Читать книгу Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга четвёртая - Евгений Иванович Пинаев - Страница 4

Написать бы книгу сновидений,

В этом есть особенный резон,

Ибо жизнь, хоть помню каждый день я,

Для меня сегодня – тот же сон.

Расул Гамзатов

Гм, тот же сон? Для поэта, быть может, ещё и поэтический образ. Ну, пусть и для меня тоже. Библия, устами пророка Иеремии, вещает, мол «не слушайте снов ваших, которые вам снятся. Ложно пророчествуют они именем моим, я не посылал их, говорит Господь». Верно, не посылает. Это мы оборачиваемся назад и кричим «Ау—у!» своему прошлому, и оно откликается снами. И уж в нашей воле прислушиваться к ним или считать, что «пророчествуют ложно». Лично мне по душе мнение поэта. Сны, которые снятся в старости, хороши уж тем, что прошлое в них, хотя и переплетается с настоящим, в то же время многовариантно. У каждого свой узор, каждый вносит свои коррективы в случившееся некогда, слегка приправляя их соусом нынешних желаний. Былые ошибки уже не смущают и не раздражают. Отшлифованные временем, как морская галька, порой они выглядят даже победой духа над скучными происками здравомыслия, а может, продлевают жизнь нынешнюю, хотя, бывает, закрадываются сомнения в необходимости её продления. А уж если говорить о бессмертии, о котором сейчас много хлопочут учёные мужи, то оно – чистый бред. Как сказал поэт, «лучше уж от водки умереть, чем от скуки». А что может быть скучнее прямой, канувшей в бесконечность? Прямая и без того скучна сама по себе, а человеческая скучна вдвойне и втройне. Ползёшь по ней, посыпая песком прошлое «бытие» и «небытие», и не замечаешь, что «бытие» давно закончилось, осталось одно «небытие», которое с каждым шагом, с каждым годом становится все более пресным.

Когда бредёшь в своих снах земным бездорожьем и высматриваешь по сторонам знакомые тропки, постоянно натыкаешься на старые тени. Или на прежние, что вернее. От одних отворачиваешься, с другими задерживаешься у «верстового столба», с третьими, милыми сердцу, не хочется расставаться.

пожелал поэт, а философ герр Артур подбросил сухую мысль: «Ибо наш жизненный путь отнюдь не исключительно дело рук наших, но произведение двух факторов, именно ряда событий и наших решений, которые постоянно скрещиваются и видоизменяют друг друга». Да, как в снах, так и в жизни. Но только в жизни бывает похлеще. К тому и веду, начав со снов, которые если и имеют элементы сказки, то построены всё же на реалиях, а те реалии до того «видоизменяются», что ни в сказке сказать, ни пером описать. А ведь приходится порой описывать неописуемое своим слабым, неумелым пером.

Идя на приступ, придётся, воленс-неволенс, отталкиваться от поэта, и отпихиваться от философа, потому что впереди ожидают трудности, не встречавшиеся прежде. Когда Лаврентьев пожелал вкусить морской романтики с живописным уклоном, и мы – кажется, вопреки всему – оказались на одном пароходе, завязался такой гордиев узел, что мне не под силу разрубить его только собственными силами. Впервые придётся прибегнуть и к чужеродным вкраплениям. То есть к эпизодам, рассказанным другими участниками событий, волею случая оказавшимися нашими соплавателями. Один из них, второй штурман Рев Вечеслов, – и это уже почти сказка! – познакомился с моим другом, будучи ещё бездомным пацаном, в армейскую бытность Лаврентьева. Более того, на судне оказалось ещё одно лицо, неким образом связанное с той давней историей. Это боцман Филя Бреус. Вот почему и ломаю голову, как же связать в удобоваримое целое разнокалиберные звенья, которые весьма существенны в понимании происшедшего с нами.

Сошлюсь ещё на Фрейда, который писал: «Правда, образование смешанных лиц в сновидении имеет аналогии в некоторых творениях нашей фантазии, которая легко соединяет в одно целое составные части, в действительности не связанные между собой, – например, кентавры и сказочные животные в древней мифологии или на картинах Бёклина. Ведь „творческая фантазия“ вообще не может изобрести ничего нового, а только соединяет чуждые друг другу составные части. Но странным в способе работы сновидения является следующее: материал, которым располагает работа сновидений, состоит ведь из мыслей, мыслей, некоторые из которых могут быть неприличными и неприемлемыми, однако они правильно образованы и выражены».

Он прав в том, что «творческая фантазия» не изобретает ничего нового (хотя попыток на этом поприще сколько угодно!). И если заменить «неприличные и неприемлемые» мысли на «непривычные и неожиданные» в калейдоскопичной игре действительности, то всё и встанет на своё место. Что же в итоге? «Творческая фантазия» привела к тому, что теперь «роман воспоминаний» будет время от времени становиться просто романом, но, поверьте, по причине, не зависящей от автора. Такова логика «сновидений». Что из этого получится, пока не знаю, ибо плыву без руля и ветрил, но хочу думать, что продукт сей будет вполне съедобен. Да и посторонних включений будет не слишком много. Лишь там, где без них не обойтись. А всё началось с последнего и коротенького письма Лаврентьева, полученного вскоре после того, как я расстался с «Кузьмой». Жека сообщал, что «получил посткарту от начальника отдела кадров твоей конторы, которой извещался, что мои документы находятся в 1-м отделе, а я буду направлен на РТМ (что это такое, хотел бы я знать?) „Козерог“, ждите вызова. Жду. Если ты на берегу и в Калининграде, если твои планы не изменились, постарайся попасть на этот РТМ. И во всяком случае, сделай для этого всё возможное. Ну что, Боцман, до скорой встречи? Привет тебе от моих и наших общих друзей. Все они заинтригованы, если не ошарашены, моим поступком, но ведь я, Мишка, способен хотя бы иногда на поступки, как ты думаешь? Все гадают, как закончится плавание и каковы будут его последствия. Признаться, я и сам заинтригован не меньше их, а потому тщусь прозреть туманну даль, в которую несёт меня рок событий и жалкий жребий. Или не жалкий, Мишка? Будем считать и надеяться, что нет. Срочно сообщай о себе. Е.»

На этом закончу главу, которая превратилась в предисловие с комментариями, и начну следующую. Ведь только получив это письмо, я окончательно убедился, что двигал Женькой не всплеск эмоций, а достаточно обдуманное и со всех сторон обсосанное решение.

– Я полагаю, Санчо, что всякая пословица заключает в себе истину, ибо все они суть изречения, добытые из опыта, отца всех наук, особливо та, что гласит: «Одна дверь затворилась, другая отворилась».

Мигель Сервантес

«Иду на вы», – сказал я, отправляясь в кадры на встречу с инспектором Ващенко. Я верил в удачу, и на то имелись все основания. Характеристика – блеск, аттестат в кармане. Словом, все чин-чинарём, а главное – недавняя встреча у кассы с Адамом Шварцовским.

– Куда ты запропастился? – спросил радист. – Я тебя обыскался!

– Да вот, упрятали на «Кузьму». Только-только вырвался из «штрафбата». Завтра иду в кадры, а там – куда пошлют.

– Повремени недельку, – посоветовал он. – Есть идея. Я сейчас числюсь по резерву: жду из Германии «Козерог». Ходят слухи, что его отправят на Кубу. Фидель якобы заказал нам рыбки для своих барбудос. Старпомом на нём мой приятель Володя Черномский. Он сейчас в отпуске и торчит у себя в Зеленограде, а я как раз направляюсь к нему. Хочешь замолвлю за тебя словечко? Володя мужик добрый, с художниками знаком, и мне он пойдёт навстречу.

Стоит ли говорить, что я онемел от восторга!

– Именно на «Козерог» и хочу! Адам, это ж надо же!

Я рассказал про Лаврентьева, который уже получил приглашение на тот же Рыболовный Траулер-Морозильщик, и как важно для меня оказаться на нём вместе с институтским однокашником. В том, что Адам сделает всё, что сможет, я не сомневался, а что старпом откликнется на его просьбу, уверенности не было. Нет, всё-таки была, но в пропорции пятьдесят на пятьдесят. Как говорится, фифти—фифти, но и этого тоже достаточно.

– А—а, Гараев!.. – Инспектор одарил меня кислой улыбкой и, достав «личное дело», начал копаться в папке.

Бичи напирали со всех сторон, дышали в затылок и в уши. Пришлось вцепиться обеими руками в закраины амбразуры, чтобы не оторвали от заветного оконца.

– Первая виза, Гараев, тебе подтверждена. Паспорт моряка получишь, когда придёт «Козерог». За тебя хлопотал хороший человек. Гараев, учти! – Теперь улыбка инспектора стала лучезарной. – На «Калинине…», на «Холмске» ты тоже себя неплохо показал… Кстати, где характеристика? Принёс? Давай её сюда – присовокупим к делу. Так значит, хлопотал за тебя старпом, и мы решили пойти ему навстречу. Направление я выпишу прямо сейчас. Держи его при себе, а пока перекантуешься в резерве.

– А куда идёт «Козерог»? – спросил я напоследок, цепляясь за оконце из последних сил.

– Для Кубы рыбу ловить, тресковых, – ответил клерк, протягивая мне долгожданную бумажку. – Не подведите!

– Не обосрамим земли русской! – заверил я и выскользнул из толпы, словно кусок мыла.

Целыми днями я околачивался в конторе или в порту. Однажды встретил Колю Клопова. Оказалось, он тоже идёт на Кубу. Мотылём на «Центавре». Я уже знал, что чести потрудиться на команданте удостоены два траулера. Второй – «Центавр», точная копия «Козерога». Я посоветовал ему, если будет возможность, переметнуться к нам. Тем более, сказал я поэту от сохи, то бишь от дизелей, что у нас на борту будет присутствовать мой друг – дипломированный живописец, знаток поэзии, сам когда-то писавший, на мой взгляд, неплохие стихи, поклонник Есенина и… Словом, напел дифирамбов Жеке, а Коля задумчиво слушал, развесив уши. Когда глаза его блеснули азартом, я понял, что Клоп заглотил наживку.

Вечером того же дня, вернувшись в Светлый и получив из рук бабы Лены конверт, надписанный рукой Жекиной супружницы, я вскрыл его в самом благодушном настроении, но начал читать и – шок! Словно молотком по лбу!

«Привет морскому волку! Это пишут тебе Лаврентьев и евоная супруга (т.е. наоборот). Очень рады были твоему письму. Рады особенно потому, что Тунегов пытался запугать нас, что ты всмерть обиделся за длительное молчание, но тебе не привыкать к нашей неповоротливости в этом отношении. Часто посещает нас желание поболтать с тобой хотя бы письменно, но эти благие намерения разбиваются об отсутствие авторучки или… мало ли что находится, – читал я, пока что со спокойной улыбкой. – Теперь, кстати, кое-что назрело. Во-первых, Женька сменил место жительства (вернее место для ТВОРЧЕСКОГО жительства), меньшее на большее. 10 кв. м – на 18,6 кв. м!!! Не без материального ущерба. Это, конечно, ещё не идеальная мастерская, но уже кое-что. Впереди работа, работа, работа. А вот её-то и нет (в смысле заказов). Так обстоят дела на Подольском фронте. Но что делать – „не в деньгах счастье“. Планы на лето – туман. Хотел было Женька пожить в Паланге у моря (вспоминая тебя и, как Билли Бонс, выглядывая твой кораблик в подзорную трубу), но с творческой дачей не получилось. Остаётся вариант с понтоном (грузоподъёмность 6 т). Кажется, при тебе уже шёл о нем разговор. Так вот, приобрели они его с Хвáлей, но пока этот понтон лежит мёртвой тушей в Хвалином сарае, а куда податься, когда, по каким морям-океанам, а главное, с каким запасом горючего, пока покрыто мраком…»

Вот когда я почувствовал неясную тревогу. Даже сердце, отяжелев, опустилось в желудок: неужели Женька меня разыграл, и все его хождения по кабинетам и переписка с базой – блеф?! Коли нет работы, почему бы не пошутить от скуки над старым товарищем? Это похоже на него и так… непохоже. Но письмо у меня в руках, письмо, в котором ни слова о «Козероге» и его намерениях, о которых он сообщил совсем недавно!

«Была даже мысля – Средний Урал, где-нибудь к тебе поближе, но насколько это реально, не знаю. У тебя вероятно отпуск не скоро, и на твоё присутствие при проведении этого водоплавающего мероприятия рассчитывать не приходится. А впрочем, напиши свои соображения».

Какие соображения, черт возьми! Они же ВСЁ ЗНАЮТ!

«Было бы слишком хорошо, если бы удалось поплескаться в ваших континентальных водах хоть на такой посудине. Ладно, предоставляю слово САМОМУ:

Проверил я, брат, Жанкину писанину – всё вроде верно. И добавить нечего. Живём – колупаемся. Попиваем. Не обижайся, Миш. Жму клешни. Е.Л.»

И вот оно! Постскриптум, написанный-дописанный недавним числом:

«Уж-жас! Лаврентьева потянуло в океан! Я ему говорю (с подачи Томика, сидящей на горшке): „Вон акула-каракула распахнула злую пасть, вы к акуле-каракуле не хотите ли попасть прямо в пасть?“ Он мне, подбоченясь: „Нам акула-каракула нипочём, нипочём, мы акулу-каракулу…“ (дальше идёт неприличное). Значит, с тобой? Снова вместе? Открылась тайна века! И главное, вся эта затея на полном серьёзе. Два сапога – пара! За голову хватаешься, но с ним, ты же знаешь, разве поспоришь? Письмо шибко заплесневело, но мы – такие. И вообще, лучше послать старое, но позже, чем никогда, верно? Тем более свежие новости ты знаешь лучше меня. Главное, не упейтесь ромом, карибские пираты! И не утоните взаправду. Счастливого вам плаванья! Возвращайтесь! Жанка»

(У Воннегута: «Зигмунд Фрейд сказал, что не знает, чего хотят женщины. Я знаю, чего они хотят. Они хотят общаться с целой кучей народу». )

Досужий читатель! Ты и без клятвы можешь поверить, как хотелось бы мне, чтобы эта книга, плод моего разумения, являла собою верх красоты, изящества и глубокомыслия. Но отменить закон природы, согласно которому всякое живое существо порождает себе подобное, не в моей власти. А когда так, то что же иное мог породить бесплодный и неразвитый ум?

Мигель Сервантес

Письмо, о котором только что шла речь, я обнаружил в походном бюваре, когда решил посмотреть, нет ли в нём отголосков тех дней. Отголоски нашлись.

21 апреля. Делю своё одиночество с магнитофоном. Правда, забегал Толя Камкин, но пробыл недолго. У него увольнительная до 23.00. Поговорили о парнях, что были на «Меридиане» в одном с ним потоке. Завтра поговорю с Юркой Роговым, чтобы ставил мне «семёрки» в ведомости. Юрка боцманом в нашей «подменке».

28 апреля. Был на Ватутина. Эдька в морях. Что делал в минувшие дни? Халтурил с Витькой Бокаловым в Пайзе. Шлёпнули панно 4х3,2. Сегодня не спали всю ночь: сделали рисунок второго панно – 6х3,5. Сейчас съезжу в управление, а потом мы его завершим. Да, в субботу хоронили Кольку Родченко. Как глупо погиб человек: выпрыгнул с 3—го этажа. По пьяни, конечно. Допился до белой горячки. Сначала, говорят, под кроватью прятался, а после недоглядели. Ко мне приходят парни с бутылкой, но я не пью. Держусь, но – тоскливо. Одно спасение – письма из дому. Пишут часто, а я отвечаю регулярно. Вчера было с фотографией пацана – красавец! На праздники отправлюсь куда-нибудь на этюды. Захотелось помесить краску.

1 мая. От подруги письмо. Сразу почувствовал, что сегодня праздник. А из Москвы ничего. И в конторе глухо. О «Козероге» талдычат одно и то же: на днях или позже. А Женьке они что-нибудь сообщили? Наверняка явится в последний день.

21.30. Вернулся со Взморья. Ездили с господином поручиком на этюды. Что-то получилось, а что-то, как погляжу, не в жилу.

25 мая. Ура! Пришёл «Козерог». А я последние два дня ковырялся в огороде у Варвары Григорьевны. Она тоже собирается в моря на «Изумруде». А Эдька ушёл с «Эскимоса» на какой-то тралец. От него было письмо с Шикотана.

Всё стало вокруг голубым и зелёным! Тем более, «мореходку» мне выдали почти две недели назад. Из «резервуара» тоже слили, и я целыми днями возился в саду, помогал старушке, которой хотелось, до морей, досыта покопаться в землице. Иногда ночевал на Ватутина, иногда уезжал в Светлый. Видимо, поэтому и проворонил Лаврентьева. Он же, не известив меня телеграммой, прежде всего явился в Краснофлотский переулок и, не застав хозяина, поселился в межрейсовой гостинице, куда москвича устроили сердобольные конторские бабы.

И вот тут, господа, мне придётся прерваться и впервые предоставить слово Реву Фёдоровичу Вечеслову. Да, конечно, рассказ, ведущийся от первого лица, подвергся моей обработке, однако не потерял сути, ибо когда-то и почти дословно был воспроизведён в моем бюваре. Итак…

Перст судьбы! Мы дважды познакомились в течение дня, и, верно, это породило симпатию, предопределившую дальнейшее. А началось с двух вяленых карасей, с которыми я спустился в буфет, чтобы отведать пивка.

Настроение превосходное. В Германию, на ремонт к демократам, ушёл я третьим помощником, вернулся вторым. За это не грех опрокинуть пару кружек даже утром рабочего дня. Я где-то вычитал такое «рассуждение»: спросили одного моряка, что, мол, такое океан с вашей точки зрения? Он ответил, что океан – это когда вокруг много-много-много воды, а поблизости ни одной пивной. Так вот, было бы желание, а пиво всегда найдётся в буфете межрейсовой гостиницы, которая в обиходе зовётся просто Домом. Куда спешит холостяк, не успевший или не сумевший обзавестись своими метражами? «Домой»! Бичи даже стишки срифмовали: «Матрос бездомный, ступив на сушу, в комфорт желает залезть по уши. Толковый малый поступит так: рванёт он к Дому, а не в кабак». В кабак потом, когда пристроит пожитки.

Спуститься в буфет – минутное дело.

Я облюбовал угол, затралил в него пару кружек. Отхлебнул – пососал рыбку. И вдруг на неё упала тень: подсаживается ко мне клетчатый пиджак. Нос у его начинки – бульбой, а волос чёрный да кучерявый. Правда, уже сивый слегка, что не мешает бульбе и глазам сохранять весёлость пополам с намёком на ехидность. Весёлость мне нравится. Не люблю постных рож и скучных глаз.

Пиджак сыграл кружками «тирли-бом», и положил глаз на моих карасей. Оно и понятно: они просвечивают на солнце, как леденцы. Двинул к нему половину хвоста – жуй да соси, наслаждайся жизнью! Пиджак оживился, поёрзал седалищем по стулу, а между глоткáми представился: «Евгений Лаврентьев, здешний житель из командировочных». «Ну и пёс с тобой», – думаю и тоже делаю комплимент: «Оч-чь приятно! Рев Вечеслов».

Представились и наслаждаемся дальше: пиво оказалось свежим, а не вчерашними ополосками. Грызу спинку и размышляю: «Откуда и куда он командирован? Может, технарь-инженер?» И не заметил, что вслух заговорил. Пиджак улыбнулся – вальяжный всё-таки мужик! – и отвечает:

– В благодарность за угощение открою секрет, хотя не люблю распространяться о нём. Я – маляр-живописец, а командирован Московским областным Союзом художников.

Я и рот разинул, про пиво забыл.

– Понятно, – говорю, хотя ни хрена не понимаю: ну ладно бы наш местный мазила, а то москвич затесался в рыбацкий бордингхауз. – До свиданья, Евгений, на работу спешу! – и, попрощавшись с пиджаком, отчалил в порт.

На палубе обычный предотходный карамболь: погрузка сразу в три трюма. Мигом замотала суета, да и начпрод настроение испортил. Сказал, что капитан распорядился вместо «тропического» вина везти со склада одни соки. Если он решил насаждать трезвость, мне придётся тащить на борт контрабанду: в рейсе стукнет тридцать три, а на сухую даже с покойником не прощаются. Когда мужчина в соку, как Карлсон, и вовсе грешно не спрыснуть на солёной воде свои сухопутные корни.

Словом, полетел я в контору, чтобы на месте разрешить проблему в инстанциях. Вдруг найду поддержку, минуя капитана?

Авантюра удалась наполовину: кеп, оказывается, уже передумал и распорядился, чтобы на «Козерог» отпустили вина по полной программе, а соки – для лавочки. Выхожу от снабженцев, а в коридоре кадровик меня цоп за рукав:

– Сбавь обороты, Вечеслов. Куда разбежался?

– На пароход поспешаю, Мефодий Кондратьевич, на родной «Козерог», с которого вы меня даже в отпуск не пущаете.

– Какой—такой отпуск? – «удивился» Мефодий, а у самого даже пух на бровях встал дыбом. – Ты же, Рёва, ещё вон какой молодой да моторный! На тебе пахать и пахать!

«Ах, ты, – думаю, – жаба! Ах, ты, хомяк канцелярский! Ещё и издеваешься!»

– Славный вы человек, Мефодий Кандратич, и душа у вас сердобольная. Всегда вы радеете за нашего брата: сначала напашитесь, а потом отправляйтесь в заслуженный отпуск, – и добавляю как бы между прочим: – На катафалке.

Смотрю: зацеп всем тралом! Ещё немного – и ваера полетят. Но вида, карась, не подаёт, хотя и наливается краской: то ли томатной пастой покрылся, то ли он петушок-красный гребешок.

– Болтаешь много, Вечеслов, ох, много себе позволяешь! – и глядит на меня с улыбкой бульдога. – А у меня до тебя небольшое дело. Нужно проводить на судно московского художника. Между прочим, идёт с вами в рейс. Познакомься, кстати: Евгений Палыч Лаврентьев.

Оборачиваюсь и вижу в дверях его кабинета давешний пиджак.

– В рейс ходят не между прочим, – ворчу по инерции. – А с товарищем художником мы уже знакомы… между прочим. На свежий воздух потянуло, Евгений Палыч?

– В вашем мире я только прохожий, – отвечает с улыбкой, – ты махни мне морскою рукой!

Весело ему!

– Это хорошо, что знакомы! – лыбится и Мефодий. – А это, Евгений Палыч, наш лучший штурман Рев Фёдорович Вечеслов. Он вас доставит к первому помощнику капитана.

Ишь ты, уже и лучший!

– Вашими заботами, Мефодий Кандратич, станешь лучшим капитаном!

– Стопори ход, Рев Фёдорович! – командует клерк: вижу, пробрало окончательно. Лобик стал беленьким, а носик синеньким. – И скажи помполиту, чтобы собрал у моряков санитарные паспорта. Вам наконец нашли доктора. Вернее, докторшу, – уточнил он. – Сегодня она не появлялась на судне?

– Ползала какая-то баба—яга.

– Вот и хорошо! Значит, пусть соберёт и ей всучит.

– А если он воткнёт ей или влындит? – поинтересовался пиджак.

– Гы—ы! Скажете тоже, товарищ художник! – Мефодий расплылся в оладий.

Я кивнул – пошли! – и направился к выходу. Художник догнал меня только на улице. Видно, расшаркивался перед Мефодием.

В автобусе сейчас самая давка. Предложил ему прогуляться берегом Преголи до портового катера. Он вроде как обрадовался пешему переходу. А мне было интересно, как он относится к нашему городу – законное любопытство. Я люблю этот город, зелень его улиц, буйные джунгли в переулках и тупичках, куда забираются только мальчишки. Но в этом смысле наш маршрут был не из лучших. Промзона, что с неё возьмёшь? Пылят автомашины, пукают и фукают два завода, а слева – река. Воняет, как выгребная яма. Щепа плавает, мусор, гнилые бревна обрастают слизью, разводы нефти её тоже не красят.

«Ах, ах, – вздыхает художник, – ах, ах, как загадили водичку!» Я плечами пожал: океан изгадили – скоро вся планета дриснёй обрастёт.

– Под себя ходим, – ответил на вздохи. – Для быстроты и удобства. Валим по всем углам, а потом руками разводим, мол, экология погибает! А между прочим, – спрашиваю, – кем вы будете числиться на пароходе?

– Пассажиром.

– Непонятно… Что вас в море понесло? Море, по-моему, удобнее рисовать с берега.

– На берегу удобнее ковырять в носу, а живопись… И что будет? «На дачной скрипучей веранде весь вечер царит оживленье, к глазастой художнице Ванде случайно сползлись в воскресенье провизор, курсистка, певица, писатель, дантист и девица». Вот что будет, товарищ штурман.

– Можно – просто Рев.

– Тогда и я – просто Евгений.

– Но вы… как я понял, любитель пива? Придётся отвыкать.

– Я – любитель абсента. Но, как известно, искусство требует жертв. И без «вы», – вроде как приказал он. – Давай—ка, Рев, закрепим знакомство. Где здесь вокзал, на котором можно в Индию духа купить билет? – И щелкает себя ногтем по горлу с известным значением.

– Сегодня не получится, – ответил с сожалением. – Сегодня с ноля заступаю на вахту. А завтра можем принять любой балласт.

– И ради Бога! – ответил, скуксившись слегка, новый знакомый. – Можно и завтра. Но скажи мне, Рев, фамилия Гараев тебе ничего не говорит? Он тоже рыбак.

– А кем он ходит?

– Последнее время был плотником.

– Увы, плотнику меня не представляли, – усмехнулся я. – Был бы капитаном… Впрочем, когда окажемся на пароходе, загляну в судовую роль.

Такова реконструкция версии их знакомства, сделанная с помощью обоих действующих лиц этой истории.

Широкие массы довольствуются рыночным искусством, но рыночное искусство показывает смерть искусства.

Виктор Шкловский

– Мораль, конечно, вещь прекрасная, – вздохнул Арнольд, – но следует учитывать и прозу жизни.

Роберт Шекли

Во сне – ибо встретились мы в стране ночных грёз – Эскулап сказал мне: «Нон схоле, сэд витэ дисцимус». Эта фраза помогла запомнить картину нашего свидания во всех подробностях.

Проснувшись, я подумал, как сложно складывается сон, сколько разных кирпичиков укладывает в него наша память. Подумал эдак, и возникло желание вынуть все кирпичики и поразглядывать каждый в отдельности.

Где я виделся с дедом по-настоящему в последний раз? В Севастополе, куда пришёл на барке «Крузенштерн». Дед жил в Малом Инкермане и приехал в «город черноморской славы» полюбоваться на красавец-парусник. Ну, а я тут как тут. А во сне мы встретились в Ялте, на корме тонущей в ресторанном безобразии шхуны «Испаньола». Она – тоже кирпичик, принадлежавший некогда местной киностудии. Я, в качестве матроса, сторожил её два месяца, когда решался вопрос купли-продажи шхуны общепиту. «Испаньола» угодила в сновидение из телесериала, который я смотрел накануне. Я и дед оказались за тем столиком на корме кафе «Бригантина», за которым телевизионно-сериальный детектив Турецкий решал с женой семейные проблемы. Мы с Эскулапом потягивали местный виноградный кислячок – плебейское вино тех лет. Следующий кирпичик – недавнее посещение аж двух выставок, типа «живописи», на которых я не бывал уже лет пятнадцать, а то и двадцать. Результат – полное равнодушие к увиденному. Но и разочарования не было. Я ждал чего-то подобного. Авторы из нового поколения, а значит, и нового направления, похожего на изжогу от несварения давно забытого старого, или на фурункулёз, когда зажившие нарывы возникают снова на тех же местах. Вспомнились, само собой, и собственные «болячки», после которых Эскулап просто не мог не присниться мне, ибо тема выбора жизненного пути, о котором мы столько спорили, до сих пор, как говорится, не потеряла своей актуальности. А «кирпичики» просто создали нужную обстановку для нашей беседы.

Я думал, что Эскулап, подлечив сиалоаденит «кислячком», сразу примется за воспитание блудного внука, однако он спросил, прочёл ли я наконец сочинение герра Шпенглера? Прочёл, ответил я с гордостью за своё многотерпение. Дед, естественно, применил латынь, сказав, что учимся не для школы, а для жизни, которая «милый вьюнош, заканчивается не старостью, а смертью». А потому, дескать, век живи – век учись. Учиться, мол, никогда не поздно даже философии.

Трактат Шпенглера я осилил терпеливо и не из одного лишь любопытства, а в память о том же Эскулапе и Виталии Бугрове, снабдившем меня «Закатом Европы». Книга долго ждала своего «звёздного часа». Он бы мог не наступить, если бы я не ударился в сочинительство. Поэтому штудия почтенного трактата пригодилась всё-таки для «схоле», а уж потом для «сэд витэ». Проверять свои сочинительские возможности пришлось на оселке немецкого многомудрия. Для этого, уже по личной инициативе, заглянул и в другие учёные труды. А что до Шпенглера, то с ним мы обсуждали именно проблемы «заката культуры».

Да, Маркел Ермолаич, что было, то было. Временами я усмехался, читая, что «жёлтый и красный – популярные цвета народных масс, детей и дикарей», хотя можно было обойтись и без иронии: мы ведь с красным знаменем цвета одного. К тому же я обожаю киноварные закаты, пурпур осенних осин, жёлтый кадмий всех оттенков, разлитый в лесах на исходе бабьего лета. Не люблю я однотонную зелень лета, поэтому плохо верю, что тёмно-зелёный цвет – это цвет судьбы, а просто зелёный, с голубым в придачу – цвета уединения, заботливости, связующие настоящее с будущим. Уединение – это «Над вечным покоем» Левитана. Голубого в картине – капля. Всё остальное – сталь с оттенками сизой окалины. А в этих тонах ещё и философия, к которой приходишь, когда из тебя начинает сыпаться песок, а мысли, хочешь того или не хочешь, движутся в направлении погоста на берегу Мини-Балтики.

Вообще-то, с меня взятки гладки: я никогда не был колористом, цвет брал, по возможности, в лоб, поэтому с завистью, ещё в институте, смотрел не на точно выверенные и хлёсткие от точных ударов кисти работы Васи Доронина, а на как бы затушёванные и непонятно как и чем написанные холсты Жеки Лаврентьева и Лёхи Фонарёва. Но, может, этот дар свойственен только лирикам, тонко чувствующим не только поэзию, но и цвет?

А впрочем, зачем мне теоретизировать? Особенно сейчас, когда давно позади все споры с Эскулапом, к которому я когда-то прислонился с благодарностью и любовью. Что до прочего, бывшего некогда предметом наших дискуссий, то герр Освальд подвёл неутешительный итог: «Обойдём все выставки, концерты, театры и везде мы найдём лишь старательных ремесленников или шумливых шутов, которые занимаются поставкой на рынок того, что внутренне ощущается как нечто лишнее. На каком уровне стоит теперь всё, носящее имя искусства и художника!» После чего вынес окончательный приговор: «На одного великого художника всегда приходилась сотня лишних, делавших только ремесленную работу. Но пока существовало большое предание, а следовательно и настоящее искусство, и эти достигали положительных результатов. Можно оправдать существование этой сотни, потому что в конце концов в совокупности традиции они были той почвой, на которой вырастал настоящий художник. Но сейчас они – только куча ремесленников, работающих из-за куска хлеба, в которых не чувствуется никакой необходимости, – и с несомненностью можно сказать одно: сейчас можно закрывать все художественные учреждения, не опасаясь нанести этим какой бы то ни было ущерб искусству».

Крепко сказано, ибо всюду «та же погоня за иллюзиями художественного развития, за личной оригинальностью, за „новым стилем“, за „непредвиденными возможностями“, теоретическая болтовня, претенциозная манера задающих тон художников, похожих на акробатов, которые орудуют картонными гирями („манера Ходлера“), литераторы вместо поэтов и живопись как живописное ремесло».

С чем-то можно не согласиться, но в целом – справедливо и убедительно. Тогда, быть может, прав и Эскулап относительно меня? Если бы я не бросил живопись, то Жека Лаврентьев был бы теперь не Заслуженным художником России, а попал бы в когорту Великих? Может, и моя спина пригодилась в качестве ступеньки для его шага к этим высотам. Тогда действительно получается, что «нон схоле, сэд витэ дисцимус», Н-да…

А теперь… Что же теперь, кстати? При моем-то новом занятии! Уже и для меня припасены розги. И замочил их в уксусе не тевтон, а испанец Хосе Ортега-и-Гассет, «Летнюю сонату» которого я одолел по инерции вслед за «Закатом Европы». «Как далеки от нас те времена, когда мастер тратил всю свою жизнь – напряженную жизнь, исполненную страстей и красоты, – на работу в самой тёмной части величественного и долговечного купола! Такие мастера теперь большая редкость», – упрекал он писателей. Они де «черпают вдохновение в прагматическом красноречии и искусно выстроенных театральных перспективах, чем в простом самозарождающемся искусстве. Художественное творчество перестало быть насущной потребностью, расцветом сил, избытком высоких устремлений, бастионом духа и превратилось в заурядное, благоприобретённое, признанное обществом ремесло; писать стали ради привлечения читателей. … Стали писать, чтобы заработать, зарабатывали тем больше, чем большее число сограждан читало написанное. Сочинитель достигал этого, льстя большинству читателей, „служа их идеалам“, как сказал бы Унамуно, для них привлекательным; но ведь и сам писатель был создан публикой. И служение литературе стало необременительным и общедоступным. … Высокий стиль умер. Кто мог по четверть часа размышлять над тем, куда поместить прилагательное – поставить его перед существительным или позади него? Флобер и Стендаль; один – человек богатый и одержимый, другой – гордец, писатель, не понятый современниками».

Помню, что разобравшись с «кирпичиками» сна, я сожалел, что мало знал в ту давнюю пору и на «Козероге», где вместо Эскулапа докторшей была школьная экс-литераторша, любившая поговорить о писателях а особливо – о поэтах, и достававшая Жеку разговорами о литературе, отделывался нечленораздельными эмоциями вместо фактов. А Жека временами выходил из себя, и тогда вёл дебаты «с позиции силы», в свою очередь доводя оппонентку до белого каления. Да, славные это были времена!

Только так всё и может начаться – с болтовни о себе.

С этого первого шага. Удачно ли, нет – рассудим после.

Я сам рассужу, другие рассудят – сейчас неважно.

Сейчас я должен болтать о себе.

И при этом – помнить, о чём болтаю.

Харуки Мураками

Поднявшись на борт, я встретил не друга, Евгения Палыча, а, увы мне, всего лишь ненавистного Власа Липунова – непотопляемого в любой жизненной ситуации проходимца. Мои ощущения при этом не передать: бумага не выдержит. Они были, я бы сказал, слишком смелы и колоритны. Они опалили меня изнутри огнём Везувия, но его пламя вовремя испепелило все эпитеты и метафоры великого и могучего русского языка, рвавшиеся наружу. Пепел я тут же пустил по ветру, как прах былого, решив в настоящем не соприкасаться с Власом. Он для меня больше не существовал!

В каюту старпома я вошёл со стиснутыми зубами. Узрев на диване друга Жеку, поздоровался кивком и подмигнул: «Ни звука, о, друг мой, ни слова!» Он принял сигнал и, дёрнувшись, даже привстав в первое мгновенье, тоже кивнул мне и больше не пошевелился.

Я подал направление хозяину каюты, щекастому и мясистому дяде, вес которого наверняка превышал сто килограммов.

Старпом Черномский с любопытством уставился на меня.

– Так значит это за тебя хлопотал Адам, а я лебезил в отделе кадров?

– Выходит так.

– Ващенко сказал, что ты направлен к нам Союзом художников. Мол, просил за тебя сам Волосович – бумагу подписал. Так или не так?

– Так. Что-то такое было, но давно. Я уже забыть успел.

– Это было недавно, это было давно… – пробормотал чиф и задумался. – Союз художников… Но ты, Гараев направлен к нам матросом первого класса, хотя должен знать, что классность даётся по работе и в конце рейса. В каком качестве всё-таки ты видишь себя?

– Направление писал Ващенко, с него и спрос. А я – матрос и хотел бы попасть в бригаду добытчиков.

– А как же с рисованием? У тебя же, как я понял, задание отобразить героический труд рыбаков в эпохальных картинах. – Он повернулся к Жеке, а спросил у меня: – Ты знаешь, кто это сидит?

– Живописец Евгений Палыч Лаврентьев, из Москвы.

Щёки у чифа раздулись, ноздри затрепетали, как у змея Горыныча, а глаза от изумления вылупились шире разумных пределов.

– Когда ж вы успели познакомиться?! Это значит…

– Это значит, – сказал Жека, – что мы вместе учились в институте. Начинали учиться. А потом Михаил решил, что для родины будет полезнее, если он сменит амплуа и будет ловить кильку и тюльку.

– Ну и ну… – вздохнул старпом. – Артисты! Не много ли двух художников для одного судна?

– Одного художника, – поправил я. – Второй покедова матрос.

– Покедова! – передразнил чиф. – Ну хорошо, хорошо! – согласился он. – С этим покончено. Ты, матрос Гараев, ищи старшóго Смышляева. Если возьмёт в бригаду, то и поместит в соответствующую каюту. Для художника Лаврентьева я сам подыщу место жительства.

Я сказал Жеке, что увидимся позже, и отправился на поиски старшего тралмастера.

Свои дела я уладил быстро.

Старшóй и оба тралмастера поджидали на корме машину с промвооружением. Место нашлось в бригаде Володьки Чичканя, с которым я был знаком. У Сашки Никиторовича всё было уже «забито». Чичкань окликнул матроса, и Димка Лудан (так его звали) повёл меня к себе, сказав, что у него свободна верхняя койка. Каюта мне понравилась: «люкс» в надстройке на две персоны. Вместо круглого иллюминатора – прямоугольное окно. Тесновато, правда, но ничего лишнего. Главное, есть умывальник: раковина с горячей и холодной водой. Над ней – зеркало, чтобы следить в течение рейса за измененьем милого лица, сиречь собственной рожи, которая за полгода потускнеет от избытка скепсиса. Это подсказывал опыт.

Доложив Смышляеву и Чичканю, что устроился, был отпущен на все четыре стороны. Остаток дня давался мне на сборы и прощание, если есть с кем прощаться, а завтра утром быть на борту, как штык. Начнётся самая горячка и каждая пара рук будет наперечёт.

Лаврентьева искать не пришлось: подумал, а он – навстречу. И не один, а в обществе штурмана, о чём говорили погончики на форменной рубашке.

– Познакомься, Миша. Это мой Вергилий, – сказал Жека. – Второй помощник капитана на этом линкоре.

– Рев Вечеслов, – представился «Вергилий».

Я назвал себя, мы пожали руки. Я сказал, что свободен до завтра, и спросил, каковы их планы на сегодняшний день?

– Мы тоже свободны, – ответил Жека, – а планы хотели обсудить с тобой, так как намерены тяпнуть за мореходство и во имя святого искусства, братский союз которых рождается на берегу: узы братства не должны засохнуть, согласен?

– Всенепременно! – согласился я. – Ростки уз требуют орошения.

На площади за проходной я увидел такси – чёрный звероподобный ЗИС – и предложил махнуть в Светлый, где обязательно должен сегодня появиться и где, вдали от шума городского, мы совершим возлияние хоть на лоне природы, хоть в моей Пещере.

Предложение было «с благодарностью принято». Мы поспешили к таксону, куда уже шагали от конторы два типа. Н-да, одним был Липун, второго я тоже видел на палубе «Козерога». Что делать? А, плевать! Если они едут в Светлый, то нам по пути. Болтать с ними никто не заставляет, зато сэкономим копейку: отходной аванс обещали дать завтра, а до того я был уже на подсосе. Требовать что-то с гостей было не в моих правилах.

Да, Липун и тот, второй, ехали в Светлый. Влас был настолько предупредителен и любезен, что даже распахнул передо мной дверцу, но я попросил его сесть рядом с шофёром. Мы четверо поместились на заднем сиденье: в тесноте да не в обиде, тем более «обижаться» на его спутника у меня не было причин.

– Вот не знал, что эти мастодонты ещё существуют в природе! – удивился Жека, когда зисон перемахнул переезд.

– Всего два и осталось в таксопарке, – обернулся водила.

– Значит, на одном мне однажды пришлось добираться из Пионерского, – вспомнил я. – Ехал с пьяными мариманами, которые всю дорогу горланили частушку: «Лёня садит на гармошке, а Никита – гопака. Всю Россию промотали два кремлёвских мудака!»

– Я и вёз этих субчиков, – отозвался шеф. – На Пионерский мы с напарником ходим в очередь. В тот раз мне не повезло. Довёз, а они бузу подняли. Не хотели платить по счётчику. Пришлось монтировку показать.

Влас ёрзал, порывался что-то сказать и поглядывал на нас в зеркало заднего обзора. Наконец не выдержал и сообщил, обращаясь ко мне, что добровольно расстался с коттеджем в обмен на квартиру средних размеров. Я не ответил. Было муторно от одной лишь мысли, что целых полгода буду снова на одном пароходе с этим типом. Мои соседи тоже молчали. Жека разглядывал плавбазу, бредущую каналом, штурман дремал, и только матрос, назвавшийся Жигаловым, сказал, что знает меня. Ты, мол, был боцманом на «Меридиане», а я ремонтировал иллюминатор в твоей каюте. Не помнил, чтобы в моей каюте вообще что-то ремонтировали, поэтому только кивнул и уставился в затылок таксиста, а тот вдруг предложил заехать во Взморье и купить у него селёдки собственного посола. Заехали и взяли десяток хвостов. Как-то с подругой мы делали такой же крюк за малосольной рыбёхой и не прогадали. Хороша была селёдочка, никакого сравнения с магазинной. А сейчас мне хотелось угостить Жеку ворованной продукцией: под водку она пролетит со свистом.

Высадились у «мяса-рыбы», где затарились по полной программе, что соответствовало духу времени и, главным образом, обстоятельств. В экс-Пещеру только заглянули, чтобы взять, так сказать, рабочий инструмент: стопки, вилки, нож, пару тарелок. Жека предложил отовариться на лоне природы. Дома пить и стены помогают, сказал он, но ему, как жителю метрополии, больше нравится принцип «без рубашки – ближе к телу», то есть к каналу, по которому, возможно, корабли идут в Константинополь, корабли, которых не увидишь на Москве-реке, тем более на его Наре.

Возражений, само собой, не последовало. Вскоре «капелла» (Вечеслов) расположилась на зелёной лужайке, имея за спиной камыши, а перед собой стол – днище перевёрнутого чёлна.

Пока «капелла» звякала и брякала, поднимала первые тосты за встречу и знакомство, обменивалась впечатлениями, штурман молчал. У меня было ощущение, что Рев изучает нас, как изучает естествоиспытатель новый вид насекомых, объявившихся в месте, не сулившем никаких неожиданностей. А тут – нате вам! Новый подвид! Ладно, думал я, рейс долог, будет и у нас время изучить его в козерожьем муравейнике. Одно уж то, что он был представлен мне Жекой, примиряло с его присутствием на «зелёной конференции». Кроме того, был он мне действительно чем-то симпатичен. Чем? Я ещё не разобрался. Может, сдержанностью, может, неподдельным интересом к воспоминаниям о минувшем, хлынувшим из нас.

– А скажи мне, Евгений Палыч, – обратился я к другу, – почто не отбил ты мне телеграмму, пускаясь в путь. Я бы встретил тебя.

Он отложил селёдку и вытер пальцы о травку. Подумал чуток и наконец ответил:

– Испужался я, Мишка, купив билет. Форменным образом наложил в штаны. Пока собирал бумажки, добивался визы, было не до страхов, а когда всё свершилось, когда – садись и поезжай в неизвестность, я и сел на задницу: куда ж это меня понесло?! Твои рассказы – это рассказы, а каково самому «затеряться в солёном просторе»? Но, подумал я, дело сделано и отступать некуда – позади Москва! Словом, решил я идти твоим путём и всё постигать личным опытом. И потом я не знал доподлинно, где ты и что ты.

– Что ты, что Хвáля, – вздохнул я. – Два сапога. Тоже явился, не известив.

– Хвáлю с похмелюги осенило, вот и рванул к тебе из Питера. А я – трезво взвесив и обдумав, – ответил Жека, наполняя стопки.

– Надеюсь, что трезво и обдумав. – Я поднял стопку: – За тебя! Ибо тебе, Жека, придётся идти своим путём. Путём пассажира, а это, брат, не фунт изюма, когда идёшь в Гнилой угол Атлантики на полгода.

– А какая разница – пассажиром или матросом?

– Большая, – подал голос штурман, сразу понявший, куда я гну. – При нашем руководстве, когда у него семь пятниц на неделе, Куба то ли будет, то ли нет. Зюзьгой рыбацкой на воде писано. Матрос, да и любой из нас, всегда при деле. Сутки крутишься, как белка в колесе. Наломаешься вусмерть и на боковую. У пассажира другое. Он свободен от любви и от плакатов, и тогда начинается психология.

– Да, – подтвердил я. – Измотает тебя однообразие пейзажа, поэтому не берусь судить, как скажется на тебе полугодовой вояж. Вариться в собственном соку не сладко!

– Пужаете, братцы? Ничего, у меня в жизни всяко было, авось и в этот раз выдержу.

– Мы прогнозируем, – ответил я. – Спасёт тебя, как обезьяну, только труд.

Жеке надоела преждевременная «психология».

– А что это за парни ехали с нами? – спросил он. – Ну, тот, который коттедж вернул государству на добровольных началах.

– На добровольных! Взяли за жопу – куда денешься? Второго… ну, Жигалова этого я не знаю, а владелец коттеджа – тот самый Липун. Влас Липунов. Да, тот самый – мой лучший враг. Одно хреново, что мы такие с ним друзья, куда он, туда и я. То есть, наоборот: где я, там и он оказывается. Не намеренно, конечно, да мне от этого не легче. – И уже обращаясь к штурману, пояснил: – Дядюшка его хотел меня зарубить топором, а сам племяш – утопить.

– Это всерьёз?! – Рев был изумлён.

– Ещё как! – подтвердил я. – Ты, Рев, продуктовый помощник, но если этот прохвост будет лезть в буфетчики или в начпроды, не подпускай его к кормушке.

– Начпрод у нас хороший мужик. Я с ним в Германии был на ремонте, а Липунов, сколь помнится, рыбообрабочик. Попал в бригаду Корбута, а тот ему спуска не даст.

В таких разговорах мы засиделись дотемна. Когда на фарватере начали вспыхивать буи, проводили штурмана на автобус, а сами отправились на покой.

Перед сном я спросил о Хвале, как, мол, там поживает наш милый граф?

– А что Хвáля—ааа—а! – зевнул Лаврентьев. – Графуля, как всегда, в своём амплуа. Решил я устроить прощальное застолье. С Хвалей, естественно, с Ванькой Шацким. Сикорский присутствовал как Хвалин дружбан, и кто-то ещё. А, Забелин ешё к нам присосался. Хорошо налились и стали тянуть жребий, кому за пивом бежать. Выпало Хвáле. Взял он чайник и отправился в баню. Она же не в Африке, рядом, а Хвáли час нет, полтора. Является через два часа, рожа расквашена, в крови. Мы ему: в чём дело?! Где был, кто бил?! Оказывается, возвращался с пивом, но прижало по малому. Он и притулился к стене опростать пузырь. Фуранул струю, а она – в окно полуподвала и… в праздничный стол дворника-татарина! Тот выскочил, ухватил графа за грудки, а Графуля ему: «Дайте, сэр, поставить чайник, чтобы не пролить драгоценный напиток, и снять очки, потом и бейте». Тот дал и побил. Потом они помирились и пропили рупь за мировой интернационал, за дружбу народов и за мир во всем мире, за единение физического и умственного труда.

Хотел я ещё спросить Жеку о последнем, «провокационном», письме, но он уже спал.

Какой же я, однако, идиот! За всеми нами, обитателями Земли, водится эта слабость: хватаем, что ни дай, независимо от того, нужно нам или не нужно. Вот так и наживаешь себе неприятности.

Роберт Шекли

Да, нынче мне приходится отдуваться за друзей-соплавателей, дабы реконструировать повествование с их точки зрения. Трудно это сделать по прошествии стольких лет, однако, елико возможно, я стараюсь сохранить обороты их речи. И хотя они время от времени будут копировать Гараева, не могу удержаться от попытки пересказа. Я просто обязан предоставить слово каждому персонажу, чтобы между некоторыми событиями выявилась логическая связь.

А сейчас послушаем Лаврентьева.

Несмотря на мрачные прогнозы друга Мишки и штурмана относительно моего будущего, я был полон оптимизма. Сказывалась новизна впечатлений. Вокруг совершенно другие люди, непохожие на московских хлыщей вроде Забелина. Народ… да, не столичный. Не суетливый и, как показалось мне, знающий себе цену. Чего стоит один только боцман Филиппов.

Мне нужно было сдать санпаспорт здешнему доктору. Спросил у «дракона» (словечко Гараева), где мне его найти? «Видишь, – говорит, – шлюпки? Двигай туда, в лазарет. Докторшу зовут Авророй Фрицевной». «Как-как?!» – изумился я. «А так, – говорит. – Ав—ро—ра! Вспомни крейсер, который по Троцкому бабахнул». «По Керенскому», – машинально поправил его, а он, не удостоив ответом и одарив весьма презрительным взглядом (мол, что ты, москвич, понимаешь в крейсерах и Керенских?), потопал куда-то по своим драконьим делам.

Мой «Вергилий» – тоже занятный мужик. Вроде бы прост – чист душой и нравом тих. Носа не задирает и без предвзятостей. Втроём мы хорошо посидели у канала, а уехал он почти в том же состоянии, в каком приехал. Разве что стал медлительнее и чуть разговорчивее. У него любопытная фамилия – Вечеслов. По-моему, достаточно редкая, но у меня нет сомнения, что я уже встречался с ней, хотя не помню где и когда. Впрочем, это неважно. Главное, когда зашёл разговор о «психологии», он ввернул из Маяковского. Я понял тогда, что он – свой парень. Ладно, будущее покажет, кто есть кто.

А лучезарная Аврора – та ещё штучка с ручкой. Дама бальзаковского возраста, приняв санпаспорт, сделала томные глазки и, после «ах-ах», прощебетала, что «обожа—ааа—ает искусство и боготворит живопись» и, конечно же, «преклоняется перед художниками». В лице её, с её-то немецким отчеством, есть что-то азиатское. Скулы и раскосые глаза явно из тех краёв, хотя фамилия Георгиевская говорит о европейском происхождении. Фигура у бабы, несмотря на возраст, спортивная, зато при всем при том «поэзия – её слабое место». Только ли поэзия, хотел бы я знать?

С капитаном увидеться ещё не довелось, да я и не горю желанием повстречаться с командиром производства. Достаточно того, что вступил в контакт со старпомом и первым помощником. «Помпа», пользуясь словарём Гараева, успокоил меня по поводу стенгазет и прочей муры. Сказал, что для этих целей в экипаж прислан матрос (конечно, Мишка!), который хотя и направлен якобы Союзом местных художников, но, прежде всего, он матрос и обязан исполнять распоряжения комсостава. Услышав это, я не позавидовал Мишке. С такой нагрузкой и «психологией» в придачу можно и с катушек слететь. Фигурка у помпы субтильная. На вид – типичный интеллигент и хлюпик. Болтлив, что соответствует фамилии – Сорокин. Какая холера понесла его в море? Видимо, заработки. До них все охочи, только у одних для этого приспособлены руки, а у других – язык.

Старпом Черномский – увалень. Добродушный медведь. Возможно, он таков лишь со мной, да и то на первой стадии. Мы немного поговорили до появления Мишки с бумажкой-направлением. Так я узнал, что чиф (другое Мишкино словечко) появился на свет в семье художника, а евойный папá – даже народный художник СССР. Театральный, правда. Сейчас жительствует в Алма-Ате. Знается Вольдемар почти со всеми местными творцами. Даже жену взял в семье здешнего корифея-мариниста Скитальцева. Говорил он мне и о моём земляке Ткаченко, с которым чиф плавал на «Казани», а после – на «Грибоедове». Спросил, не знаю ли я такого? Ответил ему в духе главначпупса, что художников в столице много, а я один. Зато и узнал, что сей живописец предпочитает писать темперой, а вместо кисти пользуется лезвиями безопасной бритвы. Что ж, каждый выбирает инструмент по душе.

Первые впечатления, в общем, нормальные. Я ведь не ожидал каких-то чудес или чего-то неожиданного и необычного. На корабле суета. Так и должно быть перед началом плавания. Пока всё похоже на вокзал перед отходом поезда. Люди бегают туда и сюда, гремят лебёдки, словом, «грузят апельсины бочками»: мешки, ящики, тюки, всякие верёвки и всякое железо. Михаил в гуще событий и, кажется, чувствует себя, как рыба в воде. Ему не до меня, а мне отведена роль стороннего наблюдателя. Я – пассажир, и этим всё сказано. Этюдника ещё не раскрывал, альбома не брал в руки. Когда надоедало глазеть на толкотню, уезжал в город. Даже в зоопарке побывал, чего со мной отродясь не было. И просто в парке культуры побродил, выпил пива, а по размышлении тяпнул сто пятьдесят. Рядом с парком развлечений – Союз художников, однако к коллегам не тянуло. К чему? Встреча ничего не даст. Наш брат всюду мазан одним миром, чаще склочным, чем мирным. Главным событием будет встреча с Балтийским морем и с океаном, вот тогда и определится, кто был прав, я или «Москва и москвичи». А может, сбудется пророчество Михаила и Рева? Это и тревожит.

Когда укладываюсь спать (сокаютник мой, акустик тире радист Саня Уткин, ночует дома, пока есть возможность), в голову приходит всякое. Главным образом, всё то же: как сложится плавание. Мишка, если удаётся днём перекинуться словом, больше не заговаривает о «психологии», но зерно-то уже посеяно, и оно, прорастая, свербит. Не скрою, иногда возникает мысль, а на хрена попу гармонь? Зачем я это затеял? Сидел бы сейчас в Спас-Темне, днём плескался в Наре или пачкал холст в своём закутке. Ворона Машка, ставшая совсем ручной, требовала бы жратвы и, вышагивая по забору, негодовала бы на козла Гаврилу, который всегда сопровождает меня в лавку за хлебом и возвращается, имея на шее связку баранок, а на рогах – по булке черняшки, и получая за услугу свою долю съестного. Жизнь!

Вчера, когда я снова вспомнил свою деревушку, старую усадьбу помещика Соколова, полуразрушенный храм на сельском кладбище, тогда и сразу, враз, всплыло в памяти, где я встречал эту фамилию – Вечеслов! Там и встречал – на кладбище. Поднатужился и – нате вам! Память выдала дословно надпись на могильной плите: «Мужу и другу – с тобою в вечность перешло всё моё счастье». И дальше: «Под сим камнем погребено тело чиновника 7 класса и кавалера ПЕТРА ФЁДОРОВИЧА ВЕЧЕСЛОВА, родившагося в 1790 году июля 14 дня, скончавшагося в 1848 году августа 23 дня по полудни в 6 ½ часов».

Сколько раз я стоял перед этим надгробием, пытаясь представить жизнь «чиновника и кавалера», погребённого в деревне, принадлежавшей землевладельцу Соколову, и скончавшегося ровно за восемьдесят лет до моего рождения. Как непохожи его ТОГДА и моё СЕЙЧАС. А он был старше Александра Сергеевича, которого пережил на одиннадцать лет. Вернусь и, может быть, покопаюсь в архивах. Есть, наконец, краеведы. Вдруг кавалер Вечеслов имеет отношение к штурману Вечеслову! Надо поговорить с «Вергилием». Придёт час, когда земную жизнь пройдя до середины, очутится он в сумрачном лесу. Окружат его тени старцев, а штурман наш никого не узнает. Мне и самому интересно: эпоха Пушкина, а я о нем картину затеял. Может, не ко времени? За эскиз дали по башке. И композиция, сказали, ни в жопу, и название звучит слишком претенциозно. Но почему?! Ведь это ж не я придумал. Это сам Александр Сергеич воскликнул, засандалив-таки пулю в Дантеса! «Браво, Пушкин!..» – воскликнул он, прежде чем потерял сознание. И если моя нынешняя поездка… моё плавание в тартарары закончится без живописных достижений, а я уже сомневаюсь в них, ибо не вижу простора, где мог бы разгуляться воображением, то, может быть, сумею как следует обмозговать пушкинскую тему. Она меня достала, и мне теперь надобно доказать этим парчушкам из выставкома, что прав был я, а не они.