она тепло вспоминала то фантастическое время, когда граница между пишущей братией и критиками была приятно эфемерной и люди с обеих сторон, да что там, со всех сторон составляли одну, как говорится, большую семью. Практично и душевно было все устроено. Но этот поезд ушел, давно и безвозвратно, и сентябрьским утром в начале второго десятилетия нового века, в день выхода «Босфора» в свет, Нина Фабер начеку и на взводе, даром что и так была вся на нервах последние недели. Срывалась и раздражалась по любому пустяку. Впрочем, последние лет десять это ее привычное состояние. Она давно все про себя поняла. Когда-то ей были открыты все пути. Она могла получить любую специальность, стать медицинским работником например. Эта мысль преследует Нину. Ее жизнь могла быть иной. Доктор Фабер. Сам по себе титул неизбежно вызывал бы трепет и уважение окружающих. Не говоря уже о наполнении пенсии в те же ее шестьдесят семь лет. Или стала бы окружным судьей. Да мало ли прекрасных работ. Хоть бы и совсем скромно – учителем. Жила бы, как люди обычно живут, на обычные деньги, плюс оплаченный отпуск и соцпакет. А так стала дилетантом, считает Нина. Раньше не была, а теперь стала. Она полагала, что с возрастом и опытом придут основательность и спокойствие, но все наоборот, сильнее становятся только стресс и страх не оказаться в отличницах. Чувство, что она обязана что-то доказать, стало гораздо сильнее.

* * *

Себя Нина считает никчемной. Да, у нее бывали счастливые минуты, слова легко подчинялись ей, и она сочиняла из них тексты, издавала, но механика этого дела недоступна рациональному объяснению, Нина ею не владеет. Кое-что ей в жизни удалось, свидетельством тому книги, но как она умудрилась написать их, неизвестно. Нина не приручила стихи, они рождаются сами, когда вздумают, отчего не чреватое ни деньгами, ни всеобщими восторгами стихоплетство легко обесценивается, особенно в глазах самой Нины, тем более в мрачный период, из коих ее жизнь по преимуществу и состоит.

Нина судит себя беспристрастно и видит, что иногда преуспевает в незачетных активностях, но все анкетно-статусное не дается ей, вся эта конкретная сторона жизни, практическая, межличностная. Нина всегда ненавидела вопрос, где она работает. Люди в основном имеют нормальную работу, некоторые служат даже экспертами. Услуги, предлагаемые ими, востребованы, за них платят серьезные деньги. Господи, не раз думала Нина, в самый тучный свой год я зарабатываю в несколько раз меньше простого электрика, а они учатся совсем недолго и на всю жизнь обретают хлебную профессию. Поменять провода, поставить розетки или распределительный щиток – нужда в этом есть всегда. А ее стихи игнорируют законы электромагнетизма, не способствуют росту ВВП, рассчитаны на фантазеров и мечтателей. В свое время у нее был круг читателей, но ее ровесники, когда-то бредившие стихами, давно стали как все и переключились на биографии политиков.

* * *

Вначале Нина гордилась принадлежностью к насту, к тонкой прослойке рисковых и бедовых идеалистов, они выгрызают истинную сущность жизни из каждого мгновения, данного остальным лишь для забот о размере будущей пенсии, но уже много лет как она презирает всех писак, включая себя, а также все, что написала или пишет. Хотя машинально то и дело мысленно ставит метку, собирая впрок всякий сор для будущих стихов. А они прут и прут, сами, почему так происходит, неизвестно, но они рвутся наружу, как бы Нина ни артачилась. Аж тошно. Хотя теперь-то уж что, столько лет она таким манером жила, теперь только зубы стиснуть и дотерпеть. Еще два года, и она получит пенсию. Да, минимальную, социальную, а все же стабильность. Деньги каждый месяц. Если питаться разваренным горохом, а иногда разводить из него супчик с беконом, то можно жить неделями на несколько сотенных, главное пить не начать, но с этим она почти завязала. Отсутствие планомерности и дотошности – вот что Нина всерьез в себе презирает. С ранней молодости мечтала она, например, сдать на пилота легкого самолета, но упорно отодвигала мечту покружить над пустыней на потом, когда появятся лишние деньги, отчего-то она всегда видела себя в кабине кукурузника именно над барханами: ветер собрал пески в причудливые зыбкие звезды, и Нина с воздуха фотографирует их для престижного журнала. Из этого ничего не вышло, Нина сдалась, и не столько из-за денег, хотя и это оставалось проблемой, но признав, что ей не хватит дотошности и четкости. Она никогда не учтет всех нюансов, что подлежат учету. К гадалке не ходи, не совсем оптимальные погодные условия не удержат ее от полета. И станет она новостью в разделе происшествий, типа: спортивный самолет потерпел аварию, врезавшись в тумане в горный склон или выработав в ноль топливо где-то в северном Хельгеланне. В царстве поэзии интуиция изредка помогает ей, но в реальном мире дефицит четкости означает смерть. Эта нехватка дотошности давно породила в Нине презрение к себе, для избавления от него она с переменным успехом практиковала работы в саду, чтение, хождение босиком по росе, временами алкоголь. В это сентябрьское утро страх и напряжение достигли апогея. Что, если вновь фиаско? Сможет ли она жить дальше с тем же ощущением приниженности? Она хочет опять расправить плечи, вовремя оплачивать счета, а в глубине души мечтает, конечно же, что взойдет ее звезда.

* * *

Нина просыпается чуть свет, пытается уснуть, зависает в полудреме, ей снится, что она танцует, хорошо, красиво, чувственно даже, грациозно. И умело. Танцует прямо посреди улицы, а люди и машины обтекают ее, как священную корову. Нина давно мечтала отдаться танцу, отдаться музыке, тряхнуть стариной, и пусть ритм затянет ее, как черная дыра. Прежде она обожала танцевать, могла плясать всю ночь. А нынче дошла до жизни, где не танцуют и не танцуется. Но «Босфор» все расставит по местам. Ее снова станут приглашать на литературные чтения, фестивали, ярмарки, вино, танцы. Но сперва этот проклятый сборник должен выйти и прогреметь, слухи дойдут до шведов и датчан и посыплются приглашения, снова потянутся ночные рауты и танцы до зари, точно как бывало, Нина живо себе это представляет.

* * *

Часов в шесть Нина поняла, что не заснет, и встала. Радио не включила, опасаясь, что обозреватель канала «Р2» возьмется чихвостить книгу, пока Нина не успела еще надеть броню. За газетой не пошла, потому что сейчас должен позвонить Като и дать инструкции насчет газет, какие ей смотреть стоит, а какие – нет. Он явно задерживается со звонком. Неужели трудно сообразить, злится Нина, что ему следовало вскочить в восемь утра и сразу дать ей отмашку. Надо будет сменить редактора, думает Нина. Кстати, издательство тоже. Мучительности ожиданию добавляет то, что с месяц назад Като по подсказке отдела продаж предложил Нине написать колонку в одной из ведущих газет, а Нина, вымотанная годом работы вхолостую, когда совсем не писалось, дала себя уговорить. Два дня она растравливала злобу, а потом одним росчерком заправленного ненавистью пера написала яростный памфлет об участи поэзии в нашем обществе: ею помыкают, как Золушкой, третируют хуже детской литературы, а что критиков стихи не интересуют, так не потому ли, что они ничего не смыслят в поэзии? Нина припомнила все. Несколько дней полыхал холивар, Нина выступала по радио и где только не. Она взбодрилась, она поймала ветер в паруса, и ее звезда таки взошла на пару дней. О, это были прекрасные дни! Старые приятели-поэты выказывали ей поддержку. Но когда все стихло, до нее дошло, что она просто пошустрила на посылках у отдела продаж. Прагматический смысл ее эскапады – напомнить о себе: у меня скоро выходит книга, вы ведь меня не забыли? Жаждущие поквитаться критики вынуждены будут прочесть «Босфор», и если верить Като на слово, то, по слухам, несколько крупнейших газет планируют дать рецензию на книгу в день выхода, для стареющего поэта это неслыханно.

* * *

В ожидании звонка Нина пошла покормить ежика соевым молочком. Раньше она давала ему коровье, но позже узнала, что оно не годится. Очаровательные маленькие топтушки не переносят лактозу. Это открытие породило в Нине когнитивный диссонанс, и она переживала его несколько лет. Оказывается, она годами не помогала милым зверюшкам выживать, а убивала их, во всяком случае, ввергала в болезнь и депрессию.

Крадучись приходит ежик, Нина окрестила его Юсси. Он лакает молоко, а Нина наклоняется и похлопывает его по спинке, они с Юсси друзья.

– Хорошо, что ты пришел, Юсси, – говорит Нина, – я чувствовала себя такой одинокой, а с тобой полегче.

Ежик знай себе лакает молоко.

– Везучий ты, у тебя сегодня книга не выходит. У тебя вообще книг не выходит. Вот повезло тебе! А ты о своем счастье и не догадываешься даже.

Юсси вздрагивает, когда на столе в домике начинает трезвонить Нинин мобильник. Она уходит в дом, но Юсси не провожает ее взглядом и вообще не поднимает головы от блюдечка. Что бы там Нина себе ни сочиняла, Юсси интересует не она, а только соевое молоко.

Нет, он не относится к ней плохо, он вообще не испытывает к ней никаких чувств, только к молоку. Для Юсси Нина – некое неизбежное зло, увязанное с появлением молока. Завидев Нину, ежик понимает, что близится молоко, оживляется и радуется, а Нина толкует это как доказательство связи между ней и Юсси.

* * *

Согласно своему плану Нина сейчас красиво оденется и пешком отправится в «Академкнигу» в университетский кампус Блиндерн. Здесь она почитает из «Босфора», а потом подпишет книги желающим. Затем она думала посидеть в библиотеке на Майорстюен, пообедать в месте с приемлемой ценовой политикой, потом пройтись по магазинам и посмотреть на товары, на которые она любит смотреть, хотя редко может позволить себе их купить, например обувь и некоторые виды одежды, вроде блуз, и сумки, и книги, конечно же, а ближе к вечеру ей надо оказаться в Литературном доме, где, согласно давней договоренности, она будет читать свои стихи, за чем последует ужин с редактором книги. Такова в Нинином понимании рутина выхода книги в свет. Она так давно не издавалась, что не в курсе новейших тенденций: ужин с редактором теперь привилегия из бранных писателей. Авторов бестселлеров ужинают. Это же касается авторов, чьи книги продаются плохо или удивительно плохо, но кто, наоборот, удивительно хорошо пишет. Но авторы, которые просто плохо продаются, не будучи гениями, об ужине могут только мечтать. Такие теперь правила. И то сказать, книг-то вон сколько выходит, бедным редакторам пришлось бы ужинать в ресторане несколько раз в неделю, а это непомерные требования к специалисту. У редактора, как и у прочих людей, есть семья, друзья, дом и дача, это в прежние времена они счастливы были иметь хоть что-то из списка, но Нина живет старыми представлениями, а Като не дал себе труда просветить ее на этот счет. Он посчитал бессердечным оставить немолодого лирического поэта без ужина после такого напряженного дня и столь непростого десятилетия.

Планы Юсси не столь амбициозны. Он собирается допить соевое молоко и спрятаться в кустах шиповника. И оттуда смотреть, как тут сложится обстановка. Постепенно он привык ориентироваться по обстоятельствам.

– Привет, Нина, это я. Проснулась?

– Проснулась? Я уже несколько часов как встала.

– Мне надо было позвонить раньше?

– Да.

Нина слышит в голосе Като напряжение. Он проспал, возможно, вчера ужинал с другим писателем. В этом смысле тоже многое изменилось. Раньше, если Нине не изменяет память, под его крылом была в основном одна Нина. Так что если она куда-то ехала, Като обыкновенно ехал вместе с ней, чтобы пасти ее, помогать с переводом, такси, поездом в аэропорт и алкогольной нормой. Теперь они редко делают что-то на пару, зато Нина все чаще слышит или читает, что Като опекает других писателей, берет под присмотр дебютантов, причем некоторые оказались тиражными авторами, так что Като частенько исполняет представительские функции на торжественных ужинах и иных мероприятиях. Изменилась и такая важная вещь, как взаимоотношения редактора и отдела продаж. Раньше в течение нескольких десятилетий весь отдел состоял из одного человека, некоего Рутгера, обходительного парня, который немножко занимался продажами по осени, а зимой и весной много времени проводил на югах. Теперь этот отдел разросся до космических размеров, там орды сотрудников, и Като бо́льшую часть времени проводит на совместных с ними семинарах и совещаниях, откуда шлет Нине эсэмэски, что эти труженики продажного фронта думают, кожей чувствуют и полагают и какие из этого проистекут последствия, в том числе по части названия книги и дизайна обложки.

В марте, задолго до того, как будут дописаны осенние книги, необходимо представить аннотацию для каталога, емкий, соблазнительный текст, по прочтении которого торговцы книгами захотят раскручивать именно эту, а критики еще до летних вакаций возьмут ее на карандаш, имея в виду по осени сделать с автором интервью. Нине это кажется бредом сумасшедшего. Анонс ее «Босфора» звучит так:

Под выдающимся, вожделенным всеми пером Нины Фабер Босфор оборачивается не только местом, но и состоянием души. Составляющие его стремление домой, стремление к смерти и стремление к радости описаны с гипнотической доверительностью. Многочисленных поклонников Фабер порадует, что этот самобытный поэт наконец вернулся – и пишет как никогда превосходно!

Нина увидела анонс уже напечатанным, и ее чуть не вырвало. У нее возникло много вопросов к тексту в целом и в частностях, но восклицательный знак в конце ее добил. Кипя от злобы и перейдя на повышенные тона, Нина позвонила Като, тот пообещал созвониться с отделом продаж, попросить их разобраться и перезвонить. На это ушло два дня. К тому времени Нинина ярость сменилась покорностью, Като рассыпался в извинениях и объяснил, что текст написан новым молодым сотрудником, уже, однако, заслужившим право попробовать себя в новом деле, к сожалению, не может быть и речи об отзыве пятнадцати тысяч каталогов, все останется как есть, тем более что никто в эти анонсы не вчитывается, это просто перечень того, что выходит, никто всерьез анонсы не воспринимает, публика запомнит только, что у тебя выходит сборник «Босфор», вот и все, смешно вести речь об ущербе.

Дело было в апреле. Все лето Нина старалась примирить себя с мерзотным текстом в каталоге, но не смогла. Сейчас сентябрь, еще тепло, но осень скоро возьмет свое, зимние сорта яблок в этом году уродились на славу, видит Нина в окно. Она садится на диван. На другом конце провода мнется Като.

– Пока что рецензий немного, – говорит он.

– Да?

– Отдел продаж считает, это потому, что сигналы разослали в пятницу, а сегодня лишь вторник.

– Да, лишь вторник.

– Я думал, это достаточный срок для рецензий, но, видно, нет.

– Угу.

– Погода, кстати, хорошая.

– Да уж.

– Но книга хорошая, Нина, нам надо просто запастись терпением.

– Рецензий ни одной нет?

Като замолкает так надолго, что Нина ясно чувствует плохую новость.

– Была одна в «Дагбладет».

– И?..

– Мне кажется, тебе не стоит ее читать.

– Кто написал?

– А ты как думаешь?

– Честно? Вот какой смысл давать книгу человеку, которому она заведомо не понравится?

– Это просто ответный выпад. Он ждал случая отыграться и с радостью отыгрался, это ясно любому, кто тебя знает.

– Мы с ним выясняли отношения пятнадцать лет назад.

– Да, но он ничего не забывает. Ты, кстати, тоже. К тому же дела у него в последнее время идут не блестяще. Разводы, то-сё, я вроде слышал, что его дочка подцепила в Азии какой-то вирус и пару лет не вылезала из больниц с разными инфекциями, надо же ему на ком-то оттоптаться.

– То есть, по-твоему, все в порядке?

– Нет, конечно. Он позволил себе пару вещей, которых говорить не следовало. Но к завтра все всё забудут, ты это уже и раньше проходила.

– Я не хочу вечером выступать.

– Перестань. Мы не станем ничего отменять из-за одного наезда. Все пройдет хорошо. Ты уже выбрала, что будешь читать?

– Да вроде.

– «Классовая борьба» тоже не очень хвалит.

– Что?

– У них там критикесса с какой-то турецкой фамилией, она все свалила в кучу, но пытается поймать тебя на географии, где что расположено, и, мол, мост называется не так, а в магазине продают вовсе не чай, как ты утверждаешь, а бобы.

– Это два разных магазина, соседних.

– Но названия ты могла и перепутать.

– Нет.

– Нина, я там вообще не бывал, так что на меня сердиться смысла нет.

– Это чудовищно несправедливо.

– Конечно, немного несправедливо. Еще она обвиняет тебя в трусости, что ты не пишешь о политической ситуации, не обозначаешь свою позицию, говорит она.

– Не обозначаю позицию?

– К счастью, «Классовую борьбу» никто почти не читает.

– Но ее небольшая аудитория – как раз мои читатели, я всегда это чувствовала.

– Может быть, в какой-то степени ты и права, хотя не на все сто, но читатели сразу увидят, что это абсурд…

– Вам не следует планировать мероприятий с участием автора в день выхода книги.

– Теперь это обычная практика.

– Нет, не делайте так. Инстинкт велит забиться в угол дивана, закрыться с головой пледом и сидеть целый день тихо, как мышка, тянуть чай из чашки, помнишь, я купила себе на фестивале деревянных судов в Рисёре.

– Я тебя понимаю.

– Это непомерная нагрузка. Растолкуй при встрече отделу продаж.

– Я хорошо тебя понимаю. Я им скажу. Так до вечера?

– Да.

– Слушать, как ты читаешь, всегда большая радость, Нина, всегда.

– Понятно.

– Кстати, в «Нашей стране» тоже прошла рецензия.

– И?..

– Ну, христианская аудитория всегда тепло принимает твои стихи.

– Так что, рецензия положительная?

– Ну, не то чтобы прямо положительная-положительная, но и не отрицательная, и нашим, и вашим, так бы я сказал.

– То есть скорее отрицательная?

– Мне так показалось. Они написали, что это мелковато.

– Мелковато?

– Так они выразились. Что взгляду не хватает глубины, а в вариациях недостаточно вариативности.

– Угу.

– Ты расстроилась?

– Не знаю.

– Не расстраивайся. Все еще может пойти хорошо. В любом случае твои читатели привыкли мыслить самостоятельно.

– Ты меня утешаешь.

– Выше голову, Нина. Это ты переживешь. До вечера!

– Мм.

– И удачно выступить в «Академкниге».

– Спасибо.

– До скорого.

– Пока.

Нина так и осталась сидеть на диване. Выпустить книгу в свет всегда было для нее делом нелегким, но с годами стало еще труднее оставлять незнакомым людям свободу понимать ее книги правильно или превратно, приглашать их искать точки пересечения, параллели и связи, которых, может, и нет вовсе. Все это непросто… Встреча читателя с текстом прекрасна, коли они совпали, но болезненна и травматична, если все пошло наперекосяк. Невыносимо, что твой текст может спалиться от чужих домыслов, раздутых упорным желанием вычитывать в тексте то, чего там нет. К тому же книжный обозреватель сродни ходячей пороховой бочке. В первые годы немного подобострастный, он вскоре осознает свое положение и влюбляется в свою маленькую власть. Но авторитет критика держится на его беспристрастности, хотя бы видимой. Беда в том, что беспристрастность сопрягают, причем и сами критики, с эксцентричностью – шепот-то могут и не услышать. И вот уже аргументированный разбор уступает акваторию мнению, безапелляционному, громкому, в ход идут вырванные детали, текст исчезает из поля зрения, он не важен, а важно, что думает о тексте критик. Рецензия для критика – окно в мир. Это Нина всегда пыталась сказать всем, кто готов слушать. В рецензии критик наживает себе имя и положение, и чем тверже формулировка, тем тверже и положение. Осторожные за и против? Ну что за скукотища! Иное дело эпатировать публику спорными суждениями, стащить творца произведения с пьедестала и первым заявить, что король-то – голый. Нине не просто трудна мысль, что кто-то выбирает себе поприще критика, нет, такие люди кажутся ей жалкими. Зарабатывать на жизнь, разбирая чужие произведения, на создание которых часто потрачены годы, – задача странная и сложная. Особенно принимая во внимание, что производящий разборы, может, никогда не пытался сам создать что-то из ничего. Испечь пирог из яблок, вообще-то, ерунда, написала когда-то Нина, придумать само яблоко, вот это – да. Снова звонит телефон. Наверно, Като хочет рассказать еще об одной плохой рецензии, думает Нина и не берет трубку. Пусть позвонит. Но звонят еще раз, Нина тянется взглянуть на номер, незнакомый. Она простодушно думает, что наконец вот он, прорыв. Звонят из «Академкниги». Говорящий представляется Бьёрном Хансеном, долго извиняется и говорит, что они, к сожалению, вынуждены отменить сегодняшнюю встречу с читателями, потому что в магазине переучет. Нине должны были позвонить несколько дней назад, но по недосмотру не сделали этого. Ужасно нехорошо получилось, но Бьёрн Хансен надеется, что они не создают Нине никаких трудностей, и, пользуясь случаем, хочет сказать, что новый сборник очень хорош, очень, очень, удачной ему судьбы. Нина настолько ошарашена, что ничего не возражает. Но по завершении беседы еще некоторое время сидит с трубкой в руке.

Что-то тут не стыкуется. Может ли она позволить обращаться с собой подобным образом? Неужели она докатилась до положения человека, выступление которого организатор может отменить по собственному почину? Она задумывается. И решает, что нет. Нет, черт возьми. До этого она не докатилась.