Читать книгу Братство тупика - Эстер Кей - Страница 3

Все, кто описывает, пытается описывать, свое детство, – правы: это так и следует, так и нужно, поскольку там, в начале ручейка, в начале чего-либо, в истоке, больше всего чистоты, и ты идешь туда и получаешь обратно эту чистоту. Чистота означает непознанность (себя, фактов).

– С вещами на выход! – говорят душе, спуская ее в этот мир.

…Какие-то двое соединились, чуткая оскорбленность матери и офицерский напор отца, и вот получилась я, проскользнула в комнату, убедилась, что буду рождаться в женском теле на сей раз, еще какие-то такие быстрые выводы сделала (как разведчик, мгновенно взвешивающий окружающую обстановку), и притворилась зародышем, ничего не имеющим против змеиных страшных колец пуповины – а «на выходе» с ними придется еще побороться. До посинения. До удушья. Но спасли.

Родившись и будучи привезена в запеленутом виде в квартиру, заметила ли, что в доме еще есть бабушка, мать мамы?

Работающий телевизор? Брат-сестра, где они? Что-то очень мирное, июньское, славное, хороший дом, хорошая атмосфера. Главное хорошее исходит от мамы. Я расту. Розовая комната, занавески, большой простор зелени в окне. Вероятно, руки. Много рук, много прикосновений. Тугие простынки, пеленки, крахмальность этого тугого кипяченого чистого белого. Много потолка. Разумеется, ракурс – потолок.

Дальше – колупание ногтем краски у балконной двери и выход к свежести балкона, малюсенькое мое тело идет само, впервые, шлеп, очень пугаюсь.

Часто забредаю потом под стол в зале (гостиная называлась залом). Стол из Альтенбурга, немецкой конструкции, с регуляцией длины и даже высоты, там подкручивалось ручкой соединение неких железных линий под доской, так в эти железные крученые пруты вечно цеплялись волосы, помню это обдирание, это ощущение, что я снова попалась, обдираю макушку, высвобождаюсь, вылезаю. Избегаю – всегда – прямых контактов со взрослыми. Они меня хотят приласкать, я им не даюсь. У отца щетина, колкий подбородок, у всех остальных какие-то другие недостатки (бабушка слишком душно и сильно прижимает, как в плен попадаешь), брат пахнет алкоголем, только к маме иду всегда, и ощущение, что она ускользает, что ее основная забота – это именно ускользнуть от моего к ней рабовладельческого интереса.

Разочарование: оказывается, мать добра не только ко мне. Приходится добирать где-то на стороне любовь, хотя это, конечно же, не то! К бабушке Клаве вообще не хочу, она означает для меня насилие (раз никто не сидит со мной, то сидит именно она, а все уходят по очень важным, очень интересным делам в очень интересный мир!). Бабушка это запасной вариант, это на самый худой конец. Не помню ничего из того, что она делала или могла делать. Вроде бы идут, впрочем, две ассоциации: резкие духи «Красная Москва», сам флакон в раздвиге серванта, и резкий же запах чрезвычайно жирной и пережаренной картошки на сковороде, это все безвкусица и не подходит к нашей квартире и, точно, скоро бабушка переселяется к тете Люде.

Сервант! С ним много связано. Как-то раз из него извлекли все фигурки, всю посуду, все. И я смогла туда залезть. Я оказалась вся в нем. Рядом со мной была его глубокая зеркальная стена. Это было страшно. Стоило пошевелиться – и там уже шевелилась эта чужая девочка.

Ясельный период – ничего не помню. Возможно (если не придумываю, не навязываю из более позднего восприятия) – рев и беспомощность. Я реву и я беспомощна. Разлука с мамой. Переживание, перекрывающее все прочее. Рассказ мамы: она несла меня туда, я ревела, она чуть не наступила в дымящийся открытый канализационный люк. Пронесло.

Садик, «Солнышко» назывался, чувство тревоги и недоверия при входе на территорию: ЯВНО МАМА МЕНЯ ЗДЕСЬ И БРОСИТ И ВСЕ!

Предсмертное содрогание такое внутри, как перед концом. Не хочу!

…К счастью, появился мальчик, Игорь Расщеперин, он сразу мне сказал в песочнице, что мы поженимся, и мне полегчало!