Читать книгу CHAS REM. Эти «лихие» 90-е - Евгений Чернышов - Страница 4

Ничто не убивает мечту так же верно, как воплощение мечты.

Верность дешево ценится, потому что нет удобного момента ее оценить.

Стойкость похожа на флегматичность.

Новый Фауст готов остановить любое мгновение.

Иногда ему кажется, что он близок к абсолютной внутренней точности, совпадению с собой. Что последует за этим – взмах резонансной волны? смерть? новая жизнь? А иногда все путается, забывается, и будущее снова просторно и мутно. Каким ему и положено быть.

***

Он заходит в гости к другу. Друг как раз нынешним утром получил нечто роковое – то ли вызов, то ли визу, – и его дом полон каких-то двоюродных людей. Друг принимает его в дальней комнате. Разговор идет о вещах важных, но не актуальных.

Открывается дверь. Входит хозяйка, продолжая протирать тарелку.

– Звонил Григорий, – говорит она. – Он заберет холодильник завтра в четыре.

Хозяин коротко улыбается ей, фиксируя прием информации, и возвращается к своей мысли.

– Структура космоса…

Завтра в четыре, то есть спешки нет. Просто расщепляется жизнь – то ли вдоль, то ли поперек, – и в новой реальности Григорий забирает холодильник, а в старой, типа видеокассеты, рождаются галактики и уточняются акценты.

Мы ведь тоже не ждем, когда кончится реплика в телевизоре.

Ты уходишь в прошлое, становишься приятным воспоминанием, фрагментом отечества.

Ты отнесен далеко, вмонтирован в кухню и отныне всегда будешь пить черненький кофе и говорить что-нибудь умное, но как бы без звука.

***

Раньше тут была световая реклама «Станки из ГДР». Теперь ничего этого нет.

Зато в минуте ходу отсюда, в подземном переходе, среди объявлений о пропаже собак и детском питании на листке бумаги нацарапано: «Продается башенный кран». Он готов сделать обобщение, но удерживается от этого усилием воли.

***

Новый вещи походи на старых, полузабытых людей.

Ксерокс ерзает туда и сюда с листком бумаги. У Робина тоже была привычка ерзать, устраиваясь на скамейке.

Принтер перед работой издает утробный звук. Котик тоже любил глубоко откашляться.

Алексей от избытка энергии мелко, почти неуловимо тряс ногой. Он вспомнил Алексея, глядя на центрифугу «Фея».

Всех этих людей так или иначе нет: кто уехал, а кто преобразился до самых глубин.

Его, впрочем, так же превосходно нет, как и остальных. Зато у него есть двое прелестных детей, веселых и кротких: мальчик четырех лет и девочка двух.

А когда мальчику было два года, он не был ни прелестным, ни веселым, ни кротким; он постоянно скандалил и орал, долго не начинал говорить и оставался лысым.

Так отчего же он вспоминает того невыносимого малыша; отчего даже самое мягкое исчезновение если не ранит, то задевает его?

Разумного ответа нет. Есть, однако, много неразумных ответов.

***

Ахматова не любила эмигрантов. Если говорить просто, то она считала их дезертирами, потому что родину, как и жизнь, почитала господним даром.

Нельзя сказать, чтобы Георгий Иванов не любил тех, кто остался в СССР. Он им скорее слегка сочувствовал и легко же презирал, потому что сознательно отказался играть в скотском спектакле любую роль: ливерную массу, пушечное мясо, лагерную пыль. А еще он понимал: родины больше нет.

Они не поняли друг друга – не потому что не могли, а потому что не хотели. Человеческая жизнь вмещает в себя одну трагедию целиком.

Мы – отсюда – помимо трагедии отечества и трагедии изгнания – видим третью, которую можно назвать трагедией расщепления, и переживаем ее, может быть, острее, чем они.

***

Он сидит в маленьком кафе возле Павелецкого вокзала и вполуха слушает разговор трех мужчин, сидящих за соседним столиком. Мужчины средних лет (то есть чуть старше его самого) и явно задуманы господом как инженеры, но решили избрать стезю коммерции. Ему и больно, и смешно их слушать – с такого абсолютного нуля они начинают; так отчетливо не нужны оказались их знания. Навыки, привязанности – словом, сорок первых лет жизни.

– Что еще можно?

– Ну… торговать.

– А ты умеешь?

– А чего тут уметь?

– Ну… это ты не совсем, вероятно…

– А что такого?

– Нет, господа, это исключено: рэкет.

– Да. Это да.

Они прямо-таки ухватились за этот рэкет. Их энтузиазма хватило на то, чтобы назначить встречу и встретиться. Ему очевидно. Что здесь и сейчас не рождается новый синдикат, даже мертвый. Впрочем, им это тоже очевидно.

– Что нужно народу?

– Хлеб.

– … и зрелища.

– Зрелища в следующий раз. Займемся хлебом.

– Откроем пекарню…

– Печь хлеб.

– Нет.

– Можно покупать готовый хлеб, а потом только разогревать в печке.

– Когда он остынет, он становится как кирпич.

– Не все ли равно? Они ведь уже купили и ушли.

– А если они вернутся?

– Об этом я не подумал.

Он старается сформулировать поточнее, получая кайф от точности: инженеров загнал в кафе не голод, а унижение, причем не степень унижения, а его планомерность.

***

Когда его спрашивают о его собственных коммерческих проектах, он отвечает одно и то же: много людей на всей планете не едят мяса, потому что им противна идея убийства; ящерица, пугаясь, откидывает хвост; вывод – создание фермы ящериц с быстрорастущими хвостами; специальные служащие пугают ящериц и подбирают хвосты; из хвостов готовится специальный паштет под девизом «Мясо без убийства». Он излагает проект без улыбки, толково и сухо. Последнее время его все чаще принимают всерьез.

***

Мандельштам и Георгий Иванов в юности были так дружны, что завели одну визитку на двоих. Осенью двадцать второго года Иванов уехал навсегда, и больше они не встретились. Если бы это был мексиканский сериал, Мандельштам и Иванов разрезали бы визитку пополам, а в сотой серии Горбачев склеил бы ее собственной слюной. В жизни визитка попросту пожралась, по образному выражению Державина, жерлом вечности, тем более что в двадцатом веке жерло работало, как пылесос.

До Георгия Иванова доходили советские газеты и соответственно те стихи Мандельштама, которые печатались в советских газетах. Иванов имел все основания думать, что одаренный поэт Мандельштам сгнил заживо в мертвой России, сломался, потерял то, что имел.

Сам Иванов стал великим русским поэтом уже в эмиграции, и Мандельштам так и не увидел его настоящих стихов. Мандельштаму, должно быть, все представлялось логичным и по-своему справедливым: пустой блеск ранних стихов Иванова и его выморочная жизнь в Европе – в скучноватом раю второго разряда.

***

Зажатый среди других тел в очередном автобусе, он смотрит куда глаза глядят, хотя бы потому, что менять угол зрения неудобно и незачем. Среди прочего – кусочек окна; автобус, крупно качнувшись, зачерпывает окном изрядную порцию Москвы: резко сигающая вниз боковая улица, вдали пышная зелень маленького парка, чешуйка Москвы-реки. Ему знаком этот ландшафт, но он испытывает чувство сильнее, чем просто узнавание. Не спеша перебрав варианты, он не без удивления понимает, что это и есть ощущение родины, иначе говоря, патриотизм.

***

На тихой зеленоватой улице ему встречается бывший сокурсник Леопольд. Лет десять назад Леопольд торжественно бросил математику и занялся литературой, но едкая химия времени растворила этот поступок, и теперь Леопольд натаскивает по литературе тех же оболтусов, которых его бывшие сокурсники натаскивают по математике. Леопольд, однако, бодрится.

Речь, естественно, заходит об общих знакомых, в разговоре мелькают стипендии, доллары, гранты. Жизнь, как бы в процессе решения некоторой задачи, подвела всех под общий знаменатель.

– Дети капитала Гранта, – шутит Леопольд.

– А нашему брату не положен докорм!

– Почему же? – Леопольд суетится, вытряхивает из сумки листок. Из листка следует, что немецкая фирма – или организация? – устраивает конкурс для русских писателей как раз и возраста и масштаба Леопольда. Девиз – чемодан.

– Главное в конкурсе, – энергично говорит Леопольд, – бежать в свою сторону, тогда точно придешь первым. Девиз надо понимать буквально. Все, понимаешь, напишут о встречах там, о разлуках (русский язык у Леопольда всегда хромал), а надо – о чемодане. Понял? Мы в студии, как сейчас помню, писали этюд на тему «маленький человек», так все запутались в шинели, а мой герой просто был вот такой вот. – Леопольд обозначает полтора метра от пола и жизнерадостно смеется.

– И как? Хвалили?

– Ругали. Но ведь дело не в этом.

Неожиданно для себя он кивает, списывает у Леопольда адрес немецкой фирмы, а едва придя домой, добросовестно начинает писать шпионскую историю с подменой чемодана, потом понимает, что, как только закончит ее, выкинет в мусорное ведро, а поняв, не заканчивает.

***

Он очень часто, чуть ли не регулярно встречал знакомых в метро. Потом некоторые из них совершенно вывелись. Проанализировав ситуацию, он выделил две главные причины «невстреч»: эмиграцию и покупку машины. Ну еще среди гипотетических вариантов были смерть и паралич, но это не подтвердилось на практике.

В частности, из метро исчезли девушки не то чтобы самые красивые, но с определенной фигурой: очень высокие за счет длинных ног; просто великанши остались. На улице он однажды видел, как девушка новой волны садилась в автомобиль, сложив ноги чуть ли не в трех местах; в метро ей было бы удобнее.

***

У него есть двое знакомых, из которых один твердо решил уехать в Канаду, а другой безо всяких решений твердо оставался в Москве. Каждая их встреча почти моментально переходила в спор: ехать или оставаться, как если бы они были гидрой о двух головах. Их не смущало то, что все серьезные решения в жизни они принимали порознь, например, каждый женился именно на своей жене.

Они расстанутся в момент окончания спора.

***

Отъезд – репетиция смерти в понимании Гамлета, то есть шаг в неизвестность, где тебя ждут: сны, блаженство или пустота. Сведения с того света ненадежны. Сведения из Нового Света противоречивы.

***

Ахматова, муза плача, сохранившая верность своей монументальной родине и несчастному народу, всерьез подумывала о четвертом замужестве и к семейной жизни относилась скорее иронично, чем трепетно. Георгий Иванов, циник, обрывающий корни так же легко, как лепестки, всю зрелую жизнь любил одну женщину – Ирину Одоевцеву.

У него есть цикл поздних стихов, посвященных ей; по стихам кажется, что они расстались. На самом деле Георгий Иванов прощался с жизнью.

***

Они уехали отсюда более или менее зрелыми людьми в начале двадцатых годов.

Реальная возможность вернуться (минуя гиблый вариант Марины Цветаевой и рыночный Алексея Толстого) представилась в начале девяностых.

То есть даты были подобраны так, чтобы никто не вернулся.

Впрочем, вернулась Ирина Одоевцева – глубокой старухой, чтобы умереть через пару лет, но в Ленинграде, более того – в Санкт-Петербурге.

Если бы не она, семидесятилетняя пауза производила бы впечатление избытка, сталинского слоновьего срока – семьдесят лет, двести, триста, с запасом, с верхом.

Ирина Одоевцева, в одиночку одолев дорогу скитания, как бы подтвердила точную злонамеренность исторических лет.

***

Родители его знакомой, евреи, уехали в Германию, мотивируя это тем, что немцы после событий тридцатых-сороковых годов испытывают что-то вроде вины перед евреями и создают им неплохие условия жизни.

Он видел на фотокарточке чудесный домик с садиком – так, что не поймешь, карточка это или открытка.

Он вспомнил, где видел такие домики и садики, – в телерепортаже о жизни немецких ветеранов второй мировой.

Он вспомнил дальше – рай Ивана Карамазова, где генерал целуется с матерью замученного им младенца.

С другой стороны, если его спросят, что он может предложить, он пожмет плечами и улыбнется так называемой виноватой улыбкой – хотя его вины во всем этом заведомо нет…

Ничего, ровным счетом ничего.

***

Мягкий климат европейских морей, непроницаемо голубой небосвод, все эти розы и соловьи наводили Георгия Иванова на две мерцающие мысли, точнее, на два слова: каторга и рай.

Каторга, но за вычетом сознания собственной правоты, непреложного скорбного труда, родины на тысячи верст вокруг, песен, холода, снега.

Рай, точнее, вырванный из времени Эдем, похожий на лепестки роз, которыми засыпали насмерть какого-то средневекового князя, «отвратительный вечный покой»…

***

Осип Эмильевич Мандельштам, глубоко нормальный человек, не может не замечать нормальный человеческий выход: если он всем так мешает, отчего не отпустить его, не разомкнуть плавучую тюрьму на любом повороте Камы, не позволить просто уйти внутрь бесконечного леса, раствориться в страшном просторе, открывающемся на восток… Чем опасен один человек – атом в империи?

Очень, очень опасен, поэтому ему постепенно обрубают жизнь во времени и пространстве, отнимают город за городом, крымский берег… Ему недостает воздуха, его мучает удушье. Последний арест настигает его в санатории под станцией по имени Черусти – как из плохого триллера. И уже по ведомству смерти он получает желанный простор – дальневосточный лагерь и каторжный исход.

***

Весь год он мечтал смотаться весной в Ленинград, то есть в Санкт-Петербург, просто так, на два-три дня. Сегодня кончается весна, стало быть, поездка явочным образом не состоялась. Он удивляется мимоходом твердости этого кусочка небытия: для поездки не нашлось ни повода, ни времени, ни денег, ни даже мощного желания, которое решило бы остальные проблемы. Нет так нет.

Раньше он был куда свободнее в перемещениях, более того, история и география, искажая, увеличивают эту свободу в прошлом: оказывается, он бывал и за границей – на Украине, в Латвии, в Армении…

***

Бывает так: москвич, живущий на окраине, находит себе работу около дома. После недолгой радости он замечает, что попался в ловушку: транспортное удобство оборачивается замкнутостью пространства, несвободой. Меняется лексика. Он говорит: «В четверг я собираюсь поехать в Москву».

***

Если существует его поколение, то оно никогда не делилось по политическим пристрастиям, примерно потому же, почему не делят на ноль. Зато оно медленно распалось на тех, кто уехал, и тех, кто остался.

***

Тех, кто уехал, на новых местах объединил великий русский язык, приятные воспоминания, специфическая ирония, особая мимика глаз и множество других летучих мелочей. Тех, кто остался, не объединяло ничто новое.

Он, как на кошмарном экзамене, зачем-то бегло вспоминает, что знает на эту тему.

А. назанимал денег, купил принтер и уехал в Америку.

Б., наоборот, назанимала денег на поездку в Италию и вероломно осталась в Москве.

В. Весь первый курс играл в карты, проиграл кучу денег, выл, обещал наложить на себя руки, наконец, далекие от карт друзья, чтобы спасти его честь, собрали ему требуемую кучу, после чего В., не расплатившись ни с кем, уехал в Сибирь. Страшная, почти мифологическая деталь этой истории: трагический сибиряк стал богаче ровно на столько, сколько проиграл.

Г., чемпион в своем роде, дважды за последние пять лет эмигрировал навсегда и дважды навсегда вернулся, каждый раз действуя отчаянно и с мукой, как если бы менял пол.

Д. так и не смог выбрать себе историческую родину.

Е. купил дом на Мальте и заскучал.

Ж. убыла на ПМЖ…

***

Я…

В какой-то момент ему показалось, что он начал что-то понимать, как будто точки сложились в осмысленный узор, а потом точек стало слишком много, и картинка потеряла информационную ценность. Все = ничего.

Может быть, дело в подробностях? А. закрывал глаза, когда смеялся. Г. Любил ходить в шортах, обнажая мудрые седые ноги. Он слегка шепелявит. Я слегка заикаюсь.

***

Трамвай, как божья коровка, ползет по выпуклому мосту через Москву-реку. Народу сегодня немного, так что он обладает свободой перемещения – в масштабах трамвая. Справа – сувенирный кремлевский пейзаж. Слева – массивный взлет высотного здания, рваное клочковатое небо, серая вода в мелких чешуйках, угрюмый строй домов на том берегу; булыжник, асфальт, гранит, еле заметный отблеск – то ли ржавчины, то ли крови. Согласно законам перспективы все медленно вращается вокруг невидимой оси и так прекрасно, что…

А, собственно, что?

***

Георгий Иванов проходит по набережной Сены.

Я думаю, он не был одарен слепым дарованием вундеркинда – иначе откуда бы взялись ранние плоские стихи? Значит, не великий талант, а великая судьба поэта выпала, как в лотерее, этому обыкновенному человеку с очень обыкновенной фамилией.

Он стоит и смотрит в воду.

Всякая форма материи отвратительна вблизи.

Время устроено так, что ничего нельзя вернуть.

Пространство устроено так, что никуда нельзя вернуться.

Русский таксист отвезет его в кафе.

Теплый ласковый ветер слегка шевелит листву.