Читать книгу Град обреченных. Честный репортаж о семи колониях для пожизненно осуждённых - Ева Меркачёва - Страница 7

Нурпаши Кулаев – единственный террорист, оставшийся в живых после захвата школы в Беслане 1 сентября 2004 года. В ней погибли 314 заложников, среди которых 186 детей. Свои жизни при штурме отдали 19 силовиков и спасателей. Теперь Кулаев «сожалеет» и «старается не вспоминать» убитых. О его судьбе ничего не было известно с того самого момента, как суд приговорил его к пожизненному лишению свободы. Точнее, пошли слухи о его смерти за решеткой, но ФСИН их опровергла.

В самой строгой зоне страны под названием «Полярная сова» Кулаева сторонятся даже маньяки и жестокие убийцы. Так и говорят: «Больше, чем он, никто из нас не убил». Сам Кулаев больше печалится не о погибших бесланских детях, а о своих собственных, которых не видел много лет и вряд ли увидит когда-нибудь вообще.

35-летний Нурпаши передвигается только в наручниках. Это общее правило для всех арестантов «Полярной совы». Между им и мной – два уровня решеток. Кулаев даже пытается выдавить из себя жалкое подобие улыбки. Я зачитываю ему вопросы, которые хотела бы задать многим осужденным «Полярной совы» в рамках своего рода социологического исследования. Он выслушивает и говорит, что готов ответить на все и даже больше.

– Вы давно здесь?

– С 2007 года, то есть в общей сложности уже девять лет.

– Что вас больше всего потрясло в этой тюрьме?

– Отношение администрации. Я столько разного слышал про эту колонию, что думал: «Вот он, настоящий ад». Оказалось, нет. Здесь можно жить. Тем более что иного выхода нет и ко всему можно привыкнуть.

– И к баланде? Как вам здешняя еда?

– Знаете, я ведь в первый раз кашу и макароны попробовал только в «Полярной сове». У нас не принято есть такие блюда, вот мне и не приходилось до этого. Дома я ел шашлык, зелень. А тут кашу и макароны. Ну ничего, это полезно. Питаюсь я только тюремной пищей, запретил родным пересылать мне деньги и передачи.

– Почему?

– Не нужно это. И запретил приезжать на краткосрочные свидания.

– Бережете их?

– Да.

– И чем же для вас стала тюрьма?

– Она для меня – учебный центр. И большое испытание одновременно. Я многое переосмыслил.

– Раскаяние к вам пришло?

– Я сожалею, что принес столько горя и слез матерям. Я сожалею, что оказался в Беслане. Я выбрал не ту дорогу, это точно. И я виноват в этом. Но ко мне пришла война, и я думал, что действую как на войне. Я поспешил с выводами. Тогда, в школе, я ставил себя на место родителей. Но куда мне было деваться с «подводной лодки»? Было уже поздно. Если честно, я стараюсь не вспоминать детей. Вот вы сейчас разворошили. Родители погибших детей не забывают о них никогда. Я понимаю. Детей не вернуть, что бы я ни говорил. И я ничего не могу сделать для родителей.

– А выплатить им иски?

– Нет никаких исков. Но я и без исков просто очень хочу работать, зарабатывать. Могу шить (тут сейчас обучают этому). Но мне нужна нагрузка физическая. Я сильный, а силу девать некуда.

– Спортом занимаетесь здесь?

– Да, разработал комплекс упражнений с собственным весом. За эти девять лет я стал уже мастером в этом.

– Вам пишут письма?

– Родные пишут, но нечасто. Многие письма из Чечни мне не доходят. Но я знаю, что жена меня ждет, дети ждут, у меня их двое. Самое невыносимое здесь – отсутствие возможности общаться с близкими. Запрещены даже звонки по телефону.

– Но от краткосрочных свиданий вы сами отказались.

– Да-да. Не нужно им сюда приезжать. Я мечтаю освободиться, конечно, и поехать домой. Только тут понимаешь всю ценность дома, семьи. Я за минуту рядом с близкими многое бы отдал.

– Вы не жалеете, что в России отменили смертную казнь?

– Нет! Если бы меня сейчас стали расстреливать, я бы на колени упал и умолял: «Не убивайте!» Это же жизнь! Вот вы все думаете, что раз человек здесь, то он жить не хочет, то ему проще было бы, если бы его застрелили. Это не так. Если меня кто-то ждет, я готов тысячу лет быть здесь. Я за отмену смертной казни. Вот, казалось бы, в «Полярной сове» есть такие маньяки, которые ничего, кроме смерти, не заслуживают. Но надо посмотреть, где вырос человек, что он пережил. Я верующий человек, и мне страшна сама мысль, что я мог бы быть неверующим.