Читать книгу Авторское собрание сочинений - Евгений Гатальский - Страница 2

Шевалье, или любовь к себе со стороны

Я стою в дубовом лесу. Солнце медленно ползет за горизонт. Заросли осоки колышутся сквозь мои полупрозрачные ноги. Местный пруд, похороненный под тиной, умудряется отражать кряжистые дубовые ветви. Я хочу оказаться под водой. Там я и оказываюсь. Смотрю вверх, на тину, скрывающую безоблачное небо, под ногами – речные камни, которые я никогда не смогу почувствовать. Вода не давит на меня, вода для меня все равно что воздух, все равно что вакуум – на меня водой льются ненавистные мысли, и в этих мыслях я боюсь захлебнуться. Мое «Я» скукоживается до размера осколка очень хрупкого стекла.

Я чувствую себя ребенком, который боится темноты. Я заставляю себя заснуть, чтобы встретиться с Ином и подробнее спросить у него про технику управления телами, но в мире мертвецов, так же, как и в мире людей, невозможно уснуть по одному лишь желанию.

Я молю какого-нибудь бога, который наверняка имеется в мире мертвецов, прошу его заставить неизвестного вторженца уйти из тела Сэнди. Хочу, чтобы вторженец сводил с ума преступников, которые избежали правосудия – да даже пусть он сводит с ума и хороших людей, ни в чем не виноватых – лишь бы он не сводил с ума мою Сэнди.

Я иду под речной песок, спускаюсь в темноте к недрам Земли. Темнота становится чернотой, затем чернота, которая казалась непроницаемой, становится еще более черной. Я верю, что вторженец отпустил мою Сэнди. Я верю, что вторженец задевает меня намеренно, но не преступает некую черту. Я вспоминаю последние слова, которые слышал от Клэр, и убеждаюсь, что вторженцу я был нужен живым. Ведь от пули Ривьеры, а не от пули вторженца в теле женщины в латексе я вывалился из машины прямо под трамвай…

Новый вопрос возникает в моем перегруженном сознании. Когда и как меня похоронят? И будет ли Сэнди на похоронах?

Честно, это не столь важный вопрос. Какая мне разница, что будет с моим трупом? Я не из тех, кто волнуется о километрах мусора за чертой города, поэтому я не волнуюсь и о собственном трупе. Я покинул физическую оболочку. Я двигаюсь дальше.

Я продолжаю думать о Сэнди, о Ривьере, о Клэр, о женщине в латексе, о Папочке, обо всех сразу в надежде получить усталость, достаточную для погружения в сон. Я не знаю, никаких оснований для этого нет, но я уверен, что в очередном сне я увижу Ина. Я смогу узнать больше об управлении чужими телами. И после пробуждения я с помощью этих знаний уберегу Сэнди от каждого, кто может представлять ей угрозу.

Сон не приходит от одного лишь мозгоиздевательства. Я думаю о Папочке и переношусь в его голову.

Я понимаю, что Папочка уже получил звонок от медперсонала и знает, что Клэр находится в больнице. Он знает, что его дорогой зять умер, и он, что меня не удивляет, не испытывает по этому поводу каких-либо глубоких эмоций. Его младшая дочь даже не фигурирует в его мыслях. В его планах – приказать слугам сорвать несколько гроздей винограда для Клэр. Завтра он навестит ее и заплатит врачам столько денег, сколько потребуется для ее скорейшего выздоровления. А на сегодня в его планах – навестить своего бизнес-партнера Эла Торментуса. У него имеются некоторые «околозаконные» проекты, и Папочка, как честный компаньон, получивший от Торментуса юридическую основу для неуплаты налогов, просто обязан помочь Торментусу всем, чем только может.

Торментус… Разве не эта фамилия всплывала в памяти Ривьеры?

Папочка с ненавистным мне кряхтением отправляется в туалет. Я явственно чувствую, как говяжьи отбивные требуют выхода наружу. Я не настолько извращенец, чтобы пребывать в его голове во время естественного процесса. Я возвращаюсь в дубовый лес.

Солнце еще маячит за горизонтом. Оранжевое зарево захватывает безоблачное небо – здесь, в очаровательной безлюдной местности вблизи Днепра, вечера куда красивее, чем в Сан-Франциско, городе, о котором я еще лет десять назад не мог и мечтать.

Я не понимаю, почему моя родина стала первым местом, пришедшем в голову после кошмара с Сэнди. Я никогда по родине не скучал. И никогда ее не любил – любил только природу. Ради этой природы я хотел прилететь сюда с Сэнди, насладиться лесным воздухом, пропитанным духом чужой культуры. Сэнди – творческий человек, она интересуется всем и всегда, она оценила бы это место. Еще вчера это было возможно. Уже сегодня это стало несбыточной мечтой.

Мое нутро сжимается. Если в этом мире есть возможность уничтожать покойников, стирать их полупрозрачные сущности, то я готов этой возможностью воспользоваться. Опять же, несбыточная мечта, покойники не умирают – и мой враг, неизвестный вторженец, он же внетелесный придурок, должен отведать блюдо, намного худшее, чем смерть. Унижение.

А унизить я его смогу, только если стану сильнее. Вытравлю его из каждого тела, в которое он надумает вселиться. Он сам поставит себе цель держаться от Сэнди как можно дальше.

И вновь все сводится ко сну, к грядущему разговору с Ином.

Некоторое время я трачу свою энергию в прогулке по украинским лесам. Затем возвращаюсь в голову Папочки.

Отлично, он не занимается ничем противным. Ковыляет к своему Роллс Ройсу, что-то кряхтит своему водителю. Даже находясь в его голове, я не всегда понимаю, что его подобия слов означают, мне приходится сверяться с его мыслям. Водитель, очевидно, все понимает верно. Заводит машину, выруливает к воротам. Кивает охраннику, и кивает довольно сурово, как герой боевиков. Тот открывает ворота, и Роллс Ройс начинает свой путь вниз, по холмистой дороге. Кратчайший путь, ведущий в Сан-Франциско.

Папочка ненавидит Сан-Франциско. Я всегда это знал и сейчас сканирую эту ненависть в предрассудочных нейронах. В 60-е, когда Папочка еще не был папочкой, был молодым и не кряхтел, он попробовал ЛСД на сытый желудок, и ему стало плохо. Хиппи, фанатевшие от Doors, смеялись над ним и затем, что гораздо хуже, чем насмешка, просто перестали обращать на него внимание. Они посчитали Папочку скучным по причине его нехипповости – хотя, на мой скромный взгляд, считать Папочку скучным можно и без этого, достаточно взглянуть на выражение его лица. А оно у Папочки недовольное – он не любит Сан-Франциско, не любит свои воспоминания, не любит радужные флаги ЛБГТ-движения, не любит меня, не любит Торментуса, которому обязан и к которому сейчас едет, не любит… продолжать можно до бесконечности.

Я ощущаю беглое желание проведать мою Сэнди, и понимаю, почему оно беглое – я боюсь увидеть, что с ней происходит. Хотя… не все же свое время внетелесный придурок будет тратить в голове моей драгоценной. Нет, у него есть женщина в латексе, есть Клэр и наверняка есть целая куча тел, которым он портит жизнь. Мне даже в голову приходит мысль, что многие пациенты с психическим расстройством получили таковое по причине вмешательства неизвестного вторженца… призрака мальчика… Да, призрак мальчика. Отражение в зеркале. Это какой-то сюр даже по меркам этого сюрреалистичного мира.

Итак, я убеждаю себя, что вторженец не будет измываться над моей Сэнди двадцать четыре часа, семь дней в неделю. И проверить это можно – но для этого мне придется проникнуть в голову Сэнди. Да, я уже пытался в нее попасть, несмотря на желание хранить мысли Сэнди в неприкосновенности… но о какой неприкосновенности может идти речь, когда вторженец заставляет мою жену любить того, кто стоил мне жизни? Уж лучше я буду в голове моей девочки, чем кто-то другой.

Пока я трачу свою энергию на все эти мысли, Роллс Ройлс Папочки подъезжает к двухэтажному дому неподалеку от холмов Твин Пикс. Водитель открывает дверь, Папочка выкарабкивается – самое лучшее слово для описания его действия – из автомобиля и медленно бредет к входной двери, что-то кряхтя себе под нос. Пребывая все это время в голове Папочки, я даже радуюсь тому, что умер молодым. Чувствуя боль в суставах, тяжело дыша, не чувствуя ниже пояса никаких волн, я понимаю, что быть стариком отвратительно. По крайней мере таким стариком, каким является Папочка.

В дверях появляется амбал. Но не стереотипный амбал с бритой головой, нет – амбал с синими дредами. Красный костюм гонщика на рослом теле, очки с узкой оправой на кривой переносице. Мозгами Папочки я понимаю, что это и есть Торментус. Идиотское имя и идиотский внешний вид, думаю я, хотя Папочка думает совсем наоборот.

– Здравствуй, Генри! – радостно говорит Торментус и обнимает Папочку. – Проходи, мне привезли сигары.

Папочка заходит в дом. Он здесь не в первый раз – обклеенные черно-белыми фотографиями различных гонщиков стены и покоящиеся на лакированных столах разноцветные гоночные шлемы вызывают у Папочки привычную для него эмоцию, которую я трактую как зависть. Хотя почему ты завидуешь, спрашиваю я у Папочки, понятное дело, не ожидая от него ответа. Продай свои виноградники и играй себе в машинки…

– Генри, у нас проблемы, – говорит Торментус и обрезает две сигары. Одну из них протягивает Папочке. Тот знает, что не сможет получить удовольствие от сигары, пока не выяснит, что Торментусу нужно. Папочка отказывается.

– Ну, как знаешь, – говорит Торментус и начинает курить. Расслабленно откидывается на диване, вытягивает ноги и что-то напевает. Папочка, понятное дело, раздражается, и что-то кряхтит про проблемы, которые упоминал Торментус.

– Не так сразу, Генри, – говорит Торментус сквозь облако дыма. Папочка, понятное дело, раздражается еще сильнее, но он не в том положении, чтобы кряхтеть об этом вслух.

В голове Папочки возникают предположения о том, что могло вызвать эти проблемы, и одним из первых предположений является… работорговля.

Голову Папочки коробит воспоминание об увольнении всех девушек с виноградников. Он действительно думает об этом процессе, как об увольнении, хотя я проглядываю под этим самообманом… продажу всех девушек на торговые суда в качестве сексуальных рабынь для их дальнейшей транспортировки через Тихий океан в Таиланд или Индию. Если бы покойники могли блевать, меня бы вырвало прямо на жуткие мысли Папочки. Мне в это не верится, но мой дражайший тесть – не просто неприятный старик, он – пособник работорговцев, и один из этих работорговцев прямо сейчас курит перед ним сигару.

– Вдруг у тебя появятся более важные планы…

– Посмотреть картотеки со всеми проданными в рабство людьми за последние пять лет

Мои собственные воспоминания возводят мой шок в квадрат. Теперь мне просто страшно.

– Потому что ты ни в чем не виноват.

В моей голове эти слова Клэр смешиваются с предыдущими, и странное понимание окутывает мою призрачную сущность с головы до ног.

Во всем виноват Папочка! Папочка продает девушек в рабство! И отмывает деньги работорговцев через ювелирный магазин! Отмывает их руками Клэр! Теперь ясно, почему Папочка любит Клэр больше, чем Сэнди.

Неизвестный вторженец просто мстит Папочке и всем, кто, по его мнению, имеет к работорговле отношение.

Но зачем он куражится над моей Сэнди? Зачем заставляет ее любить Ривьеру? Он же понял, что я ни в чем не виноват, почему же он никак не поймет, что Сэнди тоже здесь ни при чем?

– В одних телах я играю одну роль, в других – другую, – говорила мне Клэр незадолго до моей смерти.

Убеждение, что неизвестный вторженец – мститель с праведным гневом в груди, исчезает. Неизвестный вторженец, он же внетелесный придурок – просто психопат и извращенец. У меня такое к нему отношение, более для меня привычное, и с этим отношением я найду его и заставлю…

– У нас проблемы, Генри, – вновь говорит Торментус, и я заставляю себя переключить внимание с собственных открытий на скрытое медленно рассеивающимся дымом лицо Торментуса.

Желудком Папочки я ощущаю странный импульс – какая-та смесь облегчения и напряжения.

– У меня есть связи с колумбийскими моряками, – продолжает Торментус. – Они же будут осуществлять нашу следующую перевозку, понимаешь, о чем я?

Папочка кряхтит, что понимает. В его голове вспыхивает голая Тая, и я понимаю, что бедная девушка – одна из рабынь, которую ожидает перевозка.

– Есть один персонаж, который может сорвать перевозку. Он недавно потерял свой бизнес. Колумбийские моряки, к несчастью, сохранили с ним деловые отношения – они до сих поставляют ему черный кокаин. Оплата в рассрочку, без процентов. Я не знаю, почему с мелкой сошкой обращаются как с Карло Гамбино, но эту проблему необходимо решить.

Папочка кряхтит, он хочет узнать имя этой мелкой сошки.

– Ривьера.

Я не удивляюсь. Очевидно, лимит потрясений на сегодня превышен, и до следующего сна меня уже ничем не удивить.

– Нам ни в коем случае нельзя его убивать, – продолжает Торментус. – Неизвестно, как колумбийские моряки на это отреагируют. А найти новых перевозчиков, понимаешь, трудно. Повсюду крысы…

Папочка не кряхтит, он просто кивает.

– Нам необходимо прищучить Ривьеру. Он требует у моряков кокаин уже на этой неделе. А на этой неделе у нас перевозка. Мы не можем позволить себе второй перенос – наши индийские друзья этому не обрадуются.

В голове Папочки проносится воспоминание, которое объясняет причину первого переноса. Я вижу смутную картинку с голой Таей на кровати в Папочкиной гостевой комнате – той же кровати, на которой мы с Сэнди спали, когда имели несчастье навещать Папочку. Мне противно, я поражаюсь, почему такая мразь является отцом лучшей женщины на свете? Ей передались только гены тети Лорен?

– Генри, я не хочу вовлекать в это своих людей. Они мне нужны для другого дела.

«Для какого?» – спрашивает про себя Папочка – вслух задать вопрос побаивается.

– Я вынужден попросить тебя разобраться с Ривьерой.

Сигара Торментуса аккуратно опускается в пепельницу.

Смутные подозрения Папочки обретают очертания, и я понимаю, что его опасения подтверждаются. Папочка кряхтит, что не представляет, как можно заткнуть Ривьеру. Торментус ухмыляется.

– У Ривьеры есть жена. Или подруга. Или сестра. Или брат, или отец, и так далее, и тому подобное. Старое доброе похищение родственников, Генри. – От тона Торментуса не веет, а воняет нравоучением, неудивительно, что Папочка злится.

«Этот засранец будет учить меня похищению и запугиванию?» – выговаривает он про себя, и мне кажется, будто некий дух произносит эту фразу вслух.

Однако Папочка послушно кивает этому засранцу и кряхтит, что сделает все, что потребуется.

– Я знал, что ты так и скажешь, Генри, – говорит Торментус, говорит так, будто обращается к послушному, но недалекому ученику. Такое общение не перестает меня удивлять – во-первых, Папочка сам привык со всеми разговаривать кряхтеть, как Торментус с ним, ну и во-вторых, Торментусу на вид не больше сорока, а Папочке на вид – не меньше ста восьмидесяти.

Но Папочке надо отдать должное. Порой он возвращается трогательными мыслями к Клэр. Его воображение рисует старшую дочь лежащей в больнице без сознания – и надо признать, его воображение не ошибается.

– Скоро мне пришлют фотографию его подруги, – говорит Торментус. – Думаю, тебе не надо объяснять, что нужно делать.

Не надо. В голове Папочки возникает привычный алгоритм – трудоустройство девушек на виноградник с последующей продажей в рабство. Все предыдущие девушки «уволились» в один день, чтобы освободить место другим, таким же наивным и обманутым. В случае с подругой Ривьеры этот привычный алгоритм сокращается в два раза, стадия с виноградниками опускается.

Вот только… Кого посчитают подругой Ривьеры – женщину в латексе или мою Сэнди? Вопрос кажется мне страшным, и не удивительно – ведь во всем, что касается Сэнди, я проявляю повышенную чувствительность. Во мне горит слепая уверенность – и этой уверенности я доверяю, я верю, что подругой посчитают женщину в латексе, поскольку она действительно встречалась с Ривьерой (или по крайней мере имела с ним половой акт), а с моей Сэнди Ривьера познакомился если не сегодня, то вчера, не раньше. И эту уверенность непонятно как, но подпитывает фетиш Папочки на брюнеток. Женщина в латексе – брюнетка, все девушки с виноградников – брюнетки, бедная Тая, вынужденная терпеть Папочкин стручок – тоже. Я ищу в голове Папочке какие-либо сведения о цвете волос всех рабынь, но ничего конкретного не нахожу. Да, я убеждаюсь, что у Папочки бзик на брюнеток, но этот бзик не означает, что у всех рабынь обязательно должен быть черный цвет волос.

Моя слепая уверенность рушится немедленно. Я в страхе жду фотографию. В это время Торментус просит, почти заставляет Папочку выкурить сигару. Папочка слушается. Ему поджигают сигару – и вскоре он расслабляется, получает удовольствие, и я знаю, что его удовольствие было бы еще сильнее, если бы не обстоятельства встречи с Торментусом.

Наконец, приходит сообщение. Я сосредотачиваю все свое внимание, свои переживания на Торментусе. Я уверен, глазами Папочки я вижу лучше, чем сам Папочка. Poontang десятой модели оказывается в руках Папочки. Он смотрит на фотографию, и я, смотря его же глазами, гораздо раньше осознаю, кто на этой фотографии запечатлен.

За ней явно следили. Фото сделано сбоку, в движении, да еще и вечером. Но даже в безфонарную ночь я узнаю серо-рыжие волосы, обрамляющие самое любимое лицо на свете.

Лицо моей Сэнди. Мое нутро вытягивается уже ставшей для меня привычной вибрирующей спиралью. От размера этой спирали должна разорваться голова Папочки, но она не разрывается, более того – в ней отсутствует даже намек на переживание, связанное с фактом, что ему, Генри Ашесу, придется продать в рабство собственную дочь.

Я должен во что бы то ни стало спасти Сэнди. Заставить ее покинуть Ривьеру.

Пока Торментус и Папочка… глупо обозначать отца Сэнди достаточно ироничным именем после всего того, что я о нем узнал…

Пока Торментус и Генри Ашес оговаривают условия похищения Сэнди, я решаю попасть в ее голову. Я должен знать, что с ней все в порядке. Я попытаюсь через поток восхитительных сознаний заставить ее уйти от Ривьеры. Я не думаю, что вторженец всегда пребывает в ней, но думаю, что он изменил модель ее мышления и, возможно, населил ее голову ложными воспоминаниями.

Хватит рассуждений и предположений. Я боюсь знать о чем она думает, и где-то в глубине души есть надежда, что в это время мыслями Сэнди управляет неизвестный вторженец.

Я покидаю пропахшие равнодушием к дочери мозги Ашеса и попадаю в голову к Сэнди.

Меня не выкидывает из головы! Да, была слабая вера в то, что мне все-таки удастся оказаться в ее голове, но во-первых, вера была слабой, а во-вторых, после того, что я почувствовал, невозможно не радоваться, что вера эта не оказалась напрасной. Ведь я никогда не думал о себе с горем, пропитанным теплыми воспоминаниями. Но благодаря мыслям Сэнди я эту возможность получаю.

Убедившись в самом главном, в сохранности любви ко мне, я перебираю другие мысли Сэнди. Мое сердце, если термин «сердце» применим по отношению к мертвецу, скачет в пляс, когда я убеждаюсь, что между моей Сэнди и Ривьерой ничего не было. Более того – все это время у Сэнди был хитроумный план. Она пыталась наладить отношения с Ривьерой, поскольку ему подчиняются некоторые мафиози, с которыми имел контакт еще не севший в тюрьму искусствовед Фостер – изначально именно его мы с Сэнди обвиняли во всем происходящем с нами абсурде. При общении с Ривьерой (я так рад, что это просто общение!) моя Сэнди выяснила, что для Фостера вопрос с поддельными картинами был настолько принципиален, что он приказал Марко, одному из подчиненных Ривьеры, во чтобы то ни стало избавиться от художницы и всех ее сообщников – за немалые деньги, разумеется. И пока Ривьера не знает, что Сэнди и есть та самая художница, она находится в безопасности. Моя гениальная Сэнди прячется от бандитов прямо перед их носом!

Я копаюсь в ее голове дальше (да, мне приятно копаться в такой умной голове!) и понимаю, что версию с вторжением духов в наши тела Сэнди полностью исключает. Ривьера рассказал ей, что официантка из китайского ресторана была куплена все тем же Марко. Официантка положила в наши с Сэнди блюда и блюдо Клэр безвкусную, и оттого нераспознаваемую смесь недавно изобретенных супергаллюциногеннов, заставляющих нас действовать по безумному сценарию, безумно гениальному сценарию, по которому мы логично убедили себя, что нашими телами кто-то управляет.

С позиции Сэнди все звучит логично. Однако, я – мертвец, я – дух, я мог бы управлять телами, если бы умел. Я понимаю, что эту версию вложил в голову Сэнди неизвестный вторженец, чтобы все происходящее казалось ей по-человечески рациональным, однако я понимаю, что кое-что вторженцу не под силу исправить в голове моей девочки – ее теплую память и обреченную любовь ко мне.

С этой мыслью я улыбаюсь, и улыбаюсь вполне себе по-человечески.

И с этой мыслью я теряю сознание…

Сновидіння і викрадення

– Привіт, як справи? Хочеш побачити батьків?

– Немає.

– Чому?

– Тому що я вже в Америці.

Заснуть в голове любимой… разве это не замечательно?

Но вот говорить на родном языке, честно говоря, не хочется. Ортодоксальные сны мне не нужны, я хочу видеть Ина. Незнакомая женщина продолжает спрашивать меня на украинском о моих родителях, я продолжаю ей отвечать и начинаю немного паниковать. Где Ин? И если подумать о нем, он появится?

Я думаю о нем, но он не появляется. Но появляется знакомое чувство – как и в прошлый сон, я воспринимаю окружающую пустоту как кладбище. Привычное для сна мироощущение успокаивает меня, только вот женщина никак не напоминает Ина и треплется на полузабытом мною языке.

– Ты Ин? – спрашиваю я у женщины.

Я смотрю на нее и ловлю себя на мысли, что я не могу ее описать. Это призрак, но призрак настолько блеклый, что никаких особых примет выделить нельзя.

– Я не розумію тебе, – отвечает женщина.

– Позови Ина, мне он нужен.

– Ти ж знаєш український, говори на ньому.

Меня осеняет.

– Ира? – Моя первая любовь, и по совместительству, первая девушка.

Она кивает, хотя мой вопрос, очевидно, ее обижает.

Пока я думаю, почему из всех моих знакомых появляется именно она, слышу вопрос:

– Ми на кладовищі?

– Да, мы на кладбище.

– Значить, все правда… – В голосе Иры не наигранное сожаление.

– Что правда?

– До нашого села дійшли чутки. Так ти справді помер?

– Ага, – отвечаю я, и отвечаю наигранно несерьезно.

– Треба розповісти про це твоїй матері… – говорит Ира.

Я махаю руками, кричу:

– Навіть не думай.

Но Ира уже растворяется. А сам я думаю – зачем я орал? Ну узнает моя мать, что я умер, так и что с того? Я так старался вырваться из нищеты, что перестал общаться даже с родителями. А они, в целом, не плохие люди. Хорошо, что Сэнди ничего не знает о моем прошлом, думаю я, иначе то тепло воспоминаний, в которое перед сном я с наслаждением окунулся, было бы чуточку холоднее.

В том месте, где исчезла Ира, вспыхивает черный огонь. Я облегченно вздыхаю – потому что слышу голос Ина.

– Где ты, черт побери, пропадал?

Прорисовываются очертания Ина – в этот раз на нем костюм рабочего. В его руках блестит лопата, и, учитывая тот факт, что я воспринимаю пустоту как кладбище, у меня создается впечатление, что в этот раз Ин решил подстроиться под мое восприятие.

– Почему здесь была Ира? – спрашиваю я.

– Твоя знакомая из Украины?

– Ты знаешь… – начинаю я, но Ин перебивает:

– Я знаю все. Зачем ты меня звал?

Я плюю на вопрос, связанный с Ирой, и спрашиваю:

– Ты мой ангел-хранитель?

Мне почему-то становится смешно.

Даже Ин улыбается. Хотя сегодня он выглядит суровее, чем в прошлый раз. Хотя, возможно, все дело в лопате…

– Типа того, – отвечает Ин моим голосом.

Я помню, что мертвецы могут стать кем угодно, поэтому не удивляюсь. Я перехожу сразу к делу.

– Я получил твое знание, Ин, однако несмотря на все свои попытки, у меня не получается управлять чужими телами…

– Ожидаемо, – говорит Ин. – На сколько частей ты разрывал свое сознание?

– Самое большое – на восемь.

– Пробуй на двадцать.

Звучит не обнадеживающе, думаю я, и говорю:

– Ты же сказал, что можно разорваться на три сознания. Ты и роли между сознаниями обозначил.

Ин смеется и стучит лопатой по пустоте.

– Я не знал, что у тебя настолько хилая душонка. Разорваться на восемь сознаний и не овладеть телом! Позор!

Мне становится стыдно, но, к счастью, покойники не краснеют.

– Почему у меня не получается? – спрашиваю я и смущаюсь еще сильнее – мой вопрос звучит совсем уж по-ребячьи.

– Я же уже сказал – слабая душонка.

– А почему она слабая?

– Не знаю. Возможно потому, что она не закалена временем. Таким, как ты, чтобы разрываться только на три части, надо жить лет сорок.

– Тогда будет слишком поздно!

Ин улыбается:

– Ты при жизни был девочкой, причем пятилетней, раз так паникуешь. Покажи, как ты выглядела на самом деле.

– Не смешно, – огрызаюсь я. – Чтобы управлять телами, мне нужно разорваться на двадцать частей, верно?

Улыбка Ина становится еще шире.

– Ты была тупой девочкой, раз с первого раза не понимаешь.

Ин ходит вокруг меня. Лопата в его руках исчезает.

– Я не сойду с ума? – спрашиваю я, понимая, что вновь могу вызвать усмешку у Ина и плюя на это. – Покойники могут болеть?

– Я не болел, – отвечает Ин. – Каждый покойник может судить только по себе.

Ин, в отличие от Кина, равнодушен к тому, что я использовал термин «покойники» вместо термина «нелюди», и этим он вызывает у меня доверие. Я решаюсь спросить:

– Ты существуешь только в моих снах?

– А что?

– Я хочу попросить тебя об одной услуге… в реальном мире.

Ин замирает в задумчивости и говорит:

– Что за услуга?

– Я сомневаюсь, что смогу управиться с двадцатью сознаниями. На это может уйти много времени… а времени, как я уже говорил, у меня нет…

– Ближе к делу, – поторапливает Ин.

– Я хочу, чтобы ты вселился в тело Генри Ашеса и заставил его… эээ… не похищать Сэнди Ашес.

Ину становится интересно.

– Он хочет похитить родственницу?

– Дочь. Его заставили похитить собственную дочь, и он согласился, без особых угрызений совести.

– Ты хочешь, чтобы я вселил в его голову угрызения?

– В точку, – киваю я.

Ин с полминуты раздумывает, затем спрашивает:

– Как обстоит у него сексуальная жизнь?

– Что?

– Сколько оргазмов можно у него украсть?

– Мне кажется, ноль. Ашесу очень много лет.

Я вспоминаю насилие Ашеса над Таей, но решаю ничего не говорить.

– А дочь у него молодая?

– Да.

Ин почесывает подбородок.

– Я не люблю воровать у женщин, – говорит он.

– А тебе обязательно воровать?

– Да, иначе я нарушу свои принципы.

Это заявление несколько сбивает меня с толку.

– Нарушь свои принципы всего один раз. Ничего страшного не произойдет.

– Думаешь? А вдруг меня настигнет проклятие?

Хорошо, что я помню свой предыдущий сон, думаю я, и говорю:

– Ты же говорил, что тебе без разницы, существует ли проклятие или нет.

– Да, все равно, и до сих пор все равно – но вдруг я лишусь своего главного удовольствия, если займусь не привычным делом?

Я теряюсь. Мне кажется, Ин противоречит сам себе, и об этом я говорю ему вслух. Ин яростно мотает головой.

– Нет, нет, нет, Уайт. Мне безразлично проклятие, пока я сам не отступаю. Кесарю кесарево, а Божие Богу.

Почему-то я думал, что Ин согласится сразу. Этого не происходит, и, понятное дело, я огорчаюсь.

– Что ты хочешь взамен? – спрашиваю я.

– А что ты можешь мне дать?

– То, что ты можешь у меня забрать – все твое, бери.

Я говорю абсолютно серьезно, но Ин, похоже, воспринимает мои слова как издевку.

– Ты хитер, Уайт. Просишь меня об услуге, а сам при этом ничем не рискуешь…

Затем Ина словно бы озаряет, он добавляет:

– Ты готов дать клятву перед Вселенной?

«Чего?» – хочу я спросить, но отвечаю:

– Готов.

– Ты готов поклясться перед Вселенной, что возьмешь на себя мое проклятие, каким бы оно не было?

Звучит пугающе, думаю я, но выбора у меня нет.

– Клянусь, что возьму на себя все твои грехи, какими бы они ни были, и с достоинством приму проклятие, каким бы оно не было.

И на всякий случай добавляю:

– Клянусь, клянусь, клянусь.

Ин довольно кивает. Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю и с некоторым потрясением осознаю, что моя рука не проходит насквозь. Наши руки плотно смыкаются, как у живых людей.

– Я обязуюсь заставить Генри Ашеса заботиться о Сэнди Ашес в любое время, в любую ситуацию, вплоть до самой его смерти.

Теперь киваю я. Мы разрываем рукопожатие, и я уверен, что нашу сделку можно считать в равной степени взаимовыгодной.

– Все, теперь должен прийти твой обычный сон. Хочешь продолжить разговор с Ирой?

– Нет.

Ин машет рукой, медленно растворяется в воздухе, до меня доносится его уплывающий голос:

– Сожалею, но тебе не под силу выбирать себе сны…

Зря я переносился в дубовый лес. Мне кажется, образ Иры был навеян мне родными местами.

Я разговариваю с Ирой в той же пустоте, что разговаривал с Ином, только вместо ощущения кладбища у меня появляется ощущение вышеупомянутого дубового леса. Українська мова звучит сквозь шелест листьев. Мои мысли уплывают к реальности, к моей Сэнди, моей девочке, не знающей о степени ржавости души Генри Ашеса. Ира вспоминает наши с ней свидания у местного пруда. Когда-то у побережья мы разжигали костры, а сейчас природа, с презрением относящаяся к забывшим о ней людям, спрятала купальню нескольких сел под зеленой тиной. Как язычники, мы праздновали Ивана Купалу и прыгали через костер. Я пытался нарисовать Сэнди с живой натуры, а нарисовал похожую на кого угодно, но не на Сэнди мазню. Мы с Ирой заперли родителей в сарае со свиньями, чтобы на миг почувствовать себя если не повелителями Вселенной, то повелителями села, это уж точно. Гейси, еще маленький котенок, размером с клубочек рыжей шерсти, который он сплевывал уже будучи взрослым, нагадил в Сэндины тапочки, а Сэнди, моя озорная девочка, спрятала всю мою обувь, и я, по незнанию, надел ее тапочки, чтобы как дурак стоять перед пришедшим по какому-то незначительному поводу Пауэрсу, который не прекращал прерывать свое привычное бурчание непривычным смехом.

Ира вспоминает вслух то, что греет ее душу. Я вспоминаю про себя то, что не перестанет согревать мою.

– Ты жива? – Это первый вопрос, прерывающий поток сознания Иры.

– Ти забув свою рідну мову?

– Не те, щоб забути…

Затем повышаю голос и говорю:

– Яка різниця, це ж мій сон, ти повинна мене розуміти!

Ира становится более размытой, ее речь смешивается с шелестом листьев.

– В реальності я виглядаю по іншому. Ти охренеешь, коли дізнаєшся, чого я досяг…

Затем я слышу только шелест листьев.

– Ира?

Затем я не слышу даже его.

Ощущение кладбища вновь врывается в мою полупрозрачную сущность. В месте, где исчезла Ира, вновь появляется Ин, он спрашивает:

– Зачем ты врал мне?

– Насчет чего?

– Я должен был догадаться ранее. Тебя зовут Уайт, а твоя знакомая Ира – из Украины…

– А что, это невозможно?

– Возможно. Только вот я был в голове Генри Ашеса, и теперь я знаю, что твое имя – Олег Ривник.

Мне становится неловко, но затем я кое-что вспоминаю.

– Ты же говорил, что знаешь все…

– Я знаю все, что с тобой бывает во сне. Это мой мир. И в этом мире я бог.

– В мире нелюдей ты существуешь?

Ин не отвечает.

– Я знаю, что существуешь, иначе как бы ты смог побывать в голове Генри Ашеса.

– К чему тогда такие вопросы? Хочешь найти меня при пробуждении?

– Да, и для этого мне достаточно только подумать…

Черт, почему же я раньше до этого не додумался? Я же мог не расходовать свою энергию в стремлении увидеть сон, я мог просто подумать об Ине так же, как я думал о Кине.

Ин понимающе кивает.

– Знаю, о чем ты думаешь, но в реальности я такой же… как бы мягче сказать… Ладно, скажу прямо. В реальности я такой же боязливый, как и другие покойники.

– То есть ты боишься проклятия?

– Да.

Молчание. Ин мне, конечно, нравится, но эта фраза ставит его в один ряд с Кином и другими.

– Твоя боязнь не мешает тебе воровать оргазмы, – говорю я.

– Мы уже обсуждали – Кесарю кесарево, Божие…

– Ладно, ладно, понял, – перебиваю я. – Оправдывай свои грехи как хочешь. Ты выполнил то, о чем я тебя просил?

– Еще нет. Я покину тебя, ты досмотришь сон, а я в это время разберусь, – Ин ухмыляется, – с Папочкой.

Вновь ухмыляется и говорит:

– Ты не знаешь и твоя жена не знает, что Генри знает, как вы его за глаза называете.

Я машу рукой.

– Пусть скажет спасибо, что мы за глаза не называем его гандоном.

Затем я вспоминаю об Ире и охаю.

– Мне придется досматривать сон?

Кивок Ина.

– Он будет тем же или другим?

– Повернись на другой бок, если тебе противна первая любовь.

По тянущимся вверх уголкам губ я понимаю, что Ин так шутит.

– Если в этом мире ты бог, то тогда поменяй мне сон.

– Многого требуешь, Олег. Я и так выполняю то, чего выполнять не обязан.

Я опять машу рукой.

– Ладно, черт с ней. – Я имею в виду Иру. – Скажи, а я могу стать богом сна для какого-нибудь призрака?

Ин как-то странно, может быть, оценивающе на меня смотрит, затем отвечает:

– Когда-нибудь сможешь. Ты будешь делать то же самое, что сейчас делаю я.

Он начинает растворяться, и я торопливо спрашиваю:

– Надеюсь, я проснусь скоро?

Ответа я не слышу. Ин исчезает. А я начинаю готовить себя к української мови.

Я просыпаюсь через несколько часов. После несвязанных друг с другом разговоров с Ирой, которые я не могу теперь вспомнить, я чувствую вокруг себя теплый храм, выстроенный из любви ко мне. Я бесконечно рад, что просыпаюсь там же, где и уснул. В голове Сэнди.

Мне требуется некоторое время, чтобы осознать, что моя девочка куда-то идет, бредет в ночи, и бредет с непередаваемой грустью в душе. Я не сразу, но понимаю, что теплый храм, в котором я спал – лишь крошечная часть сознания Сэнди, которое в данный момент окрашено в темные тона.

Я заставляю себя разорваться на двадцать частей. Пытаюсь сосредоточиться, но тяжесть Сэндиных переживаний давит на меня в двадцать раз тяжелее, чем на нее. Я был готов к этому, поэтому заставляю себя думать о своих двадцати частях, как об одном целом. У меня ничего не получается. Депрессия словно бы сбивает меня с ног, я вылетаю из головы Сэнди, и меня выворачивает наизнанку. Не могу сказать, метафора это или все действительно так и было – но могу сказать точно, что синдромы отравления я ощущаю так же, как ощущал бы, если бы не умер.

Депрессия моей девочки более опасна для меня, чем моя собственная. Возможно, у меня что-нибудь получилось бы, если бы не мое трепетное отношение к Сэнди.

Я мысленно уничтожаю девятнадцать сознаний, затем вновь проникаю в голову Сэнди. Один-единственный, я разделяю ее горестные мысли без ее ведома. Моя добровольная ноша бесполезна.

Реальность – это пустота, думает Сэнди, и я с ней соглашаюсь.

Поэтому все бегут от реальности. В любовь, работу, в наркотики. Все. Никому не хватает смелости плевать в пустоту. Это невозможно.

А те, кто думают, что плюют в нее – сами себя обманывают.

Все люди – сраные эгоисты. И я сама – сраная эгоистка. И мне больно от невозможности избавиться от этой сраной эгоистической природы.

Альтруизм – усложненный эгоизм, думаю я солидарно с Сэнди.

Ты делаешь ее счастливой не для того, чтобы сделать ее счастливой – нет, от ее счастья ты сам получаешь счастье, и в этом кроется первопричина. Любовь к ближнему есть часть большой любви к себе. Я сам – сраный эгоист.

Жизнь – это аттракцион упущенных возможностей, думает моя девочка. Но она еще не знает, что то, что она называет жизнью – лишь часть куда большего пути. Странный путь в никуда – не исключено, что странный только в рамках грошовой человеческой логики.

Хочу, чтобы кто-нибудь скинул человечество с нагретого их высокомерием трона, думает моя несравненная. Она не понимает, что она, что я, ее мертвый муж, да и любой рожденный на земле, все мы – лишь часть этого испорченного механизма. И даже осознание этого факта не поменяет ровным счетом ничего. Мы воображаем себя чем-то большим, чем есть, и смысл жизни только в том, чтобы сделать реальность вокруг себя такой же реальной, как и наше воображение. Я представляю, что эту мысль вслух произнесли четыре сознания. Я не знаю, получилось у меня или нет, логично ли так подходить к вопросу управления чужими телами, но на всякий случай думаю:

«Все будет хорошо. Олег, он рядом, он всегда со мной. Он избавит меня от той боли, что оставил после себя его уход. Даже не уход – его перерождение…»

Я представляю себя чем-то большим, пока проговариваю эту фразу, и на всякий случай проговариваю эту фразу четыре раза…

Мне кажется, или тьма сознания исчезла? Надежда, горящая надежда, в огне которой нахожусь весь я – она принадлежит Сэнди – или мне?

Опять же, на всякий случай, я представляю, что эта надежда, чьей бы она не была, всегда – нет, не так – ВСЕГДА будет гореть в груди моей девочки.

И пока я занимаюсь мозговым штурмом, я особо не слежу за тем, что видит перед собой Сэнди. И когда я наконец решаю посмотреть, то понимаю, что Сэнди пришла обратно к Ривьере. Ривьера…

И только сейчас я обращаю внимание на воспоминание Сэнди, связанное с кокаином. Ривьера уговаривал мою девочку нюхнуть дорожку-другую этой гадости. Тогда моя девочка отказалась. Но сейчас, наряду с непонятной надеждой, я чувствую два желания, однозначно принадлежащие моей Сэнди – желание никогда не пробовать кокаин и желание его попробовать.

Я представляю, что разрываюсь на двадцать пять частей, чтобы с их усилием сконцентрировать эту непонятную надежду в теле Сэнди. Меня сносит волной противоречащих друг другу оценочных суждений, но я представляю себе, что твердо стою на своем. Я управляю своими частями. Все мои части запирают в сердце Сэнди неугасающую надежду. Я не знаю, получается у меня или нет, но радуюсь тому, что меня не выкидывает из ее головы.

Какой-то шум, доля секунды. Сэнди не успевает обернуться, на ее голове оказывается мешок. Ее глаза полностью во тьме.

Весь я полностью во тьме.

– Не шевелись, – слышу я ушами Сэнди грубый голос.

Мою девочке сжимают руки за спиной, надевают наручники. Сэнди пытается отбиться от верзилы, но как-то вяло. Хоть туфли на ее ногах и сбиваются, все равно, так не отбиваются, когда хотят сохранить себе жизнь. Охранник попадается мощный, это чувствуется, тут и агрессия оказалась бы бессильной, не то что вялая имитация бегства. Мою девочку волокут, и волокут с силой, она могла бы оторвать ноги от земли и на скорость волочения это никак не повлияло бы. Это правильно, что я чувствую ее беды в той же мере, что и она… только я ожидал от моей Сэнди более сильного страха. Она спокойна, ее мысли далеко отсюда, теплый храм по-прежнему греет ее душу, греет как камин зимой, о котором не привык думать, потому что он очень давно является частью дома. Я бы на месте Сэнди испугался, если бы кто-нибудь потащил меня куда-то, но она спокойна. И я убеждаюсь, что внешнее спокойствие, которое несмотря ни на что проявляла Сэнди и которое я всегда ценил, не является актерской игрой или защитной реакцией, оболочкой непроницаемости. Внешнее спокойствие Сэнди в полной мере проявление спокойствия внутреннего.

Я люблю душу своей девочки. Люблю ее мысли, отстраненность от суеты, от реальности, от окружающей ее опасности. Я не хочу, чтобы абстрактная чаша весов склонилась в пользу черного кокаина. Душа моей Сэнди летит идеально, ей не нужен допинг.

Мою девочку сажают на заднее сиденье какого-то автомобиля. Она задает логичный вопрос – задает не из естественного страха, а словно бы потому, что того требует сценарий.

– Что вам нужно?

– Автограф, – отвечает кто-то грубо.

Затем я слышу звук мотора.

Я думаю об Ине, думаю о нем как о засранце, нарушившем свое обещание, затем представляю, что оказываюсь рядом с ним.

В следующее мгновение я оказываюсь лицом к лицу с Генри Ашесом. Его загорелые руки с обвисшей, явно лишней кожей держат возле растянутого годами уха телефон. Стодевятнадцатидюймая плазма показывает нуар.

Я все понимаю и беру свои мысли обратно. Ин – не засранец.

– Вы ее взяли? – спрашивает Генри Ашес, реально спрашивает, а не кряхтит.

Я перемещаюсь на сиденье рядом с Сэнди, чтобы услышать ответ.

– Да, она в машине, – отвечает грубый голос. Я просачиваюсь сквозь переднее сидение и вижу знакомое лицо охранника – того самого, что не мешал мне забирать деньги из Роллс Ройса незадолго до моей смерти. Я вновь перемещаюсь к Генри Ашесу. Интересно, он помнит, что тогда отвалил огромную кучу денег непонятно на что?

– Отменяйте. Высадите девушку, и как можно скорее.

Я оказываюсь в машине как раз вовремя, чтобы увидеть как охранник кашляет, видимо, подавившись воздухом.

– Сэр, но Торментус…

– Мне плевать на Торментуса! – Я вижу слюни Генри Ашеса, проделывающие путь от его губ до шляпы детектива на стодвадцатидюймовом экране. – Это моя дочь! Ни одна мразь не смеет к ней притрагиваться!

– Но, сэр, вы сами…

– Лучше заткнись, Донни, а то пожалеешь. Возвращай мою Сэнди на Пасифик Хайтс, без разговоров!

Я почему-то удивляюсь, что Генри Ашес знает наш с Сэнди адрес, затем вспоминаю, что он не так давно, лет шесть назад, жил там вместе с тетей Лорен. Тетя Лорен… Наблюдая, и наблюдая впервые за праведным гневом Генри Ашеса, я понимаю, что такой «отец Сэнди» мог бы быть достойным мужем тети Лорен – или, что честнее, но что не хочется мне констатировать, вдовцом. Жаль только, что это не его эмоции…

Охранник – Донни, насколько я помню – что-то пытается сказать в трубку, но уже поздно, Генри Ашес вешает трубку. Донни вздыхает, как вздыхают садисты при отсутствии жертвы, и сворачивает на дорогу, без поворотов ведущую на Пасифик Хайтс.

– Назови свой адрес, – просит он у Сэнди таким тоном, каким обычно требуют.

– Ахах, ты решил меня вернуть домой? – спрашивает Сэнди и смеется.

Смеется!

Я ее обожаю!

– Типа того, – бурчит Донни.

– Ну ты, Ривьера, и шутник, – тихо говорит Сэнди.

Донни все слышит, на его кирпиче, которое и лицом называть не хочется, появляется понимание человека, которого никогда не посвящают в важные дела.

Вскоре Донни останавливается у нашего родного домика. Он выходит из машины, открывает заднюю дверь, помогает, и помогает довольно деликатно, надо заметить, выйти Сэнди из машины, затем снимает наручники и говорит:

– Спокойной ночи.

– Не забудь мешок. Он на моей голове.

На кирпиче Донни даже появляется какое-то подобие улыбки.

– Оставь себе.

Он забирается в машину. Сэнди снимает мешок с головы и взглядом провожает машину до тех пор, пока она не исчезает в полумертвом ночном трафике. Мне стыдно в этом признаваться, но я хочу вновь побывать в ее голове, чтобы погреться возле теплого храма. К Сэнди подходит какой-то мужчина – и мне кажется, что я его где-то видел.

– Можно ваш мешок? – спрашивает он.

Сэнди даже не удивляется.

– Пожалуйста. – Она протягивает мешок мужчине.

– Спасибо. – Мужчина перебегает дорогу, ему, похоже, наплевать на отсутствие светофоров.

Как впрочем, и мне наплевать на него. Я пытаюсь попасть в голову Сэнди, но меня отбрасывает, да с такой силой, что я лечу сквозь асфальт куда-то к недрам Земли. Лечу и думаю о неизвестном вторженце, хочу, чтобы мои мысли как-нибудь телепортировались в его голову.

«Твое время подходит к концу, сукин сын, будь в этом уверен!»

Шевалье, или чужая смерть изнутри

Мой домик на Пасифик Хайтс. Странное примечание – для сущности без массы, вроде меня, все имеющие вес вещи перестают иметь вес. Для сущности без массы не существует массы как таковой. Старый мир теряет прежнюю формацию, когда ты сам обретаешь формацию новую. Забавно, думаю я, думаю, сидя на диване в гостиной…

…сижу на диване в гостиной, сижу вполне себе по-человечески. Жду, когда вернется моя Сэнди.

Проходит несколько минут, казавшиеся несколькими часами, и я понимаю, что ожидание хуже всего. Самое противное ощущение, хуже, чем боль – хотя бы потому, что боль физическая мне теперь недоступна.

Я жажду вновь оказаться в своей девочке. Как же мы все-таки переменчивы – тяжкий груз собственного обещания, что я никогда этого не сделаю, с каждым днем становится все легче и легче.

Одну истину я уже успел осознать – в мужском теле мне гораздо комфортнее, чем в женском. Хотя возможно, это только от того, что при жизни я был мужчиной. Но в любом случае, у меня будет целая вечность беспристрастно оценить плюсы и минусы чужих мужских и чужих женских сознаний…

Я устаю страдать от ожидания, злюсь на себя, что в нечеловеческих ситуациях инстинктивно веду себя как человек, и вот-вот собираюсь прорваться в сознание Сэнди, как передо мной появляется Ин.

– Я все сделал, – говорит мне Ин.

Он вновь в костюме врача, но без ощущения кладбища в абстрактной пустоте этот Ин кажется мне чужим.

– Я думал, ты расскажешь об этом в сне, – говорю я.

– Ты уже знаешь, что я существую в реальном мире – если этот мир еще можно называть реальным, – говорит Ин.

– Ну да, верно. Спасибо, что рассказал – но я следил за Ашесом, я уже знаю, что свое слово ты сдержал.

На полупрозрачном лице Ина появляется озарение.

– То-то я думал, что кто-то следит за мной. Чутье меня не подвело.

Я думаю о Сэнди – ну не могу я о ней не думать! – тяжело вздыхаю, прямо как мать школьника с картины Решетникова1 и спрашиваю:

– Что сейчас делает Генри Ашес?

– Боится, я думаю. Он нарушил слово, данное Элу Торментусу.

– Ашес думает, что Торментус его убьет? – не без злорадства спрашиваю я.

– Хуже, – отвечает Ин. – Он боится, что Торментус пошлет рэкетиров в его ювелирный магазин. И честно говоря, поступок Ашеса, который ты меня заставил сделать, нелогичен с любой позиции. Сам Ашес теряет огромную выгоду в случае срыва поставки рабынь.

– Нелогичен? – изумляюсь я. – Очень даже логичен – он спас от расправы собственную дочь.

– Все равно нелогичен, если учесть отношение Ашеса к дочери. Кстати, его другую дочь, Клэр, кажется, выписывают из больницы. Клэр говорила ему, что Ривьера стрелял в нее, так что у Ашеса теперь есть надежда, что полиция Сан-Франциско вместо него разберется с Ривьерой.

– Не только. Он может передумать и вновь отправить какого-нибудь амбала к моей Сэнди.

Ин качает головой и с каким-то особенным удовольствием говорит:

– Не думаю. Я влез в голову Генри Ашеса с мыслью о дочери, как о чем-то невинным и священным. Я – довольно мощный призрак, поэтому мне не составило труда заставить Папочку принять чужую мысль, как собственное, я бы даже сказал христианское, откровение.

– Замечательно. Ашес теперь хороший?

– Глупый вопрос, особенно от человека, который уже умер. – Ин смеется. – Люди не делятся на хороших и плохих…

– Это очевидно, я имел в виду не самого Ашеса как такового, а его отношение к Сэнди.

– Ну… – Ин откашливается перед ответом. – Здесь сложно сказать. Если в ближайшее время твоего тестя не хватит… скажем так, сатанинское откровение, то он сделает все, что в его силах, чтобы уберечь твою Сэнди от беды.

Я думаю о неизвестном вторженце, внетелесном придурке, мальчике в зеркале и понимаю, что вероятность «сатанинского откровения» у Генри Ашеса «недостаточно мала».

Я хочу попасть в голову Сэнди, но, честно, не хочу быть выброшенным оттуда неизвестным вторженцем, не хочу лишний раз понимать свою слабость. Надо тренироваться на первом встречном – нет, на каждом встречном, чтобы самому выбрасывать любого призрака из головы.

– Жалеешь, что не можешь включить? – спрашивает Ин.

– Чего? – Я не сразу понимаю, что Ин имеет в виду телевизор. Наверное, я смотрел в темный экран, пока думал о своих проблемах.

– Я и при жизни его не смотрел, – отвечаю я Ину.

И думаю об интернете. Интересно, а можно покойникам путешествовать по всемирной паутине? Об этом я спрашиваю у Ина.

Тот смеется.

– Не пробуй, а то еще нарвешься на фаерволл – и прощай жизнь после смерти!

Простое любопытство сменяется тяжелыми мыслями. Мысли, мысли, мысли… Какой от них прок? Действие всегда полезнее. Вот только я умер, и по сути любое мое действие – это мысль.

– Нет, в интернете путешествовать нельзя, – говорит Ин, и говорит серьезно, будто бы и впрямь проникся моей унылой задумчивостью. – Но зато мы можем побывать на краю Вселенной…

– Можешь научить меня управлять телами? – прошу я у Ина. – Не в теории, а на практике.

Ин меняется в лице – как какая-нибудь седовласая дама, слышащая в свой адрес пошлые шутки.

– Олег, я не твой друг. Я пришел сообщить тебе, что выполнил твою просьбу. Я не пришел сюда за очередной.

– Не забывай, что все проклятия, предназначенные для тебя, лягут на мои плечи.

– И что?

– А то, что наша сделка несправедлива! – Я вспоминаю, как считал эту сделку взаимовыгодной, и тотчас предпочитаю об этом забыть. – Ты сделал всего одно, не самое сложное дело, а я на себя взял груз, который тебе даже тысячами моих выполненных просьб не уравнять. Я прошу тебя, – я срываюсь на крик, – НАУЧИ МЕНЯ УПРАВЛЯТЬ ТЕЛАМИ! ПОСЛЕ ЭТОГО ТЫ ОТ МЕНЯ НИ СЛОВА НЕ УСЛЫШИШЬ…

Перевожу дыхание и добавляю уже тише:

– Правда. Я получу все твои грехи, тебе нечего терять… и мне тоже…

Ин смотрит на меня, и смотрит непроницаемо, затем говорит:

– Звучит убедительно.

Затем плывет куда-то под пол. Я его не вижу, но слышу:

– Бог и дьявол играют в шахматы. Я лишь пешка в его игре. Ты тоже.

– Пешка может стать ферзем! – кричу я в пол.

Тишина. Затем спокойное:

– Нас уже убрали с доски…

Вздох.

– Увидимся во сне Олег. А может, не увидимся.

Кретин.

Не Ин. Ривьера.

Прошла, наверное, неделя, я не считал. Еще ни разу я не спал. Пытался управлять чужими телами, всю неделю, дни и ночи напролет, без перерывов. Разрывал сознание на сто, на двести частей… Бесполезно. Чего-то, видимо, мне не достает…

Ина я так и не видел – видел только Кина, и то случайно, и то мельком, я предпочел держаться от него подальше. Не хочу слышать нравоучений о проклятии, о нечеловеческом языке, а том, что нельзя «нелюдей» называть покойниками или призраками. Может, Кин во всем этом и прав, вот только мне нужна уверенность в том, к чему я отчаянно стремлюсь, а мудрые речи Кина могут эту уверенность сбить с ног.

Кретин.

Не Кин. Ривьера.

Я плыву за Ривьерой и своей Сэнди в здании какого-то супермаркета. Ривьера втянул в себя дорожки три, не меньше – он неуместно энергичный, дерганный, в общем, все его поведение говорит о пристрастии к наркотикам. То, что Ривьера торчок, меня не волнует – меня волнует, что он своими наркомански-бледными руками трогает творчески-бледное тело Сэнди, трогает и лезет целоваться. Сэнди, что печально, не возражает. В ее голове вторженец – я уже успел проверить.

У Ривьеры звонит телефон. Он смотрит на Сэнди и спрашивает:

– Хочешь послать ее нахуй?

Мужчина с мини-холодильником в руках оборачивается на ругательство. Я узнаю этого мужчину – его жена застрелилась по прихоти внетелесного придурка, застрелилась на моих еще моргающих глазах.

Я перемещаюсь в его голову.

О нет… Он прячет тело своей мертвой жены в холодильнике. Теперь покупает мини-холодильник для тела своего… ребенка.

Маленький придурок узнал, кто находится в холодильнике, мне пришлось и его убить. Странная смерть, странная жизнь. Мы не виноваты, Кэрол. Это все они…

С виду Джеффри нормальный мужчина – я не ожидал оказаться в дерьме из страха и помешательства, которым загажены его мозги. Я хочу вырваться оттуда, даже не хочу пытаться управлять этим, но одна до боли символичная мысль оставляет меня в голове Джеффри еще ненадолго.

Мозги в мешок. Так надо, надо. Он знает, знает…

А следом:

Воронка, воронка, исчезнут, все тела исчезнут, их много, десять лет, он обещал…

Я покидаю голову Джеффри-маньяка и подслушиваю разговор Сэнди и Ривьеры. Сэнди все никак не решается послать звонящую женщину. А звонок идет, звонят настойчиво, это очевидно.

Я уверен, что звонит женщина в латексе. Она подчиняется Ривьере, она постоянно появляется рядом, она – неотъемлемая часть бредового уравнения, придуманного вторженцем. Я думаю о женщине в латексе и переношусь в небольшое помещение – то ли каморку, то ли… А, ну да. Это раздевалка, и, судя по силуэтам женщин из розового неона, это раздевалка стриптиз-клуба. Женщина в латексе по-прежнему в латексе. Ни разу не видел ее в другой одежде, даже не знаю ее имени… Зато знаю, что не она звонит сейчас Ривьере, и это удивляет меня. Но гораздо сильнее меня удивляет ее поведение. Она держит в руках тонюсенькую полоску ткани – скорее всего, стринги, но я не уверен – и молча смотрит в небольшой телеприемник. Сейчас показывают новости, и какой-то прыщавый эксперт рассказывает о хакере, сумевшем взломать код ДНК и использующим свое достижение для создания новых вирусов. Эксперт заявляет, что открытие «дьявола генов» – вроде так называют хакера – могло бы принести огромную пользу генетики, да что уж генетике, всему человечеству, если бы оно было направлено, например, на уничтожение генетических заболеваний. Мне интересно, действительно ли стриптизерша интересуется достижениями генетики. Я переношусь в голову женщины в латексе и понимаю, что она не интересуется ничем, даже собственным именем, она его просто не знает.

Что?

Более того, ее голова совсем пустая. Серьезно. Никаких раздумий, даже нет намека на глупые девчачьи интересы. Ее тело – просто пустая оболочка. Данный факт, конечно, интригует меня, но это не та интрига, которую ты хочешь, нет. Эта интрига может означать, что я ничего не понимаю в мыслях чужих людей. И как мне теперь управлять ими? Продолжать рыть носом землю для достижения недостижимого? Звучит слишком просто, чтобы быть удовлетворяющим.

Я думаю о входе в клуб, чтобы узнать его название. «Розовый единорог». Эмблема бара – розовый – кто бы мог подумать? – единорог, и рог его переливается цветами радуги. По-крайней мере я знаю, кем работает женщина в латексе. Она подчиненная Ривьеры, то есть Ривьере принадлежит «Розовый единорог». Но все это я мог бы узнать, просто покопавшись в голове Ривьеры.

Или не мог? Вдруг Ривьера так же, как и женщина в латексе, превратился в овоща? Я перемещаюсь в его голову – нет, с мозгами Ривьеры все в порядке – в порядке, в сравнении с мозгами женщины в латексе, разумеется. Он присматривает робот-пылесос, его глаза останавливаются на той же модели, что находится в нашем с Сэнди домике на Пасифик Хайтс. Через привычки Ривьеры я хочу пропустить дорожку кокса, она, по мнению Ривьеры, лишней не бывает, а также хочу трахнуть Сэнди, хочу отыметь ее жестко, как животное, и, может, заставить ее плакать, умолять, избить ее, ногами по животу… Я вынужден пропускать через себя чужие эмоции, которые мне отвратительны. Думаю, что первым делом, когда научусь управлять телами, заставлю Ривьеру спрыгнуть с моста с пистолетом в руке на железнодорожное полотно, чтобы в случае выживания он смог угодить под поезд (прямо как я), а если поезда окажется недостаточно, он сможет банально пустить себе пулю в лоб. И… начать креативить я могу прямо сейчас, я уже в его голове, но сосредоточиться мне мешает очередной телефонный звонок.

Ривьера поднимает трубку. Его глазами я вижу номер Клэр. И через его мысли я понимаю, что именно Клэр звонила в прошлый раз.

– Может, все-таки пошлешь ее? – спрашивает Ривьера у Сэнди.

Она качает головой, качает сразу, не раздумывает, как в прошлый раз, и я внезапно понимаю, что вряд ли Клэр по своей инициативе позвонила кокаиновому садисту Ривьере. Значит, ее голова занята неизвестным вторженцем. Стало быть, голова моей Сэнди свободна.

Я сразу же переношусь в голову своей девочки, чувствую теплый храм, настороженность, готовность любить нелюбимого, в равной пропорции смешанную с готовностью ударить первой. Я радуюсь столь дивным мыслям Сэнди, я их обожаю, но все же, буду рад, если мне удастся кое-что в них подправить.

Я решаю разорваться на тридцать сознаний, разрываюсь, и пытаюсь сквозь симфонию перемноженных друг с другом ощущений моей девочки приручить свои сознания действовать как единое целое. Я не знаю, да и не могу сейчас знать, получается у меня или нет, но всеми фибрами своей лишенной физической оболочки души я заставляю, нет, я молю свою Сэнди держаться от Ривьеры как можно дальше. Я жду, что меня выкинет из тела, я готов вращаться как опавший лист, я давно привык к горечи поражения, так что горечь эта стала для меня безвкусной. Теплый храм моей Сэнди остается нетронутым, он греет несколько моих сознаний, и это знак – раз я знаю, что чувствуют мои части, значит, я этими частями управляю.

Я чуть было не вылетаю из Сэнди, но последней волею мысли заставляю себя держаться. И у меня получается. Похоже, закон загробного мира прост – ты можешь все, абсолютно все, главное вовремя об этом подумать. Я чувствую то, что чувствует Сэнди раз в тридцать сильнее, чем чувствует она, и понимаю – мои недельные мучения были не напрасны, я действительно управляю своими сознаниями.

И получаю тому доказательство. Та часть мозга, где находится толерантность к прикосновениям Ривьеры, заполняется отторжением к ним же. Я думаю о Ривьере как о грязном туалете и знаю, что Сэнди начинает думать также. Едва его потная от кокаинового возбуждения ладонь смыкается на тонком запястье под рваной накидкой, как отвращение отзывается комком в ее пересохшем горле. Следует короткое удивление на столь неожиданную реакцию собственного тела, затем идет ее полное принятие. Ривьера будто бы чувствует перемены в организме Сэнди, он спрашивает, и спрашивает с недовольством:

– Что-то не так?

Я хочу взглянуть в его физиономию. Сэнди, моя обновленная девочка, поворачивается к Ривьере и сверлит его упоротое лицо глазами с подаренной мною лютой ненавистью. Я ощущаю Сэнди как ощущал себя, когда был живым, я ликую, что у меня все получается, но в данный момент на моем (не на моем, но теперь разницы нет) лице должна быть эмоция, противоположная ликованию.

– Ты меня достал, Ривьера, – скрежещу я зубами Сэнди. – Ты очень скучный и унылый торчок.

Телефон Ривьеры продолжает звонить. И пока его владелец находится в ступоре от сказанных мною слов, я Сэндиными руками вырываю телефон из его рук и жму на зеленую трубку на сенсоре.

Подношу телефон к уху Сэнди и слышу голос Клэр.

– Наконец-то. Что, уже перестал пердолить мою сестру?

И следом:

– Мой отец готовит на тебя облаву. Еще не готов отдать мою сестренку по-хорошему?

Момент истины. Я могу говорить с неизвестным вторженцем. Я оставляю Ривьеру стоять истуканом посреди торгового центра и направляюсь к выходу.

– Чего молчишь, сучара?! – орет Клэр. – Ты на крючке, заявление на тебя я уже написала, подонок! Ты, барыга несчастный, хотел меня убить, но это, ха, никому с рук не сходит, нет, нет… Ты по уши в дерьме, и любое твое неверное слово опустит тебя еще на дюйм глубже.

– Я не Ривьера, Клэр, – говорю я голосом Сэнди.

Я чувствую, как Клэр на том конце провода давится воздухом. Радость наполняет мою сущность и сущность Сэнди, и я говорю ее сладкими губами:

– Ривьера меня не отдаст, я сама от него уйду.

– Уйдешь? – Клэр рычит. – Ты хоть понимаешь, что ты несешь, сука?!

Да, буквально рычит – ярость неизвестного вторженца возносит меня к небесам и обратно, в тело Сэнди.

– Не обижай меня, сестренка! – говорю я и слышу в голосе Сэнди игривые нотки, которые, как мне казалось, я уже никогда не услышу.

Позади я слышу ругательства Ривьеры. Это не беда, думаю я, один прыжок в его тело – и все. Клэр, Генри и прочие просто подумают, что Ривьера застрелился, потому что сошел с ума на кокаиновой трубе.

– Шлюха! – слышу я крик Клэр. – Ты воспользовалась Ривьерой как тампоном… Бездарная псевдохудожница! Жадная шлю…

– Мои картины нравились Олегу, Клэр, – говорю я и кручу серую прядь волос вокруг пальцев Сэнди. – Большего мне и не надо.

Молчание.

Затем:

– Сэнди не стала бы упоминать имя Олега вслух. Я уже успел поработать над ней… Олег.

О нет…

– Поздравляю, у тебя получилось. Ты очень быстро учишься. Но, Олежек, опыт в этом деле куда полезнее, чем выучка, а его у тебя так мало.

Олежек?!

Даже я успел забыть, что родители называли меня Олежеком, когда я был маленьким.

– Ты куда собралась, сука?! – орет Ривьера. Он меня догоняет. Он орет, и орет непрестанно, ему плевать на цивильных покупателей.

Я ускоряю шаг. Договорю с вторженцем, затем избавлюсь от Ривьеры, решаю я.

– Если надумаешь срывать мои планы, Олежек, то я просто-напросто придумаю новый план, в котором твоя драгоценная миссис Страсть уже в качестве трупа попадет к какому-нибудь некрофилу.

– Стоять!! – Ривьера хватает меня за накидку. – Что ты задумала, дрянь?

Надо вселяться в тело Ривьеры, думаю я в панике. Интересно, у Сэнди исчезнут воспоминания об этом разговоре или придется их как-то корректировать?

– Отдай мой телефон, тварь! – орет Ривьера. Я не отдаю, потому что Клэр продолжает говорить.

– Советую тебе держаться как можно дальше от шести особых тел, иначе ты постоянно будешь чувствовать то, что почувствуешь прямо сейчас…

Связь прерывается. И тут же Ривьера вырывает телефон из моих рук. И тут же я вылетаю из тела Сэнди. Моей сущности невыносимо больно, словно тысячи раскаленных добела ножей пронзают каждую клеточку тела. Скрючившись в мерзкое облако, я вынужден смотреть, как Ривьера орет на мою беззащитную Сэнди.

– Что ты творишь, скотина? Ты работаешь на Торментуса, да, тварь?

Руки неизвестного вторженца гладят Ривьеру по спине, а его губы произносят:

– Нет. Я все еще не знаю, кто такой Торментус. Я просто слишком долго посылала ее нахуй!

Мне так не было больно даже при жизни. Невидимые ножи стали горячее.

Она… нет… он, вторженец, целует Ривьеру, и Ривьера успокаивается.

Страшное дело. Эта боль не прекращается. Я пытаюсь избавиться от нее, думаю, что ее у меня нет, но бесполезно. Когда бесполезность моих мыслей окончательно расстраивает меня, я пробую мириться с этой болью, но против моей воли, мое сознание наполняется борьбой, желанием покончить с этой болью раз и навсегда, и именно это желание усиливает боль и не дает мне уйти. Все это воспринимается так, словно другой «я» сильнее меня, и он хочет мне зла – потому что в мире нелюдей можно управлять только собственными желаниями, и никак иначе.

Я, синее облако из боли, наполовину погружаюсь в фундамент торгового центра. Я смотрю, как Ривьера и управляющий телом Сэнди неизвестный вторженец покидают торговый центр. Я не могу никуда перенестись – боль парализует даже самые крошечные стремления. Сквозь непрекращающуюся боль моя сущность наполняется фразой вторженца о «шести особых» телах. Кого он имел в виду?

Сэнди, точно ее. Ривьеру, само собой. Генри Ашеса, да и его. Сюда же подходит Клэр… Так, кто же еще… Хм…

А, точно, женщина в латексе… Пустота в ее голове не прекращает пугать меня, мне кажется, это дело рук вторженца, и я боюсь, что та же участь постигнет и мою девочку. Возможно, вторженец слишком долго использовал сущность женщины в латексе, не знаю… Да это и не важно – важно, чтобы красивые мысли Сэнди (и, разумеется, ее теплый храм) всегда были при ней.

Сэнди, Ривьера, Клэр, Генри Ашес, женщина в латексе… Пять… Кто же шестой?

Тут же я осознаю, что не чувствую невидимых ножей. Они исчезли, оставив тяжелый осадок в моей сущности. Нет боли, которая бывает от ножевых ранений, нет – я чувствую себя располневшим изнутри.

Я думаю, что этого осадка в моем теле нет – и после этих мыслей осадок пропадает. Я испытываю облегчение. Я по-прежнему могу управлять собой. Я такой же, каким был до вылета из Сэнди. Но я все еще похож на облако. Поэтому обретаю оболочку Олега Ривника, поднимаюсь на ноги и стою, как человек. Стою и смотрю на выход, думаю о том, что ждет меня в дальнейшем. Сквозь меня проходят живые люди. Семья с детьми. Дети прыгают и пока еще радуются жизни. Муж держит пакет с покупками в одной руке, руку жены – в другой. Жена просто улыбается. Совместные покупки, дети, обычная жизнь с ее обычными заботами – всего этого я лишился по воле безумного вторженца. Я провожаю семью взглядом, думаю, что на месте мужа должен быть я. На месте жены – Сэнди. На месте их детей – наши с Сэнди дети… Зря я об этом думаю. Живым людям нет дела до того, что покойники бродят среди них, почему же мертвых должно волновать присутствие живых? Мы мудрее живых, мы знаем то, что живые узнают только после своей смерти… Я только сейчас в полной мере осознаю причины пренебрежения «нелюдей», в частности Кина, ко всему человеческому. Возможностей у людей гораздо меньше, чем у нас, поэтому их действия кажутся нам глупее действий наших…

Может, «нелюди» правы, думаю я, только мне грустно от того, что я уже никогда не смогу насладиться тем, что живой человек называет обычной жизнью.

Моя сущность начинает вибрировать – а вибрирует она при самых глубинных переживаниях. Я думаю о словах вторженца о «шести особых телах», а затем думаю, кто он такой, этот вторженец, чтобы указывать мне, что я должен и не должен делать? Этот внетелесный придурок лишил меня жизни, в его силах превратить мою девочку в безвольного овоща, с какой стати я должен это терпеть? Даже если я вновь попадусь вторженцу, и он вновь меня пронзит невидимыми ножами, все равно, это не повод прекращать свою борьбу.

Я думаю о теле, в которое надо вселиться. Думаю о Клэр и надеюсь, что ее мысли помогут мне узнать, что творилось в этом мире последнюю неделю. Да, я почти ничего не знаю, я настолько был погружен в попытки управлять чужими телами, что выпал на неделю изо всех реальностей, которые только могут существовать.

Я переношусь в тело Клэр, разрываюсь на двадцать одно сознание, мысленно призываю каждое отдельное сознание действовать как одно целое и одновременно с этим пытаюсь выдержать увеличенные в двадцать один раз заботы Клэр о ювелирном магазине, смешанные с желанием переспать с Олегом Ривником, стоившим ему жизни и чуть было не стоившим ее…

Интересно, думаю я, когда полностью справляюсь с нагрузкой. Превратить весь этот бред в тривиальное желание вернуть себе любовника? Да, вторженец, ты – настоящий профессионал.

И… Клэр знает, что Генри Ашес занимается работорговлей. Хм, я вспоминаю, как Клэр сама приглашала меня посмотреть на картотеку с рабами. Ну да, тогда в ее теле находился вторженец… Что у вторженца за план такой? Не слишком ли он извращенный?