Читать книгу Оливия Лэтам. Джек Реймонд - Этель Лилиан Войнич - Страница 2

Когда Альфред Лэтам окончил в начале шестидесятых годов Кембриджский университет, никто не сомневался в том, что он далеко пойдет. Будет просто непостижимо, сказал ему один из преподавателей, если он не оправдает возлагаемых на него надежд.

И в самом деле, поначалу все складывалось для молодого человека как нельзя лучше: он не только с отличием закончил университет, но и обладал прекрасным здоровьем, тонким умом, был неприхотлив и не имел пороков. Скорее врожденная порядочность, чем соображения морального порядка, удерживала его от дурных поступков, а любовь к спорту и чувство юмора защищали от низменных соблазнов.

Он был сыном провинциального банкира – человека уравновешенного и старомодного – и вырос в чистой, здоровой обстановке, не зная пагубного влияния нищеты и богатства. Его равно интересовали как древняя ассирийская культура, так и новейшие достижения в области ассенизации, а зрелище удачно сыгранной партии в крикет доставляло ему не меньше удовольствия, чем поэмы Данте или органные фуги Баха.

Но у Альфреда Лэтама была одна страсть – народное образование. Он мечтал о публичных библиотеках и общедоступных университетах, о техническом образовании и спорте для всех, о вечерних лекциях и образцовых начальных школах.

Предполагалось, что Альфред, как старший сын, станет компаньоном отца в банке, но по окончании университета молодой человек объявил, что хочет быть школьным учителем. И родственники охотно согласились, что он вправе сам выбрать себе будущую профессию. Однако от их благодушия не осталось и следа, когда он отказался от хорошего места, которое они с трудом для него отыскали, и предпочел захудалую школу в трущобах какого-то фабричного городка на севере. Протесты возмущенных родственников и друзей ни к чему не привели. Для чего же, спрашивали они, получил Альфред университетское образование? Чего он надеется добиться, растрачивая свои силы и способности на этих неотесанных ланкаширских юнцов?

– Подождите немного, пока эти неотесанные юнцы подрастут, и вы увидите, чего я смог добиться, – отвечал молодой человек.

И родне не пришлось долго ждать. Через два года после окончания университета он женился по любви. Все друзья горячо одобряли его выбор: жена Альфреда была, бесспорно, красива, а мягкое выражение ее лица служило залогом хорошего характера. Правда, они не совсем представляли себе, как сможет хрупкая, изнеженная женщина вынести те лишения, на которые ее обрекал энтузиазм мужа. Бедность, тяжелая работа, непривычное окружение, перепачканные дети, постоянно осаждающие дом учителя, – все это, может быть, вполне устраивало Альфреда, раз уж он сам избрал такой путь. Но как же он не понимает, что для Мэри такая жизнь будет слишком тяжела?

Но Мэри проявила чисто ангельское смирение и не роптала. Она с самого начала поняла, что муж несравненно умнее и талантливее ее, и поклонялась ему, как божеству. Мэри была глубоко религиозна, и хотя упорное стремление мужа завоевывать для людей невежественных блага просвещения казалось ей не столь идеальной формой христианского милосердия, как раздача теплых одеял и талонов в бесплатную столовую, – все же он посвящал все свое время неимущим и был, следовательно, хорошим христианином. Жаль только, что некоторые его высказывания не отличались должным благочестием.

Но заимствованные у другого и плохо понятые общественные идеалы не могут, конечно, служить надежной опорой в борьбе с повседневными трудностями. Кроткая Мэри не жаловалась, но как же ей хотелось, чтобы благотворительность мужа выражалась в более общепринятых, а не таких отталкивающих формах! А потом одна за другой посыпались неприятности: болезни в доме, нужда у соседей, финансовые затруднения со школой, и – что хуже всего – местные церковники обвинили учителя в распространении среди школьников «вредных идей Дарвина».

Мистер Лэтам только смеялся над их нападками, но для его жены это был тяжелый удар. Она никогда не понимала убеждений Альфреда, которыми тот пытался делиться с ней, и жестоко страдала от этого. Но мучило ее не оскорбленное самолюбие (Мэри не была самолюбива), а совсем другое: слова мужа будили в ней смутный страх перед чем-то еретическим, разрушительным, что может подорвать самые устои ее веры, если только всевышние силы не помогут ей. Она искала спасения от этих наваждений в горячих молитвах, прося Бога охранить ее от сомнений и греховной неуверенности. Казалось, Бог внял ее молитвам; во всяком случае, муж перестал говорить на волновавшие ее темы. Пожалуй, он вообще перестал с ней говорить. Порой, когда миссис Лэтам плохо себя чувствовала или была чем-то удручена, в душу ее закрадывался леденящий страх: что, если муж уже не любит ее как раньше? Но, вглядываясь в его худое, измученное лицо, она начинала горько упрекать себя за то, что так плохо думает о своем хорошем муже.

В дальнейшем сомнения миссис Лэтам приняли другую форму. Почему же муж перестал любить ее? Может быть, потому, что после рождения ребенка она уделяла слишком много внимания младенцу в ущерб своим супружеским обязанностям? А может быть, причиной всему извечное непостоянство мужчин? Или она просто надоела ему, оттого что часто болеет и красота ее вянет? И миссис Лэтам нередко украдкой плакала.

Что касается мистера Лэтама, то он не задавал себе больше вопросов: ответы были ему уже давно известны. Характер его, который миссис Лэтам была склонна теперь считать изменчивым, на самом деле отличался прямо-таки роковым постоянством. Его жалкая школа стала для него святыней, в ней он видел смысл и оправдание всей своей жизни. Легко ли было ему сознавать, что в лице Мэри, – а он понял это еще раньше, чем она сама, – его любимое детище обрело смертельного врага?

«Я сам во всем виноват, – думал мистер Лэтам, – бедняжка Мэри ни в чем не виновата». Она хорошая женщина, но ему нужна не такая жена. И он, как человек более умный, должен был с самого начала это понять. Он совершил ошибку и должен расплачиваться за ее последствия; должен продолжать работу, не бросая жены, ставшей ему помехой, а не помощницей, должен заботиться о том, чтобы она была счастлива. Правда, последнее ему навряд ли удастся, с горечью думал он, скорее это по плечу церковникам, так жестоко поносившим его. Но он постарается быть внимательным, заботливым мужем, и она никогда не догадается, каких ему это стоит усилий.

Второй ребенок – девочка – родился через три года после их свадьбы. Как-то вечером, когда ребенку было всего несколько дней, мистер Лэтам сидел подле кровати, на которой лежала Мэри, и читал ей вслух. Поэма, выбранная Мэри, рассказывала о переживаниях некоей набожной леди, лицезревшей гору Олив. Строгому вкусу мистера Лэтама претила даже обложка этой книжки, но, будь ее автором сам Мильтон, он не смог бы читать ее более ровным, почтительным тоном. Поглядывая время от времени на нежный профиль жены, он думал: «Я понимаю, что бедняжка не замечает всей нелепости этой вещи, но как ее только не тошнит от такого дешевого рифмоплетства?»

– Альфред, – сказала она, когда он кончил, – мне бы хотелось назвать нашу девочку Оливией.

Он с трудом скрыл свое неудовольствие.

– В честь этой поэмы?

– Не совсем… Видишь ли, это имя напоминает мне кое-что. Но если оно тебе не нравится, выберем другое.

– Оно мне нравится, – мягко ответил он. – У меня с ним тоже связано много воспоминаний.

Она посмотрела на мужа, улыбаясь сквозь слезы.

– Да? О Альфред, дорогой мой, как это меня радует. – Ее тонкие пальцы нервно теребили запонку на его рукаве. – Может быть, нехорошо, что я так говорю… ты так всегда добр ко мне… но… мне иногда кажется, что ради этой школы ты все забыл… Помнишь тот закат, что мы видели с Монте Оливето? И наше возвращение ночью во Флоренцию?

Он чуть поморщился, но не стал ее разубеждать, и, склонившись над лежащим между ними ребенком, они обменялись поцелуем. Она погрузилась в воспоминания об их медовом месяце, проведенном среди темных тосканских холмов, а он думал о своих разбитых надеждах и голубе, который не вернулся к Ною в ковчег.

Прошло около двадцати пяти лет. Мистер Лэтам, убеленный сединами директор банка в Суссексе, подъезжал в своем экипаже к железнодорожной станции Хатбриджа, находившейся в трех милях от его имения, чтобы встретить прибывающий туда поезд.

Был чудесный летний день, и живая изгородь, вдоль которой он ехал, благоухала шиповником и жимолостью. Несмотря на то что он ехал один, чувство счастья охватило банкира и отразилось на его красивом, умном лице. Он и впрямь был сегодня счастлив: его дочь Оливия приезжала домой на каникулы. Последние семь лет она жила в Лондоне. Вначале девушка обучалась там уходу за больными, а потом работала медицинской сестрой в трущобах Серрея. Свой летний отпуск она всегда проводила с родителями, да и зимой ей обычно удавалось вырваться на несколько дней. Но в этом году у нее было очень много работы, и со дня ее последнего приезда прошло уже десять месяцев. Мистер Лэтам считал дни, оставшиеся до приезда дочери, с нетерпением школьника, ждущего каникул. Каждое утро он просыпался с мыслью, что прошли еще одни сутки и скоро, совсем скоро она приедет домой. Только то, что касалось Оливии, волновало его теперь. За истекшие годы его положение упрочилось, хотя он и не обрел покоя. Он был искренне привязан к жене и младшей дочери – хорошенькой Дженни, – но, если бы одна из них умерла, это не нарушило бы его душевного равновесия. Безупречный муж и отец, он жил обособленной от семьи жизнью, не делясь ни с кем своими сокровенными мыслями.

Одна Оливия безраздельно владела его сердцем. В ней словно ожили забытые чаяния его юности, дерзкие мечты, привязывавшие его к жалкой школе. Ее приезды домой, как он жадно ни ждал их, доставляли ему не только радость, но и глубокое страдание: в ясных, чистых глазах Оливии ему чудился немой упрек за бесцельно растраченные им юные годы. Вот и сейчас оживление на его лице сменилось привычной грустью, как только он подумал об этом. Двадцать четыре года обеспеченного существования не стерли пятна, оставленного на совести богатого банкира его бегством из захудалой школы. Он предал свою первую любовь, и призрак ее все еще преследовал мистера Лэтама. Но разве мог он после такой неудачной женитьбы поступить тогда по-другому? После того как родилась Оливия, Альфред Лэтам в течение двух страшных лет вел отчаянную борьбу с нищетой, сплетнями, грязными интригами и молчаливым, мягким, убийственным влиянием Мэри. В конце концов ее слезы сломили его сопротивление. Ему было бы легче противостоять ей, если бы она ссорилась с ним, жаловалась, препятствовала в чем-либо. Но постоянно видеть перед собой обреченную, смирившуюся со своей судьбой жертву оказалось ему не под силу. И все же он продолжал цепляться за школу. А потом их маленький сын умер от скарлатины, подхваченной, несомненно, от одного из тех оборванцев, которые постоянно прибегали к ним в дом, чтобы поделиться своими огорчениями и радостями «с учителем». Мэри заболела от горя.

– Она смертельно боится этого дома, школы и всего, что связано с вашей работой в трущобах, – сказал ему доктор. – Пребывание в деревне не излечит ее. Вы должны хоть на время уехать отсюда, если хотите, чтобы она выздоровела и снова узнала радость.

Альфред Лэтам уехал оттуда навсегда, стал компаньоном отца, а после его смерти – директором банка. Однако принесенная им жертва не оказала ожидаемого воздействия на здоровье Мэри. После рождения Дженни болезнь ее приняла хронический, неизлечимый характер. Все же она казалась если не счастливой, то, во всяком случае, удовлетворенной, и всегдашняя кротость и мягкость характера не изменили ей. А что до него – то он перестал бороться с судьбой, которая, надо сказать, вполне компенсировала его за утрату. С точки зрения окружающих, Альфред Лэтам был просто счастливчиком, любимцем богов, щедро осыпанным их милостями: богатство его росло, сам он пользовался всеобщим уважением, был членом Аристотелевского общества, отцом двух прекрасных дочерей – одним словом, имел все, чего только может пожелать человек.

Мистер Лэтам натянул поводья и, нагнувшись, сорвал ветку шиповника для Оливии. Он знал, как ее обрадует пышная растительность Суссекса после лишенных зелени трущоб, где она работала. Но Оливия сама выбрала такую работу, и ни один человек не был так безгранично счастлив своим выбором, как Оливия; она казалась прямо-таки созданной для своей профессии. Решение Оливии доставило немало огорчений ее кроткой матери, но мистер Лэтам проявил на этот раз твердость: пусть их дочь сама решает свою судьбу и пусть никто и ничто не довлеет над ней в выборе жизненного призвания. Про себя он подумал, что Оливия и без его вмешательства поступила бы по-своему, но Мэри он этого не сказал. Он лишь заметил:

– Ничего дурного не приключится с ней оттого, что она поближе познакомится с жизнью. Она достаточно разумна и всегда сумеет отличить плохое от хорошего. Вот Дженни у нас совсем другая.

Миссис Лэтам не противилась. Возможно, она и сама понимала, что противоречить Оливии бесполезно. С раннего детства девочка отличалась спокойным, уравновешенным характером и непреклонной решимостью во всем, что касалось ее личных дел. Когда ей исполнилось девятнадцать лет, она должна была поехать на стажировку в лондонскую детскую больницу. Мать подарила ей «Избранные места из Библии» и поэмы Франсиса Ридли Гавергала в красивых, тисненных золотом переплетах. Оливия приняла подарок с подобающим изъявлением благодарности, после чего отправилась к отцу в кабинет и сказала:

– Нет ли у тебя двух коробок, папа? Я бы спрятала туда эти книжки, чтобы не попортились переплеты. Пусть лежат себе там. А для чтения дай мне с собой несколько настоящих книг, но только немного, потому что, работая в госпитале, я буду иметь мало свободного времени.

– Бери что хочешь, – ответил отец, и Оливия сейчас же приступила к отбору.

Брови отца медленно поползли вверх, когда он взглянул на отложенные книги: Эпиктет, проза Мильтона, «Апология Сократа». «Бедная Мэри», – подумал он после ухода дочери. Та же мысль промелькнула у него и сейчас, когда он положил на сиденье сорванную ветвь и поехал дальше.

Мистер Лэтам вспомнил день, когда впервые подметил, каким непреклонным характером наделена его старшая дочь. Тогда он не знал, печалиться или радоваться этому открытию. Оливии было тринадцать лет. Она взбудоражила весь дом, придя с улицы с грязным младенцем на руках, а пьяная бездомная женщина, у которой она отобрала ребенка, шла за ней следом, бормоча безобразные ругательства, но не решаясь буянить.

– Перестаньте браниться, – хладнокровно заметила Оливия, усаживаясь в передней в кресло и не выпуская из рук свой оравший во все горло трофей. – Вы недостойны быть матерью, если держите своего ребенка вниз головой и не можете его успокоить, когда он плачет. Отправляйтесь на кухню и окатите голову холодной водой из-под крана.

Мистер Лэтам засмеялся, вспомнив комизм и нелепость этой сцены: перепуганные слуги, грудной младенец, слезливое смирение пьяной матери, чей гнев был усмирен неумолимой логикой маленькой укротительницы в тупоносых башмачках, с копной непослушных волос. Но смех замер на губах мистера Лэтама, когда в памяти его ожили тяжелые дни, пережитые им прошлой зимой. Оливия должна была приехать на Рождество домой. Он получил от нее письмо, где она, как полагал мистер Лэтам, писала о дне своего приезда, но, взглянув на штамп, он понял, что она не приедет. Письмо было из городка в Стаффордшире, где свирепствовала эпидемия оспы. Оливия отправилась добровольцем в больницу, специально открытую там на время эпидемии. И тогда, впервые в жизни, мистера Лэтама охватило чувство слепой паники. Он сел в первый же поезд, отправлявшийся в Стаффордшир, с безумной мыслью сказать ей, что не может без нее жить, заклинать ее все бросить и вернуться; пусть кто-нибудь другой, кого не так любят, кто не так дорог, как она ему, выхаживает заболевших оспой. Он вспомнил мучительное получасовое ожидание в темной побеленной комнатке; солнечный луч, заглянувший в комнату при появлении Оливии; ее гордо поднятую голову, когда она приблизилась к нему, высокая и стройная, в белом халате, пропахшем лекарствами. Он в смятении оправдал чем-то свой приезд, поговорил с ней о всяких пустяках те несколько минут, что она смогла урвать от работы, и уехал. В ее присутствии не было места малодушию. А теперь эпидемия кончилась, и она ехала домой отдохнуть и присмотреть за больной матерью. Ее присутствие хоть на два-три месяца скрасит его унылое существование. А может быть, Оливия согласится заниматься своим любимым делом где-нибудь здесь, недалеко от дома? Опытная медицинская сестра могла бы принести столько пользы беднякам здешнего округа… Ей, дочери Альфреда Лэтама, можно бы и не думать о собственном заработке.

На перроне к нему подошел носильщик.

– Верно ли, что мисс Оливия приезжает домой, сэр?

– Верно, но только погостить.

– Рад это слышать, сэр. То-то обрадуются мои старики.

Улыбаясь, мистер Лэтам сел на скамью и стал ожидать прибытия поезда. Он никогда не думал о том, как относятся к нему соседи. Но популярность его кумира – это было нечто совсем другое! А Оливия и в самом деле пользовалась популярностью. Весть о ее приезде облетела уже всю округу, и едва она вступила на платформу, как ее окружили невесть откуда подоспевшие дети и неуклюжие подростки, и каждый обязательно хотел нести ее чемодан и помочь ей сесть в коляску. Она знала всех по именам и с интересом расспрашивала о каком-то Джимми, который, как понял мистер Лэтам, нанес немалый ущерб своему здоровью, проглотив булавку.

– Нельзя ли непосвященному невежде узнать, кто такой этот Джимми? – спросил отец, когда коляска завернула за угол и сорванцы, которым она все еще махала рукой, исчезли из виду.

– Джимми Бэйт – мой испытанный друг. Помнишь, прошлым летом один мальчуган отправился пешком на болото Херста и принес мне оттуда целый ворох какой-то вонючей болотной травы? Он видел, как я собирала в низине колокольчики, и решил, что я люблю «всякую мокрую траву».

– Ах да, теперь я припоминаю твоего юного вихрастого обожателя с веснушчатым носом. Благодарю судьбу за то, что хоть твои поклонники – деревенские пострелы и озорники. Хватит с меня роя светских щеголей, увивающихся вокруг моей младшей дочери.

В серых глазах Оливии загорелся озорной огонек.

– Бедный старенький папочка! Они, наверно, ужасно назойливы, эти Дженнины поклонники?

– Дело не в их качестве, а в их количестве. Все они, конечно, безобидные юноши, но временами мне просто надоедает это сборище дрессированных щенков.

– Не жалуйся, отец, все равно не пожалею тебя. Сам виноват, что женился на маме. Но мама в молодости была, наверно, еще красивее, чем Дженни.

Он украдкой посмотрел на нее, но Оливия сказала это, по-видимому, без всякого умысла.

– Мама была намного красивее, чем Дженни.

– Ну вот и терпи, что у тебя хорошенькая дочь, и благодари судьбу, что их не две. Ты только представь себе, что бы с тобой было, если бы из меня тоже получилась красавица!

– Как будто это имеет значение! Но если уж на то пошло, то, на мой взгляд, и ты недурна собой.

– Разумеется. Милая простушка.

– Будь у тебя волосы и цвет лица, как у Дженни, ты бы все равно не забывала больную мать ради кавалерийских офицеров и модных щеголей.

– Отец, ты беспокоишься за Дженни? – сразу став серьезной, спросила Оливия.

– Беспокоюсь? Конечно, нет, если понимать это слово в обычном смысле. Дело не в этом. Дженни всегда выйдет сухой из воды и будет образцом добропорядочности. Такая уж у нее натура. Но видишь ли… мне больно, что у твоей матери избалованная и требовательная дочь, а у тебя – ленивая и эгоистичная сестра.

– Она не эгоистична, папочка. Просто она еще очень молода, и мама всегда ей потакала. А теперь расскажи мне о маме. По-твоему, ей сейчас хуже?

– Я и сам не знаю. Доктор ничего не находит, кроме слабости. Но она так подавленна. Ты сама увидишь. Как я рад, что ты наконец дома. Рад за нее и рад за Дженни.

– А за себя, папочка?

Мистер Лэтам коснулся руки дочери.

– Не будем говорить об этом, – сказал он и перевел разговор на другую тему.

– Между прочим, приехал твой друг, преподобный мистер Грей, и уже приступил к своим обязанностям. Наш старый ректор заявил мне, что взял его только потому, что ты похвально отозвалась о его действиях во время эпидемии. Тем не менее он старался выведать у меня, отвечают ли религиозные воззрения нового священника догматам нашей церкви. Я сказал ему, что для неимущих прихожан важно не то, какого направления придерживается новый священник, а сколько мыла и лекарств сможет он для них раздобыть.

– Мистер Грей вполне с тобой согласится, отец. Он с готовностью откажется от чтения проповедей в пользу мистера Уикхэма, лишь бы ему разрешили делать врачебные обходы. Вряд ли он искушен в богословских вопросах, но зато сумеет перевязать поврежденную ногу. Я видела, как он с этим справляется.

– Какая приятная противоположность его предшественнику, который не умел и не хотел работать.

– Ты говоришь о том светском на вид молодом человеке со скошенным подбородком?

– Да. У него была склонность цитировать латинские тексты, когда нам надо было что-то решить в отношении канализации. На самом деле он и латыни-то толком не знал, всегда путался в глаголах. А этот новый священник, что он – твой друг?

– Дик Грей? Да, один из моих самых близких друзей. Я знала его еще задолго до эпидемии оспы, он имел приход в Лондоне и частенько навещал моих больных в Бермондсее[1].

– Твоей матери пришла в голову одна мысль, – начал мистер Лэтам и запнулся. Оливия вопросительно посмотрела на него. – Это не имеет отношения к твоей работе. Но видишь ли, раз вы с мистером Греем такие друзья…

– Отец, не надо!

Мистер Лэтам с удивлением посмотрел на нее. Лицо Оливии внезапно побледнело.

– Оливия! – воскликнул он, схватив дочь за руку. – Оливия, что случилось?

– Ничего, папа, право же, ничего. Но прошу тебя, никогда не говори со мной о таких вещах. Все мои друзья, – а их у меня немного, – это только друзья, не больше.

– Голубка моя, но ведь наступит день, когда кто-нибудь станет для тебя больше, чем друг.

Оливия молчала, глядя прямо перед собой. Потом она повернула голову и пристально посмотрела на отца:

– Смотри, эти строения все в том же антисанитарном состоянии, что и прежде. Неужели с ними ничего нельзя сделать?

Мистер Лэтам перевел дыхание. Словно дверь неожиданно захлопнулась перед самым его носом. Он ответил после едва уловимой паузы:

– Нет, пока что ничего. Фермеры противятся. Но если меня поддержит мистер Грей, я, может быть, смогу что-нибудь сделать.

Когда деятельный мистер Грей, ничего не подозревавший о переполохе, вызванном в местном обществе его неучтивыми манерами и костюмом из грубошерстной ткани, пришел впервые в Честнат, он застал миссис Лэтам в саду. Она совершала прогулку, опираясь на руку своей рослой дочери. За три дня, что Оливия была дома, больная набралась больше сил, чем за три предшествующих месяца. Девушка относилась к своим пациентам с удивительным участием и заботой; но таким больным, как ее мать, она с самого начала внушала, что по состоянию здоровья они ни в каком особом уходе и лечении не нуждаются. Слова Оливии были проникнуты такой спокойной уверенностью, что больные и в самом деле начинали чувствовать себя лучше. В присутствии Оливии не было места гнетущей мнительности.

А Дженни, как всегда, веселилась. Она отправилась на летний бал к местной знаменитости – леди Хартфильд. Приглашены были обе сестры, но так как кто-нибудь из них должен был остаться с больной, Оливия, к немалой досаде отца, отклонила приглашение. Надо же когда-нибудь развлечься и его старшей дочери!

– Не волнуйся, папочка, – безмятежно сказала Оливия. – Для Дженни там интересно, а я бы только проскучала весь вечер.

Леди Хартфильд была довольна тем, что приехала Дженни, а не Оливия. Дженни нравилась ей, и она усердно расхваливала ее всем «подходящим женихам».

– Прелестная девушка! И собой хороша, и характер такой славный… Сестра ее тоже довольно мила, но знаете, из тех, что носят башмаки на толстой подошве и увлекаются работой в трущобах и помощью бедным. Все это, разумеется, неплохо, но, по-моему, скромность и уважение к чувствам старших гораздо похвальней всех этих крайностей. Ну зачем благовоспитанной молодой женщине рисковать жизнью, выхаживая больных оспой? Правда, Оливия никогда не имела такого великолепного цвета лица, как Дженни.

Замечание леди Хартфильд дошло до Оливии, и она рассказывала о нем матери, когда священник вошел в сад. Он еще ни разу не видел Оливию в домашней обстановке и, не замеченный вначале ею, залюбовавшись, на минуту остановился: девушка спокойно и ловко поддерживала слабую женщину, по непокрытой голове ее скользили солнечные лучи, лицо светилось задорным оживлением, в то время как она шутливо передавала матери слова леди Хартфильд.

Когда коляска мистера Лэтама подкатила к дому, мать Оливии была уже в комнате, а сама Оливия сидела со своим другом под развесистым каштаном, погруженная в разговор о хворостях какой-то деревенской старухи. Потом они перешли на другую, не менее увлекательную для обоих тему и заговорили об отличительных особенностях и свойствах разных диких трав. Неожиданно священник отставил в сторону чашку с чаем и опустился на колени перед цветочной клумбой.

– Вот это здорово! Как вам удалось заставить цвести дриаду в нашем климате? Ее так трудно выращивать! Какой же земли вы добавляли?

Дженни, возвращавшаяся с бала в самом радужном настроении и в своем самом нарядном платье, застыла от изумления на садовой дорожке, глядя на сестру, которая стояла на коленях возле клумбы и с жаром беседовала об альпийской купальнице с каким-то весьма подозрительным субъектом – помесью бродяги и священника.

– Что за странный тип! – воскликнула она, когда гость ушел. – И как не стыдно являться впервые в дом в таком жилете!

– Этого человека не волнуют подобные вопросы, – вмешался мистер Лэтам, – он христианский социалист, – что это значит, я и сам толком не знаю, – и потому вряд ли разбирается в жилетах.

– Жилет у него в порядке, – невозмутимо заметила Оливия, собирая чайную посуду, – но костюм сшит из грубошерстной ткани. Так одеваются многие социалисты.

– А откуда тебе известны повадки социалистов, дорогая моя? – вмешался отец, чуть подняв брови.

– Я иногда посещала их собрания в Лондоне, – с безразличным видом ответила Оливия. – Дженни, когда пойдешь к себе наверх, не хлопай, пожалуйста, дверью. У мамы болит голова.

Взяв чайный поднос, она ушла в дом. Отец с помрачневшим лицом посмотрел ей вслед. Как хотелось ему хоть на один миг заглянуть в душу своей старшей дочери!

– Папа, – сказала Дженни, снимая свою нарядную шляпку и любовно поглаживая ее длинные страусовые перья, – не кажется ли тебе, что Оливия просто помешалась на своей ботанике? Этот невыносимо вульгарный молодой человек засиделся у нас так долго только потому, что она поощряла его нудные разговоры о крестовнике.

– О купальнице, дорогая, а не о крестовнике. Если моя Дженни не видит в них разницы, то для ботаников она очень существенна.

– Ну пусть о купальнице, не все ли равно? Этот молодой человек притворяется, что его интересует все на свете. А леди Хартфильд говорила мне сегодня, что у него ужасная репутация. Она говорит, что если бы здесь знали, как он вел себя в Лондоне, ему бы никогда не получить этого назначения. Он ходил там на собрания забастовщиков, участвовал в схватках с полицией и вообще отличился в такого рода делах. Не кажется ли тебе, что ты должен предостеречь Оливию?

Брови мистера Лэтама опять поползли вверх.

– Милая Дженни, все мы с готовностью даем хорошие советы нашим ближним. Но беда в том, что Оливия сама не дает никому советов и не пользуется чужими. У каждого свои особенности. А что до молодого человека в грубошерстном костюме, то я предпочитаю слушать его разговоры о купальнице, в которой он кое-что смыслит, чем терпеть разглагольствования его предшественника о божественных истинах, в которых тот ничего не смыслит. И раз уж мы заговорили о добрых советах, дорогая, то я хочу посоветовать тебе прислушиваться побольше к словам сестры и поменьше к этой старой сплетнице Хартфильд. А теперь отправляйся к себе и надень что-нибудь приличное.