Читать книгу Ермак. Том II - Евгений Александрович Федоров - Страница 6

Ермак сидел у оконца, затянутого рыбьим пузырем, и услышал шепоток.

Сразу он узнал голосок Мулдышки. Слова текли слюнявые, клейкие:

– Незачем брести нам в Лукоморье, коли оно тут рядом. Бегал в пауль, у вогуличей рухляди – завались: соболь к соболю. А бабы, ух, и грязнущие! А ядреные, не ущипнешь!

Двое других покашливали, молчали. Под ногами заскрипел снег, и все сразу стихло.

«О чем думает Песья Морда! – покачал головой Ермак. – Но кто же с ним уговаривался?»

Ермак пытался догадаться, но так и не нашел, на ком остановиться.

С утра серое небо стало ниже, задул пронзительный сиверко, началась пурга. Три дня выла, бесновалась метель, глухо шумела тайга. С треском валились старые лесины. К заплоту казачьего зимовника пришел поднятый незадачливым охотником медведь, закинул лапы и заревел. Дозорный казак Охменя долбанул зверя обухом по башке и сразу уложил его.

Три дня не было Хантазея – ушел в тайгу и не вернулся. Горевал Ермак: не погиб ли добрый охотник?

На четвертый день улеглась пурга, засинели снега, и неподвижно стояли вековые кедры Кокуй-городка. Ермак вышел на вал и от яркого снежного сияния жмурил глаза. И все же заметил он – по реке спешит охотник к зимовью.

– Хантазей! – обрадовался атаман.

Вогул шел тяжелым шагом. Не дойдя до тына, он упал.

– Эй, друг, что с тобой? – Ермак сбежал с тына, заглянул в лицо вогулича и весь закипел: – Да кто тебя так окровянил?

– Сибко казаки вогулич пограбили… Ох, какое горе! Алга, Алга моя! – горестно покачал головой Хантазей.

– Кто душегубы, сказывай, я им глотки перерву! Иуды! – Атаман скрипнул зубами.

Хантазей сомкнул глаза, ослабел. Дозорный ударил в колокол, со всего зимовья сбежались казаки. Вогула отнесли в избу, омыли. Он открыл глаза.

– Сказывай, кто? – настойчиво потребовал Ермак. – Судить будем за измену лыцарству.

– Сбегли, – прошептал Хантазей. – Они и тебя хотели убить, батырь. Пурга помешала… Дорога сбилась…

– По сотням скликать, кто сбег! – приказал Ермак.

– Ужо прознали, – отозвался Иванко Кольцо. – Песья Морда всему коновод, Яшка Тухлый – в Жигулях пристал, и трех донских дуроломов сманили.

– Догнать!

К вечеру беглецов настигли под утесом Серебрянки. Мулдышка пустил стрелу в своих, промахнулся. Выхватил саблю и заорал:

– Браты, выручай… Пируют атаманы нашей кровью. Не желаем в Лукоморье. Бей их!..

Беглецы обнажили сабли.

– Все равно умирать, – мрачно сказал маленький корявый Прокоп. В былые годы служил он во Владимире приставом, проворовался и сбежал на Волгу. Был неимоверно кровожаден. «Я тебе пошлю смерть скорую, враз удавочку дерну, и душенька твоя прямо в рай рванется к престолу Господа Бога!» – елейно говорил он своей жертве, отводя ее в сторону, чтобы задушить.

Со старшими и сильными был подобострастен. Но сейчас, зная, что дело плохо, заорал Ильину:

– Эй, чего тебе надобно? Казнить нас удумали? А за что казнить? За чумазых вогулишек, за кусок медвежьего сала? Дешево нас ценишь! Тронь только! Лучше уходи с нами! Ну, что выгадаешь у Ермачишки? Эх, трень-брень, уходи отсель! Атаманы добра нахапали, а ты что?

– Он, орясина, осина дерево, перед атаманом дрожит, – насмешливо подхватил Мулдышка. – Ему царство лукоморское Ермачишка обещал, а в жены сулит царевну. Эй, кручина, уходи отсель, а то беги с нами!

Ильин скрипнул зубами:

– Не по пути мне с тобой, Песья Морда! – ответил он. – Клади саблю да винись!

– Дурак! – выкрикнул Прокоп. – Дуролом! Кровь изо рта идет, десны гниют, а Сибирь ищет!

Ильин надвинулся, и не успел третий беглец – Яшка Козел – крикнуть Мулдышке: «Остерегись!» – свистнула сабля, и голова изменника покатилась в сугроб.

Казаки крикнули:

– Корись, а то всех порубаем! Эй, жаба! – пригрозили Прокопу. – Пакостить сумел, умей и ответ держать!

Прокоп перетрусил, побледнел.

– Братцы, братцы, это все Мулдышка натворил и нас на окаянство подманул. Только не бейте! – Он пал на колени. Казаки мигом скрутили ему руки. Яшка Козел и дружки молчаливо отдали сабли и саадаки.

– Мы не задирщики, духом ослабели. На бабу загляделись, и грех настиг, – оправдывались они. – Замолви слово перед атаманом, службу тебе сослужим.

– Другое предали, за таких язык не повернется! – резко ответил Ильин. – Гони, казаки, всю эту погань на зимовье! Батька сам там рассудит!

– А того… Песью Морду захоронить надо бы, – заикнулся один из вязавших казаков.

– Собаке и смерть собачья! – отрезал Ильин.

Беглецов пригнали в Кокуй-город, вывели на казачий круг, сбили с них шапки. Повольники окружили изменников, безмолвно взирая на них. И куда ни поворачивались злодеи, везде встречали колючие злые глаза. Только некоторые растерянно смотрели на недавних товарищей, боялись за себя, за свои мысли, которые терзали их в глухие таежные ночи. Были и такие, которые трепетали от думки, как бы Яшка Козел не выкрикнул: «Эй, ты, Завихруй, что молчишь? Не ты ли уговаривал потопить струги и малым гуртом бежать на Русь?»

Над городищем простерлась глубокая тишина, а кругом – чистые сверкающие снега. Среди наступившего безмолвия раздался властный голос Ермака:

– Браты, нашлись среди нас трусы и подлые души, которые всю рать опозорили. Добром нас встретили вогуличи, корму дали, словом обогрели. А что натворили злодеи? Побили, пограбили друзей наших, чумы их пожгли, жен обесчестили. Кто Алгу убил?

У Яшки Козла трусливо забегали зрачки. Чтобы выгородиться из беды, он плаксиво закричал:

– Товариство, накажи меня плетями, всю истину поведаю. Мулдышка затейщик всему. Он подговаривал: «Айда за Камень! Вогуличей побьем, на олешек – и через Камень, к Строгановым. Погуляли с атаманами и хватит. По ним плаха плачет, топор скучает, а мы не клейменые. Мы вольные пристали!» Алгу Прокоп обесчестил, и головой в прорубь.

– Врет сатана! Ой, врет, браты! – закричал Прокоп. – После меня сам бабу терзал. Вдвоем мы – оба и в ответе.

Ермак, насупившись, слушал. С окаменелым лицом стоял он на помосте, малиновый с заломом верх его остроконечной шапки багрово пламенел на фоне белесого неба.

– Нашкодили – ив кусты! На покойника валить вздумали, а у самих разума не было? – спросил он.

Два других виновника повалились в ноги атаману:

– Прости, батько! Простите, браты, за поруху донского обычая. Не по чести сделали. Мы не вьюны и не змеи, по прямоте каемся в своем окаянстве. Сумленье взяло, далеко загребли в чужедальнюю сторонушку. Не манит ни Лукоморье, ни рухлядь. Тут зима лютая, а на Дону ковыль вскоре поднимется, голубое небушко засияет…

– Притихни про Дон, не трави сердце! – выкрикнул Колесо.

– И нам кручинно, надсадно стало, по степу решили на конях промчать. Эх, браты наши! – потерянно вымолвил кучерявый, с синими глазами, беглец.

– Не жалобь воинство! – перебил Ермак и поднял руку: – Браты, казаки, у кого кручины нет? Аль всем, как тараканам, разбежаться по запечью? Выходит, за порух товариства, за злодейство, за слезы материнские и девичьи на волю отпустить? Пусть один по одному идут-бредут, так, что ли?

Круг молчаливо сомкнулся.

– Молчите? – повысил голос Ермак. – Пусть идут, малыми шайками бредут?

– Не мочно так, Ермак Тимофеевич. Горит сердце, а не мочно! – запротестовал бывалый донец Охменя. – Браты, сколько вместях хожено, бед перебедовано, шарпано вместе, но николи изменщиков не терпела ни русская земля, ни наш народ, ни станица. Смерть им, коли злодеями стали! – Охменя, высказав страшные слова, помрачнел, потупил глаза.

– Охменя, аль я с тобой не бился плечо к плечу? Не ты ли меня научил первую стрелу с посвистом пускать? – Голубые глаза кучерявого налились слезой.

– Вот потому и кривить не хочу! – Донец скинул шапку и поклонился кругу. – Браты, жалко золотой поры, но раз опоганил ее, нет к нему жалости. Казачество дороже одного злодея!

– Правильно, Охменя! Станичники, дави жабу!

Прокоп закрыл руками бугристое лицо. Упал на землю, хватал за ноги.

– Пощадите, казаки! Каюсь, хотел с Мулдышкой убить атамана. Не тронете – всю правду скажу.

Дружинники с брезгливостью отталкивали его:

– По харе видна вся твоя правда. Зверь-зверем жил. Для своей похоти и жадности пошел с нами. Прочь, пакостник! – Его стали пинать сапогами. Пронзительные крики Прокопа разожгли гнев. По кругу пошло:

– Бей сатану… Кроши!

– Стой, браты! – крикнул атаман. – Без мучительства. За измену и злодейство – в куль да в прорубь…

– Бачка, бачка! – расталкивая казаков, закричал жалобно Хантазей. – Батырь, не надо так. Не холосо…

– Да ты что? – удивился Ермак. – Да они твоих вогуличей побили, Алгу загубили. За кого просишь?

Хантазей протянул руки, на глазах блеснули слезы:

– Ой, дорог-мил мне Алга. Нет больсе Алги. Горе мне. Проклянут меня родичи, что навел в пауль чужих. Нет, не надо так. Пусти, пусть живут. Ой, пусти их…

– Погляжу на тебя, овечка божья ты – Хантазей! Доброй души человек, но знай – в воинском деле есть честь и закон. Недруга бей, насильника вгоняй в землю. Волку и волчья встреча. Пожалеешь змею – распалится пуще, затаит злобу.

– Бачка, не губи их! – умолял Хантазей. – Мне больно Мулдыска делал, не холосо Прокоп делал. Я простил их…

– Мы не отара, а войско! – отмахнулся от него Ермак и выкрикнул: – На смерть осуждаем, браты?

– На смерть! Вести их на реку! – неумолимо отозвались казаки. – Бери!..

Прокопа и дружков повели к омуту, к черной проруби.

– Ай-яй-яй! – заголосил Прокоп. – Ух, да что же это? Ай, ратуйте! – закричал он.

– Браты, пожалейте, – взмолился Яшка Козел и опустился в сугроб. – Не пойду, тут кончайте!

Его подняли и поволокли два дюжих повольника, Охменя нес четыре мешка. Провинившиеся донцы шли молча, глаза их были налиты страшной скорбью.

Вот и речной простор. Вертит водоворот в темной полынье. Донцы встали лицом к востоку, помолились:

– Ну, коли так, прощайте…

Прокоп и Яшка бились головами, выли и судорожно цеплялись. Связанных, их силой усадили в кули.

В последнюю минуту взмолились и донцы:

– Пощади, батька, отслужим вины!

Ермак отвернулся:

– Кидай! В самую глубь кидай!

«Не вернуть прошлого! Помиловал бы, вернул бы к жизни…

Но нельзя – дело велит!»

Ермак закрыл глаза, чтобы люди не видели его слезы.