Читать книгу Нить Лекаря - Евгений Александрович Жиляев - Страница 2

Даже самая долгая жизнь когда-нибудь заканчивается. И приходит время вспомнить всё. Память раскрывает свои тайные хранилища и на свет белый показывается не только «чистое бельё», но и то неприглядное, порой грязное и очень неприятное, от которого хотелось бы избавиться и откреститься. От него трудно дышать, оно придавливает словно чёрная глыба; и душа томится. И тогда только молитва есть спасение – чистая, как горная река и жаркая, как пламя огня. И после сердце успокоится и остановит свой бег …

***

Двадцать минут одиннадцатого показывали мои памятные часы на золотой цепочке. Эти часы – подарок от профессора Платова Ивана Сергеевича, переданные мне в бытность мою ещё студентом. Тогда я заканчивал с отличием медицинский факультет, и за мои «личностные качества, а также блестящие достижения в научных изысканиях» мой учитель, ставший мне за время обучения очень близким человеком, вручил их с такой сердечностью и простотой, что я почёл за большую честь принять столь щедрый подарок. Часы были дорогие, марки Patek Philippe.

Я же еле сводил концы с концами, несмотря на состоятельность родителей. Тратил почти весь свой доход на книги, помощь друзьям, остро нуждающимся в средствах. Себе оставлял ровно столько, сколько было необходимо для моего скромного существования. Платов, будучи осведомлённым об этом, предоставил мне доступ к своей личной библиотеке. Она была поистине обширной. Здесь я черпал под его руководством знания из разных областей медицины, которые впоследствии очень пригодились, способствуя не единожды изменению течения моей жизни.

Я верил Ивану Сергеевичу, как верит сын своему отцу, зная, насколько искренен он был в своих чувствах ко мне. Вообще, в манере общения Платова не только лично со мной, но и с другими людьми угадывалось глубокое понимание природы человека, мудрость, накопленная долгим кропотливым трудом.

Жизненный принцип этого замечательного человека излагался в простых словах, «формуле истинности», как любил говаривать сам Иван Сергеевич: «Время – есть дар творить добро». Он так жил, воспитывая нас своим личным примером. В его лекторской на стене над кафедрой висел большой портрет Пирогова Николая Ивановича, великого русского хирурга и педагога. А под ним изречение, написанное красивым крупным шрифтом, хорошо читаемое даже с последних рядов: «Быть, а не казаться – девиз, который должен носить в своём сердце каждый гражданин, любящий свою родину. Служить правде – как в научном, так и в нравственном смысле этого слова. Быть человеком». Каждый раз, готовясь к занятиям, нельзя было не прочитать эти слова основоположника русской военно-полевой хирургии. Они врезались в память, отпечатались как буквы в типографской печати в наших душах с юношескими порывами и устремлениями к добру, желающих «любви, надежды, тихой славы». Мы жаждали служить Отчизне. Потому-то, возвращаясь к подаренным часам с их точным внутренним механизмом, хочу отметить, что они приобрели для меня некий сакральный смысл, где каждая секунда наполнялась непередаваемым трепетом, нервом жизни.

Помню одну из последних встреч с Иваном Сергеевичем, любезно предложившему вместе прогуляться. Я с удовольствием согласился. Мы шли по берегу широкой реки, по аллее из вековых дубов. Эта монументальность совместного творения рук человека и природы поражала. Во всём чувствовалось величие, спокойствие, уверенность, незыблемость.

Стояла уже середина осени, но деревья листву еще не сбросили, словно не решая расстаться с летним настроением и желая ещё немного продлить себе праздник весёлого времени года. Да и вообще, солнце баловало теплыми днями на безоблачном небе, и воробьи задорно чирикали, радостно отзываясь на щедрый подарок природы. Мир продолжал пребывать в той неге, когда даётся время на отдых перед долгим периодом лишений и испытаний.

– Знаете, Фридрих Карлович – продолжал профессор нашу беседу, начатую ещё около университета, – жизнь постоянно будет пробовать вас на прочность. Проверять, сударь, «на порядочность». Вы, несомненно, столкнётесь с подлостью, страстями, низостью, той грязью, без которой, к сожалению, нашу юдоль сейчас представить сложно. Но вы должны быть выше всего подобного. Вы постарайтесь сохранить чистоту души. Запачкать её легко, отчистить трудно. Только человеколюбие есть компас в море житейских обстоятельств, которое не позволит вам сбиться и потерять смысл жизни. В конце концов, как сказано в Писании – не делай другим того, чего не желаешь себе.

Иван Сергеевич умолк, так в молчании мы шли довольно долго. Меня нисколько не тяготила такая прогулка, наоборот, было приятно просто идти рядом с профессором, внутренне держаться за него, поскольку в его присутствии всё выглядело ясным и понятным, как утренний день. Я вообще был полон оптимизма и радужных надежд, мне рисовалось большое светлое будущее. Ничто меня не огорчало, не омрачало моих мыслей. Университет за плечами, и, как небезосновательно полагал, приобретённый багаж знаний поможет мне неплохо устроиться в жизни. Молодость…

– Это очень живописное место, не правда ли Фридрих Карлович? – нарушив молчание и выдернув меня из моих грёз наяву, спросил профессор.

– Да, несомненно!

– Я люблю здесь гулять. Здесь тихо и нет суеты. Пойдемте вон к той свободной скамейке – Иван Сергеевич указал рукой, – сегодня какое-то странное состояние. Особенная душевная близость с живым пространством. С годами понимаешь, что ни в коем случае нельзя терять с ним родовую связь. Именно родовую. Эта невидимая физическим зрением пуповина никогда не обрезается, только теряется, забывается что ли. Оттого-то человек и начинает страдать, пускается во все тяжкие, стараясь заменить потерянное иллюзорными удовольствиями, разрушая сначала свою душу, а следом и тело. Потому-то и лечить сперва следует душу, и только потом тело.

Мы сели. Платов делал всё не спеша, он осмотрел скамейку и только после опустился на неё.

– Вы сейчас наполнены до краёв, не так ли, молодой человек?

– Ещё как, Иван Сергеевич! – ответил я со счастливой улыбкой.

– Замечательно! Вот постарайтесь и пронести полную чашу до конца жизни. Тогда Вы будете по-настоящему довольны своей судьбой, она непременно вознаградит за «нерасплескание». А теперь ступайте, Фридрих Карлович – вдруг неожиданно и настойчиво попросил профессор, и это в тот момент, когда меня буквально распирало от внезапно охватившего чувства открытости чему-то непостижимому, необъятному, великому – ступайте, перед вами открыты двери будущего, только помните, теперь вы врач, всегда врач.

Иван Сергеевич по-отцовски обнял меня, не вставая. «Благословил», промелькнула почему-то такая мысль. Я встал, попрощался и зашагал прочь от скамейки. Обернулся, помахал ему рукой, Платов же смотрел мне вослед, с промедлением, ответив на мой жест. Вдруг у меня защемило сердце, даже потемнело в глазах, острая боль пронзила грудь, но потом быстро всё отпустило, так что толком ничего не успел сообразить, но ощущение утраты, невозможности возврата к чему-то зародилось тогда в моей душе.

А потом долгие годы, особенно в трудные судьбоносные для меня времена, наши встречи служили мне поддержкой и опорой. Теплотой, любовью, мудростью веяло от них. Иван Сергеевич верил в меня, как своего последователя. Но об этом я уже серьёзно задумался в преклонном возрасте, когда с опытом стало многое открываться.

Нам ещё довелось встретиться несколько раз. А через полгода после нашего университетского выпуска этого благородного, чистого, настоящего врача и человека не стало. Проститься с ним и проводить в последний путь приехали все ученики, бывшие студенты, хоть один раз имевшие счастье общаться с ним. Особенно чувство большой утраты испытали пациенты, для которых Платов был последней надеждой на выздоровление. К каждому больному он находил исключительно свой подход лечения, может быть, единственной верный в каждом конкретном случае. Профессор был не только хирург от Бога, но и тонкий психолог, видевший корень заболеваний, прежде всего, в характере и внутреннем состоянии обратившегося к нему человека. Иван Сергеевич любил людей, неизменно, с искренним участием, погружаясь в их жизнь. О нём можно вспоминать и говорить очень много и долго. Только моя память имеет значительный багаж событий, связанных с ежедневным незаметным, будничным служением профессора.

Это он как-то неприметно увлёк меня изучением болезней сердца. Этот обширный раздел медицины стал предметом моих исследований на всю оставшуюся жизнь. Я ознакомился со всей научной литературой по данной тематике. С рвением молодого учёного штудировал всё, что попадалось мне на глаза. Меня настолько поглотила моя деятельность, что я по-настоящему растворился в ней; а по ночам, во сне, близко-близко, словно в большое увеличительное стекло, рассматривал в мельчайших деталях бьющееся сердце. Зрелище пульсирующего органа настолько завораживало меня и затягивало, отчего просыпался всегда, точно находясь в капсуле, коим и являлся неутомимый «мотор». Дело дошло даже до того, что, идя по улице и встречая постороннего мне человека, я начинал «слышать» его сердечный ритм, определяя сбои, ставя диагноз. Подобная диагностика сопровождалось сильным болезненным ощущением, мелкой тряской тела, повышением давления и головной болью. Моя сверхчувствительность чуть не довела меня до исступления. Благо Иван Сергеевич вовремя заметил творившиеся со мной безобразия. Его своевременное вмешательство спасло меня от сползания в пропасть и, может быть, от дома для душевнобольных. Куда я тоже заглядывал для получения материала.

Профессору пришлось повозиться со своим учеником, то есть со мной. Он выразил крайнюю степень неудовольствия выбранными подходами и методами исследования. Его начальная фраза: «Вы, батенька, …», дальше содержала полную мою характеристику в крепких словцах, которые никогда прежде и после не слышал от привычно спокойного Ивана Сергеевича. Монолог моего учителя навсегда запечатлелся в моей памяти, став тем предохранительным клапаном, который не позволял мне больше сползать в бессвязное, бесформенное существование, как в тумане, как в бреду. После восстановления моего физического и психического здоровья профессор всерьёз и надолго занялся формированием моего научного склада характера, делая упор на контроле за мыслями и чувствами, уча постоянно искать и находить ту золотую середину во всём, что обеспечивает устойчивое, главное без срывов, восприятие окружающего мира. В этом он добился со мной значительных успехов. С тех пор мой разум ещё не единожды подвергался серьёзным испытаниям, стрессам, каждый раз выдерживая колоссальные нагрузки, оставаясь чистым и незамутнённым. Именно Ивану Сергеевичу, его наставничеству я многим обязан в своей жизни. Помню каждое его слово, сказанное на мой счёт: «Фридрих Карлович, голубчик, у вас редкий божий дар. Вы проникли в ту сферу познания, которая мне, к сожалению, не доступна. Вы ушли вперёд. Единственное, чем я могу вам помочь, так это только советом, опытом старого человека. Такой талант, как ваш, даётся чистым душам, чьё призвание служить людям. Но он же накладывает и высокую ответственность. Кому много дано, с того много и спросится.

А знания следует постигать поэтапно, дозированно. Вы врач, и прекрасно знаете, в больших дозах всё вредно. Свой талант тратьте с умом и рачительностью. Только так вы сможете принести наибольшую пользу людям. И последнее, ваш дар подобен скрипке Страдивари. Вам предстоит научиться на ней играть виртуозно, неподражаемо, но, упаси вас бог, порвать струны, замены им не будет. Без инструмента вы превратитесь в обыкновенного скучного обывателя, вместо неординарности – заурядность. А это уже трагедия. Вы просто обязаны стать мастером, в совершенстве владеющим своим даром».

***

…Да, уже двадцать минут одиннадцатого. Торопливая суета в N-ской городской больнице…

Война застала меня здесь в должности главврача. Срок моей длительной командировки подходил к концу, когда Германия вероломно напала на Советский Союз. Неиссякаемый поток раненых, поступающих с передовой, поставил крест на моём возвращении домой в Москву. Операции, операции, операции…Боль, крики, стоны, мольба пропитали все стены теперь уже военного госпиталя. Грязные машины привозили всё новых и новых пациентов. Уставшие нянечки, медсёстры начали свой великий бессонный подвиг.

Совсем недавно больница представляла собой тихое спокойное место. За время моего пребывания в ней я успел ознакомиться с «каждым местным кирпичиком», каждым укромным уголочком ухоженного большого парка со скамеечками для больных, на которых они сидели поодиночке или небольшими компаниями. Тихо разговаривали, что-то обсуждали. Теперь этого больше нет. Везде унылость, страдание и смерть.

Шло тяжёлое лето сорок первого. К началу июля стало окончательно ясно, что показываемая в кинохрониках непобедимость красной армии почему-то дала сбой. И теперь отступала, ведя за собой вглубь родной земли беспощадного врага.

Мучительно было осознавать всё происходящее – масштабную катастрофу, панику, неиссякаемый поток беженцев. Огромная страна только отходила от шока внезапного нападения и пыталась организованно дать отпор, перестроиться на военный лад. Всё кругом подстёгивало куда-то идти и что-то делать, в хаосе, неразберихе, суматохе.

С горестью смотрели, как рушилось с таким огромным трудом заново отстроенное после гражданской войны народное хозяйство под снарядами и авиабомбами, уничтожалось гусеницами танков и сапогами солдат. С болью люди прощались с мирной жизнью, покидали родные места. А враг посыпал их с неба смертоносными «подарками» и листовками.

Чёрные лица от горя и пыли, неизвестность – вот то, что видел наш город в бесконечном потоке беженцев, идущих на восток, спасающихся от гибели и нежелания оказаться под гнётом чужой власти.

Я же остаюсь…Остаюсь по просьбе Безбородова Тимофея Петровича, комиссара государственной безопасности. Наш разговор с ним тогда был не очень длинным, и состоялся он на конспиративной квартире, куда меня доставили под предлогом осмотра тяжелобольного.

– Мы скоро уйдём из города – устало говорил Тимофей Петрович – и, возможно, надолго, но обязательно вернёмся. За это я вам ручаюсь. Я знаю, что вам предписано эвакуироваться вместе со всеми, и в связи с этим у меня к вам будет не личная просьба. Прошу вас не уезжать. Вы нужны нам здесь, очень нужны.

– Позвольте, Тимофей Петрович, что же вы предлагаете мне здесь делать? Я хирург и моя помощь нужна там, на фронте.

– Я сейчас вам всё объясню, Фридрих Карлович. Мы с вами давно знакомы и уж не знаю, как назвать факт неожиданной встречи здесь, но это не случайность. Вы знаете меня. Не раз имели возможность оценить мои качества. Однажды вы мне сказали про мою интуицию, что она у меня феноменальная. Помните?

– Как же, как же. Тогда она спасла нас от верной гибели. Тогда много было разговоров о вашем чутье.

Действительно, речь шла о событиях в двадцатые годы в Туркестане, куда был направлен молодой чекист Безбородов Тимофей. В то время я находился там в командировке. Басмачи, поддерживаемые Англией, старались не допустить утверждения Советской власти и лютовали, особенно охотились они за красными командирами и комсомольскими активистами. Мне нередко приходилось сопровождать обозы с тяжелоранеными, которых укрывали и переправляли в более безопасные места. Чекист Безбородов, возглавлявший нашу охрану, каждый раз доводил нас до нужных населённых пунктов без потерь и особых приключений. Он по только ему ведомым знакам, приметам, умудрялся обходить хитрые ловушки басмачей, охотившихся за нами. Каким-то просто невероятным наитием обладал Тимофей, ходивший всю жизнь точно по лезвию бритвы.

– Прошу вас довериться мне и на сей раз, Фридрих Карлович. Нам крайне важно знать, что здесь будет происходить, так сказать изнутри, каким людям можно будет доверять. Вы умеете располагать к себе. Вы тонкий психолог и проницательный человек. Вас сложно ввести в заблуждение и обмануть. Кроме того, вы не только врач «с именем», профессор, но и, что самое ценное для нас сейчас, вы – немец. А значит, общие национальные корни позволят вам легко найти общий язык с нашими врагами. По возможности устанавливайте контакты с офицерами, врачами, в общем, со всеми теми, кто непременно станет обращаться к вам за помощью. Ваш опыт, жизненная мудрость, возраст как нельзя лучше подходят для этой роли.

– Тимофей Петрович, вы предлагаете мне в преклонных годах стать шпионом. Не кажется ли вам, что это не очень рациональное использование моих возможностей.

– Я всё понимаю, Фридрих Карлович. Но вы войдите в моё положение – такую подходящую кандидатуру, как ваша, трудно найти. Вы, поверьте моему опыту и интуиции, не вызовете никаких подозрений даже при тщательной проверке вас со стороны СС. Вы всю жизнь только и делали, что лечили людей, хорошо лечили. Вы были вне политики, вы ни в чём не замешены. И потом, как можно бросить жителей без хорошей врачебной помощи?! – закончил свою мысль комиссар.

– Когда вам нужен мой ответ?

– Сейчас! У нас нет времени.

Мне совсем не нравилась эта затея. В ней было что-то жуткое, отталкивающее. Одно дело оперировать раненых, находясь среди своих, другое дело выполнять свои обязанности «под пятой» захватчиков, да ещё обременённым таким непростым заданием. Я прекрасно понимал в какую игру втягивает меня Безбородов, в мир предателей, провокаторов, ловушек. Смогу ли я быть так полезен, как обо мне думает комиссар? Но чашу весов в сторону принятия предложения перевесили слова о необходимости помогать тем, кто остаётся здесь.

Я посмотрел на своего собеседника. Чтобы не мешать мне он отошёл к окну, закурил и смотрел задумчиво на улицу. Сигаретный дым уходил в форточку. Глядя ему в спину, поймал себя на мысли, что жизненный путь комиссара подходит к концу. Я никогда не мог чётко объяснить себе откуда мне было такое известно, просто знал. Конечно, идёт война. В двадцатые годы тоже была война, и тогда он выжил. А теперь…

Не единожды Безбородов спасал мою жизнь там, в Туркестане, рискуя своей. Я не мог ему отказать. Не имел права. Что-то другое, неосознанное, смутное, также толкало сделать этот шаг. Противиться возникшему настойчивому чувству не стал.

Alea jacta est¹…

– Хорошо, Тимофей Петрович, вы можете мною располагать, – после продолжительной паузы ответил я.

– Что же, признаюсь вам, другого ответа я и не ждал от вас, Фридрих Карлович.

Безбородов провёл со мной обстоятельный инструктаж по поводу того, как и что говорить в разных случаях, как вести себя, к чему быть готовым. «Не доверяйте никому до конца! Это вопрос жизни и смерти для вас, Фридрих Карлович. Проверяйте и перепроверяйте людей. В общем, я верю в ваш опыт и благоразумие, профессор» – говорил комиссар. После мы обсудили детали связи со мной и на том наши пути разошлись. Он очень спешил.

С тяжёлым сердцем я стал встречать надвигавшуюся с запада грозу. Окончательно в прошлое ушло мирное спокойное время. Рубикон пройден.

Вдали грохотали пушки. Дымы пожаров, разрывы снарядов уже докатывались до нас. Гарь и смрад доходили до города.

Придя домой, после разговора с комиссаром, у меня состоялась беседа с женой.

– Юля, – начал я неторопливо, – я никуда отсюда не уезжаю. Мне надо остаться здесь. Прошу, не спрашивай причины. Они веские. Тебя же хочу попросить уехать.

– Фридрих, мы с тобой прожили долгую жизнь. У меня никого нет роднее и ближе тебя. После сына я не хочу потерять еще и тебя. Неужели ты думаешь, что я смогу оставить тебя одного в этом аду?

Она умолкла и посмотрела мне в глаза. В них я мог прочитать всё: и горечь утраты, и тревогу за меня, но, главное, твёрдость принятого решения. Настаивать на своём было бессмысленно. Мы помолчали несколько минут, а потом жена улыбнулась и сказала: «Помнишь, мы поклялись друг другу не разлучаться, разве забыл»?

– Помню!

– Тогда решено, я тоже остаюсь, что бы ни случилось дальше!

– Хорошо.

Как ни странно, но у меня отлегло от сердца, стало легче дышать. Присутствие жены меня всегда успокаивало. Без неё я словно начинал «прихрамывать», терял часть себя.

После разговора с Юлей пришло ясное понимание того, что ей необходимо остаться. Уже не единожды именно вместе мы преодолевали все испытания, выпадавшие на нашу долю.

***

Август… Стихла канонада. Наступила непривычная тишина, и только здесь, в больнице, продолжалось броуновское движение. Слава Богу, всех раненных красноармейцев удалось эвакуировать, остались лишь гражданские тяжелобольные. Каких усилий в этом хаосе поспешного отступления стоило организовать подводы и транспортировку до станции тех, кого ни в коем случае нельзя было оставлять. Теперь все мои мысли занимали «подопечные» в палатах. За них я серьёзно волновался, будучи наслышанным о тех зверствах, которые чинили воодушевлённые лёгкими победами немецкие войска. Для меня, человека уже немолодого, пережившего революцию и смутное время, было страшным и непонятным такие преступления против мирного населения. Это какое–то чудовищное дикое погружение в средневековье. И дело не в том, что я представитель самой гуманной профессии. Нет, ни в коем случае. Во мне сейчас говорил исключительно здравый смысл, который отказывался верить в творимое безобразие здесь. Падение человека, целой нации, которая точно взбесилась, отбросила нравственность, справедливость, поправ все добродетели, доставшиеся исторически высокой ценой и невообразимым количеством жертв, шокировало.

С гуманной точки зрения нельзя объяснить столь уничижительное отношение одного народа к другому, обладающего богатейшей культурой, великими научными открытиями, гражданскими достижениями. Бредовые идеи о превосходстве ещё никого не сделали счастливым, но несли только смерть и разрушение. Похоже, человечество снова страдает амнезией, предпочитая наступать на одни и те же грабли и набивать новые шишки, ещё более болезненные.

Я нисколько не сомневался, что и эта война, только набирающая обороты, когда-нибудь закончится. И урок для всех опять будет с одним результатом –восток зло остановит. Я верил в свою страну, в свой народ!

А сейчас я готовился встречать непрошеных гостей. Время неумолимо летело, унося с собой последние остатки прошлой жизни, оставляя только надежду. И вот во дворе больницы, уютной, закрытой со всех сторон рослыми крупными деревьями, послышался гул мотоциклов, машин.

Затопали гулко по коридорам маршевые сапоги, послышались резкие команды, автоматные очереди, крики, ругань. Я поспешил выйти на шум, внутренне приготовившись собственными глазами увидеть всё то, о чём рассказывали многочисленные беженцы. Открывшаяся варварская картина возмутила меня до глубины души, но чёрствости не было никакого дела до моих личных переживаний. Солдаты под командные выкрики офицеров выталкивали больных из палат в общий коридор, как выгоняют скот из загона, пинками, прикладами, без сочувствия к еле ходившим людям. Вслед им летели вещи, падавшие тут же на пол, их месили, поддавали, рвали. Всё переворачивалось «вверх дном». Творилась вакханалия безнравственности и безнаказанности. Всех, кто противился произволу, с грубой силой уводили вниз.

Ещё с детства я не выносил проявления любой формы насилия, считая, уже в более зрелом возрасте, это постыдным, противоречащим самой сути человеческой природы. А мой учитель, Платов Иван Сергеевич, окончательно помог мне сформировать мои нравственные ценности, придав им законченный вид. Они стали определять моё мировоззрение. Причём краеугольным камнем всего «здания» выступало человеколюбие. Я всегда старался следовать своим принципам, ибо видел в них ту нравственную основу, которая придаёт смысл моему существованию.

Поэтому протест против жестокого обращения с немощными, слабыми людьми был с моей стороны бурным, эмоциональным. Вылился он не только в словесной форме-попытке образумить солдат, что, конечно, ни к чему не привело, но действиями. Я преградил путь на следующий этаж больницы. Это подействовало! Здесь, то ли решимость и непреклонность всей моей фигуры в белом халате, сыграли решающую роль, то ли внезапное появление старшего офицера, стремительно подошедшего ко мне и вежливо попросившего следовать за ним, то ли всё вкупе, но погром остановился. Возникла пауза, тишина, в результате которой обескураженный персонал и ошалелые больные немного пришли в себя.

Мы прошли в пустующий кабинет. Офицер закрыл за нами дверь, поднял стул и попросил меня присесть, сам же он занял свободный, стоящий перед окном. Таким образом, я оказался в свете с головы до ног, как на допросе, только в мягкой форме.

– Извините, господин доктор, за наше вторжение – неожиданно вежливо начал свою речь мой собеседник – Я всего лишь выполняю приказ! Это здание должно быть освобождено под наших доблестных воинов, проливающих кровь за Великую Германию к 17-00. И мне не надо вам объяснять, что противиться в данном случае неуместно, бессмысленно, даже опасно. Кроме того, в мои обязанности входит также выявление среди ваших пациентов скрывающихся военнослужащих красной армии.

– Здесь их нет – попытался заверить я офицера.

– Возможно! Однако, я обязан проверить всё надлежащим образом. И ещё, меня уведомили о вашей персоне, поэтому прошу вас спокойно отнестись к моим полномочиям и не мешать мне. Ко мне вопросы есть, господин доктор?

– Простите, господин офицер…

– Шнайдер.

– Хорошо, господин Шнайдер, скажите, что означает «уведомили о моей персоне», как это позволите понимать?

– Пожалуйста! Распоряжение относительно вас лично дал полковник СС Отто фон Шварц. Также вы получите возможность организовать медицинский пункт. Для этого вам надлежит в ближайшее время явиться к бургомистру. Остальное меня не касается. Извините, у меня нет больше времени. До свидания, господин доктор.

Шнайдер по-военному встал, прошёл к двери и открыл её передо мной, приглашая выйти. Весь наш разговор проходил на немецком языке. Когда мы оказались в коридоре, все мои коллеги с недоумением смотрели на меня. Они не могли слышать ни одного слова из нашей беседы, но сам факт диалога с главврачом при закрытых дверях и услужливости обращения со стороны врага вызывало удивление, настороженность, подозрительность. Но сейчас их реакция меня нисколько не интересовала, главное – появилась возможность делать своё дело – помогать! Это было самым важным. «Долг превыше всего!» – как-то без пафоса всплыло это изречение.

***

Время шло… На оккупированной немцами территории были установлены новые порядки. Естественно, я их не одобрял. Но они, как лакмусовая бумажка, вскрывали истинную суть людей, оказавшихся в непривычных для себя условиях существования. В одних проявилась трусость, подлость, которые в мирное время не были заметны или хорошо маскировались, в других, в ком трудно было такое заподозрить – смелость и отвага. Но, вообще, несмотря на гнёт, русские люди стойко переносили все тяготы, выпавшие на их плечи. Отчего у меня на душе всегда неугасимо жила надежда на светлое будущее. Да и как могло быть иначе, если в мире «нового порядка», мглистого, липкого, безжизненного по своей насильственной природе, душившего человечность, горели ярким огнём дружба, взаимопомощь, любовь, поддержка ценой собственной жизни. Я гордился своим народом и как мог поддерживал тех, кто обращался ко мне за помощью.

Расчёт Безбородова оказался верным. Установившаяся власть препятствий мне не чинила, давая возможность вести врачебную практику. Уже в сентябре ко мне стали захаживать немецкие коллеги за консультациями по профессиональным вопросам. Merito fortunae² одним из первых моих знакомых стал Вальтер Гроссман. Человек неординарный, с большими энциклопедическими знаниями. Его отличительной чертой был порядок во всём, требовательность и бескомпромиссность. Именно он, сам того не ведая, сыграл немаловажную роль в моей судьбе. Нашей с ним встрече способствовала неистребимая тяга к дискуссиям, конференциям, поиску оппонентов и сторонников своих научных воззрений.

Я как-то заглянул в аптеку, мне требовалось купить кое-какие лекарства, и там встретил Шнайдера, того самого офицера, который освобождал больницу под немецких раненых. Он стоял у кассы спиной. Расплатившись, повернулся со свёртком в руке к выходу и увидел меня.

– Здравствуйте, господин доктор. Рад видеть вас в полном здравии – сказано всё было довольно дружелюбно

– Добрый день, господин Шнайдер.

– О, вы запомнили мою фамилию!

– Вы были любезны в ту нашу встречу.

– Я всего лишь выполнял приказ. А теперь прошу извинить меня, я очень спешу. До свидания, господин доктор.

– До свидания.

Офицер быстро вышел и сел за руль машины, стоящей у входа. Она тронулась и вскоре остановилась. Из задней двери вышел сухой подтянутый человек в гражданской одежде и направился в аптеку. Я рассматривал полки с лекарствами, когда услышал свою фамилию.

– Доктор Шульц?

Я повернулся и увидел перед собой человека лет сорока пяти, в круглых очках, с проницательным умным взглядом.

– Вы профессор Фридрих Шульц? – уточнил свой вопрос неизвестный.

– Да, это я.

– Честно говоря, не ожидал вас увидеть здесь. Но, позвольте представиться, Вальтер Гроссман, начальник военного госпиталя. Не будете ли вы столь любезны навестить меня в этот четверг. Я буду свободен после семнадцати. К сожалению, сейчас очень занят – затем он достал блокнот и что-то в нём быстро написал, вырвал листок и протянул его мне – Вот, возьмите, по данному адресу вы найдёте меня в условленное время. Если у вас не получится, дайте знать, и мы перенесём нашу встречу. Извините, пора. Дела…

И Гроссман вышел быстрым шагом, направившись к ожидавшему его автомобилю.

Я стоял и держал в руках записку. Потом прочитал её, сложил и положил в карман пиджака.

– Вы выбрали что-нибудь, доктор Шульц? – услышал я голос аптекаря, вырвавшего меня из задумчивости.

– Да, вот список, пожалуйста, соберите всё по нему.

– Конечно, сию минуту.

В аптеку, до того пустую, вошли ещё несколько посетителей. Меня рассчитали. Выйдя на улицу, направился к своим пациентам. По дороге я размышлял о превратности судьбы. Появление Гроссмана было неожиданным и сулило неоспоримые выгоды, если правильно «разыграть карты». Поэтому отказываться от приглашения не стоило, следовало, наоборот, сделать всё возможное и навестить начальника военного госпиталя. Я так и поступил. Через два дня, придя по указанному адресу, застал Гроссмана дома. Тот был явно рад моему приходу, провёл меня в свой кабинет и предложил «на выбор» выпить.

– Коньяк, если можно – ответил я.

– Хороший выбор! Пожалуй, присоединюсь к вам – одобрил хозяин и стал наливать его из бутылки в бокалы из толстого прозрачного стекла на короткой ножке.

– Возьмите, господин Шульц – и с этими словами Гроссман протянул мне один из бокалов.

– Благодарю вас.

– Я верю в случай. Он часто вносит свежую струю, так сказать, новую кровь в нашу повседневность, и всё становится ярче. Вы согласны?

– Несомненно, вы правы.

– Взять, например, меня. Я здесь начал закисать, несмотря на загруженность в госпитале. В последнее время к нам с востока раненых отправляют уже эшелонами. И вот удача, обычная рутинная поездка принесла встречу с вами. Не зайди капитан в аптеку, не расскажи он мне о вас, всё могло сложиться иначе. Случайности, случайности. Они правят нашей жизнью.

– Вы философ, господин Гроссман.

– А вы, разве нет? – начальник госпиталя улыбался, – в нашей профессии без неё нельзя. На всё надо смотреть трезво и практично.

– Случай вы тоже ставите на службу практичности?

– Обязательно – и Гроссман рассмеялся, – с одной стороны, мне не хватает катастрофически врачей, но я не рассматриваю вас в качестве кандидата на работу в лазаретах, хотя от помощи бы не отказался. Меня интересует другое. Я знаком с вашими некоторыми трудами в области сердечно-сосудистых заболеваний. Мне они показались очень ценными. Дело в том, что я сейчас наблюдаю одну женщину. Она беременна, на двадцать третьей неделе. Я диагностировал у неё порок сердца. Это как раз ваша, уважаемый господин Шульц, научная сфера интересов.

– Продолжайте…

– Так вот…

Зазвонил телефон.

– Извините, я сейчас.

– Не беспокойтесь.

Гроссман вышел в соседнюю комнату. Я слышал, как он разговаривал: «Да, да! Высылайте машину. Буду готов. Без меня ничего не предпринимайте. Слышите меня? Ничего!»

Вернулся начальник госпиталя немного возбуждённым. Но быстро взял себя в руки.

– Извините, господин Шульц, меня срочно вызывают. Сейчас прибудет машина. Если нам по пути, я смогу отвезти вас домой.

– Не беспокойтесь. Я доеду до дома самостоятельно.

– У меня к вам будет одна просьба. Случай с моей пациенткой действительно сложный. Когда мне понадобится помощь, могу я рассчитывать на вас?

– Конечно, вы можете располагать мною.

– Благодарю вас.

Только Вальтер Гроссман успел одеться, как внизу посигналили. Мы оба вышли и на улице попрощались.

Моя консультация понадобилась скоро. На этой почве наши встречи стали носить регулярный характер. В каком-то роде я стал протеже начальника госпиталя. Круг моих знакомств стал расти намного быстрее. С некоторыми коллегами я сошёлся довольно близко. Они представляли собой старую добрую интеллигенцию, видевшие своё предназначение лечить людей и искренне не понимавших, и отвергавших и войну, и жестокую политику «огня и меча», политику устрашения в отношении мирного населения. Между собой тихо осуждали бессмысленные жертвы с обеих сторон и были убеждены в полной бесполезности принуждения к покорности через животный страх, даже, наоборот, утверждали, что именно такой способ ведёт к усилению борьбы и очередному витку бескомпромиссности. По поводу действий новой власти я особо не распространялся. Считая, что мне лучше держать язык за зубами. А вот на медицинские темы я мог говорить долго и свободно.

Моё общение кроме знания о настроениях в среде немецких офицеров приносило и некоторые выгоды. Иногда я получал нужные лекарства, достать которые в военное время было крайне затруднительно. В общем, как-то само собой моя «шпионская деятельность» стала приносить свои плоды, только некому было их передавать. На связь со мной никто не выходил. Я тщетно всматривался в незнакомые лица, пытаясь распознать среди них посыльного, желал услышать ключевые слова.

Как-то раз, принимая больных, когда выходил по своим делам, заметил в коридоре человека средних лет. На первый взгляд он ничем особым не выделялся, сидел тихо, ни с кем не разговаривал, закинув нога за ногу и положив на верхнюю забинтованную руку. Но что-то в нём заставило меня внутренне напрячься. Проходя мимо него, поймал цепкий взгляд исподлобья. Меня рассматривали точно дичь на охоте. Сравнение пришло как-то само собой и верно отражало суть происходящего. Охотник затаился и ждал нужного для себя момента. Я вернулся в свой кабинет и приготовился ко встрече. Наконец подошла очередь подозрительного типа. Он зашёл, кашлянул негромко, всем своим видом показывая из себя скромного работягу. Только манера подачи себя никоим образом не соответствовала создаваемому образу. В еле уловимых движениях проскальзывало нечто хищное и безжалостное. От него теперь просто веяло холодом как бы ни старался этот посетитель скрыть свою суть и расположить к себе через деланную бесхитростность.

– Здравствуйте, доктор – заговорил мой посетитель, переминаясь с ноги на ногу, продолжая стоять возле двери.

– Прошу вас, проходите, садитесь вот сюда – указал я ему на стул напротив своего стола.

Когда он сел, я подошёл к нему.

– Что вас беспокоит?

– Рука, доктор.

– Ну, покажите её, посмотрим.

Выполняя мою просьбу, пришедший стал разматывать сосредоточенно и аккуратно грязный бинт, при этом часто моргая глазами. Азбучность поведения провокатора меня рассмешила. Но я не подал вида и со всей серьёзностью врача смотрел на производимые им манипуляции.

– Давайте, давайте – с этими словами я осторожно взял руку для осмотра. Действительно, она имела характерную для обычного ушиба припухлость.

– Боль сильная? – спросил я, ощупывая место травмы.

– Не очень.

– Как же это случилось?

– Колесом от телеги придавило.

– Ясно. У вас ушиб, ничего страшного. Прикладывайте несколько дней что-нибудь холодное к травмированному месту и всё пройдёт. Впредь будьте осмотрительнее.

– Доктор, вы напишете мне справку на место работы? А то ведь не поверят, скажут прогулял. Накажут.

– Конечно.

– У нас начальник – немец, дотошный. Всё вынюхивает, подсматривает, что-то всегда пишет в своей тетрадочке.

– Работа у него такая.

– Да, это верно. Не любят у нас его никто. Злющий, тощий как смерть. Как глянет поверх своих круглых очков, так душа в пятки.

– Вы руку поберегите – продолжая выписывать справку, посоветовал я своему пациенту.

– Поговаривают, – понизив голос, стал рассказывать дальше провокатор, -что у нас на заводе подпольщики объявились. Листовки подбрасывают. Я лично не видел, но некоторые мои приятели держали их в руках.

– Вы сообщили куда следует?

– Я вот думаю, как поступить. Не поможете советом?

– А почему, собственно, вы спрашиваете у меня об этом?

– Вы учёный человек, знаете много.

– Простите, вас как по батюшке-то величать?

– Семён Рядов я.

– А по отчеству?

– Николаевич

– Тогда, Семён Николаевич, вам надо непременно уведомить о безобразиях начальство и впредь поступать благоразумно как подобает бдительному дисциплинированному рабочему. Пожалуйста, возьмите справку.

– Спасибо, доктор.

Рядов не спешил уходить, медлил, мял справку в руках.

– У вас ко мне ещё что-то, Семён Николаевич? В коридоре ожидают приёма другие пациенты, и я бы не хотел их задерживать.

– Нет. Я пошёл.

– Поправляйтесь!

Провокатор нехотя поднялся и засеменил к выходу. Затем резко повернулся, взглянул на меня, будто о чём-то вспомнил, махнул рукой, точно передумав говорить.

– До свидания, доктор – уже в дверях попрощался со мной Рядов.

– Всего вам наилучшего.

Зашла женщина и спросила:

– Можно, Фридрих Карлович.

– Да, проходите…

Я принимал пациентов до самого вечера. Но к девятнадцати часам посетители заканчивались из-за распоряжения коменданта города. Мирным гражданам разрешалось перемещаться по городу только до девятнадцати тридцати. У меня же было разрешение «круглосуточное». Провокатора Рядова я видел мельком ещё несколько раз. А потом слышал, что нашли его убитым в канаве. Поговаривали, будто партизаны приговорили того к смерти за предательство. Всё может быть, но мне казалось, именно жадность, ярко выраженная черта в характере этого человека, довела Рядова до могилы. Моя версия подтвердилась позже. Оказалось, он не поделил очередное конфискованное добро между своими «товарищами», и те отправили его в мир иной.

Проверки же со стороны гестапо продолжались. Приходили другие люди, с другими лицами. Неизменным оставался только их мотив – выгода. Эти «коммерсанты совести» получали достойную награду за свой труд. И лезли «из кожи вон», чтобы выслужиться перед своими хозяевами. Поэтому бдительность не терял.

Однажды по улице вели колонну пленных красноармейцев. Больно было смотреть на них: многие босые, в рванных гимнастёрках, некоторые раненые, поддерживаемые рядом идущими. Шли они медленно, тяжело. Прохожие останавливались и с глубоким состраданием наблюдали это шествие. Я уже был наслышан о создании концентрационного лагеря на окраине города, куда по-видимому и вели несчастных. Бывшие военные склады переориентировали под содержание заключённых. От того места веяло ледяным холодом и смертью.

Всматриваясь в лица обречённых, мне вдруг показалось, что мелькнуло знакомое лицо. Я напрягся и пошёл вслед за колонной, стараясь понять, не ошибся ли. Пристально оглядывая пленных, я заметил одного человека, бредущего с опущенной вниз головой. Он ничем не отличался от всех остальных: болезненная фигура, уставший взгляд, грязная изорванная одежда. Теперь сомнений быть не может. Я узнал его. Этот человек приходил ко мне совсем недавно, где-то с неделю назад. Меня тогда поразили его природная худоба и кажущаяся на первый взгляд внешняя немощь, физическое бессилие. Но всё оказалось обманом. Осмотр показал, что за такой «ширмой» скрывался выносливый и крепкий организм, с хорошо развитой мускулатурой. Мне понадобилось время, чтобы понять кто мой посетитель. Актёром он был отменным. Только сердце не может обманывать. В итоге, очередной провокатор ушёл от меня ни с чем.

Солдат из конвоя преградил мне дорогу, запретив идти дальше. Я видел уже спину удаляющегося агента гестапо. Он уходил от меня всё дальше и дальше. Туда, где бездушная машина нацизма отнимала жизни. И этот человек даже в том аду продолжал «работать», выискивая комиссаров, офицеров и «неблагонадёжных» из числа пленных. Значит там, в концлагере, борьба сильных духом людей, не смирившихся со своим положением, сохранивших достоинство, продолжалась. И палачи не могли её игнорировать, боялись. В заведённом изуверами беспощадном порядке за колючей проволокой не тлелось, а горело пламя сопротивления злой воле. Потому то и понадобились все эти агенты, чтобы они изнутри, как «свои», втираясь в доверие, помогали гасить огонь надежды.

Из-за них недоверие выстраивало стену в отношениях между людьми, пробить которую могли лишь смелые, отчаянные. Я же сам и раньше, и потом продолжал общаться крайне осторожно со всеми собеседниками, в разговорах больше отмалчиваясь, особенно в малознакомой компании. Мой опыт и интуиция подсказывали мне с кем можно говорить на чистоту, а с кем лучше воздержаться от откровенных высказываний.

***

Октябрь сорок первого… Этот месяц выдался довольно богатым на новые знакомства. Но в большинстве своём они носили деловой характер. А вот одна встреча, состоявшаяся в двадцатых числах, была «для сердца».

Однажды, поздним вечером перед самым уходом домой внезапно пошёл проливной, сильный, косой дождь с мощными порывами ветра. Я решил его переждать, представив, как стихия бушует на улицах, гонит людей по убежищам, а сам город превращается в грязное месиво со стремительно несущимися ручьями мутной воды. По стеклу, подоконнику свирепо забили капли, точно взяв за цель разбить окно, проникнуть внутрь и молодецки побуянить. Сплошная стена омывала город, деревья гнулись, шумели, но стояли. Хотя, наверняка, уже где-то они были выворочены с корнем природным безудержным напором.

Я сидел в мягком удобном кресле, прислушиваясь к звукам снаружи, спокойно ожидая окончания осеннего ливня, который всегда предпочитал пройтись широко, с «оркестром», как молодой удалец, силушкой своей неуёмной потешиться. Что же, гуляй вволю, кто сможет запретить тебе шуметь, когда ты в своём праве.

Я подумал о своей жене Юле, что ждала меня к ужину. Она, конечно, привыкла к моим частым задержкам и относилась к ним с пониманием. Сейчас волнуется, наверное, воображая меня бредущим под дождём промокшим, замерзшим. Как бы хотелось успокоить, утешить её, дать весточку – всё благополучно.

Тут в дверь постучали аккуратно, вежливо. Посещение было так неожиданно, точно выстрел, прозвучавший в полной тишине. Бывали, конечно, много раз подобные визиты, но почему-то именно этот застал меня врасплох.

– Да-да, заходите – пригласил я того, кто стоял за дверью.

В кабинет вошёл громадного роста человек с окладистой густой бородой, крепкий, здоровый, сильный. Он заговорил мягким приятным хорошо поставленным голосом.

– Добрый вечер, Фридрих Карлович! Если позволите, у меня к вам одно деликатное дело.

– Здравствуйте! Вы проходите, не стойте около двери, садитесь, – я встал навстречу незнакомцу, – Ничего, что принесли воды, лужу можно убрать, – меня очень заинтересовал мой посетитель, который почувствовал себя неловко, придя мокрым, с грязными сапогами, в чистый кабинет.

– Проходите – повторил я своё предложение – в такую погоду сухим ко мне вы никак не могли попасть. Не откажите, выпейте горячего чая. Вам следует согреться. А о деле потом расскажите.

– Нет, спасибо, я, собственно, ненадолго.

– Как врач, настоятельно рекомендую – и чтобы больше не было возражений, я принялся готовить.

– Меня зовут отец Сергий – продолжил мой собеседник, аккуратно усевшись на стул, словно боясь, что тот не выдержит вес «седока». Стул, действительно, жалобно проскрипел под грузным телом и затих.

– Очень приятно! Целебный напиток почти готов. Незадолго перед вашим визитом, видите ли, успел побаловаться им, так что приготовить его вновь мне не составит большого труда. Вот, возьмите – и протянул священнику кружку душистого травянистого чая – мой собственный сбор, оцените!

Отец Сергий сделал несколько маленьких глотков. Этот человек мне положительно нравился. В его неторопливых действиях чувствовалась сила духа, уверенность, несгибаемость.

– Я оживаю – он улыбнулся и расправил могучие плечи.

– Вот и славно, даже вашему богатырскому здоровью нужна профилактика. А теперь, извольте, слушаю вас внимательно.

– Дело в том, что, понимаете…, я давно к вам присматриваюсь и вот решил наконец обратиться. Не могли бы вы посодействовать и поддержать моё прошение по открытию православного храма, закрытого в двадцатые годы. Простым людям очень нужно место, где бы они почувствовали единение и защиту Отца Нашего Небесного в такое сложное время, время испытания нашей веры и любви к ближнему.

– Отец Сергий, право, необычная просьба. Мне всегда думалось, что новая власть не чинит препятствий в этом вопросе. По крайней мере, как я могу судить, их открывают в других городах даже преднамеренно.

– Всё так, Фридрих Карлович. Но здесь есть одна заминка, я уже обращался к бургомистру, и получил от него отрицательный ответ. Вы же пользуетесь уважением у немцев, поэтому решил, что вам они не откажут. Бургомистр же, наверно, посчитал меня личностью подозрительной – и отец Сергий улыбнулся – ему везде мерещатся партизаны, заговоры и диверсии.

Теперь и мой пришёл черёд улыбнуться. Я представил картину прошения, когда маленький тщедушный глава управы принимал такого исполина, русского богатыря, радеющего за сынов земли родной. Откровенно говоря, ничего особенного в подобном положении не было. Местная власть делала очень мало из того, к чему следовало бы приложить значительно больше усилий, а так всё напоминало «пыль в глаза».

– Хорошо, отец Сергий, я постараюсь вам помочь.

Я всё больше проникался симпатией к священнику. В нём присутствовала так редко встречающаяся сейчас детская чистота. Глаза же у него были необыкновенно спокойные, голубые, взгляд открытый и бесхитростный. Вся его фигура олицетворяла правду, надёжность, истинного защитника.

– Спасибо, Фридрих Карлович. Меня можно найти вот по этому адресу – и он передал листок бумаги с написанным на нём красивым ровным почерком улицы и номером дома – заходите в любое время суток, буду вас ждать. Спасибо вам ещё раз, и помоги вам Господь! Да, а чай, действительно, вкусный! До свидания!

– До свидания, отец Сергий. Всё, что будет в моих силах, постараюсь сделать.

Мой гость ушёл. Я ещё немного посидел, подумал, каким образом лучше решить вопрос и засобирался домой.

… Через неделю отец Сергий провёл первую службу. Как ни странно, но церковь была заполнена. И хоть главными прихожанами были пожилые люди, присутствовали здесь и горожане среднего возраста, попадались и молодые. В полумраке верующие словно сливались в одно целое, в один живой организм с единой мыслью, чувствами, надеждами, в сердце своём искренне желая не только «пронесения собственной беды», но и избавления от нового иноземного «ига» для всех. Нечто великое в такие торжественные минуты посещало это место, сходило, давало покой и утешение. После службы отца Сергия люди уносили с собой частичку его твердости, веру и надежду. Надежду как маяк, освещающий на многие мили беспросветную тьму.

Когда выдавались свободные часы, я заходил к отцу Сергию. И всегда заставал этого человека за работой. Возле него постоянно толклись люди, желающие получить ответы на важные для них вопросы. Священник каждому обстоятельно, терпеливо объяснял суть бытия и где брать силы на преодоление испытаний. Завидев меня, махал рукой, давая понять, что скоро освободится. Среди прихожан, выделяясь ростом, будучи выше всех на голову, он напоминал отца, выслушивающего родных детей.

Наша дружба крепла. Отец Сергий часто делал ответный визит, заходил к нам в гости, рассказывая истории из своей жизни. Он был родом из крестьянской семьи, с детства знал, что такое тяжёлый труд. В семье выделялся открытостью, незлобивостью характера и непостижимым для всех окружающих человеколюбием, выступая всегда на стороне слабого, не задумываясь о последствиях для себя. Обладая большой физической силой, а также умением всех мирить, прирождённым тактом, он снискал в округе славу честного малого, не по годам разумного, к которому шли разрешать споры, надеясь на него, как на справедливый суд. Это и предопределило жизненный путь Авдеева Степана, как звали в миру отца Сергия. В двадцатые годы, известные походом советской власти против церкви, он снова вернулся к крестьянскому труду.

Излюбленной темой отца Сергия в нашей компании была вера. Мягким, но твёрдым голосом, он рассказывал правдивые истории, свидетелем которых становился сам. Мне очень импонировала его черта «истинности», говорить только о том, что пройдено опытным путём, что называется «на собственной шкуре». А она, поверьте, с лихвой испытала и гонения, и травлю, и бытовые неурядицы, отчего дух отца Сергия только закалился, окреп, возмужал. А сердце научилось принимать в себя людское горе, печали, перерабатывать всё и мощно светить, отдавая обратно страждущим душевное тепло, жизнь. Это был поистине замечательный человек.

Помню, как-то раз случайно мы повстречались на улице. Отец Сергий шёл размашистым шагом и, завидя меня, улыбнулся, помахал рукой и направился в мою сторону.

– Здравствуйте, Фридрих Карлович, очень рад, что наши пути пересеклись – мы сердечно обнялись.

– Добрый день, отец Сергий. Всё спешите?

– Да, дела мирские, заботы… Как Юлия Сергеевна поживает? Хочу к вам зайти, да никак не получается. А тут такая удача! Вы очень заняты?

– У меня найдётся время. А Юлия Сергеевна жива-здорова.

– Слава Богу! Видите ли, Фридрих Карлович, тут недалеко, совсем рядом, через четыре дома, живёт женщина, попросила меня зайти. Не составите компанию? У неё заболел тяжело сын, так она хочет, чтобы он покаялся. А вы бы на него посмотрели, как врач.