Читать книгу Спасенье огненное (сборник) - Евдокия Турова - Страница 5

– Своей ли охотой крестятся югра и пермь? И не срамят ли они наше византийское благочестие? – вопрошает с пристрастием князь московский про Пермь Великую.

– Богатства ради иной раз и крестятся, княже. Так они и русам новгородским служат богатства ради. А какое у их благочестие? Из древес Христовы фигуры вырезают, с ликом узкоглазым, какой был у ихнего Куды-водэжа. Раскрасят и молятся. Иконы имя непривычны, дак оне идолам этим молятся, как, мол, понятнее. Иной кровью козлиной губы христовы мажет, жертвы приносят. Срамят, ох, срамят благочестие!

Так ответствует князю его специальный посланник, все ведающий про обширный край именем Пермь Великая. Этот посланник – Эльдэнэ. Единственное, что он про себя знал: он – Эльдэнэ. О-о-эльдэнэ-э-э! Так протяжно и нежно когда-то пела мать, качая его. Может быть, это означало: «Мой сынок». Или «Весенний ветер». Или еще что-нибудь. Его мать была крещеная татарка, из просторных ордынских степей попавшая в московский терем. У него не было народа, не было родины. В Москве он постился и совершал крестное знамение, в татарском шатре брал с расписного блюда жирные куски баранины, в юрте лесных людей пил теплую лосиную кровь. С русскими он говорил по-русски, с татарами – по-татарски, а с лесными людьми умел говорить молча, читать на лице шамана знаки власти и на своем – внятно обозначать покорность и внимание. При этом даже глаза его, круглые в Московии, превращались в узкие щелочки. Он погибал неоднократно, но он был нужен, жизненно важен для Московии, поэтому он оживал и вновь уходил в не ведомые края.

Спас полунощный. XVIII в. Фрагмент. Из собрания Пермской государственной художественной галереи.

Не зря говорят, что Москва – место мистическое. Деревня на болоте вдали от торговых путей, на которых издревле возни кали центры цивилизаций. Никогда не славилась Москва ни ремесленниками, ни торговцами, да и крестьяне были малочисленны и худородны. Казалось бы, подняться абсолютно не на чем. Но идея власти витала в московских палатах, как будто ее питали некие подземные испарения, которые сгущались и принимали человеческое обличье, иной раз такое, от которого содрогался мир.

С момента возникновения Москва всегда хотела знать всё. Изветчики, как муравьи, несли и несли большое и малое слово в ее терема. Был составлен «Чертеж московских земель», только-только на живую нитку собранных, а то и вовсе покуда живущих сами по себе. На огромном кожаном листе – леса, реки, народы… Карта мечты. И мало-помалу неистовая московская мечта начала сбываться! Московия прирастала землями и людьми, поднялась как центр финансовый, идеологический и информационный. Изветы собирались, значит, и изветчики такие ходили.

И что бы князю московитов далекие пермяне и югра?! Разве не было дел поважнее? В те годы тяжко задувал северный ветер. Казалось, он доносил в Московию из Новгорода звуки вечевого колокола, шум толпы. Смутное, тяжелое время. Слабела Золотая Орда. Она уже давно гнила изнутри, ушел, выветрился ее сильный злобный дух, заставлявший трепетать, ненавидеть и трепетать. Уже давно Золотая Орда была просто мифом, символом той страшной силы, страх перед которой объединял тверичей и владимирцев, Торжок и Псков, делая их покорными, заставляя платить дань. Темник Мамай решил восстановить былое величие. Его возмущало, что кочевники теряют злость, полюбили негу и роскошь, отдают дочерей женами в московские терема. Решил Мамай перехватить власть, навести страх, собрал войско, пригрозил сидевшему тогда владыке Орды и попер на Московию. Ордынский владыка шлет гонцов князьям московским. Мол, темник Мамай нам – никто. Бейтесь с ним, раз вы – наши союзники.

Ладно, кличем народ биться с Мамаем. А народ-то – воодушевился. Духовный подъем начался. Ополчение. С хоругвями, с женами и малыми детьми двинулся настрадавшийся народец на степняка. Разбил. Опять подъем, пение святых текстов. В Москву пришедши, объявляют: победили Орду! Колокольный звон и всеобще счастье. Напинали всем, в ком прозрели ордынца. Сожгли терем ордынцев, где велся учет сборам, поступавшим от сопредельных княжеств. Конец игу! Того, кто сказал бы, как дело было, кого на самом деле разбили, порвали бы в клочья. Свобода!

Это народ может – орать про свободу. А правитель должен думать, как собрать дань. Власть князей стоит на дани. Ведь было иго – был страх. Даже богатый кичливый Новгород платил дань князю московскому, имевшему на то ярлык от Золотой Орды. А что теперь? Конец, конец всему приходит! Хаос стучится в дверь.

Только что говорил московский князь с посланником новгородским. Дивился тот, как Москва богата стала. Где былая деревянная нищета? Везде пестрые каменные шатры церквей. Внутри теремов кремля – угодное женам-татаркам пестрое узорочье. Низкие потолки нависают, как в любимых шатрах. Князья московитов носят роскошные до пят халаты узорчатые, золотом шитые. Дверцы в княжеских хоромах низкие для гостей. Хочешь не хочешь, а голову наклонишь, входя.

Разговор с послом новгородским тяжелый, очень тяжелый разговор. Должен был этот посланник привезти обозом из Новагорода серебра перемского, соли камской и прочего, да не привез. Говорит, решило вече: русы новгородские боле платить дани Москве не будут. «Ницево!» – так, цокая по-новгородски, отрезал посланник. А и верно: раз победили, кому платить? Русы выставляли войско в помощь? Выставляли. Опять же, и денег давали, ратникам платить. Дадены ли были те деньги ратникам? Ушел от прямого ответа князь московитов. Крутит, лиса татарская! Теряет терпение и выдержку новгородец. Речет в гневе: «С чего Московия шатрами-то вознеслась, будто Орда каменная построена-нагорожена? Не на слезах ли, не крови ли хоромы ваши, братие? А откуда в Московии иконы святые, владимирские да киевские?» Во, как заговорили смело! Зря он так-то. Ведомо князю московскому: с литовцами, с папистами проклятыми переговоры ведутся в Новагороде. Князя литовского хотят к себе звать, родниться спешат. Так ничем и не кончили разговора. Не нашел князь Московии никакого резона, чтобы дань собирать с русских земель. Уходя, грохнул дверкой новгородец, грохнул и словами: «Московия – мытарь ордынский!»

Или эхо в теремах такое?

Ушел новгородец, а князь московский думает. Злоба душит князя. Башку разве спесивому отсечь? Освежевать заживо? Умельцы есть, доводилось князюшке трапезовать под вопли обдираемых должников. Из Новгорода вон послов московских пинками выгнали… Нет, мы погодим маленько, пока не надо. Пока. Мы ему, Новгороду спесивому, сперва богатство отсечь должны. Землю вятскую покорить, земли отнять по Каме. Нашелся было и союзничек среди воевод двинских – Анфалом звать. Ушкуйников вятских ватаман. Издавна от Нова-Города желает Вятку отломить. Все земли окрестные в страхе держит. Жукотин на Каме захватили, напали на Нижний Новгород и перебили много татарских и армянских купцов, Кострому да Ярославль пограбили. Уже никто и близко к Вятке не подойдет, к разбойничьему гнезду. Глаза горят у мужика, власти хочет, княжествовать хочет. Хочешь? На! Только ведь не зазря! Ты уведи на Московию следок серебряный – сядешь, где захочешь. Ну, обещать-то ведь можно…

Вроде бы уж вовсе переметнулся Анфал, обещано ему было многое через изветчиков. А ведь не сказал ничего. Да и сгинул вскоре. Серебро – дело не шутейное, видать, свои прознали.

Такое время было – у Москвы, Рязани, Владимира, Новгорода не было ни постоянных союзников, ни верных друзей. Вчера союзничали – сегодня с вчерашним другом бьемся. Позвать князя-соседа на дружескую пирушку и голову отсечь – это тоже запросто. Но Новгород – дело особое. Богат Новгород неисчислимо, многолюден и силен. Неизвестно даже, где кончается земля его, потому что и конца у нее нет. Далеко к Каменному поясу и за Каменный пояс ходят торговцы новгородские. И везут, и везут меха – рухлядь мягкую, серебро. Как они серебро-то там находят?

Дерево какое-то отыскали, на сосну похожее, но на зиму иголки роняет, будто береза листья. В воде то дерево тонет, а не гниет. И купцы венецейские золотом за это дерево платят. А зачем новгородцы в глухих вятских лесах городок Хлынов поставили? И чем тот городок богатеет? И почему городок этот перемские лесные люди ни разу не обидели? А московские отряды на дальних подступах разбиты были, да перемерзли дорогой.

Поэтому московский князь и посылает Эльдэнэ в Пермь Великую, окраину Новгорода. С чего бы югра и пермь дают новгородцам серебро? Да немало дают! От любой напасти Новгород им откупается, с купцами ганзейскими торг ведет на серебряные слитки, свою монету чеканит. Как же это все делается-то?! Вот поэтому князя и взволновало: уж не обидят ли новгородские ушкуйники югру и пермь? И очень огорчило, что ушкуйники – очень плохие парни и обижают всех.

– Не дело это. Престол православный у нас, в Москве. Надо нам блюсти древнее благочестие, надо пермскую землю защитить от этой заразы новгородской, от ушкуйников, разбоя и беспорядка.

– Стоит ли, княже, зубами держаться за кусок, который в горло не лезет? – вырвалась у Эльдэнэ тайная мысль. Бороденка княза задралась, глаза выкатились в гневе. Эльдэнэ замолчал. Он знал, что покорять эти громадные холодные земли никаких сил у Московии нет. Но он не мог знать, что пятьсот лет Москва будет пытаться уничтожить славу ненавистного северного соседа, стереть саму память о нем. Позднее историки скажут, что ненависть Москвы к Новгороду была иррациональной, то есть разумному объяснению не поддающейся.

Князь же, остыв, ведет разговор дальше.

– А обиженные есть среди перми?

– Как не быть обиженным, князь, если есть богатство?

– Ищи обиженных. Подними их, оборужи, усиль. Пусть пока молятся своим богам. Надо уважать и чужую веру, раз это обычай народа. Крест и благодать истинную мы им принесем. Как время настанет. Не нужна ли им охрана? Защиты не просят? Отряд я замыслил туда послать. У Тимофея Пестрого сын Василей пойдет. Вызнать надобно, чем новгородцы прельщают вогулов, как серебро берут. Немирной народец-то, шибко хитростливый.

Задумался князь, похаживая. Рука с тяжелыми перстнями легла на небольшую золоченую клетку со зверьком заморским. Зверь шипел и зубы скалил, норовил царапнуть. Князь хлопнул в ладоши. Зашел слуга, держа за хвост серую мышку, та издавала обреченный писк. Мышку опустили сквозь прутья клетки, и зверек ловко словил ее мягкой лапкой, в которой обнаружились немаленькие острые когти. Зверька привезли восточные купцы. Серебром заплатил князь за такое чудо невиданное, полгривны дал (100 граммов серебра). Кот называется. Девкам велено было по чуланам ловить мышей для прокорма заморского чуда. В Московии разрешено такого диковинного зверя держать только по княжьему разрешению, чтобы всякий простолюдин не равнялся бы с верхними мужами.

Да, так значит, вогулы… Но князюшкина голова не про вогулов болит. Знамо дело, не дети малые в лесах живут, народ лихой. И кабы не нужды собственные, никакого дела бы до них не было, живи оне! Так ведь нужда припирает, надо на что-то казну опереть, войско содержать, людишек кормить княжеских. Таки не на что! Поэтому он ставит вопрос резко:

– Почему из Новгорода люди в эти леса за серебром ходят, как будто по грибы?

Почему-почему… Пока что – покотому, и больше нипочему. Собственный лазутчик Эльдэнэ пробрался даже в охрану одного купца новгородского. И?.. Да ничего, собственно, и не узнал. Ехали от Устюга в начале зимы. Как река стала, так и пошли. Санный поезд, никакого товара в санях, только мужики в тулупах до пят, и все.

В охране обоза он был, овес да сено лошадям тащили с собой в зимний поход за серебром. За большие деньги пришлось то место покупать. И то страху натерпелся. Шли, мол, от самого города одне и те же. Гусем сани-те шли, понял? Одне за однем. Главными были два мужика громадного росту, вовсе отдельно от всех ехали в санях. Не спали, почитай. Сперва по речке, потом лесной дорогой. По обеим сторонам сосны да елки высоты громадной и толщины в несколько обхватов. Будто по леву руку гора и по праву – тоже гора. Небо сверху токо, как голову запрокинешь. И до того густа чаща, что, казалось, и руки туда не можно сунуть. Виднеются стволы древес поваленные, одно на другом. В иных местах глубоко в снегу шла дорога, как ровно ручьем проложена. Снег тамока глубок необычайно, случалось, лошади грузли до того, что одна токо голова виднелася. По следу гнали распряженных коней, чтобы их менять. Лошадка – не человек, не вынесет. Дак и распряженные кони, ровно зайцы, иной раз в снегу-то прыгали. Ну, как опять на реку вышли, тамока гладко. Под лед не уйдешь, дак пройдешь. Тамока мы повеселяя пошли.

– Чё у их с лесными было – то я только издаля видал. Ете два мужика с саней сходили и шли в землянку. Недолго там побыв, шли обратно, а уж за имя лесные тащили мешки с чем-то. Тяжелые. Ете мешки тут же завязывали натуго, замыкали замком деревянным с веревкой, знашь? Чё тамока, в мешках было – не вем. Один мужик, из громадных, печатку тискал. И дальше покатили. Как ветер, слушай, летели. Коней жалели, а ни себя, ни нас не жалели. Три землянки – и завернули обратно. В земле вятской коней сменили, нас оставили, взяли другую охрану и полетели дальше. А мы спать завалилися. Силов никаких не было. Мужик из охраны мне сказывал: уши, мол, заткни и глаза завесь. Если чё, в прорубь под лед засунут. И чё-то таково мне страшно было, что и не высказать. Не пойду боле.

Лазутчик этот сходил только один раз. Вдругорядь, с большими уговорами посланный, ушел и не вернулся. То ли сбежал, то ли сгинул где-то. Может, заподозревали в чем-то, да и засунули под лед или продали в рабство в Казань.

Что везли и куда – неведомо. Если в мешках земля серебряная – то маловато будет мешков, если серебро – то где и каким способом добыто? Этого Эльдэнэ не понял. Поэтому ничего и не сказал. Зачем про то князю знать, что самому Эльдэнэ непонятно?