Читать книгу Две повести и рассказ. Вдумчивая проза - Евгений Геннадъевич Катков - Страница 2

Это случилось в Москве на ноябрьские праздники 1980 года. Три дня тогда вышли выходные. Десятого числа в довольно смутном душевном расположении я отправился на работу. Приехал рано. День, помню, был пасмурный, морозный. Холодный сильный ветер поневоле заставлял меня идти быстрее. Институт пустовал. Одиночные сотрудники курили на лестнице. Лаборантка стояла у раскрытого шкафа, застегивала свежий белый халат, разглядывала себя в зеркале на тыльной стороне дверцы. Начальник, буркнув приветствие, склонился к газете. Я бросил сумку на стол и услышал, что меня спрашивают; оглянулся. Ко мне подходил небольшой человек, заросший волосами и бородой, в очках, в старом зимнем пальто с каким-то древним мехом на вороте, в коротковатых и широких советских джинсах, ниже которых располагались совсем неуместные грубые туристские ботинки. Расслабленную рыжую меховую шапку с развязанными ушами он держал в руках. Назвав мою фамилию, предложил выйти из комнаты и уже в дверях спросил:

Вы знаете, Витя пропал?

Как пропал?

Ушёл из дома, оставил плохую записку, что решил уйти из жизни… Вы что-нибудь знаете об этом?

На миг я потерялся совершенно. Своим лесоповальным видом он уже напугал меня, почему я забыл, либо не расслышал первую его фразу, – замер, ждал в образовавшейся пустоте. Слова «Витя пропал» подействовали как катализатор. Неясная моя истома, нелепица и рассеянность предшествующих нескольких дней, смутные страхи поползшие было опять в груди, теперь, вдруг, моментально сгустились и вывалились в твёрдый наличный осадок истины: «его нет больше!»

«Нет-нет! Это совсем не обязательно», – была следующая шарахнувшая мысль, – «может он просто порвал с родителями, уехал куда-нибудь…»

Факт, однако, не уходил, тяжело, фамильярно, потянул вниз где-то под диафрагмой. Внешне я промычал что-то невразумительное. Нервно закурил, зашагал взад-вперёд по коридору. Незнакомец следил за мной бесцветными пустыми глазами под стеклами очков.

Конечно, знал!… Хотя это только сейчас понял.… До этого было чувство, неопределённое чувство, понимаете!

Я сразу начал оправдываться.

А что вы знали? Он как-то готовился?

Незнакомец говорил скороговоркой, немного раскатывая «р».

Понимаете, шестого мы ходили в ресторан отмечать день рождения одного нашего приятеля. И, Витя вёл себя странно…

А что такое, – вновь перебил он меня, – он что-то сказал?

Он вёл себя необычно.… Понимаете, он вообще-то не пьёт, а тут запросил себе водки и пил.… Через силу пил.… Да, но самоё главное! – Моя ладонь звонко опустилась на лоб, – я ещё раньше виделся с ним и уже тогда заметил…

У меня в голове произошёл тектонический сдвиг. Туман исчез. События предшествующих дней, – яркие и чёткие, – стали вылетать из кратера пробудившейся памяти, теснясь, слагаясь в лихорадочную, пляшущую цепь, которую я спешил выражать словами. Говорил торопливо, сбивчиво, боялся что-либо упустить или солгать, в паническом доверии к этому моему слушателю.

– Я позвонил ему пятого, чтобы договориться насчет дня рождения.… И сразу почувствовал: что-то стряслось. Знаете, такая мрачная решимость в интонациях.… В общем, это не удивительно, – на него последнее время сыпалось… Вы знаете, что его отец ушел из дома?

Незнакомец отрицательно покачал головой.

– Шестого утром мы поехали с ним покупать подарок, и я его прямо спросил: « Что случилось?» Он не ответил, отшутился, но потом предложил купить довольно дорогую вещь… Мои деньги не хотел брать, сказал: «теперь это никакого значения не имеет»… Так и сказал, понимаете! Потом на работе у него сейчас неприятности были.… Скажите, а как вы узнали об этом?

Незнакомец стоял, задумавшись, приоткрыв рот. Очнувшись, быстро посмотрел на меня, заморгал, скоро зачастил словами.

– Да, видно, он что-то задумал, хотя, я надеюсь, просто решил спрятаться где-нибудь, потому что решиться на это.… Посидит какое-то время, может объявится… Ага…

Он замолчал, покивав этим своим мыслям.

– Да-да, может быть! – Я торопливо ухватился за первую возможность душевного успокоения. Но душа не верила.

– Иван Тимофеевич! – выглянула из дверей лаборантка. – Вас к телефону. – И участливым шепотом: «Из милиции звонят!»

Я прошел длинную долгую комнату, взял трубку. Твердый голос назвал мою фамилию, спросил про Витю.

– Да знаю.

– Иван Тимофеевич, Вы не могли бы подъехать к нам? Возможно, Вы были последним человеком, который с ним разговаривал.

– Хорошо, я приеду.

– Адрес знаете?

Записав, как найти отделение и фамилию следователя я вышел в коридор.

– Это сестра его заявила в милицию, – пояснил мне незнакомец. – А что, вы говорили, у него на работе?

– Он намучился с дипломом. Ему пришлось за год переквалифицироваться из биохимика в кибернетика, поднимать математику, осваивать язык, машину, причем, первое время были трудности со ставками. Вначале он числился простым лаборантом.… И на скорой продолжал работать.… Был увлечен своим шефом, предложенной темой, а тут, вдруг, разочаровался, ругал скотиной.… В общем, последнее время на него сыпалось. Но вы не сказали, как узнали об этом?

– Мне позвонила его сестра. Он дома предупредил, что с вами, и с этим… Пирогом? У которого день рождения.

– Сергеем Пироговым.

– Вот, что поедет за город на все праздники…

Незнакомец сделал паузу, отметив вторично искреннее мое изумление. На моей памяти Витя никогда так не врал.

– А потом они нашли его записку, где, значит: «ухожу из жизни, простите…» И все такое.… Думаю, – перескочил он опять, – он изберет себе какой-нибудь медицинский способ, если надумает, конечно, но скорее будет попытка, потому что, если серьезно решаться, так, ведь, это такая жуть!

Он вобрал голову в плечи, заморгал, задумался.

– Ваня, к телефону, – вновь позвали из лаборатории.

– Джон, это я, – сказал мне в ухо усталый тревожный бас Сергея. – Знаешь, Витя пропал?

– Знаю, тебе кто сообщил?

– Звонила Корякина, – назвал он нашу сокурсницу, – потом Лена, его сестра.

– Когда?

– Да еще седьмого вечером. Я же был у родителей. Ты когда видел его последний раз?

– Мы расстались в метро на «Третьяковской». Я поехал домой собираться, – у меня же самолет был! А он к себе. Ничего не сказал. Мрачный, конечно…

Мы помолчали. Сергей жил с родителями в пригороде. Накануне, после ресторана повез нас знакомиться к своей московской бабушке в Чертаново, у которой мы и остались ночевать.

– Бабушка знает?

– Я не говорил, но телефон трезвонит.… Догадывается.

– Н-да! Слушай, я сейчас еду в милицию. Вызывают. Потом позвоню, ладно?

– Ладно, пока.

Я отпросился у своего шефа, коротко объяснив дело. Когда мы сбегали по лестнице, незнакомец вновь обратился ко мне:

– А Вы…

– Слушай, – перебил я его, – давай на «ты». Чего уж теперь!

– Да, в самом деле, Матвей. – Он протянул мне руку.

«Ну, конечно, Матвей», – подумалось мне.

В районном отделении милиции хлопали двери, звучали громкие голоса, торопливо сновали люди. На скамейке, поближе к батарее, расположились понурые неряшливые граждане с оплывшими лицами. Я назвал себя в окошко дежурному. Он указал глазами на открытую дверь, за которой кто-то громко кричал по телефону.

– Заявление есть, еще от седьмого… Я же говорю! А-а?… Да, нашли… Что? Нет.… Не буду я этого делать! Да все сходится, – рыжий, молодой, ботинки на нем по описи!

Я оглянулся на Матвея. Открыв рот, подавшись вперед к двери, за которой слышался голос, он слепо искал меня рукою. Но я сам оторопел. В одну тошную секунду мир, качнувшись, стал другим. Невозможное, нависшее тенью над нашими головами, опустилось и стало рядом: тихо, прочно, навеки.

– Надо сестру вызвать, – продолжал доноситься голос. – Не слышу! Поедем сразу.… Это Черёмушки… Ладно, всё! А-а?… Сейчас беру машину.

В комнате бросили трубку, из двери к дежурному быстро прошел подтянутый милиционер средних лет.

Мы стояли и смотрели. Дежурный указал на нас.

– А, приехали, – повернулся он с дружелюбным видом. – Паспорта есть у вас? Ну, пойдемте со мной.

Мы прошли в злополучную комнату, сели напротив него за стол.

– Так, – перевел он взгляд с одного лица на другое. Энергично выдвинул ящик стола. Достал папку с надписью «Дело». Вынул из нее фотографию, подал нам. Со снимка задумчиво смотрел Витя. В линии губ, в уголках рта едва приметный грустный след улыбки.

– Он?

– Он. Нашли его, да?

– Да. «Бюро несчастных случаев» сообщило. Повесился. Улица Островитянова, в Тропарево.

– Вы знаете, не нужно сестру вызывать. Мы опознаем труп. Мы медики.

– Друзья? – Милиционер внимательно посмотрел на меня, на Матвея и неожиданно спросил, – Молодой парень, двадцать три года и что с собой сделал?

Матвей молча разглядывал снимок. Я опустил глаза.

– Им будут заниматься в местном отделении. Сейчас поедем, передадим «дело», потом в морг. Да! При нем какая-то проволока была найдена. Никто не видел, он ее готовил?

– Нет…

– Простите, – подал голос Матвей, – можно прочитать его письмо? Оно у Вас?

– Можно.

Следователь порывисто протянул полоску бумаги, из тетрадного листа в клетку, аккуратно обрезанную ножницами. Мы к ней так и припали. Своим крупным, размашистым почерком Витя писал:

«Я решил уйти из жизни. Простите меня. Понимаю, что прошу невозможного, но жить больше не могу. Ваш Витя».

Я разогнулся. Ответа на вопрос «почему?» не было, да и не могло быть, иначе не понадобилась сама эта смерть. Следователь еще что-то спрашивал незначительное и скоро попросил подождать, пока будет машина. Мы с Матвеем вышли на крыльцо. На дворе проглянуло солнышко. Закапало по-весеннему с крыши.

– Островитянова, дом 9, получается институт акушерства и гинекологии, – сказал я.

– Так он уже работает!

– Там с боку, со стороны леса еще строят. Чего он туда поехал? Там же общага…

– А он заходил в общежитие, кого-то искал. Его видели на вахте.

– Кто видел?! – Я резко повернулся к нему. Матвей даже заморгал от неожиданности.

– Я не знаю точно. Его не пускали, потом кто-то провел: кажется, девочки с вашего курса, с шестого этажа.

– Он туда заходил?

– Он постучался к Протченковым, ты их, наверное, знаешь по философскому кружку. Никого там не застал. Попросил соседей передать книги.

– И больше его никто не видел?

– Вроде нет.

– Это было седьмого?

– Да, вечером.… Значит, он или ночью, или восьмого утром, – Матвей значительно посмотрел на меня.

– Чего он туда поехал? Ведь там полно знакомых, а он уже со своим решением…

Я умолк, чувствуя вину. В тот вечер я сидел во Внуково, ожидая регулярно откладываемый рейс на Львов. День рождения не удался. Наша прежняя дружная студенческая компания в ресторане как-то не сложилась. Потратили кучу денег, безобразно намешали спиртного, заскучали. Собрались продолжить в общежитии, но и там было не весело. Поехали к Серегиной бабуле. Наутро она собрала нам отличный стол, и водка пошла хорошо. Все вакханты приободрились, Витя мрачновато шутил. Мы возвращались вдвоем, после полудня. Дорогой он замолчал. В метро меня потянуло в сон. Я попрощался сухо: «мол, не хочешь говорить – не надо!» Вышел, обернулся. Поезд тронулся. Витя жестко и безнадежно смотрел на меня через стекло вагона.

В аэропорт я приехал к вечеру. Щипался мороз, летали большие розовые снежинки. Вокзал был полный. Люди сидели на чемоданах, прислонились к стенам, стояли в проходах. Диктор перечислял длинный список откладываемых уже на сутки рейсов по «неприбытию самолета». Вся Левобережная Украина была закрыта облачностью. Я поначалу обрадовался: вот, еще довод для жены, почему не мог прилететь днем раньше. Гулял по залам, смотрел на публику, постоял в толпе под телевизором, пока закончилась программа «Время», затем удачно присел на освободившееся место, раскрыл томик Лермонтова. Читал рассеяно, прислушивался к разговорам, оглядывал проходивших транзитных пассажиров. Поднимался, вновь ходил после очередных неутешительных новостей. Постепенно внешние и внутренние мои впечатления стали присобираться, складываться со стихами и, наконец, потекли вместе с часами ожидания в некоторой отчетливой грустной тональности. Я легко пробегал, помню, страницу за страницей, опуская названия отдельных стихотворений, захваченный невесомым ясным ритмом. Музыка расставания, непризнанность таланта, безвременная чья-то смерть, либо моя, вынужденная сейчас разлука с семьей, размолвка с друзьями, может, еще что-то, – не знаю. Я сидел в сентиментальном трансе, в какой-то внимательной, открывшейся полноте своего присутствия, в разноликой вокзальной суматохе, в одиночестве, – слушал безнадежные объявления и глухой рев близких самолетов, от которых дрожала и вздрагивала в окнах освещенная бликами ночь. Несколько раз подходил к кассе возврата билетов, смотрел на очередь, сомневался, вспоминая расписание поездов. Снова садился читать стихи, бродил в толпе, тянул время. Потом вдруг понял, что поездка сорвалась совсем. Уже под утро возвратился в Москву и теперь, вот, думал, как поступил бы Витя, зная об этом? Впрочем, не нужно преувеличивать, Джон…

Мы долго простояли с Матвеем в ожидании машины, и оба как-то примолкли. Молча, тряслись в милицейском «уазике» по пути через весь город. Потом еще долго ждали нового следователя и с ним ехали дальше в морг. Во мне опять разлилась пустота. Поглядывая на спутников, на заполненные людьми улицы, я уже не пытался сосредоточиться. Была тупая усталость и сильный голод; болела шея, затылок. Тускло было на душе, несмотря на яркое солнце. Под свитером абстрактно тукало чужое сердце. Я цепенел и периодически с треском зевал. Мне припомнился шоковый способ создания иммунологической толерантности, когда слишком большие дозы чужеродной сыворотки вызывают паралич иммунной системы: организм просто перестает отвечать. Подобным образом, наверное, сходят с ума.

Впрочем, тут была, своя идиотская логика. Судьба, ухмыляясь, забросила труп в морг нашего института. Витя присутствовал теперь в «родной анатомичке» в качестве экспоната. Здесь же располагалась кафедра судебной медицины. Хорошо, были праздники, избавившие разговорчивых студенток от впечатляющей встречи с примелькавшимся «рыжим парнем». Мы прибыли. Опять, очень долго с покорностью крепостных ждали в коридоре. Новый следователь, долговязый, худой с нездоровым желтым лицом грубо обругал дежурного доцента, который возмущался длительным пребыванием у них тела. Санитары бесцеремонно ходили между нами и говорили сальности. Кажется, были под хмельком. Доцент смешил девушку, выписывавшую справки в приемной, услыхав, что «труп принадлежит вашему студенту» на минуту затих, спросил: «Что же он так?». Снял очки, протер халатом, очистительно несколько раз сморгнул и продолжил рассказ о какой-то праздничной телевизионной передаче.

Днем позже мне пришлось плотнее познакомиться с поэтикой работы в данной сфере обслуживания. Долгое оформление бумаг, трудные переговоры с персоналом всегда умеющим подчеркнуть свое достоинство, независимое от морального состояния клиентов. Неизбывные очереди и решающее влияние денег, в виду которых, вся эта громоздкая, мрачная машина приходила в движение, срабатывала быстро и четко, профессионально, обнаруживая неожиданные крупицы человеческого сочувствия, и совершенно особое матерное искусство переводить смерть в шутку.

Тогда, в морге, я чувствовал себя инопланетянином посреди этих разговоров, слушал раззявленную свою пустоту и ждал, когда все кончится. Наконец нас позвали. Труп лежал в холодной комнате прямо на истертом кафельном полу. Пальто было распахнуто, руки, странно вытянутые вперед и вдоль тела, так и застыли на весу. Я сразу узнал белую кожу запястий с красноватыми веснушками, тонкие умные пальцы. Ноги беспорядочно разбросаны. Волосы в грязи. Синее лицо повернуто в сторону, и язык огромным черносливом вывалился набок, запекся кусочками кровавой пены. Глаза открыты, зрачки дико уперлись в разные стороны. Заглянув в них, я содрогнулся, потому что агония замерла в детском неописуемом ужасе, в вине!

«Витя-Витька! Разве можно так поругаться над собою…» Моя пустота вновь взорвалась и рассыпалась хаосом сострадания и отвращения.

– Смотрите внимательно, не спешите. Он? – издалека донесся голос следователя. Он суетился, приподнимал закостеневшие руки, ворошил пальто.

– Да, Витя – сказал я.

– Да, – кивнул Матвей.

– Проволоку эту можете опознать?

Тут только я заметил кусок белой скрученной проволоки над черной полосой на шее

– Нет.

Мы вышли в приемную. Тяжело дыша, я зашагал взад-вперед по коридору: стены плыли у меня перед глазами. «Он испугался в последний момент», – остро щемило сердце. «Испугался смерти в ней самой, когда уже ничего нельзя было сделать… Он ее вызвал, а она его растоптала как чудовищный зверь, как тупая машина…» И в то же время, какая-то горькая, сладкая правда обреталась во мне тогда, твердым насмешливым камушком…

– Кто из вас Ваня? – вновь окликнул следователь, стоявший у телефона – подойдите, тут отец звонит.

– Алло! – я усердно ворочал языком и ощущал острую неспособность целенаправленно мыслить.

– Ваня! Это Витин папа… Ваня!… – Пауза, вздох и срывающийся на фальцет голос на пределе дыхания, – Ты не ошибся?

Я тоже вздохнул.

– Никаких сомнений.

В трубке раздавались неясные звуки. Я молчал.

– Ваня! А где это?

– Это здесь, у нас… от Фрунзенской недалеко идти… Здесь легко найти…

– Най-ду, – голос пел и срывался в трубке, – теперь на-ай-ду-у…

Разговор немного успокоил меня. Надо было давать показания. Какие? Что можно рассказать незнакомому желчному милиционеру о Вите, о его исканиях, о закономерном конце? Нужно ли?

Все оказалось проще. Вопросы следователя, сухие и формальные, требовали и формальных ответов. Кто такой, где проживаю, кем прихожусь «потерпевшему»? Какие видел у него приготовления? Тут я стал было неопределенно мычать, вытирать ладонью лицо… Следователь нахмурился.

– Так. Ты проволоку видел?

– Нет, не видел.

– Прямые слова о готовящемся поступке слышал?

– Нет…

– Ну и все! – Он строго посмотрел на меня и принялся покрывать быстрыми каракулями разлинованный листок, озаглавленный «Опрос свидетелей».

Мы сидели на скользких скрипучих стульях в приемной морга. Скоро я подписал складный, ни к чему не обязывающий рассказ. С Матвеем он обошелся еще короче.

К метро мы шли вместе. Молчали. Следователь мягко попросил у меня закурить.

– Друзья?

– Шесть лет проучились.

Милиционер, ставший человеком, несколько раз глубоко затянулся, устало пожаловался.

– За неделю и три дня праздников у меня уже трое.

Что, тоже трупы?

– Один из окна вывалился, пьяный. Девка вены себе порезала, теперь еще ваш приятель.

Мы снова шагали в сумерках. У метро он пожал нам руки, ушел. Мы с Матвеем остановились, раздумывая, что делать дальше.

– Знаешь, надо, наверное, к его матери съездить, – предложил я. – Правда, совершенно не знаю, что говорить.

– Да, чего говорить? Надо побыть с ними и все. Ты знаешь, куда ехать?

– Я знаю телефон, сейчас спросим.

Дома у Вити я не был, как, впрочем, и другие ребята. Почему? Вообще, он не звал. Дима Захаров рассказывал, как однажды, еще на первом курсе они вдвоем, гуляя по Москве, прошли пешком из центра в Тушино. Так и вижу эту пару, – носатый длинный Димон, развязный, жестикулирующий, экстравагантный, изливающий мальчишеское самолюбие в бесконечном монологе, и рядом, потупленный румяный Витя с приветливым лицом. У метро он объяснил, как найти туалет, и попрощался. Квартира была в пяти минутах ходьбы.

О семье он говорил очень мало. Мама его работала много лет в Гастрономе на Смоленской площади, что сказывалось в ассортименте закусок на наших вечеринках в общежитии. Была бабушка, не забывавшая положить Вите в портфель бутерброд с яблоком и несколько театральных леденцов. Отец, если не ошибаюсь, был какой-то чиновник от науки со связями. Совсем недавно он проговорился о сестре.

«Представляешь, поднимаюсь, вчера по лестнице, а она уже жмется к батарее с мальчиком…»

«У тебя есть сестра?»

«Дура! Тринадцать лет… Тряпки! Пластинки! Учится правда отлично, как и я…», – он захохотал, заметив скептическую мою физиономию.

«Это у вас семейное, Вить!»

Теперь, вот, приходилось знакомиться в посмертной необходимости.

Дверь открыла девушка, небольшого роста, худенькая, с острыми светлыми ресницами, рыжеватая и как-то неудачно похожая на Витю.

Она хлюпнула носом и посторонилась, пропуская нас в дверь.

– Вы Лена? Я – Ваня.

Она пожала мою руку, скорбно покивав головой. Из кухни выбежала маленькая сухонькая старушка в очках. В дальней комнате на диване трудно приподнялась женщина с полотенцем на лбу.

– Лена! Вы знаете, его нашли, – успел я сказать.

Она сморщилась, зажала пальцами покрасневший нос. В глазах показались усталые слезы.

– Да, – прошептала она, – нам позвонили. Мы все знаем.

Я облегченно вздохнул.

– Ваня, милый! – бабушка взяла меня за руки, оглядела через очки. – Вот, и пришлось, как познакомиться. Столько раз я ему говорила: приведи ты своих друзей. Они же в общежитии одни, без родителей, не емши, поди… Сережу, Ваню позвал бы в какой день… Все обещал, обещал, а теперь, вот… Ох, Господи! Что же он такое натворил, Ваня, а?

– Зови их сюда, мам. – Голос из комнаты был высокий, сильный, горестный.

Мы разулись, прошли, сели на стулья возле дивана. Светлые волосы, правильные черты крупного, открытого белого лица, с которого можно писать русскую женщину. Совсем мало Витиного.

«Мама моя, она же все понимает, чувствует», – услышался во мне его голос. Он ее любил, конечно. Рассказывал про нас. Интересно, что видела она?… Что-то, конечно, видела…

– Я тебя, Ваня, таким и представляла, только еще заросшим. Подстригся, как женился? – Она слабо улыбнулась.

– Да, жена следит за моей внешностью, – поспешил я ухватиться за этот контакт в вакууме. Но она медленно поправила локоть на подушках, повернулась к Матвею.

– А вы тоже учились с Витей? Как вас зовут, простите?

– Матвей, – он хрипло откашлялся и далее отвечал, приняв нарочито обыденный тон. – Нет, мы познакомились на кружке по философии недавно.

– Я Нина. Нина Васильевна. Я знаю, последнее время у Вити появилось много новых друзей…

Она помолчала, глядя на нас, как бы что-то обдумывая.

– Ну, как же так вышло, скажите, ребята? – произнесла вдруг тихо и страшно.

Бабушка с Леной остановились за моей спиной. Я быстро заговорил, только чтобы что-нибудь говорить, на ходу соображая приемлемую версию.

– Ох, не знаю, как так получилось! Перед днем рождения мы виделись в последних числах октября. Я переезжал на квартиру из общежития, просил его помочь…

– Да-да! – с готовностью наперебой обнаружились бабушка с Леной. – Он ездил. Вернулся поздно, уставший, но довольный, такой…

– Да, я помню, он был доволен, что я его вытащил.

– Ваня, – перебила меня Нина Васильевна, – ведь он совсем не отдыхал. Сидел – сиднем, и читал, читал эти свои книжки. После двенадцати ложился, а в шесть уже на ногах, пьет кофе.

Я понимающе кивнул.

– Но тогда я ничего не заметил, а вот когда звонил пятого, чтобы договориться насчет дня рождения, то, честно говоря, сразу почувствовал.… Знаете, тон какой-то мрачный.… И в ресторане он был не в себе. Я потому хотел вас спросить: у вас дома ничего не стряслось перед праздниками?

Нина Васильевна и Лена недоуменно переглянулись.

– Да, кажется, нет.

– Он последнее время часто мрачный был, Ваня, – вступилась бабушка. – Наработается в институте, да читает до полуночи, – куда же годится? А еще дежурил на скорой помощи – то!

– Знаешь, Ваня, – веско произнесла вдруг Лена, – брат иногда теперь грубо вел себя даже с мамой. Она зайдет к нему в комнату за чем-нибудь, он сидит, молча с недовольным видом, ждет. Потом как скажет голосом таким грубым: «Скоро ты там? Ты мне мешаешь!»

Я быстро взглянул на Матвея. Что-то темное и старое было в его лице.

– Да – нет! – поморщилась Нина Васильевна. – Грубым со мной он никогда не был. Уставал очень, это правда. Учеба, работа, дежурства ночные, книжки, музыка.… Все лето здесь просидел. Говорила я ему: «Давай возьму путевку, съезди на юг, – отдохни…» Нет!

– А какая музыка?

– Как какая? Пианино… Он же играл на пианино.… После стройотряда пришел и заявил нам: «Хочу купить пианино». Вы тогда ездили в Тамбовскую область. Он что, не говорил тебе?

Я изумленно покачал головой.

– Купили тогда, разорились. Он ходил в клуб, здесь у нас, брал уроки. И каждый день играл часа по два, три, четыре! Этот год немного забросил, а так уже хорошо играл Моцарта, Гайдна, Баха. В консерваторию ходил все время. Купил себе абонемент и ходил…

Это была новость. А, впрочем, – «Джон! Ты хотел бы играть на каком-нибудь инструменте? М-м, что ты! Такой кайф самому играть» – и нервные пальцы словно пробежали по клавишам.

Тем не менее, я не знал. Три года, значит, как это длится и никому ни слова. «Будешь писать ораторию «Происхождение Вселенной», – мог бы проникновенно вопросить его Пирог, а я бы, конечно, рассмеялся. Но все-таки…

– Он, наверное, хотел сначала совсем хорошо научиться, а потом бы показал, – угадала бабушка мои мысли.

– Никогда бы не подумал. Ну ладно. Скажите, а с отцом у него, какие отношения были? Он мне говорил, что отец от вас ушел…

– Да, отец нас бросил, – вздохнула Нина Васильевна. – Нет, сейчас он бодрился, шутил даже, хотя, конечно, переживал. «Ничего» – говорит, – «переживем, мам».

Она очень удачно воспроизвела Витин басок.

Я осторожно улыбнулся.

– То есть сейчас они не поссорились?

– Нет. Знаешь, он с отцом не дружил. Маленьким, на даче, – да, – они много вместе гуляли, клетку мастерили для кроликов… Он же у нас юннатом был, – тащил с улицы всякую живность. В клуб ходил при зоопарке.… Вон, видите, стоит с ужом на шее.… Достань, мам.

Лена опередила бабушку, вынула из-за стекла серванта цветную фотографию. Рыжий, конопатый пионер застенчиво положил себе здоровую змею поверх галстука. Я передал снимок Матвею.

– А в последние месяцы отец приходил к нам поесть, поспать… Денег, правда, приносил, – считал себя обязанным. И все ездил в командировки. Потом оказалось… Ладно, что теперь говорить об этом…

Приемлемая версия случившегося тем временем отчетливо сложилась у меня в голове.

– Да, много ему пришлось пережить за этот год, – начал я нетвердо, – но, самое главное, что он не хотел делать себе никаких послаблений или даже не мог…

Я попробовал взглянуть в страдальческие, распахнувшиеся каким-то девическим ужасом, глаза Нины Васильевны.

– Видите ли, мы биологи… жизнь любим, пока что, и даже пытаемся ее серьезно изучать. Надеемся, по крайней мере, – я оглянулся на Матвея.

– Когда мы поступали в институт, была мода на биологию и вера в точные науки: химию, физику, математику… Большие люди, организовавшие наш факультет, желали подготовить специалистов, знающих и то и другое. Наши преподаватели убеждали нас, что мы будем работать на стыке наук и решать фундаментальные проблемы биологии и медицины. Реклама была хорошая. На деле, конечно, все выглядело иначе. Жизнь и здоровье, несомненно, не укладываются в представления естественных наук, – мы это хорошо поняли по мере учебы. К тому же познакомились близко с весьма безрадостной картиной нашего здравоохранения и медицинской промышленности. Реальная жизненная перспектива стала вырисовываться довольно прозаическая. Нужно получать диплом, ученую степень и трудиться потихоньку на каком-либо приличном месте, оставляя все заявленные громкие проблемы для досуга, либо для выездных товарищей… Большинство наших ребят, и я, в том числе, так и поступили. Витя же, особенно после встречи с Яковом Михайловичем, решился продолжить поиски. Он заинтересовался математикой, кибернетикой, также гуманитарными науками, потому что любой ученый остается человеком, у которого есть логика, психика, определенная социальная жизнь.… То есть, тут еще целая куча дисциплин образовалась в дополнение к учебе. А он же все делал добросовестно, и так продолжалось годами, по нарастающей.… Только для диплома он в несколько месяцев освоил программирование, машину, в совершенно новый коллектив вошел, – это же огромное напряжение! Философию штудировал постоянно. Еще музыка тут.… На занятиях после дежурства он засыпал, а чуть свободная минута, – смотрю, уже открывает книгу со специальной статьей.… На работе у него началось с недоразумений, дома – отец ушел…

Я почти верил тому, что говорил, размахивал руками и интонациями. Другого мнения у меня тогда не было, только в неисповедимой глубине «живота моего» намечался уже иронический и прохладный сквознячок. «Смерть – это смерть, Ваня, и переход любого количества жизненных неурядиц в ее черное страшное качество всегда будет непостижимым кувырком через голову…»

Лицо Витиной мамы, между тем, сделалось серьезным и очень честным. Я умолк, чувствуя пожар на скулах.

– Я же ему говорила, Ваня, все время говорила, чтобы он отдохнул, просто выспался! Он же меня не слушал! Обрадовалась, когда он сказал про день рождения Сергея.… Но, ты говоришь, в ресторане он был не в себе?

– Да, мрачный был. Смеялся через силу. Водку пил.

Бабушка ахнула.

– Он же ее в рот не брал никогда!

– А тогда сам просил у меня, и я наливал.… Потом его тошнило.

Нина Васильевна совсем побелела.

– А он седьмого приехал веселый, – вмешалась Лена. – Песни пел. «Идите – идите, погуляйте» – все выпроваживал нас, довольный, такой!

Предо мною мелькнуло потемневшее, закрытое глухой решимостью, лицо Вити в вагоне метро.

– Он переоделся, – продолжала Лена, – надел все старое, – пальто, ботинки. Сюда положил на сервант ключи и сорок рублей денег. Из книжки телефонной вырвал все номера, оставил только рабочий и написал: «Сообщить на работу».

– Мы же никому не могли дозвониться, – всхлипнула Нина Васильевна, – ни одного телефона не оставил…

Раздался звонок в дверь. Бабушка впустила женщину, примерно одних лет с Витиной мамой.

– Ну как Нина? – слышали мы приглушенный голос из крохотной прихожей.

– Проходи сюда, Кать, – позвала Нина Васильевна. Это была ее сестра. Мы познакомились. Я повторил вкратце, немного другими словами, ту же версию. Матвей ничего не добавил, пояснил только, что они с Витей знакомы недавно, занимались вместе философией и религией. В частности Библия, которая осталась среди книг в общежитии, принадлежала ему.

– Скажите, Матвей, а он не мог сделать это из-за какой-нибудь религии? – боязливо спросила Катерина Васильевна.

– Что вы! Нет, конечно! Как раз верующий человек никогда так не поступит, потому что лишить себя жизни – очень большой грех. Нет – нет! Точно не поэтому!

Внешний облик Матвея внушал, по-видимому, некоторые опасения, но говорил он убедительно, с искренней скорбью. Этим и удовлетворились. Витина тетя оказалась деловой женщиной. Тактично, негромким голосом, четкими словами она повела речь об организационных мероприятиях и скоро завладела общим вниманием. Документы соберет отец, с транспортом уже решили. Поминки здесь, освободим комнату, поместимся. Главное, – место на кладбище, завтра буду звонить замначальнику отдела, чтобы похоронить Витю не далее как послезавтра.

– Сами понимаете: чем быстрее, – тем лучше. Каждый лишний день будет убивать ее, – пояснила она мне.

Все верно. Мы стали собираться. Я попросил взглянуть на Витину комнату. Это была узкая девятиметровка прямо напротив входной двери. Кровать, секретер вместо письменного стола, пианино, книжные полки. Идеальный порядок и буквально два-три метра свободного пространства. Единственный круглый, вращающийся стул. Мы оба с Матвеем не нарочно припомнили «шкаф» Родиона Раскольникова. Когда одевались и прощались в тесном коридорчике, в большой комнате на диване оставалась одна тетя Нина. Уже выходя из квартиры, я оглянулся и увидел, как она обессилено упала головой в подушку и затряслась в рыданиях.

Эх, Витя, Витя…

Я возвращался к себе ночью. Жена за неделю до праздников срочно уехала к родителям, где заболел наш маленький сын. Я хотел лететь следом, на выходные, но погода или какой-то рок помешали. Два дня пытался читать, немного гулял по городу, теперь, шатаясь от усталости, со звоном в голове брел темными безлюдными дворами. Мысли вяло путались. Несколько раз я останавливался, вопрошая себя: что же все-таки произошло сегодня? Ответа не находил, – то ли не было сил думать, то ли не существовало его вовсе.

Странное дело, но, если честно, я оставался внутренне совершенно неповрежденным, спокойным или равнодушным, пожалуй! Правда, вот сегодня целый день ездил, говорил, думал, как никогда, а остался в итоге с чувством непоколебимой целостности в душе или какой-то внешности происходящему, не знаю. И, что я за человек такой? Раньше у меня случались нравственные промахи, конечно, но я не терял надежды, уверенности в собственной человечности, порядочности что ли, которая еще обнаружится когда-нибудь в трудной по-настоящему ситуации.… Вот она, такая ситуация! А я равнодушен либо слеп.… И какая-то баба полуголая периодически начинает скакать в голове… Черти что! Надо бы, наверное, пожалеть Витю, а жалости большой нет. Все как-то очевидным стало, само собою разумеющимся. Кого-то жалко, несомненно, только непонятно кого: его, родителей или себя? И почему же я сам не отчаиваюсь? Разве Витина смерть не мое личное дело? Разве в ней нет жестокого указания на мою неотвратимую кончину, с которой он меня поставил впритык, нос к носу! Но я, правда, ничего не могу различить здесь, хоть тресни! Пусто и темно и вроде бы ничего особенного.

Я уставал думать и волноваться, шел дальше, но, сделав несколько шагов, возвращаясь в свой обычный мир, довольно приятный и интересный, различал там несомненный зловещий уклон к линии горизонта.… Вот жизненная плоскость, полная различных нагромождений, уступов, зацепок, ориентиров естественного либо искусственного происхождения, больших и малых.… Так, когда стоишь где-нибудь среди них, кажется все прочно и стабильно. Но стоит двинуться с места, как начинаешь скатываться вниз. Как в детском бильярде, металлический шарик обходит выигрышные лунки, перепрыгивает через препятствия, разгоняясь быстрее – быстрее проскакивает через воротца, въезжает, наконец, в бесполезную мертвую зону, где и останавливается, поколебавшись туда-сюда, блеснув инертным металлом. Мы все туда едем. Сползаем на задницах все вместе, сосредоточенные на малых перемещениях в походном, так сказать, строю почему, обыкновенно, теряется ощущение глобального движения. Чувства нет, но движение есть, чего бы мы, ни городили на своем пути. Что с этим делать? Как – нибудь, потом? А, почему потом, что потом? И разве нельзя подобрать способ побыстрее, почище и, таким образом, предупредить «естественный процесс»?

Я встал под фонарем, подняв голову, мучительно вглядывался в истекающий мертвый свет. «Что, Джон, – хана?» Ответом было молчание тошнотворной голодной усталости. Я покорно опустил голову, рассматривал свои модные ботинки, думал про еду, про жену, о том, что надо не забыть, забрать белье из прачечной…. Изумляясь себе, брел дальше.

Я ввалился в квартиру, сбросил одежду, умылся. Поздоровался с подозрительной, высунувшейся соседкой, полез в холодильник. У себя в комнате включил телевизор, с аппетитом ел. Потом провалился в крепкий, кромешный сон.

Похороны состоялись скоро, на третий день. Мы с Сергеем помогали в хлопотах отцу. Рано утром привезли гроб в морг, отдали санитарам. Разложили венки в траурном «Пазике». Вынесли и поставили туда тело. Понемногу подходили родственники, коллеги, знакомые; постепенно набралась небольшая толпа. Ждали мать с группой ближайших родственников.

Отец, небольшого роста, коренастый, рыжеватый, веснушчатый, был очень похож на Витю. Вернее, Витя на него. Держался он собранно, делал четкие продуманные распоряжения, так же взвешенно, спокойно изложил свою версию случившегося.

– Витя обладал большим самолюбием. Гордость заставила его буквально измотать себя, но главное, он вынужден был признать где-то несостоятельность своих попыток в тех задачах, которые он перед собой ставил. Получилось противоречие, в котором опять-таки победили гордость и самолюбие,… Верно, я понимаю, Ваня?

– Да, пожалуй.

Я вглядывался в Витины черты его взрослого, явно семитского лица и думал, где же тот человек, который плакал в трубку телефона:

«Най – ду, теперь наай – дуу!»

Мать ждали долго. Шофер автобуса периодически начинал громко материться, но быстро стихал, – ему совали деньги. Люди расположились малыми группками, вели приглушенные разговоры.

– … такой поворот, в котором субъект ставит себя в центр мира и всеми силами, вплоть до самоуничтожения, призывает этого мира внимание, имел здесь, по-видимому, место… – рассуждал бородатый, ученого вида родственник в замшевой кепке.

– Точно, он всегда был интроверт, – соглашался Султан Насыров.

– Ребята! Сережа! Ваня! Вы смотрите за мамой, – схватила мою руку Витина тетя, – у нее сердце на пределе, на одних таблетках держится…

– Слушай! Ну, чего он искал в общаге?

– Может просто, книги хотел отдать…

– Книги можно было и так передать с кем-нибудь. В таком состоянии не до книг.… Плевать на книги, в конце концов!

– Ваня! А у него не было никакой девушки? Может, все-таки был кто-нибудь? Потому что уж очень дико все! – Матвей явно замерз, говорил скороговоркой, пританцовывая на месте.

– Вряд ли. Хотя я точно не знаю.

– Ну, подождите же еще немножечко! Маму ждем! Маму этого мальчика, – успокаивали вновь заматерившегося шофера.

– Вон едут.… Наши едут!

– Приехали.

На другой стороне улицы мягко остановился «Икарус». Дверь, видимо, некоторое время не открывалась. Неожиданно, сзади автобуса появились несколько женщин в трауре. Одна держалась чуть впереди, остановилась на проезжей части, елоьги. ну, о том, что надо не забыть, забрать белье из прачечной… оглядывалась, неловко отстраняя протянутые к ней руки. Остановился подъехавший пустой троллейбус.

«Нина, Ниночка, сюда пойдем, в другой автобус… Его уже перенесли», – слушали мы. «Пойдем, родная, пойдем, хорошая!» Витина мама что-то говорила, продолжая бороться в беспамятстве, затем, вдруг, осела на асфальт и гневно хрипло закричала: «Отдайте мне моего сына! Отдайте! Отдай… м!

Женщины заплакали, заголосили, силясь поднять её. «Солнышко моё! Деточка моя, где ты?» – резанул новый истошный пронзительный крик.

Я очутился среди окруживших её людей. Вместе с каким-то мужчиной мы подняли грузное бившееся тело, семеня, побежали в автобус.

– Ваня, это ты! – узнала она меня страстным шепотом. – Я знаю, ты его лучший друг… Ты – мой сын! Приезжайте ко мне, будем жить вместе. У нас места хватит. Кому теперь эта квартира!

– Хорошо, хорошо, – бормотал я в тесных, тяжких объятиях.

Меня освободили. Ей сунули в рот таблетку седуксена.

– Садись, Нина, садись, – просил мужчина в слезах. – Все будет хорошо…

– Витенька, сыночек, – перешла она на скорбный бабий речитатив. – Вот тут, возле тебя, я сяду…

Автобус сразу поехал, и движение с рывками и грохотом было целительно для всех.

– А как же так вы закрыли его от меня, не дали посмотреть… Откройте, дайте…

Она сидела в изнеможении у изголовья красно-бархатного гроба, закрыв глаза, – обезумевшая от горя, седая старуха. Родственники плакали. Лена плакала напротив меня, содрогаясь и безвольно качаясь в трясущемся автобусе. Остервенившийся «шеф» гнал, насиловал коробку передач. Султан рядом со мной низко склонил голову с гримасой боли.

На кладбище мы вытащили гроб, поставили на предусмотренные большие сани, скорым шагом повезли, следуя за отцом. Известие о смерти разошлось в институте: студенты, преподаватели, поджидавшие нас у ворот, двинулись за нами, послушно ускоряя, увеличивая шаги, вытягиваясь в длинную процессию. Возле могилы гроб открыли. Ждали пока подойдут все. Санитары «родного морга» хорошо потрудились. Язык убрали, пятна припудрили, подкрасили, руки аккуратно сложили на груди. Только волосы, напомаженные и причесанные, немного скособочились по дороге. Живые разглядывали маску с чуть оскаленными зубами, смертельно запавшими щеками, с трудом узнавая Витю. Бледные девчонки вцепились друг в дружку. Марина Казакова в ужасе зажала ладошкой рот. Светило яркое солнце, блестел, скрипел свежий снег. В молчании, в редких всхлипываниях поднимался пар над обнаженными головами. В освобожденном проходе медленно подошла мама. Невероятно маленькая, с землистым лицом, она отрицательно повела головой и качнулась в снег. Её поддержали. Мужчина из родственников поспешил выйти с речью. Выступлений оказалось много, – от имени друзей, от коллег по работе, просто от себя.… Говорили спокойными и срывающимися голосами, звучно или совсем невнятно, но большей частью искренне, – говорили о том, каким он был: хорошим сыном, другом, честным человеком, веселым, талантливым парнем.… Потом наскоро стали прощаться. Словно осенние птицы, неровно заголосили женщины, сломлено закричала мама. Её подвели и опять усадили на складной стульчик. «Прощай, сынок», – склонился отец. Долго подходили люди. Я тронул губами холодный лоб. Целеустремленные мужчины, вежливо оттеснив толпу, накрыли гроб крышкой, наперебой застучали молотками. Все пришло в катастрофическое движение. Ящик неловко стукнул в дно ямы, громыхнул, высвобождая веревки. И тут же полетели мерзлые комья, из-за спин, между ног водопадно хлынула земля. Четверо могильщиков с лопатами, придвинувшись, в считанные минуты насыпали аккуратный холмик, тщательно уложили венки. И снова Вити не стало.

– Ты убил, ты! Все теперь знают.… Будь ты проклят! – неожиданно зло закричала Нина Васильевна, поднимая руку.

Я посмотрел вслед и увидел в группе людей быстро удалявшуюся фигуру отца. Он так и не обернулся.

– Прекрати, Нина! Не нужно.… Нельзя… – Её как-то уняли и тоже увели.

Откуда-то появилась водка, соленые огурцы. Все стали пить по «старинному русскому обычаю», как пояснил мне выступавший первым краснолицый мужчина, наливая в свой стакан. Я проглотил безвкусную жидкость. Могильщики, пожилые, небритые, в телогрейках, грязных сапогах стояли рядом с сеткой той же благодарности. «Ишь, молодой, какой парень-то.…Гляди, сколько ребят», – сказал один, указывая на меня заскорузлым пальцем. «Хватит вам водки?» – спросил я. «Да ты пей, сынок, сам… закусывай, закусывай…» – загалдели они. – «Мы потом пообедаем…»

То ли от водки, то ли от этих слов, я почувствовал тепло, растекавшееся в груди, где холодный, ясный пламень выжег за несколько дней мои внутренности. Тепло поднялось к горлу, заполнило туманом голову и горючими слезами полилось из глаз. Потихоньку, под карканье ворон в белоствольных берёзах, над заснеженными крестами народ потянулся к автобусам.

Отступление первое: Небольшое рассуждение.

Самоубийство, читатель, таков, к сожалению, грустный предмет нашей повести. Сейчас для тебя наступает важный момент: нужно решить, будешь ли ты читать дальше? Понимаю, что тема тяжелая, изложение, наверное, оставляет желать лучшего. Тем не менее, хочу привести некоторые соображения, побудившие меня завершить эту работу.

Первое, о чем следует упомянуть, – моё положение близкого человека. Витя, правда, умер, покончив с собой, можно сказать, на моих глазах. Я не думаю, что кто-либо ещё возьмет на себя труд написать о нём, особенно о последних его годах. Но сделать это, наверное, надо. Необходимо.

Второе – то, что Витина смерть очень многое сдвинула во мне самом. Многие важные темы, которые мы начинали обсуждать вместе, так и остались бы не проговоренными, затерялись в повседневной мелкой злобе дня, если бы не эта твердая Витина точка в итоге его жизни. У меня был хороший костыль для перехода последовавшего скоро рассеяния смутного времени, также поднакопилось немало личных наблюдений, относящихся к области аскетики, либо искусства жизни, если угодно. Что мы знаем об экзистенциальной устойчивости нашего сознания? Существует ли логос отрицания человека в человеке, неизбежно обнаруживающийся в определенных условиях? Всё это не праздные вопросы. Здесь вообще целое дело для разного рода смелых людей, русских либо иностранных добрых молодцев, отправлявшихся от века в неведомые края бороться с чудовищами.… А тут всё под боком, можно сказать, под ребром.

И последнее, очень болезненное для меня: как соотнести смерть с семьёй? Совсем отмахнуться нельзя: эта штука будет гулять на свободе, словно какая «пуля-дура», что, пожалуй, страшнее многих других наших опасностей. К тому же безответственно. Детям, что, скажем: веселись юноша, а потом неопределенного вида чудище сожрет тебя с потрохами, – к сожалению, мы живем с ним в одном помещении…

Ну вот, пока что такие доводы. Кто желает познакомиться с Витей поближе, – вперед. Дай, Боже, памяти…