Читать книгу «Машина времени». История группы. Юбилейное издание - Евгений Додолев - Страница 6

Его называют «Первой скрипкой советского рока». Легендарный патриарх отечественного панк-арт-движения, который играл не только в «Машине времени», но и во всей рок-линейке поучаствовал: «Аквариум», «Алиса», «Браво», «Вежливый отказ», DDT, «Звуки Му». Ну, и основал «Футбол». Это Сергей «Рыжий» РЫЖЕНКО.

– Я не ошибаюсь, твой «Футбол» – первая панк-команда у нас?

– Да, в 1982-м году так сказали на «Голосе Америки», тогда все «Голос Америки» слушали. И там официально объявили, что основоположники советского панк-рока – Андрей Панов, «Автоматические удовлетворители» из Питера и Сергей Рыженко – «Футбол», Москва.

– И у «Футбола» при этом всего один студийный альбом?

– Он так и назывался «Футбол». И то я его тогда не выпустил по ряду обстоятельств.

– То есть он только на магнитных носителях, на кассетах расходился?

– Даже не расходился, я запретил. Потому что было качество записи очень фиговое, мы записывались здесь неподалеку, на квартире, на магнитофон «Ростов». И все было очень весело, писали хорошо, на записи «Свинья» кстати, присутствовал, небезызвестный Панов, все было с большим драйвом. Но оказалось, что я задувал микрофон. Переписать не было возможности, потому что человек уехал куда-то, в какую-то экспедицию, потом басиста забрали в армию: Шорохов ушел служить в Афганистан. А я пошел через некоторое время играть в «Машину времени». Вот и все.

– Я в «Википедии» посмотрел твою дискографию, следующий альбом, после «Футбола», совместно с Макаревичем – «Песни под гитару». Что за проект, просто вы записали тандемом?

– Если честно, я даже и не вспомню сейчас, и Макаревич не вспомнит. Может быть, это фейк какой-то, а может быть, просто собрали из того, что мы вместе где-то музицировали.

* * *

– Севастополь, место рождения? Крым – точка раскола в рок-среде, рок-музыканты в Крым не ездят. Некоторые боятся потерять гражданство американское, другие – потерять киевские гастроли. Я так понимаю, что Рыженко не гастролирует на Украине и гражданства Соединенных Штатов Америки у него тоже нет?

– Да, не гастролирую, хоть я по происхождению хохол. Впрочем, это слово сейчас запрещено. Но я почему-то его употребляю и даже им горжусь. Никогда ничего обидного в нем не было, в отличие от кацапа. Когда впервые после Переяславской Рады войска соединились и пришли стрельцы, они на одном берегу реки стали, а на другом стали казаки запорожские. Друг на друга посмотрели и увидели бойцов с оселедцами. Оселедец – это селедка такая, чуб, чупрын на голове у казаков: о, смотри, хохлы. То есть из-за этих хохолков. А эти, увидев бородатых мужиков, сказали: дивись, як кацапы, то есть как козлы. То есть слово «кацап» довольно обидное, в отличие от слова «хохол».

– Про Крым. Липницкий мне сказал, что у тебя папа моряк.

– Да, капитан II ранга.

Родители у меня такие, легендарно обыкновенные. Папа воевал, и мама прошла фронтовой медсестрой госпитальной всю войну – с 22 июня 1941 года до победы над Японией в 1945.

Они поженились во время войны, в 1943 году в Архангельске, в Соломбале. Мама работала там в госпитале. Кстати, у нее был чудесный голос, самородок, она пела с оперными певцами. Ей говорили: “Варенька, вам только на сцену, в консерваторию”. Но она встретил отца, который был весь из себя молодой офицер флотский, решила, что будет лучше замужем за будущим адмиралом. После войны их на Камчатку на 7 лет отправили, и все консерватории мамины на этом закончились.

– Отец родом из Севастополя?

– Нет, папа закончил академию в Ленинграде перед войной, войну прошел на Северном флоте в гидрографии. Гидрография – это морская география, а гидрография военная, это все эти минные поля, фарватеры, маяки и куча прочего, вся инфраструктура берегов и навигации, все туда входит, в гидрографию.

Потом, после Камчатки, отцу предложили на выбор: либо Ленинград, либо Севастополь. Ну, они намерзлись (на Северном флоте, потом на Тихоокеанском), поэтому поехали в Крым греться. И стал я севастопольский. А так бы, наверное, был бы питерский.

В Севастополе они и похоронены, там мой старший брат живет.

– Чем брат занимается?

– Брат у меня глубоко на пенсии (он на 10 лет меня старше), а так – был филолог.

– К музыке никакого отношения не имел?

– В детстве его пытались учить на аккордеоне. Как мальчик послушный, в отличие от меня, он пытался заниматься, но родители вовремя оставили эти безуспешные попытки.

Меня же по определению засунули сначала в хор. Там быстро обнаружили абсолютный слух и сказали: ну, ему надо на скрипочку, конечно. Я пошел в музыкальную школу № 1, к замечательному педагогу попал, она действительно одна из лучших крымских педагогов, хотя сейчас уже на пенсии: ее выпускники в основном московскую консерваторию закончили.

В 1972 году, в неполные свои 16 лет я поступил в Гнесинское училище по классу скрипки. И так собственно и занимался классической музыкой, поглядывая свысока на все околомузыкальное. Пока ко мне не пришли ребята из «Последнего шанса», Володя Щукин и Саша Самойлов. В 1975-м году они искали музыканта, который умеет импровизировать и Аркадий Шилклопер небезызвестный, который тогда тоже учился в Гнесинке (только открыли джазовое отделение), сказал им, что единственный, кто импровизирует на скрипке, – Сережа Рыженко.

Мы тут же сыграли инструментальную композицию «На щемящей ноте», которой потом открывали концерты.

«Последний шанс» – это был уникальный коллектив, театрализованный. Ну, страшно любила вся московская богема эту группу. И Белла Ахмадулина, и прочие все всегда приходили на наши концерты. То есть мы в лучах междусобойской славы замечательно купались.

Каждая песня как крохотный мини-спектакль, с движением, с пластикой и прочей такой ерундой. Исполняли якобы детские песенки, но во взрослой упаковке, с двойным дном.

– Насчет мини-спектаклей. Я с Липницким когда общался на тему «Машины времени», спросил: “Саша, зачем они взяли Рыженко тогда?” И он мне объяснил: им нужен был шоумен а ля Петя Подгородецкий. Слышал такую версию?

– Да. С «Машиной» мы познакомились на такой тусовке квартирной, салон был у одной из бывших жен Михалкова-Кончаловского, в доме на Грузинской. Там была и Ахмадуллина с Мессерером, и Аксенов Василий, весь плэйбой из себя, в джинсовый куртке замечательной, ну и Макар пришел, а мы («Последний шанс» – Е.Д.) играли.

Мы тогда с Макаревичем сдружились, а он как раз запись делал для спектакля «Стеклянный зверинец» в ТЮЗе и предложил мне с ним сыграть на скрипочке немножко, что я и сделал, кажется.

Сценические экзерсисы Рыженко должны были заполнить валентность Подгородецкого

Потом пересекались на общих тусовках. У того же Саши Липницкого однажды, у него тогда было тоже самое тусовочное место в Москве, потому что, когда приезжал «Аквариум», у него останавливался. У Саши у одного из первых появился видеомагнитофон в Москве, и мы естественно смотрели эти фильмы – «Герои рок-н-ролла», «Blues Brothers» наш был культовый фильм, им всегда заканчивали просмотры. Дня на три мы там зависали, пока «Аквариум» играл какой-нибудь андеграундный концерт. Я жил недалеко, на Арбате, мы все это дело соединяли с бесконечной радостью общения, сопряженной с умеренным выпиванием спиртных напитков.

Затем ушел из «Машины» Подгородецкий. Ну, или – ушли Петю. Я говорю: «Андрюша, может быть, все-таки поиграем вместе?» Он говорит: «Давай попробуем». Как раз сидели на репетиционном периоде в «Туристе», в крохотной каморке. Мы попробовали, получилось.

В «Машине» я играл на всем: на акустической гитаре 12-струнке, на скрипке, на флейте, на percussion всяких. И еще всякая такая сценическая хрень, разбавляющая некоторую, скажем так, малоподвижность остальных исполнителей, сосредоточенных на музыке – я был динамической составляющей.

И вот я еду на очередную нашу репетицию, ко мне прибегает Вова Кузьмин, говорит: «О, здорово, слушай, давно хотел вместе с тобой поиграть, замутим что-нибудь, я же тоже на скрипке играю, давай в два смычка». Я объясняю: «Извини, я только-только договорился с Андреем Макаревичем, сейчас с “Машиной” играем». Володя: “Ах, черт!” И ушел. Я Макару рассказываю, такая история. Андрей отвечает: «Бедный Кузя, всегда опаздывает».

У каждого своя дорога. Владимир Кузьмин, считаю, лучший мультиинструменталист всех времен и народов. Хотя меня «Звуковая дорожка» в 1982-м году и назвала лучшим мульти-инструменталистом года. Но я считаю, что Кузя гораздо лучший мульти-инструменталист, чем я, ведь он еще и на саксофоне умеет.

А я много раз пытался на саксофоне научиться и даже выпросил когда-то, еще в гнесинской общаге у одной саксофонистки саксофон. Она мне дала, хотя очень не любят духовики инструменты давать. В общем, я час пытался сыграть «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной». И вдруг от удара ноги толчком дверь распахивается. Вбегает страшного вида саксофонист известный, такое у него лицо было сильно изрытое оспой, и бороденка козловая, не козловская, а именно козловая. Орет: «Вот ты (выхватил у меня саксофон) никогда, никогда больше в жизни не бери эту вещь в руки». И я свято соблюдал по жизни этот завет. Я никогда больше не пытался этого делать с саксофоном. Это вещь действительно сложная.

– Ты следил за «Машиной времени» после своего ухода или занимался своими делами и не отслеживал?

– Нет, я в подворотнях не стоял, не ловил взгляды.

– Тебя не удивил приход Державина?

– Удивил. Мне кажется, что это тот же вариант «Полковник»-2, понимаешь, получился. Человек есть на своем месте и хорошо.

– Айдер Муждабаев, очень известный журналист, я его знаю по «Московскому комсомольцу», мы сотрудничали, написал: «Поздравляю “Машину времени”, они “избавились от русскомирного дурачка”, давно пора, ждем группу на Украине» и так далее. Уход Державина мог быть идеологически мотивированным, из-за ситуации на Украине?

– Вполне. Люди дошли до такой глупости, что выясняют политические отношения на творческой почве. Я считаю, это полный идиотизм.

А по поводу Крыма, поскольку это мое родное место… Там и могилы предков, и все лето я всегда провожу в Крыму и не скрываю этого. Детей купаю в море. Иногда что-то играю, периодически, иногда вылетаю куда-то что-то сыграть. Живу на два дома: Москва зимой, летом Крым.

Когда вся эта хрень произошла в 2014-м году внезапная, данный вопрос, естественно, стал лакмусовой бумажкой. И вот прихожу я в «Петрович», в котором я уже 20 лет на скрипочке по субботам шпиляю, «Орлуша» (поэт Андрей Орлов – Е.Д.) сидит там в компании любезных моих старинных дружков: и Сережа Цигаль там, и Андрей Бильжо, естественно. И «Орлуша» своим ехидным голосом спрашивает: «Ну что, Сережа, Крым наш?» И весь стол естественно замирает, глядя на меня. Я говорю: «Знаете что, пионэры, идите вы, куда вас Раневская посылала».

– В жопу. Надо называть вещи своими именами.

– Но ты же предупредил, что без мата.

– Это не мат.

– Ну мало ли.

Потому что, говорю, я считаю, что Крым мой, я там родился, там вырос. И кто там родился или вырос, прикипел к нему, вот того и Крым. Вот Сережи Цигаля, он же «коктебельский». Да, Сережа? «Да», – говорит Цигаль, который страшно рыдал, когда это все произошло, естественно.

А остальные, пожалуйста, к нам в гости, ребята, приезжайте.

Я вообще считаю, что это дело личное. У тебя есть какое-то место в сердце, и ты можешь его посещать. А какие-то решения государственные, которые принимаются, и разделение людей на белых, красных, мне глубоко отвратительно.

Недавно я наконец-то сформулировал свое отношение к этому крымскому вопросу. Самая большая несправедливость в отношении Российской Федерации была осуществлена в 1954-м году, когда Крым, не спросивши его населения, Никита Сергеевич Хрущев передал в состав Украины. И вторая несправедливость произошла по отношению к Украине, суверенному государству, в 2014-м году, когда полуостров взяли и вернули обратно. То есть две таких несправедливости произошли. И если бы не случилось тогда несправедливость, не произошла бы и следующая.

Безусловно, Крым ментально никогда к Украине не прилежал. И я давно, еще до всей этой истории, до 2014-го года сформулировал: язык от Киева отведет. Потому что языковой вопрос, – то, что и раскололо. Ментально там долго терпели, конечно, то, что детей заставляют учить рiдну мову.

Вот почему у нас в обществе такая конфронтация – ну, это как в семье, понимаешь, да? Главные претензии к кому? К родителям у детей. «А почему вот вы меня не родили более талантливым, удачным, успешным и прочее, где миллионы мне в наследство?». Здесь то же самое. Инфантилизм нации, на мой взгляд, он в каждом из нас. И я не говорю, что я – другой. Во мне наоборот все это еще более концентрированно.

Но вопроса о принадлежности Крыма, а уж тем более Севастополя – никогда не было…

– А как тебе эта история, когда Борис Борисович Гребенщиков с Михаилом Николаевичем Саакашвили фотографировался?

– А почему нет? Я могу и с жирафом сфотографироваться! Надо было сказать: «Я с вами срать рядом не сяду»? Или взять и публично ударить его по лицу?

С другой стороны, мы же все не знаем про Мишу, понимаешь? Ну, с одной стороны ясно, что он засланный казачок, как и вся эта псевдоукраинская свора, которая сейчас в Киеве сидит. И без всяких там конспирологических версий, что все это делается на деньги Госдепа и по приказу Госдепа. Но, с другой стороны, однозначно о нем сказать, что черного цвета тоже нельзя. Потом он просто смешной! Кроме того, видно, что он любит рок-музыку, как многие люди того поколения, на ней явно рос. И явно был ею сформирован.

Но что такое рок-музыка? Рок-музыка – это свобода в чистом виде. А что такое свобода? Все забыли, свобода по латыни – «либеро». А у нас слово «либералы» – синоним слова «пидорасы». Не смейся.

На самом деле, это человек, который хочет, может и умеет быть свободным, хотя бы пытается им быть. И от других тоже этого хочет. Но самое страшное – люди в основной своей массе не хотят быть свободными. И это тоже их право, честно говоря. Не хочется тебе быть свободным, – не будь. Кто-то любит ходить строем, а я с детства ненавижу.

Свобода – это же не какая-то вещь, данная тебе объективно. Да, есть страны, в той же Западной Европе, которые 200 лет шли к ней, пробираясь через революции, а мы благополучно это дело пересидели. И у нас совсем другая история, совсем другой цивилизационный процесс.

– Я тоже считаю, что мы в большей степени азиаты, чем…

– Да! Абсолютно! Просто даже по территории!

На Западе они этого не понимают. Начиная от православия. Извините, это даже не католицизм, не говоря уже о протестантизме. Я сам 15 лет пою в храме и сейчас продолжаю петь, мне это доставляет удовольствие. Одно другому не мешает. Но оно очень близко, даже по степени строгости, к тому же исламу. Поэтому даже муллы говорят, когда идут их прихожане в армию: «Если муллы нет, иди к священнику». Только не оставайся без окормления, чтобы с резьбы не слететь.

Кстати, интересная мысль мне сегодня пришла в голову по поводу синдрома Раскольникова «А Раскольников-то почему это сделал?», – подумал я. Потому что не читал «Преступление и наказание»! Если бы Раскольников прочитал «Преступление и наказание», он бы бабушку топором не грохнул!

А сейчас перестали читать. Сейчас просто перестали читать.

– Нет, они читают в сети что-то, у них какие-то другие навыки…

– Нет, они читают что-то свое, но вот эту базовую литературу, которую неприятно читать… Ведь Достоевского неприятно читать, он очень тяжелый! Он очень тяжел. Всю душу наизнанку… Напильником просто…. Неприятное занятие – чтение Достоевского, но я прошел через это в каком-то постюношеском периоде. В школе не надо этим заниматься, – по-настоящему я это читал позже.

Они же в школе просто не формируют никаких нравственных маяков, вот в чем дело. Ну, плюс, конечно, революцию эту пережить, крах страны пережить. Естественно, все общество искорежено…

Я помню, – это в воздухе висело, – когда я у того же «Липы» (Александр Липницкий – Е.Д.) спрашивал: «Саш, а ты чувствуешь, что все это вот-вот рухнет?» У всякого поэта ведь есть предчувствие. Он спрашивает: «Ты думаешь?» Отвечаю: «Я уверен». Знаешь, когда я в первый раз сказал? Когда войска ввели в Афган, еще в 1979 году я сказал: «Конец стране». Потому что я немножко знаю историю. Англичане, которые четверть мира покорили, они из Афгана унесли ноги еле-еле с позором! Просто отказавшись туда соваться раз и навсегда.

– Нет, эту систему надо было ломать, но здесь, пойми…

– Но не так, но не так же! Понимаешь, не путем тотального воровства и обнищания всего народа!

Эти сидели, потому что думали, что так будет всегда и что эта конструкция вечная. Там просто недоглядели, кондовое преподавание патриотизма наоборот отталкивало людей от него. Вся система эта подавления молодежи… Естественно, зрел протест. Система сама себя изнутри изъела просто, все среднее звено прогнило.

Я считаю, что если государство устроено так, что у него нет системы самосохранения, которая есть в Америке, значит, это государство обречено. Потому что в том государстве, где все сбалансированно, там система сама себя выровняет и не даст себя уничтожить. У нас этого нет, у нас постоянно должен быть какой-то вождь.

Потом, мы же не замечаем перемен! Мы не замечаем, все же происходит постепенно. Мы читаем «Хождение по мукам» или «Тихий дон», страшные времена, а как это проживал обыватель в массе своей? Ну, где-то там на периферии. Да никак, в основном! Особенно в каких-то мелких городках провинциальных или в деревнях. Все там прокатилось мимо и ничего особо не поменялось. Люди там хлеб растили, детей воспитывали, давали уроки, какую-то одежду шили. Более-менее. Когда на все эти социальные потрясения смотришь ретроспективно, думаешь: ужас. А когда ты в них пребываешь, часто бывает, что они незаметны.

Люди привыкли, что сейчас у каждого в семье есть иномарка, а ты скажи кому-нибудь, там, в 80-е годы, что у тебя «Мерседес» будет?

Я помню, Миша Горбачев приехал на еще даже не на шестисотом, на пятисотом «Мерседесе», все выбежали смотреть, заглядывать под капот, «ой, какая машина». Люди ведь к хорошему привыкают быстро…

– Раньше если у тебя были джинсы, ты уже был золотой молодежью. Сережа, сейчас я не знаю, сколько у меня джинсов. Вот сколько у тебя джинсов?

– Я не знаю даже, где они у меня лежат! Я открываю шкаф, а там джинсы… А меня в свое время из-за этих джинсов чуть не выгнали из училища, причем я был…

– Из Гнесинского?

– Да. Причем я же был совершенно чистый лист такой, tabula rasa. Это был 1972-й год. Моему однокурснику кто-то прислал джинсы из-за «бугра» и он говорит: «Слушай, у меня сейчас нет времени, пойди продай». Представляешь, какая подстава? Спрашиваю: «А куда продать, че?». Он говорит: «Да вот там, на “Беговой”, прям на платформе. Ну, выйдешь там, за 120 рублей продашь. 20 себе заберешь». Плохо, что ли?

У меня тогда 30 рублей была стипендия в училище. Думаю: «Ну, хорошо». И пошел. Ко мне тут же подошел человек, мгновенно. Я от него тут же побежал, а бегал я очень хорошо. Но я не знал, что там их много. Я к метро подбегаю, – ко мне наперерез и в бедро коленом, я тут и рухнул. Ну, меня в ментовку отвезли, еще пару раз пнули по ребрам. Я там пять часов рыдал. Мальчик, только-только 16 лет стукнуло. Слава Богу, потом сжалились, говорят: «Все, сейчас протокол напишем. У тебя есть какие-то родственники?». Я говорю: «Да, у меня брат тут двоюродный – полковник инженерно-десантных войск, адъютант маршала». Говорят: «Че ж ты молчал, звони ему немедленно». Приехал брат, поговорил с ними две минуты, вышел: «Ты с ума сошел? Это называется спекуляция. А друга своего больше никогда близко не подпускай к себе». Вот такая жизнь.

– Да и рок-музыку не разрешали слушать.

– Это был ужас! Когда открылась рок-лаборатория, меня страшно стали туда затаскивать, а я никуда не затаскиваюсь обычно, а тут – ладно. Липницкий мне говорит: «Надо, Серега, давай». Я и пошел. Потом мне звонят, говорят: «Тексты на литовку приноси». Отпечатываю эти тексты, приношу их. Мне: «Да ты с ума сошел, это в жизни тебе не залитуют, ты что, тут в каждой строчке не пойми чего. Иди, переделывай».

Я, как идиот, три дня сидел, переделывал каждое слово… Но я же умный, я подписался фамилией мамы – Змиевский. Принес эти 22 текста. Из 22 текстов залитовали как ты думаешь сколько? Один. Причем я его тоже переделал, назывался он «Северные цветы», там слова такие: «Из мест довольно отдаленных вернулся ты спустя 5 лет и вспоминаешь восхищенно сиянья северного свет. Ах, сколько раз за те 5 лет ты видел в небе…». В стиле «Машины времени», а-ля Подгородецкий. «Но над собою видел севера цветы. Если их увидел ты, то даже блеск огней Москвы затмить не может этой дивной красоты». Какая-то ерунда! Вот я переделал только две первых строчки: «С ударной стройки отдаленной вернулся ты, сказал “привет”». А дальше ни одной строчки не поменял! Было: «Из мест довольно отдаленных» – ясно, человек в лагерях 5 лет отсидел!

Но это какое-то самооскопление, вот так сидеть, переделывать песни…

– Макара попрекают за то, что он в «Поезде» строчки поменял…

– Да, было:

А стало:

Все же едут и бухают, это же естественно…

О профессиональной музыкальной карьере тогда еще не помышляли

– И бухали, и бухают, и будут бухать. Что у этих людей в голове было, я понять не могу! Что их заставляло?

– А эти люди, они неистребимы, понимаешь. Эти люди – это кто? Чиновники, которые за это зарплату получают, а больше они ничего не умеют.

– Вернемся к околокрымской теме. Про украинский рок. Многие считают, что там гораздо более мелодичные команды, чем у нас – типа «Воплі Відоплясова».

– Правильно, потому что украинская песенная традиция в принципе гораздо более мелодична, более европейская. Все-таки русская народная песня, при всей ее интересности, сильно вгоняет в тоску. И она часто бывает диковата, тюркское влияние местами сильно чувствуется.

– Липницкий мне сказал, что если бы в свое время русский рок не был бы политизирован, если бы не искали бы в текстах что-то подцензурное, у нашей рок-музыки судьба сложилась бы иная; перспективы были. Разделяешь эту точку зрения?

– Да, безусловно. Там было много своих находок, хотя все это, конечно, в кустарных условиях делалось.

– Кого бы ты отметил?

– Безусловно, «Вежливый отказ», в котором я играю и поныне. Это абсолютно уникальное явление, но, скорее, композиторское. Просто в рок-форме серьезная современная музыка, по большому счету. А так, если копать, не знаю, у нас всегда все-таки слово превалировало над музыкой.

За исключением Майка Науменко и Бори Гребенщикова никто с английским особо не дружил. И не очень задумывались, о чем там поют «Битлы». Ну ясно, что о любви, ясно, что о свободе. А в принципе, это понятно и без слов. И если в музыкальной составляющей – опирались на западные образцы, которые доходили до нас через фарцовщиков, то в языковой, естественно, опирались на русскую традицию, от которой все идет. А это Галич, Высоцкий, Окуджава. Все равно это сочинялось под гитару. Не то, что группа собиралась и начинали вместе что-то такое придумывать, музыкальную какую-то фактуру вместе, all together. Нет. Здесь сначала один автор что-то на гитарке намурлыкал, сочинил, какой-то текст ему с небес спустился или он его из недр души достал. А потом начинали как-то это все присобачивать в какую-то музыкальную фактуру, более-менее модную и сообразную времени. То есть это все-таки вторичная конструкция. Сначала рисунок набрасывается, а потом он раскрашивается, а не то, что берем краски и кидаем на холст, если с живописью аналогию проводить.

И квартирники те же, они под что? Они естественно, под гитарку, кто-то подбрякает или на percussion каких-нибудь настучит.

– Ты был, кстати, на «Квартирнике» у Евгения Маргулиса, или он тебя не приглашал?

– Нет, так до сих пор и не пригласил, хотя мы с ним недавно виделись, на кинофестивале «Дух огня»: я там музыкальный руководитель у Сережи Соловьева. И уже 16 фестивалей прошло, и я, по-моему, с пятого фестиваля так и торчу. И там мы пересекались с Маргулисом, очень мило пообщались, у них параллельно был концерт.

Зайцев и Рыженко – яркий тандем блондинов в «Машине времени»

– Про телевидение. В свое время Александр Борисович Градский любил повторять, что никто кроме него петь не умеет. У него такое выражение, «пердячий пар из пасти», очень романтичное и поэтичное. Проект «Голос», в котором он был наставником, открыл стране много интересных исполнителей. Как ты к этому проекту относишься?

– Я смотрел фрагментарно, в общем-то мне это неинтересно, профессионально неинтересно. Я имею в виду, что это то же, чем я занимаюсь, – зачем мне за всем этим следить? Это как из старого анекдота про девушку легкого поведения, которая приехала в Сочи. Лежит, а к ней подходит рабочий познакомиться. Она ему говорит: «Представь, кругом на пляже лежат станки, станки, станки».