Читать книгу Кандид-2020. Конфабуляции. Псевдореминисценции. Персеверации - Евгений Черносвитов - Страница 3

…Это случилось в начале октября 1971 года в одном, начинающем запустевать рыболовецком поселке. Поселок этот построили всего лет 15 назад. Расположился он недалеко от побережья Тихого Океана. Небольшой рыбозавод по обработке кеты и горбуши, и с десятка два деревянных домов для рыбообработчиков. Еще в поселке был «Коопторг» ― магазинчик, где можно было купить хлеб, спички, сахар, муку, чай и водку. Иногда в него завозили что-нибудь из одежды и обуви, и так, по мелочам, для домашнего хозяйства. Были в этом поселке школа ― пятилетка, детсад и фельдшерско-акушерский пункт. Да почта с собственным телефонным узлом. Специальный дом был отведен для сельсовета и опорного пункта милиции. Но, так как представители советской власти и милиции в этот поселок заезжали крайне редко по причине его отдаленности от дорог, этот дом всегда был под висячим амбарным замком.

Все дома этого поселка выстраивались в два ровных, почти параллельных, ряда. Они были похожи друг на друга, как близнецы-братья. На доме власти и милиции всегда торчал красный флаг. Точно такие же флаги появлялись почти на всех домах в красные дни календаря.

Ни улиц, ни дорог в поселке не было. К нему вела просека, соединяющая этот поселок с другим, тогда уже вымершим поселком, из которого ушли все живые существа, даже собаки, кошки и крысы. Когда-то этот поселок тоже был построен для рыбообработки. Подобные поселки долго не живут и полностью зависят от уловов рыбы, которые, как показывает практика, постоянно в одном и том же районе Тихого Океана не бывает. Рыба уходит, и люди уходят из поселка в построенный новый поселок. По берегу Тихого Океана множество таких мертвых населенных пунктов, больших или меньших размеров, от десятка-двух домов, до ― сорока, и более. К мертвым населенным пунктам больших размеров относятся и поселки, построенные еще казаками при Николае I, которые так и называются ― «Николь», «Николь 1» и, почему-то «Коль»…

…Поселок, в котором развернулись события, о которых здесь пойдет речь, соединялся с Океаном небольшой речушкой. Речушка охватывала весь поселок петлей. Почти весь берег ее был покрыт деревянным настилом со специальными приспособлениями для причала лодок и небольших морских катеров. В поселке был один дом на отшибе (рядом, кстати, с фельдшерско-акушерским пунктом), в котором постоянно никто не жил. Периодически же в нем останавливались охотники, как артельщики, так и вольные стрелки, промышляющие соболя, куницу, норку, песца и других зверей из-за их меховой «шубки». Тогда этих зверьков было тьма тьмущая в дальневосточной тайге.

…Итак, поселок словно был на острове из-за речушки, которая выходила из-под земли (на самом же деле, истоки ее были в далеких Синих горах, что с противоположной стороны Тихого Океана, которыми заканчивался великий Аяно-Майский хребет. Деревянные настилы вдоль берега речушки и заменяли тропы и дороги, как для жителей поселка, так и для гостей. Эти настилы были сделаны из толстущего бруса и могли выдержать даже геологический гусеничный вездеход (геологи и старатели-одиночки тоже не обходили поселок стороной, всегда находя в нем гостеприимный приют у жителей и достаточно хлеба, соли и водки в коопторге). Оба конца речушки были соединены с Океаном. И по ним вода текла в одну сторону ― в Тихий Океан и поэтому всегда была пресная. Когда лосось шел на нерест, то мог запрудить речушку целиком. И тогда все жители выходили из домов, «очищая» от рыбы речушку (в каждом доме красная икра стояла в деревянных ведерных бочках и ни во что не ценилась; кету и горбушу солили, вялили и коптили; кормили рыбой себя и всех, живущих в поселке животных, раздавали всем, кто посещал поселок, бесплатно; каждую новую путину запасы лососевых обновлялись, старые же выбрасывались на свалку в тайгу и поедались зверьем, и сгнивали под открытым небом). Вокруг поселка, за рекой, сплошной стеной стояла тайга. С ее стороны в поселок можно было попасть только пешком или верхом на лошади. Был к нему, по существу, один путь ― по побережью Океана. Этот «путь» представлял собой сплошную гальку, местами болотистую почву. Пройти по нему на транспорте можно было лишь во время отлива. Вся протяженность этого пути четко обозначалась электрическими столбами, с оборванными проводами. Столбы сохранялись десятилетиями, несмотря на то что были деревянными. Они крепились на бетонные сваи, которые были намного выше самого высокого прилива. Каждый столб был обжит огромным дальневосточным орлом, который использовал его верхушку и для отдыха, и для дозора, и для наблюдения за добычей, которая могла появиться в виде рыбы или детеныша нерпы в Океане, или зайца, дикого поросенка или детеныша изюбра – со стороны тайги.

Поселок, о котором я рассказываю, расположился как раз на месте древнего стойбища исконных жителей нижнего Амура. Когда рыли под фундамент домов, то обнаружили в спрессованном, как камень, речном песке и мелкой гальке, прекрасно сохранившиеся, изделия, типа ладьи, выдолбленные из одного куска дерева. Что-то среднее между ковшом и тарелкой. Вот она:

Но, самое интересное ― там же невдалеке нашли могилу японского самурая, который лежал в огромном куске окаменевшего песка. Прекрасно сохранился шлем самурая с тремя, разной величины, мечами, прикрепленными к височным частям шлема и ко лбу.

Шлем был прочно одет на голый череп. Сохранились и другие части доспехов самурая ― все это ныне хранится в Хабаровском краеведческом музее (кроме черепа, который я, с не письменного согласия археологов и следственных органов, проводивший экспертизу останков японца, подменил на череп простого бездомного советского гражданина, этих же лет, что и японец, умершего от алкоголизма).

В простонародье местных жителей называют гиляками, на что они «очень-очень» обижаются. Иногда они, услышав обращенное к ним «гиляк», терпеливо поправляют невежду: «Я ― не гиляк. Я ― нанаец (или эвен, или ульч, или юкагир, или нивх…)». «Гиляк» вообще-то устаревшее нивх. Каждая малочисленная и стремительно в наше время сокращающаяся в численности нижне-амурская народность содержит в себе еще массу племен, кланов, которые уже полностью вымерли или сохранились в числе, меньше десяти. Иногда из племени оставался последний мужчина. Он был и представителем какого-нибудь, тоже давно канувшего в бездну небытия клана. С последним мужчиной вымершего племени (и клана) Ульгучье, мне пришлось познакомиться при очень нехороших, точнее сказать, трагических, обстоятельствах. Об этом ниже и пойдет мой рассказ.

– Как тебя зовут? ― уловив минутку, когда мы остались с ним наедине, спросил я заключенного. Это было, после блестяще выполненной операции нашей опергруппой. Мы возвращались в районный центр ― Николаевск-на-Амуре на своей боевой машине ― вездеходе, который дали нам по этому случаю напрокат геологи. Вездеход бодро бежал по песку, морской гальке и топям, подминал под себя кустарник и мелкие деревца, выгоняя с теплых мест зайцев. Он отлично плыл и по прибрежным волнам Тихого Океана, срезая длинные участки пути, который хорошо выглядел лишь на географической карте.

Итак, я его, задержанного, с наручниками на ногах и руках, сидящего спиной к кабине вездехода в кузове, среди трофейного оружия и ящиков с патронами, спросил, повторяю:

– Как тебя зовут?

– Ульгучье. ― Спокойно ответил убийца.

– А как твоя фамилия?

– Ульгучье.

– Ты сказал, что тебя зовут Ульгучье – это твое имя или фамилия?

– Это моя имя и фамилия.

Я знал, что у гиляков иногда имя и фамилия совпадают, поэтому не очень удивился и продолжил свой «допрос» (я имел на это моральное право, ибо только два часа назад вскрыл четыре трупа, убиенных этим охотником Ульгучье).

– А как твое отчество?

– Ульгучье.

– Значит, отца тоже звали Ульгучье?

– Всех мужчин у нас звали Ульгучье…

– А как же в паспорте? ― (паспорт был у старшего следователя прокуратуры, Олега Федоровича Савчука, а тот сейчас преспокойно отдыхал в кабине вездехода на сиденье, покрытом толстой и мягкой кожей бурого медведя).

– В паспорте написано Николай Петрович Ульгучье.

– Значит, ты и есть Николай Петрович Ульгучье!

– Николай Петрович ― имя начальника милиции, который выписывал мне паспорт. А я ― Ульгучье!

– Хорошо, Ульгучье!.. А кто ты по национальности? Эвен или нанаец?

– Ульгучье!

– Как Ульгучье?

– Так, есть нанайцы, а есть ― Ульгучье.

– А в паспорте как?

– В паспорте ― русский… Николай Петрович сказал: ― будешь, как я, русский!

Ульгучье, которого мы сейчас везли в следственный изолятор тюрьмы Николаевска-на-Амуре, арестованного за умышленное убийство четырех человек и тяжелое ранение пятого ― был мужчина без возраста. Ему могло быть 25 или 45 или… 125 лет! Гиляки живут очень долго, если не касаются цивилизации. Сам Ульгучье свой возраст и дату рождения не знал ― «зачем?» Но так как он успел стать Героем Советского Союза во время Великой Отечественной войны, то сейчас ему минимум было 43—44 года (гиляки уходили на фронт чаще добровольцами, начиная с 12 лет; в военкоматах их ждали и охотно брали, ибо почти все мужчины были отличными стрелками, а тайга для них была родным домом, к тому же чрезвычайно выносливые и ни в чем не прихотливые ― был бы табак, больше ничего и не надо!). Сразу нужно сказать, что вот уже десять лет, как Ульгучье ― Герой Социалистического Труда. Член КПСС, Постоянный депутат городского Совета, член райкома… Но самое главное ― он великолепный охотник, ежегодно перевыполняющий план на 1000 (!) процентов (охотился Ульгучье всегда один). Жил он один в вышеописанном поселке, в который пришел из предыдущего (в жизни он сменил таких, бросаемых на произвол стихиям, с десятка два поселков и в каждом ему, как почетному гражданину, отводился собственный дом). Мы были в его доме.

Дома, хотя и на время, но строили добротно из толстущих бревен, хорошо проконопаченных мхом. Крыша железная, окна двойные и стеклянные. Печь, типа русской. Под одной крышей с домом санузел и баня ― живи, не хочу! Так вот, у Ульгучье был такой дом, но внутри у него во всех комнатах было пусто: только ящики из-под патронов или с патронами, верстак, за которым он занимался своим оружием и лавка, на которой он сидел. Спал он в главной комнате, в углу, прямо на полу, на куче наваленного тряпья, нерпичьих, лосиных и медвежьих шкур. Эти шкуры не его добыча. Их приносили с собой охотники, когда останавливались у Ульгучье. Кладовая битком была забита бутылками из-под водки и питьевого спирта ― тоже оставляли после себя охотники. Сам Ульгучье спиртное не пил. Никогда.

Мужчина Ульгучье был крепкий. Рост 160 см. Коротконогий и колченогий. Руки маленькие, но толстые, кисти как у ребенка, но пальцы железные. Лицо ― сплошь морщины. Носа почти нет, так, кнопка с двумя дырками. Глазки ― узкие щелки, прячущиеся среди складок кожи и такой же рот. Щетина редкая, как сохранившиеся ветки кустарника после таежного пожара, торчат там и ту. Одет он был в солдатское стеганное теплое обмундирование, но не времен ВОВ, конечно, а современное, подаренное ему какой-то воинской частью (расположившейся временно в тайге). На ногах ― кирзовые солдатские сапоги. На голове ― шапка-ушанка. Сидел он спокойно, только периодически просил дать ему закурить. Получив сигарету, не меняя выражения лица, попыхивал ею монотонно и равномерно. Никаких эмоций ни его лицо, ни вся его фигура не выражали всю дорогу до города. По дороге его дважды кормили, снимая наручники с рук, и водили по нужде, под винтовкой, снимая наручники с ног. Он на все реагировал спокойно. Когда мужики изрядно выпили там, в кабине вездехода и гурьбой вывалили в кузов, то естественно стали приставать к Ульгучье, но не по делу (никто порядок не нарушал, все были в криминальном деле, даже артельщик, спецы и знали, что допрос есть допрос и где, и когда и как его производить). Стали подкалывать Ульгучье, правда ли, что он белку стреляет в глаз, птицу влет, а крупное зверье в сердце на слух?

– Правда, ― спокойно сказал Ульгучье.

Почти всю дорогу я проводил с арестованным, ибо тоже не хотел принимать участие в попойке и предоставить возможность расслабиться каждому из опергруппы. «Никуда он не денется, не бойся» ― сказал мне старший следователь прокуратуры Олег Савчук, на всякий случай, суя в мой карман свой кольт… Так вот, подкалывая Ульгучье, подкалывая ― вездеход тем временем мчится по морской гальке во всю прыть, подпрыгивая на крутых гусеницах и дребезжа, заметили, как высоко над нами (и, видимо, преследуя нас, как добычу), парит орел.

– Попадешь в него?

Ульгучье молчит. Тогда ребята хватают, какое подворачивается под руку оружие (а мы разоружили после побоища весь поселок, и везли изрядный арсенал охотничьих и боевых карабинов, винтовок двух последних войн, пистолетов, револьверов, наганов), свое табельное оружие и начинают палить в парящего, как ни в чем не бывало над нами, орла. Вездеход бежит. Мужики палят. Некоторые с двух рук, по-македонски. Кто ― стоя, кто ― с колена, кто ― лежа. Орел даже не меняет курса.

– Дайте винтовку Ульгучье, ― приказывает Савчук.

– Ты что, хватил лишнего? ― даже оторопел от таких слов участковый.

– Он нас, как мух, ухлопает! ― поддержал его следователь милиции.

– Только один патрон в ствол, ― поясняет настойчиво Савчук.

– А он с одного выстрела уложил двух…, – это вмешиваюсь я, так как знаю, как стреляет Ульгучье, по вскрытым мной трупам, убитых им молодых ребят ― охотников.

– Не бойтесь, дайте! ― поддержал Савчука охотник-артельщик. ― Я буду держать его на мушке!

Ульгучье невозмутимо молчит, попыхивая сигаретой. Савчук берет армейский карабин и вставляет в ствол патрон.

– Еще один вставь! ― вдруг говорит Ульгучье… Все вмиг поворачиваются к нему и, разинув рот, замирают. Немая сцена продолжается с минуту, вездеход продолжает нестись на огромной скорости между Океаном и Тайгой.

Первым приходит в себя Савчук:

– Зачем тебе второй патрон?

В голосе его четко слышны нотки невольного страха. На лице невозмутимого Ульгучье появляется что-то, подобное снисходительной улыбки:

– Если убивать ― то обоих.

– Кого «обоих»? ― в голос спрашиваем мы, недоуменно.

– Птицу. Орла и орлицу! Горе одному оставаться! Все равно разобьется, на камни оттуда (он показал руками, скованными наручниками) бросится!

Мы задрали головы, пытаясь разглядеть вторую птицу, но видели только одну, как не старались.

– Врет он! Два патрона хочет! Как раз по одному на нас, двоих! ― сказал, продолжая пялиться в безоблачное небо, участковый (был он ― детина 2-х метрового роста, ходили о его невероятной силище легенды, будет возможность, хоть одну расскажу!) Савчук тем временем вставил в обойме второй патрон, и, протягивая карабин Ульгучье (артельщик встал в боевую позу, направив к виску охотника ствол), сказал:

– Но наручники я с тебя не сниму… Закон не позволяет, так что стреляй брат так!

Ульгучье, не выпуская изо рта сигарету, взял маленькими ладошками карабин и не успели мы опомниться и сообразить, как он целиться и стрелять будет, как прозвучали почти дуплетом два выстрела. Головы наши невольно дернулись, в ушах от ближних выстрелов заложило. К ногам нашим с грохотом упали две птицы, обе без голов ― только окровавленные шеи еще дергались и издавали булькающие звуки. Ульгучье (наверное, мне это показалось!) презрительно смерил нас всех своими глазами-щелками и аккуратно, нагибаясь всем туловищем, положил на дно вездехода карабин. Опять немая сцена. В воздухе повисло ― нет, не восхищение умением стрелять охотника Ульгучье, а нечто гораздо большее ― неловкость перед ним, и жалость к нему, к которому судьба вдруг повернулась спиной, что он, явно незаурядный и большой человек, теперь будет исполнять прихоти всякого, кто захочет над ним позабавиться!..

– Ульгучье! Хочешь выпить? ― тягостное молчание прервал участковый.

– Спасибо, я не пью! А вот если угостите еще сигаретой ― скажу спасибо… ребята!

Ульгучье прекрасно вышел из ситуации. Все, что сейчас произошло, понял и по-своему, успокоил присутствующих… Неловкости и жалости след простыл. Все враз загалдели. Кто-то протягивал Ульгучье сигареты, кто-то котелки с горячей пищей и кружки с дымящимся ароматным чаем. А Савчук молча взял руки Ульгучье и снял наручники. То же самое он сделал и с ногами:

– Вот так-то лучше! ― Ульгучье ничего не сказал, только несколько раз присел, вытягивая ноги, как будто танцевал барыню, и мощно размял запястья. Всю остальную дорогу он провел с нами на равных: и в кузове сидел один и курил, и в кабину ходил чай пить, и все словно сговорившись, как бы забыли, что он убийца, арестованный, и что его везут в тюрьму.

В отделение милиции города Николаевска-на-Амуре в четыре часа утра позвонил председатель сельсовета, бывший фельдшер поселка, и охрипшим голосом сообщил, что в «поселке стрельба и побоище». Огонь ведется из разных точек. Стреляют друг в друга охотники-артельщики и местные жители, гиляки. Все ― пьяные. Каждый дом под непрекращающимся огнем. Охотники забаррикадировались в фельдшерском пункте. Местные жители стреляют с улицы». Причина побоища известна – это новый фельдшер Светлана, 18-летняя девушка, недавно приехавшая в поселок по распределению из Винницы и успевшая сойтись с местным охотником Ульгучье. Вчера он неожиданно вернулся из тайги и застал ее пьяной с русскими охотниками, которые остановились у нее три дня назад. Тут все и началось…

Дозвониться из поселка в город не так-то просто. В поселках, разбросанных по нижнему Амуру, прибрежных и таежных. Связь была одна ― вертушка (точь-точь, как в 1917 в Смольном). Так вот, для того чтобы попасть в город, нужно было пройти как минимум 4—5 узлов связи, где очередная «девушка», получившая звонок, передавала его на следующий «узел». Естественно, что на любом участке пути сигнал мог срываться. Председатель сельсовета звонил в город с 20 часов, а дозвонился только в 4 утра. Он был в конец измотан и ужасно напуган. Ведь в поселке было много детей, которые легко могли попасть под пулю. Так он доложил, требуя незамедлительной помощи.

О происходящем в поселке, как полагается доложили прокурору, а он ― Первому (секретарю партии района). Первый и принял решения послать нашу опергруппу на вездеходе. Могли, конечно, послать и вертолет, но это гораздо дороже и летчики соглашаются на такие полеты чрезвычайно неохотно (стреляют по пьяному делу в охотничьих поселках часто, и когда над поселком зависает вертолет, то бывали случаи, что обе воюющие стороны вдруг объединялись и дружно начинали палить по вертолету; не прошло и полгода, как в районе золотопромышленного прииска «Многовершинка» таким образом, сбили Ми-4, погибли все ― и опергруппа, и экипаж). Опергруппа по таким случаям выезжала в поселки тоже крайне редко, ибо это всегда обостряло обстановку ― появлялась еще одна воюющая сторона и тогда, действительно, могли стрелять все, кто могли, до последнего патрона или до оцепления поселка войсками. Если последнее случалось ― войска брали поселок в кольцо ― стволы тут же летели на землю, и пальба вмиг прекращалась. Не было случая, чтобы кто-нибудь когда-нибудь в то время вступал в перестрелку с солдатами. Вездеход тоже можно было бы обстрелять (и такие случаи бывали). Поэтому Первый посылал нас неохотно. Чаще всего, пьяную пальбу (хоть из сотни-другой стволов!) останавливал один участковый, который для этого случая приезжал в поселок (почти все участковые района Николаевска-на-Амуре проживали в городе) на попутной, а не на милицейской (это было важно!) машине. Участковые эти были люди особенные, во многих отношениях незаурядные. Дальневосточники в нескольких поколениях, знающие люд и обычаи людские и таежные на-отлично. Участковый, который сейчас доставлял вместе с нашей опергруппой Ульгучье, был именно из таких, да еще, пожалуй, лучший из лучших. Участковые демонстративно никогда не носили с собой оружия и редко были одеты в милицейскую форму (в отличие от героя известного фильма «Хозяин тайги»). Это был мужик огромный, жилистый. Был он немного хвастун и мог приврать, поэтому, наверное, о нем много ходило легенд. Вот одна из таких легенд. Шел он как-то домой со своего участка тайгой (км. так 150—170, если напрямик). Захотелось ему по пути по большой нужде. Присел он за кустиком среди дремучих елей… Только поднатужился, как кто-то хлопает его по плечу. «Наверное, какой-нибудь охотник догнал, ― подумал участковый и буркнул ― Подожди, не видишь, занят!» А тот продолжает его по плечу хлопать. «В чем дело, земляк?» ― не в шутку разозлившись, спрашивает участковый и поворачивает голову к тому, кто ему не вовремя мешает. Глядь, а это огромный бурый медведь лапой его по плечу легонько трогает! Вскочил тут участковый, а штаны упали, оказался по ногам связанный. «Пошел вон!» ― крикнул участковый медведю. А тот, вместо того чтобы послушаться, хватает участкового в свои объятья и начинает давить. Участковому ничего не оставалось делать, как заключить в объятья медведя…, так и стояли, с полчаса, давя, что есть силы друг друга своими объятьями. Пока у медведя глаза из орбит не повылезали, и кровь из пасти не потекла. После чего объятья зверя стали слабеть, и он медленно сполз к ногам участкового дохлым… Правда это, или байка: проверить трудно. Очевидцев-то не было. Но в квартире участкового на стене висит шкура огромного бурого медведя (вернее, медведицы), на которой нет, ни единого следа от выстрела. Силой наш «хозяин тайги» был наделен не вероятной. Мог лося вместе с рогами поднять и пронести метров сто. Колоду карт рвал без напряжения. Лом сгибал и разгибал одними руками… Много еще всяких штучек демонстрировал в дежурке или в командировке, когда наступала для этого подходящая минутка… И сейчас он тоже, конечно, был против опергруппы ― хотел скакать в поселок один на лошади, и навести порядок. Но, Первый решил послать вездеход с опергруппой. Был к тому еще один резон ― в поселке четыре трупа (за раненой решили послать вертолет сан. авиации, как только дело будет закончено; первую медицинскую помощь ей оказал фельдшер; но юная медичка ― яблоко раздора среди Ульгучье и молодых русских охотников ― не дождалась нас, скончалась от внутреннего кровотечения!). Не везти же трупы в город? Поэтому и направляли судмедэксперта, меня, чтобы произвел вскрытие на месте, после чего трупы можно было там же схоронить (так обычно и делали если родственники проживали в других городах; им, конечно же сообщали о смерти и где захоронен их сын или брат, и если они хотели увезти труп на родину, то это уже их собственное дело). А раз ехал медик, то нужен был и следователь прокуратуры, который мог бы возбудить уголовное дело. Раз была раненая, и выстрелы производились в населенном месте, нужен был следователь милиции… Короче, так вот и собралась опергруппа…

Теперь пора подробнее рассказать и о вездеходе, в котором нам пришлось провести двое суток и о каждом (пусть, немногое) члене опергруппы.

Вездеход геологоразведки 1969 года – это далеко не БТР 1991 года, гораздо хуже. Особенно если находишься в нем, когда он несется со скоростью 60—70 км. в час, резко сбрасывая ее до 10—20 км., а потом также резко возвращает к прежней. Это зависит от того, что в данный момент под его гусеницами ― кустарник, морская галька, болотистая топь, устье речушки или океанские волны. В кабине лучше не сидеть ― воняет выхлопными газами и легко угореть. В кузове легко замерзнуть. Если же с тобой в одной компании несколько взрослых мужиков, пьющих всю дорогу спирт и закусывающих луком, чесноком, черемшой и мясными консервами… То это похуже выхлопных газов, запахов солярки и бензина. На нашем пути был один небольшой населенный пункт ― леспромхоз. Как раз на полдороги к поселку, куда мы должны были прибыть уже к ночи, сделать небольшую остановку, поужинать на ходу. Что было и сделано: нас в одной из изб, с огромной русской печкой (на которой уже спали обитатели этого дома дружной семейкой) ждал огромный деревянный стол, ничем не покрытый, чугунный котел, с вареной картошкой по-нанайски (то есть, картофель варится вместе с соленой кетой), две бутылки водки и большой медный чайник, с заваренным прямо в нем чаем с различными ягодно-травяными добавками. Ломти нарезанного ржаного хлеба, еще горячие, вечерней домашней выпечки. В избе было очень тепло и уютно. Мы быстро поели, и совсем не разомлели, несмотря на это тепло и даже водку, и даже на наваристый чудо-чай. Ведь, все еще было впереди! Никто из нас не знал, что нас ожидает. От звонка председателя сельсовета, поднявшего нас в дорогу до времени, когда мы очутились в леспромхозовской избе ― много воды, а то и крови утекло… Все мы, конечно, успели устать, были напряжены и тревожны. У нас еще не был даже выработан план операции по разоружению преступников… Каждый предлагал свой вариант, с которым, естественно, никто не соглашался…

Поужинав, мы по очереди стали запрыгивать в вездеход, не поблагодарив даже хозяина за хлеб-соль. Его мы просто не видели.

Какое-то время ехали в сплошной темноте, начали клевать носом под шум мотора, дребезжание металлических конструкций… Да и время было ― спать. Но уснуть не удавалось, потому что вездеход шел по канавам и рытвинам, буграм и ложбинам. Иногда он сильно наклонялся к носу, и мы скатывались тяжелыми тюками, наваливаясь друг на дружку, вперед. Иногда он становился почти вертикально на зад, и мы валились в кучу, откидывая от себя канистры с горючим и ящики с патронами. Худо-бедно, но ехали и торопились. Водитель был отменный ― стрелок-охотник из артели. Тайгу он знал и на вездеходе, как свою квартиру в городе.

Все стали понемногу приходить в себя, когда в пластмассовых окнах забрезжил рассвет. Я впился глазами в окошко ― то, что передо мной открывалось, было для меня ново, неожиданно, магически приковывала мой взгляд, и уму было непостижимо. Я видел мертвый огромный населенный пункт, по которому мы в данный момент проезжали. Кажется, это был «Николь». В поселке все сохранилось: добротные деревянные дома пятистенки с амбарами и пристройками. Стекла в домах были целы. Двери закрыты (чтобы ветер не оторвал, как мне пояснили). По домам можно было узнать, какие были жилые, какие служебные. Вот ― почта. Вот ― сельсовет: ветрами и дождями буквы почти стерло с доски. Вот ― акушерский пункт: единственный дом, на котором еще сохранились участки, покрашенные когда-то белой краской. Остальные постройки были одного черного цвета: от сильных соленых ветров, дождя, мороза и жары, они не гнили, а словно окаменевали, почему и сохранялись в целостности и сохранности на долго. В прибрежных поселках, где главным источником жизни является рыбзавод, все тропинки и дороги устроены так, чтобы ближайшим путем привести на рыбзавод. Это ― огромный барак с мощным причалом со стороны Океана. Обрывки снастей валялись там и ту, пока мы проезжали по поселку. На берегу, прямо у кромки воды, торчали своими скелетами перевернутые баркасы, ржавеющие катера. Кругом ни души. Если бы не одинокий шум нашего вездехода, была бы, наверное, в это безветренное утро здесь абсолютная тишина. Картину омрачали до жути идущие, как по линейке два ряда столбов вдоль центральной дороги к рыбзаводу. От столбов шли еще целехонькие провода к каждому дому… Я видел много лет спустя безлюдный город Чернобыль… Брошенные поселки по берегу Тихого Океана с добротными деревянными домами, кажется навеки сохранившими тепло, голоса и дыхание жителей… Это ― разные явления жизни. В Чернобыле ― горе прозрачное и понятное. Здесь ― вселенская трагедия. Зыбкость человеческого бытия. Его полнейшее бессилие перед тайные мироздания. Вот такие мысли обуревали мной и тогда, когда я мчался в вездеходе по мертвому «Николь». И тогда, когда я проезжал в БТРе по Чернобылю, и обуревают сейчас, когда пишу этот рассказ…

…Ну, да я отвлекся. Пора, пора рассказать о каждом, кто входил в нашу опергруппу, а если останется время и желание, то и о себе (не второстепенном ее члене ― судмедэксперте).

Итак, Олег Федорович Савчук ― старший следователь прокуратуры. Когда я пишу этот рассказ, по телевидению идет сериал «Великие сыщики» про Коломбо. Савчук ― типичный прообраз Коломбо! Удивительно они схожи. Только вот плащ на Савчуке был не светлый, как у Коломбо, а темно-синий. Но такой же старый и засаленный. К губе всегда прилипшая папироса (вместо сигары, как у Коломбо) «Беломорканал». Зимой плащ сменял полушубок из овчины (тоже черный, и тоже засаленный), и шапка-ушанка, с всегда не завязанными и торчащими во все стороны ушами, из крашенного в бурый цвет зайца. Савчук в 70-е годы, без преувеличения, можно сказать, олицетворял собой прокуратуру Николаевска-на-Амуре и района. Все крупные дела были раскручены именно им. А некоторые принесли ему всесоюзную и даже всемирную известность. Так, нашумевшее в 1969 году дело с прививкой оспы детям в ряде городов СССР, после чего привитые вскоре умирали… Тогда об этом много писали центральные газеты, поэтому не буду подробно рассказывать. Скажу, что дело это было умышленно преступное и чрезвычайно запутанное… Потом дело с серийными убийствами детей крупных партийных и советских работников в разных городах СССР, также раскрытое Олегом Савчуком (хотя на это дело были брошены лучшие силы МВД и Прокуратуры СССР). И, наконец, дело по «скоропостижной смерти» капитан-директора японской торговой флотилии «Комэймару», члена императорской семьи (вкратце: 7 ноября 1970 года японские моряки во главе со своим капитан-директором устроили прием советским коллегам и торговым работникам в Интерклубе поселка «Мыс Лазарева» по случаю нашего праздника. А утром, 8 ноября капитан-директора нашли мертвым в своей каюте; было возбуждено уголовное дело, которое вел Савчук… Японцы настаивали, что «это скоропостижная смерть в результате приема алкоголя у пожилого человека ― капитану было за 60». Савчук так раскрутил дело, что несмотря на давление со всех сторон ― советской и японской, нашел убийцу ― родственника умершего; капитан был отравлен четыреххлористым водородом, подмешенным в шампанское). Наград правительственных Олег Савчук, как мне известно, не имел. Звали его почему-то «Сохатый». Может быть потому, что носился он без устали по всему району, всегда успевая в срок. Спустя четверть века я посетил Николаевск-на-Амуре и узнал, что Савчук, лет 10 назад за «систематическое пьянство» был выгнан с работы. Какое-то время «бичевал» по тайге с золотопромышленниками-одиночками и охотниками. Потом умер. Ему было чуть за шестьдесят.

Со старшим следователем милиции (вскоре после описываемого случая ― начальником уголовного розыска) Соболевым Леонидом Анатольевичем я познакомился в первую ночь моего пребывания в Николаевске-на-Амуре. Мы с женой еще не успели распаковать вещи, как от усталости, вызванной переездом, свалились спать. Выделила нам Центральная больница квартиру на первом этаже двухэтажного барака, что занимал значительное место прямо в центре города на улице пламенного революционера Кантера. В 3 часа ночи я услышал страшный грохот в замерзшее окно спальни. Включил свет. Потом также громко постучали в дверь. Когда дверь открыл, то в квартиру вместе с клубами пара и морозным воздухом ввалился огромный мужик в собачьей шубе и собачьей шапке. На ногах у него были огромные валенки.

– Судмедэксперт Женя – это ты?

– Я?!

– Одевайся. Мокруха!

…Так мы познакомились. Образования у Леонида Анатольевича не было никакого. Несколько классов средней школы, а потом война. На фронт он ушел в 12 лет. Но так как был огромен, то в военкомате сказал, что 17 и ему поверили. Всю войну служил в разведке. Двух пленных мог тащить подмышками 20 км. без устали. Любил участвовать в рукопашном бою: расшибал лбы врагу только так! Стрелял по-македонски… из двух автоматов. Награжден тремя орденами «Славы». После фронта сразу в милицию, где дослужился сначала до следователя, потом ― до старшего следователя. И, наконец, в чине майора, до начальника уголовного розыска. Всю братву района знал, как родных. Мог свободно, один, зайти в любую «малину» и взять любого, самого крутого бандюгу голыми руками. Его братва знала хорошо ― от Владивостока до Колымы. И очень уважала. Ему доверяли такие секреты, какие боялись доверять себе. Он, несомненно, далеко бы пошел, если бы было образование. Срезался он только один раз ― на серийном убийстве детей партийных и советских работников. Подвели осведомители, сеть которых он создавал годами и, которые до этого случая работали безупречно. Соболев чуть не спугнул преступника. Он настолько был убежден, что в этом случае орудует банда, а не один человек, что снял слежку за преступником и чуть не дал ему улизнуть. Соболев был очень упрям. Хорошо, что он ошибался редко. Его перевели начальником водной милиции. Браконьер, не узнав его, всадил ему в лоб пулю, отлитую на медведя…

Четвертым был старший лейтенант милиции Николай Николаевич Мелкозубов. Было ему 28 лет. Парень он был с большими странностями, хотя опер. отменный. Жил он один в двухкомнатной, хорошо обставленной квартире с дорогой японской аппаратурой (которая попадала в город ни иначе, как, контрабандой). Сам себе готовил пищу, сам себя обстирывал. Но раз в неделю, по вторникам, ночевал у своей гражданской жены (как он сам ее называл) Нади. Сожительствовали они, как только Коля появился в городе (приехал он из Рязани, после окончания Высшей рязанской школы милиции). Все знали, что красавица Надя не верна Коле, и он это знал («с Надей», ― говорили, ― не переспали в городе только импотенты»). Она работала секретарем-машинисткой в народном суде. Хуже того, Надя спала с мужчинами не просто так ― за деньги. Поэтому особенно пригревала она охотников, золотодобытчиков, оленеводов… Была она (как признался мне как-то Соболев, наводчицей и одновременно его осведомителем; признался, правда, после того как Надю зарезал пьяный японец-моряк).

У Нади был единственный родственник (родители рано умерли) ― старший брат Шамиль (были они татары), в детстве перенесший костный туберкулез и поэтому был он весь деформированный и инвалид 2-ой группы. У Нади была ухоженная однокомнатная квартира со всеми удобствами (в городе в то время только каждый 3 жил в благоустроенной квартире). У ее брата не было никакого жилья. Прописан он был в доме для инвалидов, а жил, где придется: по чердакам и подвалам. В городе все любили Шамиля за его необыкновенно отзывчивый характер: старикам он дрова колол за тарелку супа. Вскапывал огороды за еду. Ему молодые матери могли спокойно доверить маленького ребенка, если нужно было уйти по магазинам или к подружке. Был он хорошей сиделкой для больных. И похоронить мог одинокого умершего (за что получал, кроме пенсии по инвалидности, четверть ставки от Центральной районной больницы, в качестве санитара). Шамиль приходил ночевать к сестре Наде только раз в неделю ― во вторник. То есть, тогда, когда приходил к ней старлей Коля. Злые языки говорили – это неслучайно! Коля жил одновременно с обоими: братом и сестрой. (Была и другая версия ― и Шамиль, и красавица Надя были просто осведомители Коли; и никакой любовной связи у Коли ни с сестрой, ни тем более, с братом, не было). Но, Коля в городе жил уже 6-ой год и ни разу, ни с какой другой женщиной (или с мужчиной) в интимных отношениях замечен не был.

«На дело» Коля всегда ходил в чистенькой с иголочки, форме. Демонстративно никогда не носил оружие. Никогда не вытаскивал пистолет, даже когда врывался в очередную «малину» с облавой. Но все знали, что оружие было при нем всегда. Однажды, когда бандит, думая, что Коля безоружен, бросился на него с ножом, то в мгновение ока получил пулю в глаз из откуда-то появившегося в руке у Коли «Макарова». Коля был левша и стрелял левой рукой. Коля также демонстрировал всем своим видом, что призирает спорт и всякую там спец. физ. подготовку. Был он невысокий, худой, узкогрудый, узкоплечий, с широким, как у женщины, тазом. Но со своей хилостью и слабосилием, он также хитрил, как и с оружием. Так, когда наш вездеход остановился на минуту на берегу Океана, чтобы мы смогли сходить по малой нужде, Коля, медленно прохаживаясь вдоль берега, выбирал большие камни гальки и легко разбивал их резким ударом своей узкой ладошки (тогда каратэ только еще завоевывало Запад и первым восточное боевое искусство пришло на Советский Дальний Восток). Воров и бандитов, как говорили в отделении, Коля брал легко ― без выстрелов и заламывания рук. И это была не смелость, и не дерзость, а, какая-то особая, беспардонная наглость, перед которой терялись и бывалые оперы («Нарвешься ты, Коля, на пулю или нож… со своей «тактикой», ― говорили они ему после очередной, блестяще проведенной Колей операции), и заклятые мокрушники… Смешно даже представить, что старлей Коля мог бы сейчас, в 2018 году так, нахрапом, взять бы хотя бы мальчишку-рэкетира, промышляющего тем, что отбирает гроши у старушек, торгующих на улице сигаретами: как минимум, струю из газового баллончика получил бы в лицо или пули из травматика!

Остался один из нашей опергруппы ― охотник-артельщик, он же ― водитель вездехода. Я о нем ничего не знал. Но был он, наверное, из людей, которые четко и хорошо выполняли приказы начальника. Так, ему приказали доставить нас в указанный пункт как можно скорее ― он это делал, и делал неплохо. Ему приказали, конечно, метко стрелять по бандитам. Уверен, что и это он бы выполнил безукоризненно, ничуть не задумываясь, что стреляет по людям, которые может быть совершенно случайно оказались на преступной тропе (что, кстати, и случилось с Ульгучье).

Несколько слов и о себе сказать, видимо, нужно. Было мне в ту пору 24 года. Я закончил Хабаровский медицинский институт, 6 месяцев специализации по судмедэкспертизе при Краевом Бюро судебно-медицинской экспертизы, и был направлен работать в Николаевск-на-Амуре. К тому времени был женат, детей не было. Занимался активно спортом ― был мастер спорта по боксу и перворазрядник по морскому многоборью (при институте была военно-морская кафедра). Кроме города, получил еще пять районов, расположенных в тайге, на границе с Аяно-Майским хребтом и по побережью Тихого Океана. Случай с Ульгучье, который я здесь описываю, произошел в первый год моей работы. Но я успел уже понять, что и почем в преступном мире моих участков. Был взрыв на колбасной фабрике ночью ― уснул дежурный, так потом всем Управлением милиции и плюс взводом солдат, отделяли колбасный фарш от мяса, костей и внутренностей дежурного… Был взрыв в шахте на золотом прииске, ― наверное, до сих пор ищут голову одного из погибших. Это я вскрывал труп японца, принца крови и определил, что в крови и органах трупа содержится десятикратно-смертельная доза четыреххлористого водорода (а Савчук нашел преступника; нас тогда в Токио принимала сама императрица ― подробнее расскажу в другой раз!). Были в первый год работы у меня и такие, характерные для нашего района экспертизы: серийное убийство детей высших партийных и советских работников, об этом случае я говорил выше, и написал рассказ. Вскрытие и идентификация трупа японского разведчика, высаженного на нашу территорию и замершего на скалах во время прилива (было это в ноябре).

Японец был экипирован под охотника, при нем были даже шкурки соболя, добытые, как установила специальная экспертиза, не в нашей тайге.

Тянули в поселке геологов Сусанино как-то асфальтную дорогу и втерли в нее «случайно» участкового милиционера. Тоже, потом, для меня работа. Валяли в районе Мариинска для японцев корабельные ели, привязали на досуге к сведенным бульдозерами верхушкам двух таких елей бригадира ― верхнюю половину туловища к одной ели, а нижнюю к другой и медленно бульдозеры разъехались в противоположные стороны, ели же выпрямились. Останки несчастного были разбросаны в радиусе 100 метров! В порту Де Кастри по пьянке мичмана одного судна отпустили на простыне между двумя пришвартованными друг к другу сухогрузами, борта которых то сближались, то расходились на волнах, терлись друг о друга. А сколько было резанных, рубленных топором, стреляных изо всех видов оружия времен двух последних войн, гражданской войны и Халхин-Гола?! Ну, да ладно! По молодости рвался в дело вместе с оперативниками. По-дружески меня брали с собой, иногда давали прокурорский кольт, образца 1837 года… Трупы вскрывал, чаще всего, где придется: в глухой тайге, на вырубках, на берегу и островах Тихого Океана…

Ну, да я сильно отвлекся от главного героя рассказа ― последнего из Ульгучье.

…Итак, мы впятером (не считая водителя-стрелка) выехали из города ранним, осенним солнечным утром. Все другу друга знали отлично, поэтому притирки никакой не было. Каждый прекрасно знал, куда и зачем едет. Вяло пошучивали друг над другом ― «Попрощался ли ты с женой?», «Кому достанется твой тулуп?» Об оперативном плане взятия преступников не было пока сказано ни слова, только участковый (да, добавлю, мужик он был ярко рыжий и конопатый, конопатым было все его тело, и все оно было покрыто рыжей шерстью, которая вылезала из-под воротника рубашки и сплеталась с огромной рыжей бородой (которую ему почему-то разрешили носить), ворчал, что его не послушали, что нужно было ехать ему одному и он все бы уладил…

– А мальца зачем с собой взяли? Доктора? Под пули! – Это он обо мне.

– Как зачем? ― невозмутимо отозвался Савчук. ― Ради спирта!

(Все в милиции и прокуратуре знали и любили спирт, который отводился на вскрытие трупов, и который я всегда возил с собой в энном количестве). Так, пронеслись мы через первые километры, залитой солнцем и еще совсем зеленой тайги. Старлей Коля, вечно в подобных ситуациях, чтобы скоротать дорогу, над кем-нибудь подтрунивал, но никогда не позволял подтрунивать над собой. Сейчас он выбрал своим объектом хнычущего участкового.

– Говорят, Прокопыч (участкового звали Гавриил Прокопович Проценко), ― начал Коля, ― ты валуны на своем участке в гравий превращаешь, кроша их о свой лоб…

– Нет, я их между ладошек растираю…, ― невозмутимо отмахивается от Коли участковый.

– Ладошки у тебя дай боже! ― продолжает Коля. ― Неужели и все такое же большое?!

– Интересуется…, ― многозначительно ехидничает Савчук…

Вот так и ехали. Меня лично забрасывали все как один одним единственным вопросом ― «Сколько взял с собой спирта?»

– Всем хватит! ― бодро, по- хозяйски довольно, отвечал я, ибо любил угощать коллег… за счет Государства (сам я не пил, а руки привык мыть с мылом, а не протирать спиртом, даже после самых гнилых ― в прямом смысле этого слова ― «клиентов»).

Первый перекур сделали, когда кончалась тайга, и начиналось побережье Океана. Воздух уже был другой, другого мира: тревожного, манящего своей бесконечностью и открытостью, своей мощью. Все вывалили из машины и начали готовить полянку, а на ней стол и сиденья из валежника. Я в этом участие не принимал, ибо числился все же гостем (по штату в опергруппе не должно быть врача) и имел свою задачу ― вовремя выставить спирт. Стол завалили богато ― от украинских домашних пирогов и свиной колбасы Прокопыча, до копченой севрюги и чавычи, Савчука. Зелени было тоже предостаточно: лук, чеснок, черемша. Надюша обеспечила Колю японской салями (которая на этом импровизированном столе и в окружении добротных отечественных продуктов выглядела жалко и нелепо). Налегли мощно. Не столько на еду, сколько на питье ― медицинского спирта! Пили 96% спирт, не разбавляя его водой. Выпивали военного образца алюминиевую кружку залпом, да еще смаковали, и меня хвалили, что не жмот! Так как время было в обрез, с трапезой быстро покончили и стали грузно заваливаться в машину, каждый, ища для себя уютную «норку» среди ящиков, канистр, баллонов, топоров, стальных канатов, овчинных тулупов, и прочего добра, которого всегда не мало в вездеходе геологоразведки.

Дальше… Дальше ― монотонная, 20-ти часовая (до леспромхоза, где нас ночью ждал ужин) тряска. По лесным ухабам (нам неоднократно, срезая путь, приходилось входить в тайгу, покидая берег Океана, и вновь выходить на побережье), рекам и речушкам протокам, озеркам и болоту, по разнокалиберной гальке, покрывающей все пространство берега Океана. От такой езды очень скоро начинаешь одуревать. Вылезешь, чтобы глотнуть свежего воздуха в кузов, но быстро замерзаешь от пронизывающего до костей ветра, а если вездеход бежит по тайге, то нужно, сидя в кузове, то и дело нырять от сучьев и веток: не то, что глаз можно лишиться, ― самой головы!

Дорогой каждый что-то жевал (курить выбегали в кузов), что-то бурчал себе под нос… Коля дважды мочился прямо себе под ноги, брызгая потом на это место бензин ― как будто запах бензина лучше, чем запах мочи! На него никто не обращал никакого внимания… Все мрачно и тягостно в целом молчали. Угрюмо молчали!

Часов так через пятнадцать пути, вдруг всех словно прорвало.

– Спирту. ― Тихо и очень твердо сказал Соболев.

– Спирту! ― взвизгнул Савчук.

– Спирту! ― в голос рявкнул Прокопыч и пропищал Колька.

Я, было, попытался сказать «нет» и даже загородил бутыль спиной… Но в миг оказался с нею разлучен. Меня чуть не разорвали пополам, ибо одновременно рванули от бутыли Прокопыч и Соболев. Я сдался:

– Нате, жрите! Что на обратном пути делать будете?

Но, находчивый Колька тут же всех успокоил:

– А ты, по праву старшего, конфискуешь спирт для медицинских целей у фельдшерицы…

При этих словах все вдруг помрачнели, замолчали и задумались, ― что нас ждало впереди? Пока мы владели только первичной информацией ― «беспорядочная стрельба в поселке между русскими охотниками и гиляками и четыре трупа, как минимум!» Но в такой угрюмой прострации пребывали не долго. Очень скоро начали пить спирт, на сей раз, ничем не закусывая. Потом, один за другим, прямо с кружкой в руках или даже у рта, валиться на дно вездехода, погружаясь в глубокий наркотический сон с громким, потрясающим кабину и заглушая шум мотора и посторонние звуки, всеобщим храпом. Последним упал Колька. Как раз на то самое место, на которое писал… Меня тоже одурманили сон, монотонность, запахи и усталость, и я стал видеть какие-то ярко зеленые и синие сны. Так домчались до леспромхоза.

…Вдруг, как бы издалека, слышу кричит Олег Савчук приказным тоном, снабжая каждое слово матом:

– Менты поганые! Алкаши, ё*, в мать! Подъем! К бою готовьтесь. Прибыли!

Я сразу проснулся ― голова ясная. Первое, что понял, что вездеход стоит. Тихо. Мужики нехотя, лениво и вяло начали просыпаться и приходить в себя. Олег передергивал свой «ТТ» (прокуратура была вооружена, чем попало), проверяя, полна ли обойма. Все кряхтели и стонали (выпито спирту было изрядно). «Ну и вояки, ― подумал я. ― Перестреляют нас охотники, как белок: одна надежда на водителя ― он не пил, и стрелок, как нам его представили, великолепный». В такой ситуации и я ― не последняя пешка! Пришлось достать свой кольт и тоже проверить его боеготовность.

– Убери ствол, доктор, ― на меня в упор смотрел Соболев. К нему присоединился Колька:

– Не мельтеши. Все будет тип-топ! Ствол убери, а скальпели приготовь…

Мужики очень быстро пришли в себя, и я начал успокаиваться. Через минуту все уже сидели кружком и слушали Савчука ― он был командиром группы. Участковый было разинул рот:

– Я пойду один!

Но Соболев в прямом смысле заткнул ему рот варежкой и толчком усадил на место:

– Проехали! Раньше нужно было геройствовать. А теперь у тебя на участке опергруппа и ты ― обыкновенный рядовой боец!

Так и сказал. Водитель, у которого в руках был карабин с оптическим прицелом, докладывал обстановку. Он поставил вездеход в ложбине, в ста метрах от фельдшерского пункта, из которого вели пальбу русские охотники, с его тыла. Сзади дом был завален огромной поленницей наколотых дров, и поэтому вездеход из дома невиден. Так, что мы могли цепочкой добраться прямо до засады, не будучи замеченными. Это всем понравилось, начали, было хвалить артельщика за ловкость и смекалку, но быстро замолчали, меняя милость на гнев, когда услышали, что в ложбине болотистая почва и вода со льдом, и что, будь он на месте охотников, то обязательно бы выставил дозор, который наблюдал бы как раз за этим местом, где сейчас стоял наш вездеход. Все быстро смекнули, каков будет приказ Савчука и поэтому готовы были разорвать водителя на клочья, что не придумал ничего получше, чем встать в болотине. И Савчук приказал: один за другим выпрыгнуть тихо из задней двери кузова вездехода и тут же залечь в болотину. До дома ― ползком. Первым поползет он, последним ― участковый. Врач остается в машине.

– А если за ним придут или бросят в вездеход гранату? Или обстреляют вездеход и взорвут?

Савчук не долго думал, чтобы признать возражения уместными (каждый из опергруппы отвечал за мою жизнь перед прокурором) и приказал мне тоже ползти между Соболевым и Колькой. Таким образом, я оказывался в самой середине опергруппы. Готовились к высадке не долго ― один за другим начали сползать и ложиться в ледяную болотную грязь. Медленно поползли в сторону фельдшерского пункта ― становилось достаточно светло и было очень тихо. Подползли к дому и окружили его кольцом со стволами наготове. Савчук пошел к входной двери, но его опередил участковый и легонько надавил дверь плечом. Дверь бесшумно раскрылась настежь. Мгновение ― и мы все в довольно-таки широком коридоре. Там, на груде пустых бутылок и поленьев дров валялись три человека, казалось, крепко спали, но, у каждого в руках была зажата винтовка. Я быстро сообразил, что все они ― трупы. Тем временем, в большой комнате Савчук обнаружил четвертый труп: он застыл в позе, как и стрелял ― на коленях, положив карабин на подоконник и высунув ствол через разбитое стекло. Быстро обшарив избу и убедившись, что в доме больше никого нет, мы вдруг все сразу стали обращать внимание, что в комнатах пахнет порохом и кровью, которой особенно много было в коридоре. Я быстро осмотрел трупы и сказал Савчуку, что все они умерли один за другим, почти в одно и тоже время. Смерть наступила часов 26 назад. Мы ехали сутки. 2 часа как русские охотники были мертвы.

– Придется воевать с пьяными гиляками. ― Пренебрежительно (как мне показалось) сказал Колька.

– Это похуже, чем с нашим братом! ― Пояснил Соболев.

– Когда они напьются, они русский язык забывают! ― Сказал участковый. ― И будут стрелять до последнего патрона! (мы еще ничего не знали, что воевал с русскими один Ульгучье)

– Врач остается в избе, а мы мелкой пробежкой, в рассыпную, от дома – к дому! ― приказал Савчук.

И первым выскочил из избы и побежал к ближайшему дому. Все за ним, пригибаясь к земле. Но, тут случилось неожиданное. Савчука, как мальчишку, бежавшего семимильными шагами, обогнал участковый и закричал так, как Лось ревет перед гоном:

– Мужики! Стволы на землю! Здесь я, ВАШ УЧАСТКОВЫЙ!

Но ни выстрела, ни шевеления ни в одном доме замечено не было.

– Псих! Заткнись! ― прошипел, все же догнав участкового, Савчук и они вместе рванули в ближайшую избу… Забежали в нее сразу все, в том числе и я, не послушавшись приказа Савчука (я ему никак не подчинялся, а по должности был даже главнее его, ибо был начальником бюро Судмедэкспертизы, а она всего лишь старшим следователем, прокуратуры.

В избе было тихо. Все жители были в одной комнате ― спали все вместе в одной небольшой комнате на тряпье и звериных шкурах (как и положено у гиляков), и взрослые, и дети. Подобную картину мы наблюдали в каждом доме. Разбуженные, они протирали руками свои узенькие заспанные глазки и отвечали, словно сговорились:

– Моя не стрелял. Моя не слышал.

Мы забирали из избы оружие и уходили в следующий дом. Вскоре на каждом из нас болталась дюжина винтовок, карабинов, охотничьих ружей. Наконец, мы оказались в предпоследней избе, где жил председатель сельсовета. Его мы застали сидящим на полу, бодрым, у него на руках лежала мертвая Света-фельдшерица. Она умерла часов десять назад, пока мы были в пути. Он, вставая нам на встречу, аккуратно положил труп на землю:

– Ульгучье у себя дома. У него несколько карабинов с оптическими прицелами и много патронов. Будьте осторожны. Убийца ― он!

Наконец-то Гавриил Прокопьевич смог показать себя. Савчук разрешил к Ульгучье идти ему одному, а остальные будут его прикрывать. Как ― прикрывать? Никто себе толком не представлял. Решили, что каждый заляжет напротив окна и двери дома Ульгучье, что и быстро сделали. Громадный Прокопыч, для чего-то снявший шапку, огромными шагами двинулся к дому Ульгучье, широко размахивая голыми ручищами. Он шел и громко говорил:

– Охотник! Я иду к тебе в гости! Земляк! К тебе идет твой участковый! Ты понял меня, Ульгучье?

Мы все замерли в напряженном ожидании – вот грохнет из дома выстрел! В такую огромную фигуру промахнуться сложно, даже не умеющему стрелять… Но выстрела не последовало, и Прокопыч спокойно вошел в дом убийцы. Через несколько секунд мы все, отталкивая друг друга, вбежали в сени. Дверь в комнаты тоже не была заперта, и мы быстро разбрелись по комнатам и пристройкам дома… Ульгучье сидел одетый в солдатскую стеганую форму, на голове у него была солдатская шапка ушанка. Рядом лежали два карабина с оптическими прицелами, в углу стояли с десяток железных ящиков с патронами.

– Где гильзы? ― первое, что спросил его Савчук, пока Ульгучье вставал. Он разжал кулачок ― в нем были пять гильз.

– И всего то?! ― с удивлением и недоверием сказал Колька.

– Моя стрелял пять выстрелов, ― сказал спокойно Ульгучье…

– А, председатель сельсовета говорил, что в поселке ― стрельба… Гиляки воюют с русскими…

– Охотники долго в меня стреляли… Часа два-три, может, больше… Темнеть стало… Я стрелял, потом пять выстрелов. Больше никто не стрелял.

– Ты знаешь, что ты всех убил и свою… хм… невесту тоже?!

– Знаю сразу, когда стрелял. Они хотели меня убить, и могли убить других людей. Шибко пьяны все были. Стреляли, куда придется… Они стреляли в председателя, когда он шел к ним и просил, чтобы они не стреляли… Шибко пьяны были!

– А зачем же невесту было убивать, Ульгучье? Ей же всего 18 лет!

– Она тоже была шибко пьяна и тоже стреляла…

– Ясно дело! ― подытожил Савчук, забирая у Ульгучье гильзы. Тем временем, Колька вытащил наручники… Ульгучье послушно протянул руки. Мужики переглянулись, но ничего не сказали. Председатель, видя, что дело подходит к концу, предложил нам позавтракать, и обсохнуть. Чему мы все были чрезвычайно рады. Тогда-то Колька и одел наручники Ульгучье на ноги

– Посиди, покуда!

Он так и отказался наручники снять, хотя мужики на этом настаивали, но Савчук промолчал, и мы повезли Ульгучье, закованного в наручники по рукам и ногам.

После короткого и скорого завтрака (мы уже все торопились домой, ибо основное дело было сделано ― преступник арестован, в поселке воцарился конституционный и гражданский порядок), каждый занялся своим делом. Савчук стал допрашивать свидетелей. В этом ему должны были помогать Соболев и Колька, а участковый должен был помогать мне ― вскрывать трупы. Но так как Прокопыч боялся крови и «мертвяков», то он поменялся с Колькой обязанностями. Я видел, что старлей не из храброго десятка, что касается «мертвяков». Поэтому он, как только мы пошли к фельдшерскому пункту, начал бахвалиться, что «любит вид свежей крови и ее запах до одури», а «анатомия человека всегда вызывает у него любопытство»…

– Ты, что, Коля, больной? ― по-доброму, спросил я его.

– Я ― опер. И мое отношение к крови и трупам ― законно!

Так именно и определил свое отношение к свежей человеческой крови и человеческим трупам, как «законное». Я промолчал. Помогал он мне хорошо, и я закончил работу быстро (раньше, чем отобрали показания мужики). Было, действительно, сделано всего пять выстрелов. Первым выстрелом Ульгучье убил сразу двух, стрелявших из прихожей. Пуля прошла по диагонали (так были расположены стреляющие в него охотники) ― через сердце одного и голову другого. Предварительно она пробила дубовую входную дверь. Ульгучье ни одного из убитых не видел и стрелял на слух.

Две пули он всадил подряд в горло и печень третьему охотнику. Четвертому охотнику он попал в правый глаз. Пятой пулей он прошил обе грудных железы Свете и легкое, ― пуля прошла навылет (от кровотечения в грудную полость она и погибла).

Как показало предварительное следствие, первыми начали стрелять охотники, когда увидели, как Ульгучье пришвартовывает свою лодку к причалу. Они стреляли в него сверху вниз. Он был перед ними на открытом пространстве и прятался только за борта лодки, которые были прошиты, как решето. Потом он бегал от них какое-то время по причалу, прячась за суда (они тоже все были прошиты пулями), пока не взял карабин. Ульгучье стрелял снизу-вверх, повторяю, на слух. Но он убил, потому что хотел убить (остановить стрельбу и по-своему, наказать виновников). Свету он не хотел убивать, а просто остановить. Ее вполне можно было бы спасти, если бы послать санавиацию или тот же катер с врачом из леспромхоза…

Сделав все, что положено и доложив по вертушке об этом Первому и прокурору, мы стали собираться в обратный путь. День был в разгаре. Провожать Ульгучье высыпал весь поселок. Охали, ахали, плакали все и гиляки, и русские. Никто не высказал ни малейшей жалости к убитым. Лишь председатель сказал:

– Жалко их! Какие красавцы! Старшему нет и 30!..

…Когда подъезжали к городу, я спросил Савчука, что грозит Ульгучье? Савчук сначала буркнул мне формально:

– Суд решит!

Потом, через продолжительную паузу и видя, что я не удовлетворен ответом, сказал:

– Год условно… Дважды Герой, вечный депутат, отличный охотник… Но, самое главное ― он последний из своего рода!..

Через месяц был суд. Предсказания Савчука сбылись ― Ульгучье получил год условно. Его отпустили, и он исчез. Была зима. Думали, что ушел в тайгу, хотя его карабины и боеприпасы (ему все вернули, как только его отпустили из зала суда) оставались у него дома. И это никого не насторожило ― охотники имеют в тайге свои места для отдыха, порой хранят и ружья, и патроны. За зиму он не появился ни разу. Обычно, он возвращался за охотничий сезон в город несколько раз, заваливая приемный пункт пушнины шкурками (повторяю, что план Ульгучье перевыполнял на 1000%)…

Его нашли в начале марта, случайно, недалеко от дома, где он жил, в тайге. Он висел на самой вершине 30-ти метровой ели, повесившись на собачьем поводке. В талом снегу валялась нераспечатанная бутылка водки… Труп последнего из Ульгучье вскрывал я. Дело открыл и закрыл Олег Савчук.

P.S. Афоризмы Ульгучье. 1959 год.

Избегай теплой воды – она расслабляет жизненные силы организма и усыпляет волю.

Купайся в талой воде, при ледоходе, в снежных сугробах. Молодость не вернешь, но старость задумается.

Только четырех видов тепло полезно: нагретого солнцем дерева, пламенем костра – камня, таежного воздуха, и женщины. Остальное вредно!