Читать книгу Жизнь и Любовь (сборник) - Евгений Бузни - Страница 13

И рассказ начался.

– Не знаю, правда, покажется ли моя история интересной, но то, что она необычна, так это точно. Обычно ведь где люди целуются – в парке на скамейке, у ворот, когда провожают девушку, у крыльца дома, в кино, в лесу… словом, оказавшись вдвоём с предметом восхищения. То есть места могут быть разные, но суть происходящего одна – влюблённые оказываются наедине и тогда решаются на поцелуй.

У меня всё произошло иначе. Так случилось, что в период моей учёбы в школе в стране происходили реформы образования, когда женские школы стали сливать с мужскими. Мне довелось, правда, с первого класса учиться в смешанной школе, а восьмой класс пришлось идти в бывшую женскую школу. Вот и пришёл в класс, где было пятнадцать девочек и только пять мальчиков. Что с нами делали эти девочки, как издевались над мальчишками, трудно пересказать.

Рассказчик улыбнулся и выразительно покачал головой, уносясь в своём воображении в те далёкие годы.

– Но это я к тому, – продолжал он, – что, если я и влюблялся в те годы в слабый пол, то не в нашем классе. Не потому, что мне не нравились наши девочки. Нет, я даже как-то выступил на родительском собрании в их защиту, когда одна из родительниц ученика стала ругать и обзывать всяческими словами девчат за их плохое отношение к её сыну. Помню, взорвали меня эти слова взрослого человека, и я с дрожью в голосе заявил, что, оскорбляя наших девочек, мать моего соученика оскорбляет вместе с ними меня, поскольку, если девочки плохи для её сына, а хороши для меня, значит, я тоже получаюсь плохим. Считать же наших девочек плохими я не могу.

Это была героическая речь для того возраста, авторитет мой у наших проказниц, я думаю, тогда вырос, но отдать предпочтение какой-то одной красавице в нашем классе, очевидно, было невозможно в обстановке существенного преобладания женского пола. Так что моё внимание привлекла черноглазка из параллельного десятого «Б». Однако то ли от природы я был стеснительным, то ли девочки в восьмом и девятом классе так воспитали меня, что боялся я не то что бы признаться в любви, а даже подойти и заговорить с объектом моих душевных переживаний. До сих пор не знаю её имени.

Встречались мы всегда случайно на широкой школьной лестнице или во дворе школы. Всякий раз я буквально тонул в черноте её глаз и, чтоб совсем не пропасть, отводил взгляд в сторону. Она, разумеется, заметила это своё влияние и встречала меня то едва заметной улыбкой с эдакой, как мне казалось, ехидцей, будто спрашивая: «Ну, что же ты?», то серьёзно, устремляя свою космическую черноту глаз прямо в меня. И я терялся.

Мы так и не познакомились с нею. И она так и не узнала, что я написал стихи про её глаза:

Рассказчик читал стихи, не спрашивая, любят ли сидящие в купе поэзию, хотят ли слушать, интересно ли то, что он прочитал. Он рассказывал страницу жизни, и стихи просто были её частью, одним абзацем, или самой короткой, но запоминающейся строкой.

Человек с лысеющей головой поставил руки локтями на столик, сложил ладони и опёрся на них подбородком, устремив свой взгляд в прошлое, о котором и говорил:

– Нет, я не целовался в школе ни с кем. По-моему у нас тогда это не было принято. А рассказал я об этом лишь для того, чтобы вы поняли мои чувства, связанные с одним эпизодом начала моей театральной жизни.

Собственно, выступать на сцене я начал в самом раннем детстве. Но то был детский театр. Много лет мне довелось участвовать в работе драматической студии дворца пионеров. В те годы руководители различных кружков приходили в школы и агитировали учеников приходить на занятия то в авиамодельный, то в радиолюбителей, то в спортивные секции. Это было интересное время. Сегодня, как я понимаю, тоже есть различные клубы, но повсюду надо платить за то, что тебя будут чему-то учить. Раньше было иначе.

Мне нравился театр. Руководила драматическим кружком у нас профессиональная актриса из московского театра. Учила правильной дикции, технике декламации, умению держаться на сцене.

– Между прочим, – и рассказчик откинулся назад, окидывая взглядом по очереди собеседников, – доводилось ли вам когда-нибудь стоять на сцене? Ну, наверное, на собраниях и заседаниях. Это совсем не то. Нет, стоять так, чтобы все зрители смотрели только на вас, приходилось? Очень даже не просто, должен сказать. Помню, как в доме пионеров наша Роза Григорьевна попросила меня сесть на стул перед собравшимися начинающими актёрами и прочитать один абзац из газеты, но не вслух, а про себя. «Нет ничего легче», – подумал я тогда самоуверенно, считая себя в душе уже великим актёром. Сел эдаким гоголем и читаю себе, одновременно думая, как я выгляжу со стороны. Тут она спрашивает:

– Прочитал абзац?

– Да, – говорю.

– Ну, теперь расскажи, о чём он.

Только тогда я понял, в чём фокус нашего руководителя. Я абсолютно ничего не запомнил из прочитанного. Сидя на стуле, я ощущал на себе взгляды и думал только о них, не понимая ничего из читаемого текста. И так было с каждым, кто садился на стул перед всеми. Прошло немало времени, пока мы научились выдерживать взгляды и понимать читаемый текст.

В театре рассказывают массу анекдотов о первом выходе на сцену непрофессионалов. Как-то роль слуги в спектакле вместо не пришедшего по внезапной болезни актёра поручили техническому работнику, никогда до этого не выходившему на сцену. Задача была самая простая. Нужно было выйти, поклониться и сказать всего одну фразу: «Здравствуйте, граф!» Техника одели, загримировали и в нужный момент вытолкнули на сцену. Тот, оказавшись перед публикой, обомлел от волнения и совершенно забыл, что должен был делать. Сзади ему зашептали «Здравствуйте, граф!». Дебютант молчал. Из суфлёрской будки суфлёр махал руками, привлекая к себе внимание, и чуть ли не в голос говорил: «Здравствуйте граф!». Голоса подсказывающих были слышны в зале. Новоиспечённый актёр молчал, вытаращив глаза, силясь вспомнить, что ему говорили. Наконец из зала раздался зычный голос нетерпеливого зрителя:

– Да поздоровкайся с графом, дура!

Зал разразился хохотом. Сцена была сорвана.

Так что жить на сцене, забывая о зрителе, не каждому дано. Однако вы спросите, к чему я клоню? Не ушёл ли я в сторону от темы? Нет, не ушёл, потому что первый мой поцелуй был связан со сценой.

Я уже считал себя профессиональным актёром, хоть и выступал только с коллективом Дома пионеров. Хорошо помню роль Сеньора Помидора в пьесе Джанни Родари «Чипполино». Она у меня получалась неплохо. Мама мне пошила толстовку, чтобы сделать меня потолще, и я очень важно расхаживал по сцене. Самым трудным эпизодом для меня оказался момент, когда я должен был подбежать к Графине Вишне, упасть на колени и виновато сообщить о том, что арестованный Чипполино сбежал из тюрьмы. Мы с режиссёром долго бились над тем, чтобы вышибить из меня важность, которая давалась мне легче, чем низкопоклонство.

Так вот, после окончания школы, когда Дом пионеров был мне уже не по годам, я пошёл в Клуб имени Первого Мая, где работал взрослый драматический коллектив. Меня с радостью туда приняли и тут же попросили сыграть в пьесе Арбузова «Таня» маленький эпизод, в котором даже слов почти не было. Не стану рассказывать содержание пьесы. Многие её знают, но дело не в этом. В мою задачу входило войти в хижину, в которую принесли перед этим обмороженную героиню Таню, подойти к лежащей на лавке девушке и сочувственно поцеловать её.

Казалось бы всё просто. Но это сейчас, что ни фильм на экране телевизора или кинотеатра, то поцелуи взасос и постельные сцены. В современных школах, говорят, чуть ли не половина старшеклассников знакома с сексом. А раньше даже слово «секс» произносить стеснялись. Общество было другим. И, мне кажется, оно было лучше сегодняшнего раскрепощённого донельзя. Ну, это спорный в теперешнее время вопрос. Я же жил в те благословенные времена и до прихода в театр ни с одной девушкой не целовался.

Режиссёр, предлагая мне сыграть этот эпизод, не подозревала, какую бурю чувств она тем самым вызвала во мне. Спектакль был уже поставлен, меня ввели в него в последнюю репетицию в порядке замены какого-то актёра. На этом прогоне спектакля я чисто технически вошёл, сказал несколько слов и сделал вид, что целую актрису.

Сделал вид. Это надо понимать, почему. Иной ловелас так и чмокнул бы девушку в губы на радостях. А я ну никак не мог себе этого позволить. Мне казался поцелуй чем-то священным. Мне думалось, что, поцеловав девушку, я должен на ней жениться. В Индии существовала традиция, по которой мужчина не имеет права даже прикасаться к девушке до свадьбы. Я, наверное, был воспитан в таком же духе. Во мне при виде красавиц всегда всплывали строки стихов Сергея Есенина:

Мне мечталось, что и мой первый поцелуй будет таять на губах любимой. А тут вдруг надо поцеловать совершенно незнакомую мне девушку. Да как же это? И в то же время я был актёр. Не мог же я сказать, что ни разу ещё не целовался и не могу целовать без любви. Зачем я тогда пришёл в театр? Выслушал задачу, поставленную передо мной режиссёром, и бодро кивнул головой. Подумаешь, всего то и делов – поцеловать. Но когда я приблизился к лежащей на скамейке героине, внутри меня всё горело огнём. Не знаю, как я ещё не забыл текст произнести. Даже лоб, помню, вспотел. Сказал и наклонился над личиком, ожидавшим поцелуя, но тут же отклонился, будто бы уже поцеловав.

Режиссёр это заметила и строго сказала:

– Но завтра всё делать по-настоящему. Это театр.

Зато главная героиня, видевшая близко мои глаза, по которым можно было прочесть многое, поняла мою нерешительность. Ибо только она могла рассмотреть выражение склонившегося над нею лица, и она шепнула:

– Можешь поцеловать в лоб.

Так я, собственно говоря, и сделал во время премьеры. Вбежал в, так называемую, избу, произнёс текст и отчаянно поцеловал Таню в лоб. И до сих пор у меня перед глазами стоят её испуганные за меня глаза, а на губах чувствуется вкус пудры. Лоб-то у неё был напудрен в полную меру.

Второго поцелуя не получилось, так как меня в это время призвали в армию, и следующий спектакль мою роль исполнял другой актёр. А память об этом поцелуе у меня осталась на всю жизнь.