Читать книгу Время в пространстве Африки. Сны - Эсфирь Коблер - Страница 2

Сон 1-й «кинематографический»

Тишина выжженной земли. Прозрачность леса. Гарь. На деревьях ни одного листочка. Голые деревья, голые ветви, голый лес, плешивая черная земля. Я иду один впереди отряда. Я всегда иду один, без оружия, в штатской одежде – куртка и джинсы, но в солдатских сапогах. Не могу стрелять. Не выношу вида крови. Я иду один впереди отряда и выхожу к жилью. Меня тянет к человеческому жилью, как собаку тянет к дому, к хозяину. Всю жизнь мечтаю войти в дом, сесть возле окна под занавеской, положить натруженные руки на деревянный стол и ждать, когда войдет хозяйка. За окном светит солнце, цветет клевер, жужжат пчелы. Скрипнула дверь, подул легкий ветерок и старая женщина поставила передо мной кружку парного молока. Я всю жизнь мечтаю об этом. Но стоит мне войти в дом, сесть на скамью, улыбнуться хозяйке, как следом за мной приходят солдаты; идут и убивают; крик, стон и плач, и запах гари. Не проходящий запах войны, гонят меня прочь.

Сколько я себя помню, я всегда шел с солдатами. Наш поселок разорили и убили всех жителей. Солдаты пощадили меня потому, что я, трехлетний малыш, стоял перед ними и не боялся: меня не убили, чтобы я стал солдатом. Но я не мог убивать, я навсегда запомнил тошнотворный запах крови. С тех пор я шел перед отрядом, чтобы набрести на жилье.

В тихом безлиственном лесу, пропахшем гарью и пропитанном копотью, не видно ничего сквозь туман, приглушен звук, но я почувствовал ее взгляд – она была оленем. Я сразу это понял. Она стояла за деревом и напряженно смотрела на меня огромными ореховыми глазами; у нее были длинные стройные ноги, округлые бедра и высокая грудь. Детский овал лица подчеркивала гладкая прическа, и только собранные туго на макушке каштановые волосы напоминали рог. Сквозь пепел и туман она поманила меня тихим жестом. Я подошел и не смог оторвать взгляда от оливковой кожи и нежных детских губ. Я осторожно поцеловал ее. Она поставила кувшин на землю.

– Ты будешь любить меня, – тихо сказала она. – Цыганка гадала – кто первый поцелует меня, умрет от любви.

– Да, – сказал я, – умрет от любви.

Потому что в ту же минуту, сердце сжалось в груди от нежности и печали. Солнце засветило сквозь туман.

– За мной идут солдаты. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?

– Я предупрежу мужчин – они уйдут из деревни, а женщин и детей не тронут.

– Ты не знаешь солдат: чем легче убить, тем яростней они убивают. Они убивают потому, что им нужно убивать, и пьянеют как быки от запаха собственной крови.

– Нет, сейчас они устали убивать и захотят веселья – это их смерть. Когда солдаты побегут через реку, не иди с ними. Ты перейдешь ее потом, но не снимай сапоги. Никто не переходит эту реку дважды. Кто коснется ее вод – умирает или становится бессмертным. Каждый получает то, что заслужил в жизни.

Я нежно обнял ее.

– Скажи, что ожидает меня?

Но девушки уже не было, рядом со мной стоял пятнистый олень.

– Иди же, – шепнул он.

Легкая юбка девушки мелькнула впереди.

Я шел к деревне. Она стояла на склоне холма, на берегу мелкой, быстрой и прозрачной как кристалл речушки. Река весело звенела, пробегая по камням между холмов. Тот берег, где была деревня и где сейчас стоял я, лежал голый выжженный и голодный; на другом берегу раскинулся цветущий звенящий лес, и там, – думал я, – есть дом, где я смогу сесть у окна и хозяйка принесет мне кружку молока, а за окном будет цвести клевер.

Я видел, как мужчины ушли на другой берег, а в деревне приумолкли дети. За моей спиной на вершине холма появились солдаты. Они рассыпались цепью, прижимая автоматы к груди, как мать прижимает ребенка, без которого она не может жить. Но их встретила тишина. В центре деревни собрались женщины и дети. Солдаты простреляли пустые дома. И, устав от стрельбы, от крови, которую они лили из месяца в месяц, солдаты улеглись в пыли и пепле на склоне холма. Стянув с тела пропотевшие гимнастерки, отдыхали они на мертвой земле, в знойном воздухе.

Командир – самый старший из нас, – жесткий мужчина лет сорока с лицом, покрытым шрамами, решительный и злой, – стоял рядом со мной и курил.

– Здесь нельзя убивать – тихо сказал он. – Это река жизни. Здесь умирают естественной смертью. Я отпущу их, – он показал на молчаливую толпу в центре поселка, – но я позабавлю своих ребят.

Он сел на землю и, понурив голову, стал что-то чертить палкой на земле.

– Эй, ты, – обратился он ко мне, – мне пришла пора умереть, я перейду реку жизни босым. Кто последует за мной, тоже умрет. Ты пойдешь последним. Я не боюсь смерти. Ты ведь знаешь – у меня тело все заштопано. Сколько себя помню – я только убивал. Теперь пришла пора самому умирать. Посмотри на ребят, им всем по двадцать лет. Они еще не устали убивать и жизнь им нравится. Любить они не умеют – они привыкли насиловать. Они не оставят детей и не помнят родителей. Сегодня они должны умереть, да и зачем им жить.

Он зажмурился и посмотрел вдаль, за реку.

– Догадываюсь, что там жизнь, труд, семья, но мне незачем идти туда.

– Может быть, попробовать начать сначала.

– Поздно. В жизни что-то бывает поздно. У меня это серьезно. Я пролил столько крови, что жить мне нельзя, а им, – он кивнул на ребят – незачем, – они ничего не хотят. Наверно, чтобы жить, нужна жажда жизни, какая-то ее цепкость, высокие стремления. Ты не смейся.

– Я не смеюсь.

– Для чего мы убиваем? Как-то в нашем выжженном лесу я увидел птицу, случайно залетевшую сюда птицу, и я убил ее. Привычка: ни одной живой души мы не оставляли за собой. Просто так убил. Ничего живого, так ничего живого, а она вдруг вскрикнула, голову задрала к небу и вскрикнула, будто призывала кого-то в свидетели и к мести. У меня мороз пошел по коже. Я двадцать лет убивал и ни о чем не думал, а тут оглянулся со страхом и понял: мы уничтожили природу и себя в том числе; она нам отомстит; так и ждал, когда месть придет. И она пришла, но она милосердна. Мы умрем без мук, без сожалений, умрем все вместе, умрем в живом лесу, там, где природа покажет свою красоту. Только я умру первым, а ты – последним. Попробуй прожить свою жизнь от моей смерти до своей.

Он встал и крикнул громко, чтобы все его слышали:

– Пришла пора развлечься, но скучно стрелять дичь, которая стоит в загоне. Я отпускаю баб в лес на ту сторону, и там мы будем ловить их, чтобы было интересней, пусть они снимут свои юбки и сожгут их, а заодно посмотрим, какая красотка кому приглянется.

Послышался дружный хохот одобрения. Солдаты быстро натаскали веток, собрав их в сухом лесу, и разожгли костер. Женщины подходили к нему и бросали свои юбки. Старые и молодые, красивые и уродливые, гордые женщины и смущенные девушки, старухи с обвислой кожей и юная девушка-олень с ногами длинными и стройными, с круглыми нежными ягодицами, – все стояли обнаженными перед мужчинами, которые хохотали до слез.

– Ну, – крикнул командир, – бегите, мы скушаем нашу зайчатину на том берегу.

Он удержал солдат, пока женщины и дети не перешли реку.

– А теперь, – зло и весело крикнул он, – скинем свои штаны и в погоню.

Он первым разделся и бросился по камням к реке, и все, скинув одежду, побежали за ним, расплескивая воду и сверкая голыми пятками. Я знал, что теперь они уязвимы – река смерти коснулась их ног.

Когда за деревьями заглох смех, я пошел за ними.

Река приумолкла возле моих сапог. Я осторожно перешел по камням на другой берег и оглянулся назад. Солнце стояло в зените. Река сверкала. Но берег, покинутый нами, был угрюм и сер. Пепел покрывал землю, голый лес стоял как привидение.

Я отвернулся и пошел в звенящий, поющий, сверкающий мир, который раньше видел только во сне.

Девушка – олень стояла рядом со мной.

– Они все умрут. В счастливом лесу не может жить тот, кто пролил чужую кровь, кто не знает любви, а только ненависть и насилие. Одни идут на смерть, не зная того, другие чуют ее, но все же идут, потому что им незачем жить.

Я погладил ее грудь.

– Я хочу жить, но умру от любви к тебе.

– Спеши, мой милый, – ты можешь выжить. Ты должен прийти на вершину холма до заката. Спеши же, твое спасение зависит от тебя. Мы не вольны в смерти, но вольны в своей жизни.

– Мне кажется, это не так. Единственное, что делают люди – это стараются отдать свою жизненную волю любому проходимцу, первому встречному: лишь бы самому не выбрать себе жизнь. Дар свободы слишком тяжел для человека.

– О, постарайся стать свободным!

– Я свободен с той минуты, как увидел тебя и полюбил. Ничто уже не властно надо мной – ни командир, ни солдаты, ни смерть. Я хочу полной свободы в себе. Если я смогу перешагнуть через себя, если я вовремя прейду к вершине, мы будем счастливы как никто на земле, потому что долго страдали.

Олень стоял рядом со мной и грустно смотрел вдаль. Потом легко прыгнул в чащу, и только мелькнули ветвистые рога.

Я шел все выше и выше по склону холма, глубже забираясь в лес. Запах ягод, летних цветов, густой листвы кружил мне голову. Я пьянел от незнакомых ароматов, от цикад и пения птиц. Голоса леса звучали во мне. Я задыхался от тысячи и тысячи новых, незнакомых мне счастливых ощущений и вместо того, чтобы спешить, шел все медленнее.

В чаще леса, среди пустых елей, куда не проникал луч солнца, я наткнулся на первый труп. Это был наш командир. Он лежал на спине, широко раскинув руки. У меня не было сил вырыть ему могилу, я забросал его хвоей и листвой. В его глазах застыло напряженное выражение: смерти? – так вот что такое смерть. Он упал, наверное, почувствовал – все – пришло то нечто, что творил он всю свою жизнь. Он всю жизнь думал о смерти, о тех, кого убивал, и кто хотел убить его, о пожарах, о крови, о запахе смерти. И когда это пришло к нему, он, прежде всего, хотел понять. Но он не понял. Никто не понимает, когда приходит к нему. Лишить другого жизни могут, размышлять о смерти, философствовать – могут, а умереть – мало кто умеет.

Он сумел.

Я шел дальше и натыкался на трупы. Страх, ужас, цеплянье за жизнь – вот что было в них. Солдаты не знали – зачем убивать, зачем жить, зачем умирать. Они не думали об этом. Смерть пришла, а жизни они не знали. Они шли со смертью рука об руку, несли ее в своих руках и не думали ни о чем. Ведь миллионы умерли до них, пусть умрут и те, кто живет сейчас. Они инстинктивно мстили людям за то, что родились тогда, когда жить нельзя. Их руки не знали дела кроме убийства. Мозг не знал мысли, кроме смерти, глаза их не видели солнца без пепла, запах гари, огонь и выжженная земля шли за ними. Они доделывали то, что не смогла завершить Катастрофа.

Девушка-олень шла рядом со мной. Мы целовались и спешили к вершине. Я обнимал ее. У нее мягкое тело и упругие груди, и так приятно целовать прохладную нежную шею.

– Мы жили у самой реки жизни, – рассказывала она, – и люди, уцелевшие при Катастрофе, бежали к нам. У нас не было ни оружия, ни машин, ни сложных механизмов. В поселке, собравшемся у реки, мы жили тем, что обрабатывали землю мотыгой и пасли скот. Но мы были счастливы: кругом бушевала война, а сюда, к реке жизни, за глухой лес не долетали пули. У нас рождались дети, и мы умели любить друг друга, но мы боялись перейти через реку жизни – кто знает, чего мы достойны: жизни или смерти. Однажды с той стороны реки пришла цыганка. Она говорила всем: «Уходите за реку. Там жизнь, солнце, луга, утопающие в цветах, леса, пропахшие запахом грибов, хвои и прелого листа, огромные поля, зачем вы ждете солдат, которые придут уничтожить вас?» – но мы боялись.

Ночью я пришла к ней. Она сидела у реки возле костра. Седые волосы свисали на плечи, но глаза горели ярким огнем.

– Вы все равно пойдете туда, – сказала она, – идите наверх, через холм. Там долина, селения, жизнь, покой. Там остановитесь, и все начните сначала, но не убивайте, никогда не убивайте. Через реку жизни может перейти только тот, кто не убил ни душу, ни тело; ни свое, ни чужое.

– Так я узнала тайну. Мне было двенадцать лет, и желания только пробуждались во мне.

Цыганка посмотрела на меня, сквозь меня:

– Ты будешь много любить, у тебя счастливая судьба, но первый, кто полюбит тебя, должен умереть, а ты будешь помнить его всю жизнь, потому что он откроет тебе запахи земли.

Утром она пропала.

Прошло четыре года, я жила в предчувствии. И вот пришел ты. Я люблю тебя и хочу спасти тебя.

Мы шли медленно, потому что целовались, и я положил ее на поляну клевера, а когда мы очнулись, солнце стояло высоко. Она встала недоумевающая и счастливая. Женщина с благодарностью смотрела мне в глаза. Ради этого стоило жить. Она долго оглядывала лес, небо, потом подняла свое легкое тело, сказала мне: «Спеши».

Олень умчался в чащу.

Мне не хотелось спешить. Нужно было привыкнуть к телу – опустошенному, усталому, счастливому: нужно было привыкнуть к густой траве, к зеленым листьям, влажному терпкому воздуху, тонкой светящейся паутине, шуршанию высохшей листвы и хвои – всему, чего я не знал двадцать лет. Этот день так много принес мне, что сердце не вмещало всего.

Кто сделал так, что парни, с которыми я шел всю жизнь, умерли, не узнав ничего. Почему тысячи ребят вот уже пол сотни лет умеют только убивать. Они никогда не жили, и не будут жить. Матери их были изнасилованы, а, родив, они умирали молодыми от болезней, принесенных солдатами или от последствий Катастрофы. Еще не родившись, мы были обречены на быструю или медленную смерть. Мы не знали любви ни женской, ни материнской, мы не знали дела: мужские руки сжимали только автоматы и пулеметы. Хаос царит во всем, кроме смерти – это единственное дело, разрешенное всем. Шеф тайной полиции стал главным проповедником. Катастрофа уничтожила в нас все человеческое, но нас отнюдь не призывали к любви. Доносы и убийства – вот что провозглашал в своих проповедях бывший шеф тайной полиции. Когда-то были потерянные поколения. Мы же стали потерянным народом: без чести, без совести, без любви к живому. Мертвая земля остается за нами.

Те, кто создал Катастрофу, делали это сознательно. Они отравили землю, воду, воздух страшными для человека отходами производства и, когда сами стали задыхаться в созданном мире, они подготовили Катастрофу, растворив в ядерном огне все, что могло обличить их. Мы, потомки тех, кто остался жив, добивали друг друга, не видя смысла в жизни, отравленной запахом смерти. Только тут, за рекой, уцелел уголок живой земли, но мы как чумы боимся его. Там, где жизнь, нас ждет смерть.

Защелкал, залился в листве соловей. Я замер, я вспомнил, может быть еще со слов матери, что сладостное пение соловья предвещает ночь. Действительно, в чаще сгущалась тьма. Я бросился бежать наверх, но трава, к которой я не привык, мешала мне, ветви цеплялись за одежду. С трудом добрался я до вершины холма, где кончался лес. Бесконечная равнина, покрытая густой травой, раскинулась передо мной. Синий вечерний пар поднимался над ней. Внизу горели костры новых переселенцев. В глаза мне бросился чистый розовый закат, охвативший небо на горизонте. Над головой, отделившись от неба, плыли вечерние серые облака, чуть подсвеченные розовым закатом. За равниной садилось солнце. Сердце сжалось, оборвалось. Я упал. Девушка-олень склонилась надо мной.