Читать книгу Гиблое дело - Евгений Сухов, Евгений Евгеньевич Сухов - Страница 2

В России ноябрь месяц только по календарю осенний. Так сказать, де-юре. А на практике, то есть де-факто ноябрь – уже решительно зима. Со льдом, со снегом, который случается выше щиколотки; с ночными морозами и инеем на ветвях деревьев, делающим их неживыми, словно какая-то искусственная театральная декорация для детской сказки. И это только начало пьесы под названием "зима". А сама пьеса всегда со многими актами и действиями будет играться и в декабре, и в январе; в феврале – кульминация представления, а в марте и начале апреле будут завершающие сцены. Случается, что и в мае месяце после весеннего тепла выпадает тяжелый мокрый снег и лежит по несколько дней кряду. Это заставляет многих городских обывателей, чертыхаясь и кляня непогоду, лезть в чуланы и кладовки и доставать обратно недавно вычищенные и сложенные в сундуки шерстяные и меховые вещи, переложенные стружкой хозяйственного мыла и посыпанные нафталином. А те из горожан, кто не желает или ленится доставать уложенные на хранение зимние вещи и продолжает ходить в весеннем одеянии, цепляют в скором времени болезнь, именуемую инфлюэнца. И ладно бы они сами болели, единолично. Так нет же! Своим чиханием и кашлянием они заражают других. И вот вам уже эпидемия и множество больных самых разных сословий, в том числе и граждан, состоящих на государевой службе, отсутствие каковых на своем месте в нужный момент может сказаться на состоянии дел в городе, уезде, губернии, а то и во всей Российской империи. А это уже дело государственной важности!

Иван Федорович Воловцов болел не часто, поскольку всегда одевался по погоде. Вот и на этот раз он был одет по-зимнему: в теплых штиблетах-балморалах с галошами, габардиновой бекеше с каракулевым воротником и зимней касторовой шляпе.

Из Кремля Иван Федорович пешочком прошел через Александровский сад, на улице Манежной взял извозчика и через Моховую и потом через Неглинный проезд выехал на Цветочный бульвар. С него повернул в Первый Знаменский переулок. Доехал до его конца и повернул направо, в Третий Знаменский переулок.

– Дальше-то куды, ваш бродь? – оглянувшись, спросил извозчик в овчинном тулупе.

– Дуй до пожарной каланчи, – приказал Воловцов.

Сретенская полицейская часть располагалась вместе с пожарным депо на Сретенской горке в Третьем Знаменском переулке недалеко от Цветного бульвара. Это был длинный и весьма старый двухэтажный дом, выстроенный еще в середине восемнадцатого века, поскольку первый этаж дома уже начал потихоньку врастать в землю, что случается с домами, имеющими вековую и более историю. Иван Федорович вошел в здание и, представившись дежурному полицейскому чину, прошел внутрь. Участковый пристав Земцов, которого Воловцов немного знал, находился на месте.

– Я по поводу Колобова, – поздоровавшись, заявил Земцову Воловцов. – Когда он пришел в часть, кто был дежурным офицером?

– Старший унтер-офицер Подвойский, – последовал быстрый ответ.

– Я могу с ним переговорить? – спросил Иван Федорович, в надежде, что унтер окажется на месте.

– Отчего же нет. Конечно, – с готовностью ответил пристав Земцов, оправдав надежды Воловцова, и вышел из кабинета.

Через минуту он вернулся с высоким добродушным здоровяком в полицейских шароварах, круглой мерлушковой шапке и черной шинели с контр-погонами, на которых витые оранжевые плечевые шнуры имели по три посеребренных гомбочки.

– Городовой старшего оклада старший унтер-офицер Подвойский, – бодро отрапортовал полициант, за плечами которого в жизненном багаже явно находилась суровая воинская служба.

– Судебный следователь по особо важным делам коллежский советник Воловцов, – в свою очередь представился Воловцов. – У меня к вам будет несколько вопросов.

Старший унтер-офицер кивнул и вопросительно уставился на судебного следователя, ожидая, чего он такого скажет.

– Это ведь вы дежурили вечером третьего дня? – задал первый вопрос Воловцов.

– Так точно! – гаркнул старший унтер-офицер Подвойский и вытянулся во фрунт, как и положено по уставу, развернув плечи, подав тело немного вперед и подобрав подбородок.

– Вольно, – был вынужден сказать Иван Федорович и добавил: – Мы же с вами не на плацу, а просто беседуем.

– Слушаюсь, – уже более спокойно произнес старший унтер-офицер и ослабил стойку.

– Расскажите мне подробно, как все происходило, – дружелюбно попросил Воловцов.

– Через два с половиной часа по заступлении мною на дежурство, я услышал стук в дверь, – ровным голосом начал повествование Подвойский. – Я открыл и увидел на пороге молодого человека лет двадцати пяти. Он был трезв, как стеклышко, однако изрядно замерзший, и вид имел очень нездоровый.

– Как вы все это определили? – воспользовавшись паузой, спросил судебный следователь Воловцов.

– У него блеск в глазах был такой… не совсем хороший что ли, – немного подумав, ответил Подвойский. – Еще его бил озноб, – добавил унтер. – И он все время шмыгал носом.

– Понятно, – констатировал Иван Федорович и кивнул старшему унтер-офицеру, что означало приглашение продолжить. – Продолжайте.

– Когда я ему открыл дверь, то он сразу заявил, что его следует немедленно заарестовать, – охотно заговорил унтер-офицер Подвойский. – Я для начала, как и положено, попросил его представиться, и он назвался московским мещанином Иваном Александровым Колобовым. Он вошел, я попросил его покуда присесть, полагая, что у него зашел ум за разум, и, немного оклемавшись, он поймет, что несет чушь, повинится и уйдет. Знаете, – глянул на Воловцова старший унтер-офицер, – таких граждан к нам иногда заносит, которые вдруг признаются в законопротивных проступках, которые на самом-то деле они никогда не совершали. В основном, это нездоровые на голову люди, отпущенные из психических клиник, поскольку опасности никакой они не представляют. Случается, таких людей и не отличишь от здоровых. Вот как этого Колобова, к примеру.

– Да, такое бывает, – согласился с Подвойским Иван Федорович. В его следственной практике было несколько случаев самооговора, но более всего запомнился один…

* * *

Дело об убиении мещанки Анфисы Петровой и ее троих детей в Третьем Лаврском проезде два года назад наделало немало шума. Вся Москва следила за ходом этого расследования из газет, ведь городской обыватель весьма падок до всего такого, где имеется романтическая подоплека, какая-то загадочность или жестокое преступление. И ежедневная пресса просто рада потакать подобным запросам публики, а там самым значительно увеличить тиражи продаж, а стало быть, и собственный доход.

Тогда, два года назад, Иван Федорович всего-то два месяца как был переведен из Рязани в Первопрестольную на службу в Департамент уголовных дел Московской Судебной палаты с предоставлением должности судебного следователя по важнейшим делам. Ему положили оклад в семьсот пятьдесят рублей в год и предоставили казенную квартиру в одном из Кавалерских корпусов Кремля, где проживали сенатские и судебные чиновники. Вскоре Воловцов получил чин коллежского советника, соответствующий чину пехотного полковника. После чего ему стали поручаться дела, подпадающие по своей значимости и общественному резонансу в разряд "важнейших".

Дело об убиении мещанки Анфисы Петровой и ее троих детей попало в категорию "важнейших" после того, как наделало в Москве весьма много шума, а участковый пристав Мещанской полицейской части надворный советник Покровский, проводивший дознание, от всего увиденного потерял самообладание и впал в глубочайшую меланхолию, приведшую к его душевному расстройству, что негативно сказалось на ведении дела: оно оставалось нераскрытым. После того, как пристава Покровского свезли в Преображенский смирительный дом под психиатрический патронаж практикующего приват-доцента Московского университета Николая Баженова, это дело поручили вести судебному следователю Ивану Воловцову. Расследование началось с изучения фотографий произошедшего. В какой-то степени оно и к лучшему, а иначе – кто знает – не пришлось бы Воловцову последовать вслед за приставом Покровским…

Суть дела была такова.

В субботу двадцатого апреля тысяча девятьсот первого года в половине пятого пополудни к постовому городовому Емельянову обратился взволнованный молодой человек, назвавшийся мещанином Василием Жилиным. Он поведал городовому, что, придя домой, обнаружил свою квартирную хозяйку Анфису Петрову лежащей на кухне в луже крови. Городовой Емельянов поспешил в Третий Лаврский проезд близ Екатерининского парка, где находилась квартира Петровой. Войдя в квартиру, Емельянов, и правда, увидел распластанную на полу окровавленную женщину, лежащую недалеко от входной кухонной двери. Это была квартирная хозяйка двадцативосьмилетняя Анфиса Петрова. По всем признакам она была мертва. В смежной с кухней комнате вся в крови лежала ее одиннадцатилетняя дочь Тамара, также не подававшая признаков жизни. Увидев ужасающую картину, городовой Емельянов поспешил к проживающему на Старой Божедомке (близ Мещанской полицейской части) участковому приставу Покровскому, который тотчас прибыл на место преступления. Помимо изрубленных топором и исколотых колюще-режущим предметом Анфисы Петровой и ее дочери Тамары, пристав обнаружил еще одну дочь Анфисы, Клавдию шести лет, у которой было перерезано горло и исколото лицо, а также её сына Петра двух лет, изрубленного едва ли не в куски.

В комнатах царил полнейший беспорядок, каковой бывает при ограблениях. Два сундука Анфисы Петровой были взломаны, лежащие в них вещи разбросаны по полу. В комнате, где лежало почти расчлененное тело маленького Петра, был обнаружен окровавленный топор, на полу кухни возле порога – испачканный кровью кухонный нож. Пораженный увиденным он долго не мог прийти в себя: последующие три дня он не выходил из дома и, заперевшись, пил горькую. А когда его немного отпустило, участковый пристав взялся за следствие. Покровскому удалось выяснить, что Анфиса Петрова вместе с мужем Афиногеном и детьми снимали трехкомнатную квартиру с кухней и чуланом, сдавая в свою очередь две из трех комнат жильцам. А недельки через две Покровский слегка тронулся рассудком и был помещен в Преображенский смирительный дом, поскольку нуждался в тамошнем нахождении. Так что судебному следователю Воловцову пришлось начинать все с самого начала: вникать в суть дела, поднимать имевшиеся материалы, опрашивать заново свидетелей. Все это крайне затрудняло продвижение следствия.

Воловцов начал с допроса мужа Анфисы и выяснил, что из взломленных сундуков ничего не пропало, кроме разве что двухсот восемнадцати рублей, которые они скопили, сдавая комнаты внаем. Потом недели две Иван Федорович опрашивал соседей Анфисы Петровой касательно посещений ее квартиры посторонними людьми, а также выяснял личности жильцов, которым сдавала комнаты Анфиса Петрова. И тут выяснилась интересная подробность: никто в ее квартиру из посторонних лиц в день преступления не входил. Постояльцы в преступлении участвовать не могли, потому что в тот злополучный час их не было в квартире, на что указывало алиби. Железное. Кроме разве что одного… Нигде не работающего восемнадцатилетнего Василия Жилина, того самого, что сообщил городовому Емельянову о преступлении, возможно, с целью отвести от себя возможное подозрение. Кроме того, Жилин, по словам буквально всех, кто его хорошо знал, всегда страдавший безденежьем и задолжавший нескольким лицам более восьмидесяти рублей, вдруг роздал все долги и купил себе длинное демисезонное пальто, фетровую шляпу с репсовой лентой на тулье и черные хромовые штиблеты из французского шевро на шнуровке. Весь приобретенный гардероб стоил немалых денег. Вот только откуда они у него взялись? И не теми ли двумястами восемнадцатью рублями, пропавшими из сундука Петровых, так разухабисто распоряжается Вася Жилин?

На допросе подозреваемый Василий Жилин держался (или старался держаться?) на удивление невозмутимо, на все вопросы Воловцова отвечал охотно и обстоятельно. Это означало то, что-либо он невиновен, либо хорошо подготовился. На вопрос о происхождении денег Жилин пояснил, что недавно получил по почте обещанный расчет из Тулы, где он служил конторщиком.

– А еще городской управою мне было заплачено сорок восемь рублей за участие в общественных работах, – добавил Жилин и ясно посмотрел в глаза Ивана Федоровича.

Оставалось выяснить правдивость сказанного. Если его слова подтвердятся – может… нет, даже скорее всего он не является убивцем молодой женщины и ее детей. А вот если Жилин соврал, то напрашивался однозначный вывод: именно он убил мать с детьми. Ну а дальше следует принудить Жилина дать признательные показание, что будет делом техники, каковой судебный следователь Иван Федорович Воловцов обладал в полной мере…

Покудова Воловцов ожидал ответа из почтового ведомства, он посетил городскую управу и выяснил, что Василий Жилин действительно получал причитающиеся ему деньги за участие в общественных работах. Однако сумма, которую он назвал – сорок восемь рублей – существенно разнилась с суммой, подлинно ему выплаченной – двенадцать рублей восемьдесят четыре копейки. Это означало, что один раз он уже солгал, и вера его словам крепко пошатнулась. Ежели он солжет еще и про сумму, присланную ему по почте, Воловцов – а он уже так решил – прикажет взять его под стражу и станет допрашивать его уже в качестве обвиняемого.

Наконец, почтовое ведомство ответило следующее: никаких денег из Тулы или вообще откуда бы ни было тульский мещанин Василий Дементьевич Жилин не получал. И вот как только следователь Воловцов уже решил, что настала пора взять Жилина под стражу и помесить его в следственное отделение Таганской тюрьмы, как вдруг объявился некто Алексей Игнатьевич Рогожский, который заявил, что Анфису Петрову и ее детей убил именно он…

А произошло это следующим образом…

Рогожский подкараулил Воловцова, когда он выходил из здания Судебной палаты и Окружного суда: от стены отделился мужчина лет сорока в драповой крылатке и фуражке и заступил Ивану Федоровичу дорогу.

– Это ведь вы ведете дело по убиению мещанки Анфисы Петровой и ее детей в Третьем Лаврском проезде?

– Откуда вам это известно? – недовольно спросил Воловцов, оглядывая незнакомого мужчину.

– Москва – это всего лишь большая деревня, – туманно изрек незнакомец и улыбнулся: – Позвольте представиться: губернский секретарь Рогожский Алексей Игнатьевич. Вы можете не представляться, я вас знаю, – добавил мужчина в крылатке.

– Простите, но я тороплюсь, – буркнул Иван Федорович и даже успел сделать несколько шагов, после чего услышал от Рогожского насмешливое:

– Торопитесь арестовать этого юношу Васю Жилина и предъявить ему обвинение в убийствах?

– Кто вы такой? И что вам угодно? – обернулся Воловцов и остро посмотрел на мужчину в крылатке.

– Кто я такой – вы уже знаете, я же представился, – произнес Рогожский тоном, каким добрые учителя разговаривают с нерадивыми учениками. – Что же касается вашего второго вопроса "что мне угодно", то я отвечу так: мне угодно сделать вам признание. – Иван Федорович ничего не сказал, продолжая неотрывно смотреть на Рогожского. – Мое признание заключается в следующем: это я совершил все убийства в Третьем Лаврском проезде. И теперь нет мне прощения, – мужчина в драповом пальто шумно сглотнул и повесил голову, выражая всем своим видом сожаление и покорность. – Совесть меня заела!

Несколько мгновений Воловцов решительно не знал, что делать. Потом, оценив, наконец, услышанное, он цепко взял мужчину в драповой крылатке под локоток и повел его обратно в бывшее здание Сената. Доведя молчавшего Рогожского до своего кабинета и не отпуская его локоть, Воловцов открыл ключом дверь и втолкнул мужчину в кабинет.

– Садитесь, – отпустил, он наконец, локоть Рогожского Иван Федорович. Вызывать секретаря из канцелярии он не стал, решив сам записывать показания Рогожского. И начал допрос… – И так, ваше имя и сословная принадлежность?

– Я же вам уже представился, – несколько удивленно протянул Рогожский.

– Так положено, протокольная форма.

– Ну, если, конечно так, мне приходится впервые делать подобное признание. Опыта, как говорится, никакого… Извольте! Рогожский Алексей Игнатьевич. Дворянин.

Воловцов быстро записал.

– Где служите? Должность. Чин.

– Более не служу… Устал, знаете ли… Имею чин губернского секретаря, как бывший действительный студент университета.

– На какие средства проживаете? – оторвал Воловцов взгляд от бумаги.

– Отец оставил мне некоторый капитал в облигациях и процентных бумагах, достаточный для вполне сносного существования. Так что, не тужу!

– Задаю вам следующий вопрос… Это вы убили мешанку Анфису Петрову и ее троих детей? – спросил Воловцов, буквально впившись в лицо задержанного строгим взглядом.

– Да, – уверенно произнес Рогожский. – Это я убивец.

– Расскажите, почему вы это сделали.

– Объяснение простое… Так случается… Мы были давними любовниками с Анфисой. А потом она вдруг дала мне от ворот поворот, заявив, что больше не желает обманывать мужа. Понимаете, – смотрел он прямо в глаза Воловцову, – до этого мужа обманывать она хотела, а вот теперь перестала хотеть. Ну и как это прикажете понимать?

– И вы считаете это веской причиной для убийства?

– Я был очень зол! – произнес он, негодуя.

– Значит, вы в запале чувств убили свою любовницу, а заодно и ее детей?

– Именно так.

– Надо, полагать, спонтанно…

– Вам ответить правду?

– Разумеется. Разве вы сюда не для этого пришли?

– Отнюдь не спонтанно… Я весьма основательно готовился и терпеливо выжидал подходящий момент. Дождавшись, наконец, когда в квартире Петровой не будет постояльцев, я через черный ход, от которого у меня был ключ, проник на кухню, где и встретил Анфису.

– Та-ак, продолжайте, что же она вам ответила?

– Она была удивлена и сказала: «Я же тебя просила, чтобы ты больше ко мне не приходил. У меня есть муж и я боюсь его потерять». А я ей отвечаю: «Я пришел к тебе не для того, чтобы прелюбодействовать». Мне даже показалась, что она выглядела немного удивлённой и спросила: «Тогда для чего?» «А вот зачем», – ответил я и, выхватив стилет, размахнулся и ударил ее в самое сердце. Стилет был длинным и очень острым и легко прошел меж ее ребер, пронзив сердце и легкое. Она умерла, даже не пикнув, – добавил Рогожский и с виноватой улыбкой посмотрел на Воловцова. – Вы даже не представляете, как я страдаю!

– Простите, – немного опешив от услышанного, произнес Иван Федорович. – Согласно экспертного медицинского заключения, Анфиса Петрова умерла вследствие проломов, вдавлений и раздробления черепа, полученных от нанесений ударов топором…

– Вы меня не дослушали… Я же потом еще несколько раз ударил ее по голове топором, – как-то излишне уверенно и бодро промолвил Рогожский, что тотчас насторожило Воловцова.

– Зачем же вам нужны были все эти зверства, позвольте полюбопытствовать? – спросил Иван Федорович, не отрывая взгляда от капельки пота, медленно ползущей по виску собеседника.

– Потому что… я был очень зол на нее, – не сразу нашелся что ответить Рогожский.

– А сколько раз вы ее ударили топором? – вкрадчиво поинтересовался судебный следователь Воловцов, в голову которого стало закрадываться необъяснимое пока подозрение.

– Три, – ответил Рогожский и, похоже, увидев что-то на лице Ивана Федоровича, быстро поправился: – Нет, шесть раз… Хотя точно не могу сказать. Вы думаете, я колошматил ее по голове и считал все эти удары, полагая, что все это мне понадобится во время следствия?

«Ударов было девять», – хотел было сказать Иван Воловцов, но промолчал. Необъяснимое подозрение стало быстро перерастать в некую уверенность, что его собеседник просто «вколачивает ему баки»,⁵ как принято выражаться среди уркаганов⁶. Вот только заем ему это нужно?

– Хорошо, – внешне спокойно и даже где-то доброжелательно промолвил Иван Федорович. – А сколько раз вы еще использовали свой стилет?

– Еще два раза, – без запинки ответил Рогожский.

– Когда именно? – спросил Воловцов.

– Когда убивал обеих дочерей Анфисы, – последовал ответ.

– Как их звали, кстати? – быстро глянул на собеседника Иван Федорович.

– Тамара и Клавдия, – ответил Рогожский. – Вы даже не представляете, как я любил этих девочек! Они мне были, словно дочери. Боже, что я натворил! А как смотрела на меня младшая, когда я ее… – Рогожский горестно умолк и отвернулся.

На последние вопросы Рогожский ответил правильно и весьма убедительно, но чувство, что тот ему врет, не оставляло судебного следователя. Это ощущение усилилось, когда на вопрос Ивана Федоровича, где же стилет находится сейчас, Рогожский ответил, что выбросил его в Москва реку с Москворецкого моста. И тут же с готовностью добавил, что может показать место, с которого он бросал стилет.

Воловцов решил привести Рогожского на место преступления, в квартиру Анфисы Петровой, где судебный следователь собирался провести следственный эксперимент, иначе: проверить полученные данные вследствие допроса Рогожского путем воспроизведения обстановки и действий в процессе совершенного им (или не совершенного) противузаконного деяния. И стал подробно расспрашивать о том, где стоял он сам, где в это время находились жертвы. Каким образом он совершал свои злодеяния…

В результате следственного эксперимента Алексей Игнатьевич Рогожский не сумел правильно показать ни одно из мест, где происходило убийство Анфисы Петровой и ее детей, что протокольно зафиксировал участковый пристав Мещанской полицейской части надворный советник Покровский. Также Рогожский не смог правильно показать, где лежали деньги семьи Петровых и назвать их сумму.

– А сколько вы взяли денег?

– Где-то около семидесяти рублей, – назвал Рогожский цифру, далекую от действительной, чем окончательно переполнил чашу недоверия к его показаниям. Но зачем же ему нужно было себя оговаривать?

Судебный следователь Воловцов в своей следственной практике не единожды имел опыт самооговоров. Два раза мотив добровольного самооговора находящихся под следствием граждан заключался в том, чтобы избежать ответственности за тяжкое преступление и быть осужденным за менее тяжкое противузаконное деяние. Дважды подследственные охотно брали вину на себя, чтобы выгородить родных или близких им людей. Один раз Ивану Федоровичу попался достаточно пожилой человек, который готов был пойти за другого в бессрочную каторгу в обмен на денежное вознаграждение его семье. А однажды слабый человек совершил самооговор под принуждением подельников.

Воловцов прекрасно осознавал, что самооговор явление нередкое, и помимо вышеперечисленных мотивов и причин, он может иметь и некоторые иные, среди каковых: невыносимость существования, желание поскорее попасть в тюрьму, чтобы получить кров и пищу; великодушный порыв принять на себя чужую вину, ложное чувство товарищества; желание показать себя матерым блатовым⁷; применение к подследственному физического или психического насилия или давления, а иные, в особенности из богатой молодежи, приобрести опыт «презабавного» приключения. Но как быть с Рогожским и его истинным мотивом самооговора?

И тут Иван Федорович вспомнил прочитанную не так давно переводную статью германского профессора Штрипке, напечатанную в "Приложении к ежемесячному "Журналу Министерства юстиции". В статье немецкий ученый-юрист утверждал, что причинами самооговора являются по большей части душевные болезни и расстройства истерического характера, характеризующиеся потребностью в демонстрации себя и получении внимания, завышенной самооценкой, театральностью и наигранным поведением. Все же остальные причины самооговора крайне редки и не являются превалирующими.

Так может, этот Рогожский попросту душевно нездоров?

Выдвинув для себя эту версию, как ключевую, судебный следователь Воловцов нанес визиты главврачам всех психиатрических клиник Москвы, разрешивших ему просмотреть «Больничные листы» пациентов. И в небольшой частной лечебнице Марии Федоровны Беккер, зовущейся в народе "Красносельской", он обнаружил «Больничный лист» бывшего пациента, – некоего Алексея Игнатьевича Рогожского, дворянина. После уточнения Воловцов установил, что это был тот самый Рогожский, что пытался себя оговорить и приписать себе убийство Анфисы Петровой и ее троих детей.

Вот оно как обернулась: славы, значит, захотел!

Рогожский пребывал в клинике на излечении дважды. Первый раз в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, когда клиникой руководил доктор медицины Ардалион Ардалионович Токарский. Второй раз Алексей Игнатьевич находился на излечении в клинике Беккер ровно год назад, уже после смерти доктора Токарского. Оба раза его лечащим врачом был опытный ординатор Виссарион Успенский, и Иван Федорович решил побеседовать с ним о бывшем пациенте Рогожском.

– Как вы думаете, он способен на убийство? – сразу спросил судебный следователь.

– Опасности для общества он не представляет, – безапелляционно, ни на секунду не засомневавшись, заявил Воловцову ординатор Успенский. – Что вас сказать о нем… Это тихий меланхолик с повышенной чувствительностью нервной системы и склонностью к глубоким эмоциональным переживаниям.

– А меланхолик это не слишком опасно для общества? – на всякий случай спросил Воловцов.

Доктор Успенский едва заметно улыбнулся:

– Что бы! Это совсем не смертельно… Меланхоликами были Рене Декарт, Фредерик Шопен и Петр Ильич Чайковский, не говоря уж о нашем литературном гении Николае Васильевиче Гоголе. Вот кто классический пример меланхолика! – заметил Виссарион Успенский. – Как видите, это все успешные и весьма талантливые люди. У Рогожского тоже наблюдался талант к вымыслу, и он часто подавал придуманные события в таких ярких красках и с такими тонкими деталями, что не поверить ему было просто невозможно. Знаете, я сам на такое попадался… Однажды, еще в его первое пребывание в нашей лечебнице, он рассказал мне историю о том, как он, служа бухгалтером в сети мануфактурных магазинов Товарищества "И. В. Щукин с сыновьями", растратил несколько тысяч казенных денег, и чтобы вернуть их, стал играть на скачках. И весьма удачно. А однажды, по его словам, он несказанно крупно выиграл! Надо было слышать, в каких красках он расписывал забег и публику, находившуюся на трибунах. И как потом ночью он вскрыл сейф бухгалтерской конторы Товарищества Щукина, тайно в нее пробравшись, и положил в него выигранные на скачках деньги взамен ранее растраченных. Мы вынуждены были навести справки… Позже выяснилось, что Рогожский никогда не служил бухгалтером и, кажется, вообще не служил. После выпуска из университета, он какое-то время продолжал обучение за границей, но после смерти отца вернулся в Россию, получил наследство в виде процентных бумаг и облигаций и стал обыкновенным рантье, живущим на проценты. Вот здесь он точно ничего не выдумывает!

– Что ж, благодарю вас, – откланялся судебный следователь по особо важным делам и покинул лечебницу. – Вы многое прояснили.

С тихим и душевно нездоровым меланхоликом Рогожским все было понятно. Из заключения под стражу он был отпущен с настоятельным увещеванием впредь более не беспокоить служителей Судебной палаты и Окружного суда своими небылицами. Иван Федорович вновь принялся за Васю Жилина, который, слава Богу, не дал деру в дальние края и продолжал проживать в качестве жильца на квартире убиенной Анфисы Петровой, вполне уверовав, что в ее деле все обошлось.

Ан нет, не обошлось. Иван Федорович, используя различные приемы ведения допроса, изложенные в специальной брошюре сугубо для служебного пользования судебных следователей и полицейских дознавателей, получил в конце концов от Жилина признательные показания. Вскоре он сознался в том, что убил Анфису Петрову с целью совершения кражи, а ее детей был вынужден убить как свидетелей своего законопротивного деяния. Умеют они, судебные следователи, сбить подследственного с панталыку и нагнать жути, после чего вызвать человека на откровенность и развязать у него язык, посулив минимум того, что они на самом деле могут. К тому же было похоже, что к злодеянию Василий Жилин специально не готовился, поэтому для себя Иван Федорович классифицировал содеянное Жилиным как непредумышленное преступление с внезапно возникшим умыслом. То есть не подпадающее под высшую меру наказания.

Через пять месяцев состоялся судебный процесс. Присяжные заседатели признали Жилина виновным в убийстве Анфисы Петровой и ее детей с целью грабежа, но без обдуманного заранее намерения. Согласно вердикта присяжных, решением суда Василий Жилин был приговорен к каторжным работам на срок четырнадцать лет с лишением всех прав состояния…

* * *

Два года уже прошло после закрытия, прогремевшего на всю Российскую империю дела, однако помнилось оно в малейших деталях, словно это случилось только вчера. Да-а… Иван Федорович все же заставил себя отвлечься от нахлынувших невесёлых воспоминаний и, посмотрев на старшего унтер-офицера Подвойского, произнес

– Вы остановились на том, что незнакомец, постучавшийся в часть и впущенный вами, представился мещанином Иваном Колобовым, и вы предложили ему присесть. Что дальше?

– Дальше я спросил его, по какому он пришел делу, – ответил полицейский унтер.

– И что же он сказал вам? – продолжал смотреть на него Иван Федорович.

– Он повторился… То есть стал говорить, что его следует прямо сейчас арестовать, поскольку он хорошо знает лиц, совершивших в августе в Рязани убийство генеральши Безобразовой и ее служанки горничной, – продолжил свой рассказ старший унтер-офицер Подвойский. – А еще он сказал, что в августе месяце он пребывал в Рязани и очень может быть, что и он сам, как он выразился, "принимал в убиении двух беззащитных женщин самое деятельное участие"… Я начал было задавать ему разные вопросы, касающиеся двойного убийства в Рязани, но Колобов попросил отложить дознание до утра и зарыть его в камере. "Я все равно сегодня больше ничего не скажу", – добавил он как мне показалось весьма категорически, после чего я повел его к нашим камерам и помесил его в одну из свободных одиночек. Он сразу лег и закрылся с головой одеялом. Было видно, что его колотит сильный озноб. Несколько раз в течение ночи я открывал дверной глазок и наблюдал за ним. Он все время ворочался, что-то там бурчал. Могу точно сказать, что успокоился он только к трем часам пополуночи. А утром, когда я по приказанию пришедшего на службу господина пристава открыл камеру, Колобов оказался мертв. Лекарь, который его осматривал, сказал, что имеются все признаки отравления каким-либо ртутным соединением, возможно, сулемой. И правда, – уже от себя добавил Подвойский, – этот Колобов лежал весь синюшный, а язык и десны у него были серыми и распухшими.

– Сегодня утром мне принесли врачебное заключение по медицинскому освидетельствованию трупа Колобова, – посчитав, что допрос старшего унтер-офицера Подвойского закончен, вмешался в разговор пристав Земцов. – Наш лекарь оказался совершенно прав: мещанин Иван Колобов либо отравился сам, либо был отравлен кем-то медленно действующим ядом из группы тяжелых металлов, в частности производным ртути, во многом напоминающем сулему.

– Вы полагаете, что возможно самоотравление? – поинтересовался Иван Федорович.

– А почему нет? – посмотрел на него внимательно пристав Земцов. – Скорее всего, оно и есть. Самоубийство. В нашей практике подобное случалось. На человека накатило запоздалое раскаяние, он и не выдержал угрызений совести и покончил с собой.

– То есть открывать уголовное дело по факту смерти Колобова вы не будете, – скорее, констатировал, нежели спросил Воловцов.

– Насколько я понял, доказать лживость или правдивость его слов относительно двойного убийства в Рязани Судебной палатой поручено вам, – не захотел напрямую отвечать на вопрос судебного следователя по особо важным делам пристав Земцов. – И вам так или иначе придется прояснять личность этого Коробова и обстоятельства его жизни и смерти, – добавил пристав и заключил: – Так что вам, как говорится, и карты в руки…

– Я вас понял, – холодно произнес Иван Федорович и сухо добавил, глядя прямо в глаза пристава Земцова: – К завтрашнему дню в канцелярии Департамента уголовных дел Судебной палаты должны находиться копия врачебного заключения по медицинскому освидетельствованию трупа московского мещанина Ивана Колобова, протокол происшествия и письменные показания старшего унтер-офицера Подвойского. Вам все понятно, любезнейший?

– Но…

– Никаких "но", господин пристав, – не дал договорить Земцову судебный следователь по особо важным делам. – Все указанные бумаги должны быть завтра у меня на руках. Иначе…Честь имею!