Читать книгу Данте и философия - Этьен Жильсон - Страница 6

Приступая наконец к тому месту «Vita Nuova», где Данте сам рассказывает о своей жизни, о. Мандонне начинает с того, что устанавливает определенные пункты, которые представляются неоспоримыми и против которых, как мне кажется, немногие из интерпретаторов Данте вздумали бы выступать. Первый пункт касается качественного различия между тем, как размечаются периоды жизни в «Пире» и в «Новой жизни». В «Пире» Данте следует, приспосабливая ее к собственным целям, классификации, основанной на различении возрастов человека; в «Vita Nuova» все события совершаются и все стадии жизни различаются в соответствии с девятилетними периодами. Если вспомнить, что девять – «число, дружественное» Беатриче, и что корень этого числа – Троица, невозможно ни на миг усомниться в том, что исчисление времени в «Новой жизни» символично и, следовательно, так и должно рассматриваться. Как справедливо замечает о. Мандонне, «хронология этих двух трудов соотносится с совершенно разными порядками вещей»[47]. А поскольку исчисление времени в «Vita Nuova» совершается сообразно девятилетним периодам: 9—18 и 18–27 лет, – постольку вместе с Анри Кошеном следует заключить, что Данте хотел «поставить возрасты своей жизни в зависимость от числа 9 – совершенного числа, которое лежит в основании всего повествования и всех рассуждений о Беатриче»[48]. Превосходно сказано.

Но всего этого, понятно, недостаточно для о. Мандонне, который тотчас добавляет: «Несомненно, Vita Nova означает здесь также vie neuvieme[49], которая заново начинается в девять лет, и “девять” для нее – символ, свет, ключ»[50]. Каким образом nova может означать по-итальянски «девятая» – загадка, объяснимая только творческой мощью о. Мандонне. Каждому известно, что vie neuvieme можно передать по-итальянски только как vita nona, и слово nona в итальянском языке так же отлично от nova, как во французском слово neuvieme отлично от слова nouvelle[51]. Любопытнее всего то, что именно желание сблизить эти два слова стало, вероятно, единственной причиной, побудившей о. Мандонне предпочесть форму nova форме nuova. Правда, Анри Кошен использовал ее еще раньше, но просто «ради удобства французского читателя»[52]. Впрочем, эта деталь не столь важна. Не столь важен даже точный смысл заглавия: «Юность» или «Новая Жизнь»: коль скоро даже дантоведы не могут прийти к согласию по этому вопросу, мы не компетентны его разрешить. Единственное, что нас интересует, – это выводы о. Мандонне из тех предпосылок, которые, как мы видели, он принимает.

Прежде всего, и этого следовало ожидать, смысл приведенного заглавия для него вполне ясен. «Vita Nuova» означает в первую очередь «новая жизнь», и «новизна в жизни Данте состоит в том, что в возрасте девяти лет он впервые увидел и полюбил Беатриче»[53]. «Реалисты понимают это вполне простодушно: дескать, Данте-ребенок был соблазнен красотой и совершенствами юной флорентийки того же возраста». Чтобы избежать подобной детской наивности, поищем в сверхъестественном христианском порядке «символику девятилетней Беатриче»[54].

Следуя мнению некоторых дантоведов, о. Мандонне прежде всего пытается отнести к Беатриче слова Данте, сказанные в одной Канцоне, которая, однако, не вошла в «Vita Nuova»: «В тот день, когда она пришла в мир, согласно тому, что обнаруживается в самой изнемогшей книге духа, я, ничтожный, испытал новую страсть»[55]. Так как Данте был лишь на шесть месяцев старше Беатриче, было бы абсурдным предполагать, «будто шестимесячный младенец изнемог из-за того, что некая маленькая флорентийка – если существовала флорентийка – пришла в мир»[56]. Единственное удовлетворительное объяснение этих стихов состоит в том, что «день, когда дама пришла в этот мир, есть не что иное, как день, в который Данте принял крещение, то есть освящающую благодать, сделавшую его христианином… С этого мгновения нет ничего яснее последовательности слов и идей в Канцоне»[57].

Радоваться рано, потому что, если «Vita Nuova» – произведение с такой строгой композицией, как нам говорят, то Данте должен был иметь свои резоны, чтобы не включать в нее эту Канцону. По какому праву мы делаем вывод, что дама, о которой идет речь, – Беатриче? Многие дантоведы считают так, другие оспаривают это, но никто ничего не знает наверняка. Данте не называет ее имени; так что мы не знаем, кто она. Если это не Беатриче, не остается никаких оснований считать, что в день ее рождения Данте было всего шесть месяцев от роду. Если же это Беатриче, возможно, что ее рождение совпало с крещением Данте и что, следовательно, Данте, как нам говорят, был крещен лишь в возрасте пяти-шести месяцев: дата крещения могла быть отложена потому, что его крестили путем погружения в воду. Это в самом деле возможно; но, поскольку нам не известен день крещения Данте, мы не можем знать, так ли обстояло дело в действительности.

Впрочем, подлинная проблема заключается не в этом. Зачем идти так далеко в поисках богословских объяснений? Удивляются, что Данте мог впасть в изнеможение в день, когда родилась некая маленькая девочка, потому что изнеможение по такому поводу – вещь невероятная в пяти-шестимесячном ребенке. В самом деле, невероятная; но с какого возраста она стала бы вероятной? Неудивительно, что куртуазный поэт, каковым является автор «Новой жизни», прибегает к поэтическому вымыслу. Но любое другое объяснение неизбежно приводит к невероятным вещам; и из всех невероятных объяснений то, которое отождествляет рождение Беатриче с крещением Данте, еще не самое неприемлемое. Первое, о чем поэт говорит нам, – это о чувстве благоговейного страха, наполнившего его тогда: «…unapassion nuova, Tal ch’io rimasi dipaurapieno» [«…новая страсть, / Так что я исполнился страха»]. Итак, в возрасте пяти-шести месяцев маленький Алигьери исполнился благоговейного страха перед освобождающей благодатью крещения – такого страха, что помнил о нем, уже будучи взрослым? Более того: новая страсть столь внезапно поразила все его чувства, что он пал наземь: «Si, ch’io caddi in terra»[58]. Должны ли мы считать, что ребенка уронила кормилица? Но крестили не кормилицу, а Данте. Или мы должны предположить, что в возрасте пяти-шести месяцев Данте уже самостоятельно ходил? Это было бы любопытным биографическим открытием. Или, наконец, мы должны предположить, что ничтожный, о котором говорит Данте в Канцоне, был не телом, а душой этого младенца?[59] Хотя подобная теология мне кажется сомнительной, ибо крещение принимают не души, а люди, сделаю вид, что соглашаюсь с нею. Следует ли нам тогда считать, что наземь пала душа Данте? Как ни обосновывать эту экзегезу, признаюсь, я не понимаю ее.

Уверимся в том, что и о. Мандонне ее не понимает. Оборвав текст Канцоны в удобном месте, он полагает, что избавился от всех трудностей, связанных с оставшейся частью. Всякий текст хорош для него лишь до тех пор, пока поддерживает выдвинутый им тезис. Нужно, чтобы Дама из Канцоны уже оказалась Беатриче, но в то же время была бы благодатью крещения – потому что, если это доказано, тем самым доказано и то, что «Дантовская Дама – не более чем вымысел»[60]. Но «Дантовская Дама» – действительно вымысел; следовательно, все выдвинутые положения доказаны. О. Мандонне настолько уверен в себе, что знает даже, почему «крещальная Канцона» (sic) не вошла в состав «Vita Nuova», хотя посвящена Беатриче[61]. Дело в том, говорит он, что «Беатриче, олицетворение принятой в крещении благодати, является общей всем христианам и, как таковая, не может означать собственную характеристику жизни Данте». Вот почему, отложив в сторону эту канцону, поэт начинает в «Vita Nuova» рассказ о своей жизни с возраста девяти лет. Но так как мы не знаем, действительно ли канцона посвящена Беатриче, и не разумеем, каким образом описанные к ней следствия страсти можно приписать крещению, создается впечатление, что объяснение и подлежащий объяснению факт никак не связаны друг с другом. Но продолжим наш путь. Быть может, всё прояснится, когда мы познакомимся с «собственной характеристикой жизни Данте», с которой поэт пожелал начать свое повествование.