Читать книгу Прощай, оружие! - Эрнест Миллер Хемингуэй, Эрнест Хемингуэй - Страница 8

На следующий день я возвращался с первого поста в горах и велел остановить машину перед smistimento[5], где рассортировывали раненых и больных согласно направлению в соответствующий госпиталь. Я сидел в машине, пока водитель относил бумаги. День был жаркий, небо пронзительно голубое, дорога белая и пыльная. Я сидел на высоком сиденье «фиата» и ни о чем не думал. Просто глядел на проходивший мимо полк. Все обливались по́том. Некоторые солдаты были в стальных касках, но у большинства они висели поверх скаток. Солдатские каски такие большие, что у многих не видно ушей. Офицеры же в касках подходящего размера. Это была часть бригады Базиликата. Я их узнал по петлицам в красно-белую полоску. За колонной с большим опозданием тянулись отставшие солдаты, не поспевавшие за своими взводами. Мокрые от пота, запыленные, изнемогшие. На некоторых было жалко смотреть. Наконец показался последний солдат, хромоножка. Он остановился и уселся на обочине. Я вышел из машины и направился к нему.

– Что случилось?

Он поглядел на меня и поднялся на ноги.

– Я пошел.

– А в чем проблема?

– В войне, чтоб ее…

– Что у вас с ногой?

– С ногой ничего. У меня грыжа.

– Почему вы не воспользовались транспортом? – спросил я. – Почему не обратились в госпиталь?

– Меня не примут. Лейтенант считает, что я нарочно снял бандаж.

– Дайте я пощупаю.

– Она совсем вылезла.

– С какой стороны?

– Вот тут.

Я ее нащупал и попросил его:

– Покашляйте.

– Как бы она от этого не стала еще больше. Она и так с утра увеличилась в два раза.

– Садитесь в машину, – велел я. – Как только получу документы на раненых, провожу вас в санитарную часть.

– Он скажет, что я нарочно.

– Вам ничего не сделают, – сказал я. – Это ведь не рана. Давно она у вас?

– Но я потерял бандаж.

– Вас направят в госпиталь.

– А я могу остаться с вами, лейтенант?

– Не можете. У меня же нет на вас никаких бумаг.

Тут вышел водитель с документами на наших раненых.

– Четверых в сто пятый. Двоих в сто тридцать второй, – сказал он. Оба госпиталя находились по ту сторону реки.

– Садитесь за руль, – сказал я и помог солдату с грыжей взобраться на сиденье.

– Вы говорите по-английски? – спросил он.

– Да.

– Как вам эта чертова война?

– Хреновая штука.

– Вот-вот. Хреновая штука, черт бы ее побрал.

– Вы бывали в Штатах?

– А то. В Питсбурге. Я сразу понял, что вы американец.

– Разве мой итальянский недостаточно хорош?

– Я сразу просек, что вы американец.

– Еще один американец, – сказал водитель по-итальянски, бросив взгляд на солдата с грыжей.

– Послушайте, лейтенант. Вы непременно должны отвезти меня в часть?

– Да.

– Наш старший врач знает о моей грыже. Я выбросил дурацкий бандаж, чтобы стало совсем плохо, и тогда меня не пошлют на передовую.

– Ясно.

– Может, отвезете меня в другое место?

– Если бы мы были на передовой, я бы мог отвезти вас в ближайший медпункт. Но здесь вам нужно направление.

– Если я вернусь в часть, меня прооперируют и пошлют на передовую с концами.

Я задумался над его словами.

– Вы бы не хотели оказаться на передовой с концами? – спросил он.

– Нет.

– Черт, эта мерзкая война.

– Послушайте, – сказал я. – Вы могли бы неудачно упасть на обочине и набить шишку на голове, а я бы на обратном пути вас подобрал и отвез в госпиталь. Альдо, съезжайте.

Мы съехали на обочину. Я помог солдату выбраться из машины.

– Я буду здесь, лейтенант, – сказал он.

– До встречи, – ответил я.

Мы продолжили наш путь, обогнали полк, уже протопавший около мили, затем пересекли стремительно убегающую из-под свай моста реку, мутную от талого снега, и покатили по равнине, чтобы доставить раненых в разные госпитали. Обратно, уже порожняком, я гнал машину, чтобы подобрать солдата из Питсбурга. Сначала мы поравнялись все с тем же полком, совсем уже спекшимся и едва волочившим ноги, потом с отставшими одиночками. А потом мы увидели санитарную повозку, стоящую на обочине. Двое мужчин поднимали с земли солдата с грыжей. Все-таки они за ним вернулись. Завидев меня, он помотал головой. Он был без каски, лоб в крови, нос ободран, рана и волосы покрыты пылью.

– Вон какая шишка, лейтенант! – закричал он. – И ничего не сделаешь. Они вернулись за мной.

Когда я приехал на виллу, было пять часов пополудни, и я отправился на моечную для машин, чтобы принять душ. Затем писал отчет в своей комнате, сидя у открытого окна в брюках и нательном белье. Через два дня начнется наступление, и я со своими машинами отправлюсь к Плаве. Я давно не писал в Штаты и понимал, что уже пора, но дело было так запущено, что непонятно, о чем писать. Решительно не о чем. Я послал парочку военных открыток из Zona di Guerra[6], последовательно вычеркнув все, кроме слов, что я в порядке. То, что требуется. В Америке они будут выглядеть отлично: странно и загадочно. Такой же странной и загадочной была наша зона боевых действий, хотя, думается, они велись неплохо и жестко в сравнении с другими войнами против австрийцев. Австрийская армия была создана, чтобы проигрывать Наполеону любого калибра. Можно было только мечтать о своем Наполеоне, но вместо него мы имели генерала Кадорну, толстого и преуспевающего, и Витторио Эммануэле, маленького человечка с длинной тонкой шеей и козлиной бородкой. На правом фланге орудовал герцог Аоста. Для выдающегося генерала он был, пожалуй, слишком хорош собой, но в нем чувствовалось мужское начало. Многие итальянцы были бы не прочь, если бы он стал королем. У него для этого были все данные. Он, будучи дядей короля, командовал 3-й армией. Я попал во 2-ю. В 3-й армии было несколько английских батарей. В Милане я познакомился с двумя артиллеристами оттуда, хорошими ребятами. Мы провели вместе отличный вечер. Физически крепкие, при этом робкие и застенчивые, а еще необыкновенно отзывчивые. Жаль, что я не попал к англичанам. Все было бы гораздо проще. Зато я мог бы запросто погибнуть. Не то что в санитарной службе. Впрочем, и в санитарной. Англичан, водителей «санитарок», периодически убивали. Но я знал, что меня не убьют. Во всяком случае, на этой войне. Дело было не во мне. Война казалась мне не более опасной, чем в кино. Но я молил Бога, чтобы она закончилась. Может, этим летом. Может, австрийцы сломаются. Они ломались во всех войнах. А эта что, какая-то не такая? Все говорили, что французы слились. Я слышал от Ринальди, что французские войска устроили бучу и пошли на Париж. Я спросил, а дальше что, и получил ответ: «Что-что, их остановили». Я мечтал побывать в мирной Австрии. В Шварцвальде. В горах Гарц.

А кстати, где они находятся? Бои шли в Карпатах, но туда я не рвался. Хотя, может, там и неплохо. Я мог бы отправиться в Испанию, если бы не война. С заходом солнца становилось прохладнее. После ужина я наведаюсь к Кэтрин Баркли. Жаль, что она сейчас не здесь. Поехать бы с ней в Милан. Поужинать в «Кове», потом теплым вечером прогуляться по виа Манцони, свернуть на набережную канала и дойти до отеля. Возможно, она бы не отказалась. Возможно, я сойду за ее убитого мальчика, мы войдем через парадный вход, и швейцар в знак приветствия снимет фуражку, я остановлюсь у стойки портье и попрошу ключи, а она будет ждать у лифта, потом мы в него войдем, и он медленно поползет вверх, клацая на каждом этаже, пока не доберется до нашего, и тогда мальчик-лифтер откроет железную дверь и будет стоять снаружи, пока не выйдет она, а затем я, и мы пойдем по коридору, и я вставлю ключ в замок и открою дверь, и мы войдем, я сниму телефонную трубку и попрошу прислать в номер бутылку «Капри бьянка» в серебряном ведерке со льдом, и мы услышим, как в коридоре позвякивает лед, а потом посыльный постучит в номер, и я попрошу его оставить ведерко за дверью. А все потому, что из-за жары мы в чем мать родила, окно нараспашку, над крышами домов носятся ласточки, а если в ночи подойти к окну, то можно разглядеть крошечных летучих мышей, охотящихся над деревьями и домами, и мы пьем капри, и дверь на запоре, а в комнате так тепло, что достаточно одной простыни, и всю теплую миланскую ночь напролет мы занимаемся любовью. Вот как должно быть. А сейчас я быстро поем и пойду к Кэтрин Баркли.

В столовой все говорили наперебой, а я налегал на вино, так как не быть нам сегодня братьями, если я слегка не приложусь, и обсуждал с нашим священником архиепископа Айрленда, судя по всему, достойного человека, претерпевшего много несправедливостей, в чем я, как американец, был повинен, хотя ни о чем таком даже не подозревал, однако делал вид, что в курсе. Было бы невежливо не знать о них ничего, выслушав блестящее объяснение причин, которые в конечном счете выглядели недоразумением. По-моему, у архиепископа была замечательной фамилия[7], а родом он был из Миннесоты, из чего рождались чудесные словосочетания: Ирландия миннесотская, Ирландия висконсинская, Ирландия мичиганская. Особый шарм ей добавляло то, что она звучала как Айленд[8]. Нет, не в этом дело. За ней стояло нечто более существенное. Да, святой отец. Верно, святой отец. Возможно, святой отец. Нет, святой отец. Может, и так, святой отец. Вы знаете об этом больше меня, святой отец. Священник был человек хороший, но скучный. Офицеры нехорошие, но скучные. Король хороший, но скучный. Вино плохое, но не скучное. Оно снимает с зубов эмаль, которая остается на нёбе.

– Священника посадили в кутузку, – говорил Рокка, – после того как при нем нашли трехпроцентные облигации. Все происходило, естественно, во Франции. Здесь бы его не арестовали. Он отрицал свою причастность к пятипроцентным облигациям. Это было в Безье, на юге. Я как раз был там и, прочитав об этом в газете, отправился в тюрьму и попросил свидания со священником. Было совершенно очевидно, что он эти облигации украл.

– Ни единому слову не верю, – заявил Ринальди.

– Дело твое, – сказал Рокка. – Я это рассказываю святому отцу. История очень поучительная. Он как представитель церкви ее оценит.

Священник улыбнулся.

– Продолжайте, – сказал он. – Я слушаю.

– Конечно, происхождение не всех ценных бумаг, которые там были, удалось объяснить, но с трехпроцентным займом и еще какими-то местными облигациями, уже не помню какими, все было ясно. Короче, пришел я в тюрьму – внимание! – остановился перед его камерой и сказал, как если бы пришел на исповедь: «Благословите меня, святой отец, ибо вы согрешили».

Это вызвало общий хохот.

– А он что? – спросил священник.

Рокка вопрос проигнорировал и обратился ко мне:

– В чем соль, улавливаете?

Видимо, если ты все правильно понимал, анекдот от этого становился гораздо смешнее. Мне подлили вина, и я рассказал байку про английского рядового, которого засунули под душ. Потом майор рассказал байку про одиннадцать чехословаков и венгерского капрала. Выпив еще вина, я рассказал байку про жокея, который нашел однопенсовую монету. Майор вспомнил анекдот про герцогиню, страдавшую бессонницей. На этом месте священник ушел, а я рассказал анекдот про коммивояжера, приехавшего в Марсель в пять утра, когда дул мистраль. Я слышал, сказал майор, что вы умеете пить. Я стал это отрицать. Он настаивал на своем и поклялся Бахусом, что сейчас мы это проверим. Бабахусом, пробормотал я. Бахусом, твердо произнес он. Я должен на спор выпить с Басси Филиппе Винченца: он кружку – я кружку, он стакан – я стакан. Басси отказался, утверждая, что уже выпил в два раза больше меня. Я это назвал подлым враньем и призвал в свидетели Бахуса или как там его, что Филиппе Винченца Басси, а может, Басси Филиппе Винченца за весь вечер не взял в рот ни капли и вообще, для начала пусть разберется, как его звать. Он спросил, а я кто – Федерико Энрико или Энрико Федерико? Пусть победит сильнейший, сказал я, без всякого Бахуса, и майор для начала наполнил красным вином наши кружки. Я остановился на полдороге, внезапно вспомнив, куда я иду.

– Басси победил, – сказал я. – Вот кто настоящий мужчина. Мне надо идти.

– Ему правда надо, – подтвердил Ринальди. – У него свидание. Я все про это знаю.

– Мне надо идти.

– В другой раз, – сказал Басси. – В другой раз, когда вы будете в лучшей форме.

Он похлопал меня по плечу. На столе горели свечи. Все офицеры были в отличном расположении духа.

– Доброй ночи, господа, – попрощался я.

Ринальди вышел вместе со мной. Мы остановились на пятачке перед домом, и он сказал:

– Тебе не стоит идти туда пьяным.

– Я не пьян, Ринин. Честно.

– Тебе надо пожевать кофейные зерна.

– Глупости.

– Я тебе принесу, малыш. Погуляй пока. – Он вернулся с пригоршней жареных кофейных зерен. – На вот, пожуй, и да пребудет с тобой Бог.

– Бахус, – поправил я его.

– Я тебя провожу.

– Я в полном порядке.

Мы шли по городу, и я жевал зерна. У ворот, откуда дорожка вела к британской вилле, Ринальди пожелал мне спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил я. – Почему бы и тебе не пойти?

Он помотал головой со словами:

– Нет. Мне бы чего-нибудь попроще.

– Спасибо тебе за кофейные зерна.

– Не за что, малыш.

Я пошел по дорожке мимо четких очертаний кипарисов. Обернувшись, я увидел Ринальди, глядящего мне вслед, и помахал ему рукой.

Я сидел в приемной и ждал, когда ко мне спустится Кэтрин Баркли. Услышав шаги в коридоре, я встал, но то была не Кэтрин. Это была мисс Фергюсон.

– Привет, – сказала она. – Кэтрин попросила меня передать, что не сможет встретиться с вами сегодня.

– Мне очень жаль. Надеюсь, она не заболела.

– Она не очень хорошо себя чувствует.

– Вы ей передадите, что мне очень жаль?

– Передам.

– Может, мне завтра к ней зайти? Как вы думаете?

– Зайдите.

– Большое вам спасибо, – сказал я. – Спокойной ночи.

Я вышел и вдруг почувствовал себя одиноким и опустошенным. Я очень легкомысленно отнесся к встрече с Кэтрин, выпил лишку и чуть не забыл, куда иду, но, не увидев ее, ощутил одиночество и пустоту.