Читать книгу Стихотворения. Война богов - Эварист Парни - Страница 20

Автор этой поэмы – Святой Дух. Прибытие на небо христианских богов. Гнев языческих богов, успокоенных Юпитером. Языческие боги дают обед в честь своих новых собратьев. Безрассудство Девы Марии. Наглость Аполлона.

О, братья! Я когда-то, встарь, достойно

В значенье слов евангелья вникал;

Стояла ночь; и маки сон спокойный

Вокруг меня в щедротах расточал.

И вдруг глаза внезапное сверканье

Увидели; и в воздухе кругом

Пал аромат, что был мне незнаком.

Я голоса чужого ждал вещанье,

И сладостный ко мне он долетел.

Оборотясь, на столике порханье

Прекрасного я голубя узрел.

Пред голосом я Господа склонился,

Пред блеском на колена опустился,

«Что нужно вам, о, Господи?» спросив.

«Пусть набожный твой стих воздаст мне славу,

Воспев былой наш подвиг величавый,

Религию французов укрепив!»

«Чтоб труд создать высокий этот, право,

Есть у других гораздо больше права.

Хоть набожен, но о боях богов,

О подвигах, – я знаю очень мало!

Бег времени быль исказить готов.

Отрекся я от прозы, от стихов».

«Я знаю всё! Коль силы не достало.

Я помогу; с прилежностью души.

Ум напряги; диктую я, – пиши!»

Без опыта, пишу по принужденью;

И коль в стихах моих мелькнет порой

Им чуждая греховность выраженья.

Нелепо вам пенять на выбор мой:

Вини того, кто диктовал творенье.

Воистину, скажу я, братья, вам:

День именин Юпитера был оный,

И всем большим и маленьким богам

Пришлось склонить свою главу у трона.

На небе был обед; и боги тут

С Юпитером делили яства блюд.

Была еда их вкусной, нетяжелой;

И Эвров рой, что был ниспослан долу,

Им запахи несет из алтарей;

На золоте амброзию вкушают

И нектаром сладчайшим запивают,

И он несет богам бессмертье дней.

Является богам в момент разгульный

Орел, и он Юпитеру твердит:

«На небесах, где власть твоя стоит,

Где я парил, как будто караульный,

Мой зоркий глаз увидел в облаках:

Невзрачная на вид толпа чужая,

Смиренная, при длинных волосах,

Идет, свой лоб желтеющий склоняя.

Лежат крестом на высохшей груди

Их руки; рать желает непременно

Ватагою через святые стены.

Что край хранят, украдкой перейти».

Юпитер рек: «Меркурий пусть поможет

Точней узнать про замыслы чужих».

Минервы речь: «Но станет нам, быть может,

Соседями отряд богов младых!»

«Так думаешь ты, дочь?» – «Страшусь я их!

Смеются зло над нами люди мира,

И наш порок – им тема для сатиры.

Стареем мы, скажу я прямиком,

И наш кредит – всё ниже с каждым днем!

Исуса я боюсь!» – «Он бог? Чертенок,

Сын голубя, он в хлеве был с пеленок

И на кресте погиб! Он – бог?» – «Как знать!»

«Забавный бог». – «И он смешон безмерно;

Он ближе к той породе легковерной,

Где он сумел всё, но не разум, взять!

Да, бог такой полезен для тирана,

Клепает цепь он у рабов всегда,

Он – Константина выученик рьяный

В политике. И миру с ним – беда!»

На четырех крылах летят проворно.

Меркурий вспять вернулся; самый вид

Богам твердит о новости позорной.

«То – боги!» – «Как? Не может быть! О стыд!»

«Они в чести, так утверждать я буду

Побольше нас давно у римлян всех.

Разительный, внезапный их успех

В кругу людей считаю я за чудо.

Я прочитал патент их не один:

По форме все, и подпись – Константин.

Оказывать ты должен уваженье

Теперь Христу со свитою его;

Бездельнику полцарства своего

Ты передать обязан во владенье!»

При тех словах вестей – со всех сторон

Крик бешеный раздался озлобленья:

«Падем на них!» – «На бой!» – «Идем в сраженье!»

«Они бегут». Но, тих и раздражен,

Покинув трон, властитель их серьезный

Два раза бровь свою насупил грозно,

И вмиг Олимп обширный тихим стал.

И болтуны бледнели без движений,

Потупив взор, храбрец затрепетал,

У всех дрожат, само собой, колени;

Довольный царь богов сказал: «Клянусь,

Что ничего не отобрал Исус!

Как встарь, моя крепка и ныне сила

И царствую назло я воле злой,

И бровь моя всю силу сохранила.

Умерьте гнев вы неразумный свой!

Минерва! Ты, кто остальных умнее,

Речь начинай бесстрашней и прямее!»

«Себе божков фальшивых создает

Народ людской, по прихоти, в мгновенье,

Свергая их. И здесь, где неба свод,

Пускай Христа наступит воцаренье!

Не надо битв! Усилье наше зря

Трон укрепит у нового царя.

Нет! Правильней – выказывать презренье!»

Юпитером совет был подтвержден.

Он приказал, чтоб не мешали ныне

Располагать Христу его святыни

И чтоб в раю располагался он.

«Пришельцев нам узнать бы надо ближе, -

Им Феб сказал. – Коль верно понял я,

Соперники сегодня нам – семья

Счастливая, и только нам – ровня,

Но завтра в них – преемников увижу!

Изучим мы характер, навык, блажь

И слабость их! У нас здесь стол накрытый;

Через посла, Юпитер, предложи ты

Отведать им обед, вино из чаш.

Смеетесь вы, но смех прекрасен ваш!

О, выскочки так падки к приглашеньям;

И если к нам, увы, им доступ есть,

К нам, кто считал Олимп своим владеньем,

Они придут, чтоб оказать нам честь!»

Его словам, без ненависти жгучей,

Стал хлопать весь кипевший злобой зал,

Юпитер сам суровый хохотал,

Хоть проклинал Христа и этот случай.

Как прочие, был любопытен он.

Меркурием приказ в глазах прочтен;

Летит стрелой; все «браво» разразились,

А через час и гости заявились.

Их было три, иль трое их в одном?

Понятен вам вопрос мой несомненно!

Представьте же: отец достопочтенный,

Со всеми схож, и с ясным он челом.

Ни то, ни се; по возрасту – не зрел он

И на спине у облачка сидел он.

Он с бородой седой. У головы

Склоненной – круг, ее каймя, сияет;

Тафта, что в цвет небесной синевы, -

Его наряд. Она от плеч спадает,

Образовав немало складок в ряд

И падая, трепещет вплоть до пят.

И на плечо с плеча, по божьей воле,

Летит знакомый голубь в ореоле.

Он, чье перо белеет и блестит,

Оратора имеет чванный вид.

А у колен сидит ягненок, блея;

Он вымыт, свеж, приятен он на вид

И розовый имеет бант на шее;

Сиянья луч ягненка золотит.

Вот таково трехликое явленье;

Мария вслед, вся покраснев, плелась

И на богов, следивших приближенье,

Не подняла своих смущенных глаз;

Толпа святых и ангелов немало

Шли позади и встали у портала.

Короткою любезностью речей

Юпитер сам приветствовал гостей,

Но холодно. Ответствовать готовый

Ему, Господь найти не может слова,

Мешается, садится у стола.

Ягненочек проблеял златокудрый,

А голубок, в семействе самый мудрый,

Открыл свой клюв; и спела фистула

Языческим богам псалом библейский.

Что полон тайн и смысла, – по-еврейски.

Пока он пел, смотрели все кругом,

Изумлены, сопровождая пенье

Двусмысленным намеком озлобленья,

И ропотом, и явственным смешком.

Но Дух Святой не глуп был и в смущеньи

Он побледнел и прерывает пенье.

И затряслись, как только он затих,

От хлопанья и от «ура» хоромы.

Подумал Дух: «Восточные приемы![7]

О, что за вкус! Божественен мой стих!»

И голубок, насмешку понимая

И ненависть в досаду превращая,

Свой лютый гнев глубоко затаил,

И автора он самолюбье скрыл.

Внесли еду. И вкус ее достоин,

И аппетит был у гостей удвоен

Воздержанной привычкой христиан.

Один жрал всё. И, виночерпий милый,

О, Геба, ты сок нектара в стакан

Со злобною усмешкой нацедила.

Пытались зря Христу еду поднесть.

Смущен, стыдясь, не поднимая взгляда,

Он полагал: для тона – есть не надо, -

И отвечал: «Нет! Не хочу я есть!»

И царь богов был вынужден из мщенья

Презренье к тем, кто много ел, явить

И принял вид притворный пресыщенья,

Как бы сказав: «Обед мог лучше быть!»

Богини же бессмертною толпою,

Хоть быть велел надменными их сан,

Презрительно, взор на богов-мещан

Не бросивши, шептались меж собою.

Невежливо и, севши к ней спиной,

Хихикали насчет Марии темной;

Смущение ее и облик скромный

Им темой был для их беседы злой.

Мол, родилась девица в сельской неге,

Потом в Париж явилась на телеге

И в Тиволи, чтоб свежей красотой

Блеснуть, пришло, мол, юное созданье,

Румянец, мол, – след прелюбодеянья,

И прелести, и тон манер дурной, -

Как знатоки, султанши обсуждали,

И страшный крик был поднят ими в зале.

И, устремив презрительный свой взгляд,

Чтоб подавить досаду, говорят:

«Фи! У нее ни блеска, ни фигуры!

И вид простой! Прическа, как у дуры!»

Пусть в Тиволи небес так говорит

Из зависти соперница, Мария![8]

Да не смутят суждения такие

Суровостью; твой взор, где страсть горит.

Пусть прячется в ресницы он густые!

Твой черный взор имеет чудный вид!

В молчании уста красноречивы;

Найти б ума немало в них могли вы;

А девственность прелестная грудей.

Что спрятаны, округлостью своей

Деленные, и, ягодкой краснея,

Всех покорят, крещенных и еврея,

Кто сможет грудь поцеловать сильней!

И сонм богов мечтал: «О, да! Девица

Весьма мила! Нельзя не признавать!

От старика нельзя ли поживиться

И прелести послушницы отнять?!

Пусть Аполлон скорей начнет забавы!

Ах, стоит свеч игра такая, право!»

Но гимн, небес достойный, Аполлон

Пел в этот миг, и чист был песен звон.

Им вторили в сто инструментов хоры.

И срок настал для танцев Терпсихоры;

И Грации, и Геба, и Эрот

Плясали все, подряд и в свой черед.

От зрелища Мария в восхищенье;

Следя за всем, внимательно потом

Похлопала, два слова одобренья

Произнеся своим наивным ртом.

И скромница заметила стыдливо.

Что все кругом нашли ее красивой

И собрались вблизи нее кружком;

И, гордая оценкой справедливой.

Язычникам ответ дала с умом.

Но за нуждой, понятно, за какою, -

Она пошла. В Венерины покои,

Сообразив, что нужно ей теперь,

Прислужница богов открыла дверь;

Нечаянно иль что-то замышляя,

Дверь заперла, Марию оставляя.

От красоты великолепных зал,

Поражена нежданностью мгновенья,

Ты замерла, Мария, без движенья.

Как не понять?! Девицы взор видал

Лишь нищету супружеского дома,

И город свой, и в хлеве пук соломы,

Где бог во тьме рожден был ею в ночь.

Но вот она восторг свой гонит прочь;

Сперва она приблизилась к уборной;

Открылась дверь сама, и виден тут

Агатовый и дорогой сосуд;

Овален он и с ручкою узорной.

«Боюсь разбить!», – промолвила, назад

Кладя сосуд, что лишь на миг был взят.

И далее Марии шаг стремится

Чрез комнаты, которых – вереницы.

Богатый зал, – украшен пышно он;

Вот будуар, что негам посвящен;

Повсюду вкус, но нет нигде порядка.

Корзины роз, горшки везде стоят,

Амбросия и нард и амбра сладко

По воздуху струят свой аромат.

Все осмотрев, Мария увидала

Ряд туфелек, Киприды покрывало,

Прелестную тунику, всю из роз,

И обручи златые для волос;

И поясок богатый замечает,

Подумавши: «Наверно, украшает

Такой наряд! К лицу мне будет он!

Попробуем! Все дело – на мгновенье;

Я здесь одна, и в этом помещеньи

Не будет мой покой никем смущен!»

Не легкое для Девы дело это:

Нет опыта у ней для туалета!

А срок летит, и Дева наугад

Накинула с неловкостью наряд.

Но зеркало, допрошенное ею,

Ответило: «Венера – не милее!»

Взор устремив, восхищена собой

Промолвила она: «Амуров рой,

Не правда ль, быть вам матерью могла я?!»

И вдруг пред ней Амуров легких стая

Является и, окружив, твердит:

«О, юная мамаша! Для чего вы

Свою красу удваивать готовы?!»

В ответ она, в смущении, молчит;

Оправившись, свой нежный смех дарит

Встревожившим ее на миг ребятам.

Амуры льют ей воду с ароматом

И, под ноги ей дружно набросав

Ясмина цвет, а также розы красной

И за руки друг друга сладко взяв.

Скрываются шепча: «Она прекрасна!»

Известно всем, что яд похвал силен!

Нежданностью случайного явленья

Рассудок был Марии опьянен.

Она глядит на то изображенье,

Где с нежною Кипридой Адонис,

Творя детей, за дело принялись.

Опасная картина возбуждает

Марии дух, и краскою тогда

Особенной, не краскою стыда,

Желание ей щеки заливает.

Она вошла в последний самый зал,

А там кровать подушек пурпур чудный

Образовал и лишь присесть он звал,

Она ж в постель ложится безрассудно.

В рассеяньи, подняв взор томный свой,

Поражена она своей красой

И прелестью недавно обретенной

И верностью зеркал отображенной.

С улыбкою, и руки разметав,

Ты замерла тихонько, прошептав:

«О, мой Панфер, – кого я так любила!

О, будь ты здесь, своей счастливой милой,

Одетой так, мог взор бы услаждать,

И нам была б с тобой сладка кровать!»

И – ах! Вошли. То юный бог Парнаса.

Она с трудом приподнялась едва;

К рукам припав, усевшись на атласы.

Ей шепчет Феб восторженно слова:

«О, не беги, царица Идалии!

Прекрасна ты! Есть право у меня!»

«О, сударь мой! Но я зовусь – Мария,

Венерами зовутся здесь другие.

Пойдите прочь!» – «О, буду скромен я!

Красавицей нельзя быть безнаказно!

Венера вы. Она – не так прекрасна!»

«Начну кричать!» – «Пожалуйста! Хоть год!

И коль на крик хоть кто-нибудь войдет, -

Языческий наряд ваш осмеет,

А кое-кто и в бешенство придет!

Посетовать чуть-чуть, но без досады,

И покраснев, пообещать отрады, -

Ну, вот и все, что сделать здесь вам надо!»

И, промолчав в ответ на речь, она,

Взор опустив, слабела и дрожала,

Противилась, уже побеждена;

А в этот миг, внезапно, рот нахала,

Раздвинув губ алеющий коралл,

Эмаль ее зубов поцеловал.

Отвергнув стон напрасного моленья,

Свой нежный труд на ложе начал бог,

И вырвался из сердца девы вздох,

Как бы шепча: «Какое приключенье!»

Труды богов прекрасны и быстры.

Но разум Феб хранил среди игры,

Чтоб у Святой не вышло бы скандала;

Истративши весь свой остаток сил.

Феб с ложа встал, прическу подновил

И, вид приняв спокойный, вышел в залы.

Там в этот миг балет богинь привлек

Глаза гостей. Мария, боязлива,

Румяная, как никогда, красива,

Выходит в зал, когда уж смолк смычок.

И голубок, раздут от подозренья,

Приподнялся и так Отцу сказал

(Отец на пир невесело взирал):

«Чего нам ждать? Конец ведь представленья!

Пора идти! Молитвы час настал!

Мы прочь пойдем и не вернемся в зал!»

«Пора идти!» – папаша повторяет.

«Пора идти!» – вослед Исус сказал,

И мать идти он знаком убеждает.

Уходит прочь без радости она.

Ах, пиршества, Олимпа новизна,

Песнь с танцами, и комплимент радушии,

Таинственно ей щекотавший уши, -

Понравились нежданностью своей.

И, смелостью столь необычной бога

Прельщенная, сердилась, но немного;

Язычество пришлось по вкусу ей!

О нем она в пути назад твердила,

И ей Отец ответил просто, мило:

«Дитя! Готов признаться я в вине:

Но Феб поет – и спать охота мне!

Мелодий я не слышу в этом пеньи.

Нет! Лучше бы духовный нам хорал

Был ими спет. А их стихотворенья

Наш Дух Святой не слишком одобрял!»

«Клянусь, стихи слабы и трафаретны.

В них нету змей! – так голубок сказал. -

А львы хранят своих зубов оскал.

И солнышка с луною незаметно

Танцующих, чтоб рухнуть впопыхах,

И не сожжен ливанский кедр в стихах!»

«Я утомлен красою их плясаний, -

Сказал Исус, – а джига, менуэт,

Что видывал я встарь на свадьбах в Кане, -

В них с танцами богов сравненья нет!»

Так Троица[9], событья обсуждая,

Со свитою своей достигла рая.