Читать книгу Империя Круппов. Нация и сталь - Евгений Жаринов - Страница 2

В 1914 году был убит эрцгерцог Австрийский Франц Фердинанд. Вслед за ним в могилу сошла и вся старая Европа. Громкие старомодные титулы, безграничная империя, любимая супруга эрцгерцога, бесчисленные песчинки человеческих жизней – все было унесено в бездну безудержным потоком надвигающегося безумия.

Был Франц Фердинанд жесток, упрям как мул и не без легкого налета чванливой глупости потомственного аристократа. Именно убийцам эрцгерцог обязан своим бессмертием. Безумным и бессмысленным поступком своим террористам удалось снять с петель врата ада, и старый добрый мир в лице пухлого и тупого австрийского аристократа очутился лицом к лицу с самой всесильной Смертью. Франц Фердинанд оказался первым в очереди, первым в огромной веренице человеческих душ, которых уже давно ждали адские топки и престол небесный. Лишь это обстоятельство и позволило имени эрцгерцога навечно зацепиться за скрижали истории и не кануть в бездну забвения.

И все же, каждые похороны имеют свои неповторимые особенности. В конечном счете, смерть способна возвеличить даже дурака, тем более эрцгерцога, чья кончина явилась лишь прологом гибели целого мира.

Когда речь зашла о наследстве, то никто не знал, как следует поступить с охотничьим домиком Франца Фердинанда, расположенном недалеко от Верфена. В течение четырех столетий этот охотничий домик, а на самом деле огромная вилла, был родовым гнездом для всех архиепископов Зальцбурга, при дворе одного из которых в качестве капельмейстера служил отец Моцарта. Однако постепенно власть в Зальцбурге стала светской, и легкий перестук священнических четок сменился ясным и бодрым лязганьем замков охотничьих ружей. Франц Фердинанд помимо прочих слабостей страдал почти маниакальной страстью к охоте. Бродя с ружьем по окрестным лесам, он собрал, может быть, самый большой охотничий трофей во всей Европе. Почти со всех стен восьмидесяти залов и комнат виллы глядели на посетителей застывшим взором стеклянных глаз мертвые головы оленей, волков, медведей, а также чучела зайцев, белок, сов, куропаток. Эрцгерцог словно заранее устилал путь всесильной Смерти трупами невинного зверья.

После кончины Франца Фердинанда сентиментальные жители Вены от всей души желали, чтобы новый владелец Блюнбаха смог бы по достоинству оценить уникальную коллекцию. Судьба сама разрешила все тяжелые сомнения сентиментальных венцев. Густав Крупп фон Болен унд Гальбах фон Эссен, что из соседней Германии, как никто другой подходил на роль нового хозяина опустевшей виллы. Что-что, а в оружии Круппы толк знали, равно как и в Смерти.

К этому времени Густав Крупп был всемирно известен как пушечный король. Семья искала себе новую загородную резиденцию подальше от пропахших гарью и дымом долин родного Рура. Круппам вилла понравилась. Из окон были видны вершина Альп, где, по преданию, в одной из пещер покоился прах великого императора Фридриха Барбаросса. Народная молва утверждала, что император лишь спит, и стоит стае черных воронов закружиться с громким граем над его могилой, как повелитель выйдет из склепа, готовый вновь защитить свой милый сердцу Фатерлянд.

Когда Густав Крупп покупал Блюнбах, то он и представить себе не мог, что вкладывает деньги с собственную гробницу. Но именно это и произошло ровно через тридцать один год. Теперь по прошествии трех десятилетий глава рода лежал без движения, парализованный, не подавая никаких признаков жизни, и точно также посреди всей Европы в конце второй мировой войны лежала в грязи и нечистотах разлагающаяся, как труп, Германия.

Со всех стен в комнате Густава смотрели на беспомощного старика чучела оленей и других животных. Страшный круг событий теперь замыкался, и петля времени, как змея, душила Густава Круппа тяжелыми воспоминаниями.

Кроме чучел в комнате парализованного старика никого больше не было. Во всяком случае так могло показаться при беглом взгляде на все происходящее. Однако внимательный взор обязательно остановился бы на ещё двух бледных человеческих фигурах, затерявшихся в полумраке. Одна из этих бледных фигур явно принадлежала молодому мужчине, а другая – престарелой женщине. Это были мать и сын. Из семи детей старика (пять сыновей и двух дочерей) лишь тридцатидвухлетний Бертольд смог оказаться в данный прискорбный час у постели отца. Еще за двенадцать лет до описываемых событий Густав Крупп решил, что император Барбаросса все-таки воскрес под именем Адольфа Гитлера, и это решение оказалось катастрофическим как для самой семьи, так и для всей Германии. Фюрер в своей книге «Mein Kampf» всю юность страны сравнивал с самой крупповской сталью и за это приходилось платить собственными детьми. Бертольд уцелел лишь потому, что, получив образование в Оксфорде, он считался выдающимся ученым, которого Вермахт специально направил в Мюнхен заниматься созданием пеницелина, столь незаменимого на войне.

Третьей человеческой фигурой в этой мрачной комнате была самая знаменитая женщина Третьего Рейха. Ее звали Берта Крупп. Когда Берта была совсем молодой, Кайзер Вильгельм II считался чуть ли не членом семьи Круппов. В поместье Хёгель, что в Эссене, ему были отведены целые покои. Кайзер присутствовал и на бракосочетании Берты, и на крестинах, милостиво возложив на себя обязанность быть крестным отцом старшего сына этой преданной, несгибаемой и вечно прямой, как свеча, женщины, которая по праву могла бы считаться супругой тевтонского рыцаря прошлых эпох. Но была эта женщина известна не только в Германии. Во Франции, Англии, а затем и в России простые солдаты надолго запомнили нежное женское имя супруги Густава, когда их окопы накрывали тяжелые снаряды огромной мортиры, выплавленной на заводах Круппа. Большая Берта, или просто Толстуха – так называли грозное орудие солдаты. На тот свет оно унесло немало жизней тех, кого считали la chair a canon (пушечным мясом).

Во время второй мировой войны имя Берты было присвоено и одному заводу в Силезии, занимающемуся сборкой знаменитых автоматов системы Шмайсер. На Бертаверке работали в основном заключенные из Асвенцема. Впрочем, и сам завод располагался на территории знаменитого лагеря смерти. Как утверждал один из свидетелей на Нюрнбергском процессе, из «окон завода были отчетливо видны печи крематория и газовые камеры». Черный дым уносил с собой тысячи и тысячи жизней тех, кто не способен был собирать лучшие в мире немецкие автоматы.

Мерное перестукивание святых четок в имении епископов Зальцбурга к середине XIX века сменилось не только пальбой охотничьих ружей, но и взрывами снарядов Большой Берты, а также оглушительным шумом бушующего пламени топок крематория под неуемный аккомпанемент лязганья затворов немецких автоматов. Недаром немцы считаются создателями классической музыки. Такому крешендо мог позавидовать и сам Вагнер: для мира эта музыка Круппа звучала куда выразительнее и зловеще, чем даже знаменитый «Траурный марш» из «Гибели богов».

Круппы всегда любили Смерть, и Смерть любила Круппов. Она щедро награждала их род за самозабвенную преданность и верную службу. И хотя в истории этой семьи было немало взлетов и падений, Смерть всегда помогала им вновь сделать деньги и своей костлявой рукой вновь подсаживала очередного представителя славного рода в седло своего бледного тощего скакуна из Апокалипсиса художника Дюрера.

Именно в эпоху Дюрера и появился в Германии первый представитель рода Круппов. Его звали Арндт и про его предков не было известно ровно ничего. Многие биографы пытались вывести саму фамилию Круппов от некого датчанина Кроппен, или Кроп, который жил в низовьях Рейна. Первые упоминания этого имени относятся к 1485, 1522 и 1566 годам. Но эти связи весьма сомнительны, и мы не можем с уверенностью сказать, что некий датчанин Кроппен, или Кроп и является истинным отцом Арндта, патриарха династии.

Предание утверждает, что первый из Круппов в один прекрасный день вышел из леса где-то в окрестностях города Эссена как раз в тот момент, когда повсюду властвовала Чума, или Черная Смерть, от которой никому не было спасения. Эссен в ту эпоху был типичным средневековым городом, в котором ценился даже самый маленький клочок земли. Жизнь протекала в основном на центральной площади, где до сих пор можно видеть здание старой ратуши и готического собора, построенного ещё в XII веке. В эпоху, когда здесь впервые появился Арнд Крупп, все выглядело иначе. Дома, словно пьяные, облокачивались друг на друга, а пространство немощеной площади занимали торговые ряды. Несмотря на высокие стены, по городу ночами разгуливали голодные волки, которые частенько захаживали сюда из соседнего леса. Ночь, вообще, считалась в ту эпоху временем царства всесильного страха. Городской герольд перед закатом солнца обязательно возвещал о наступившем комендантском часе, и с этой поры лишь отчаянный человек или самоубийца отваживался оставить свой теплый домашний очаг и выйти на улицу. Ни один горожанин ни за что бы на свете не осмелился бы открыть ставни или, чего доброго, дверь даже если с улицы доносился душераздирающий вопль. Добропорядочные бюргеры предпочитали сидеть у очага, с облегчением вздыхая каждый раз, когда доносился с улицы звук колотушки сторожа и его протяжное: «Молись за усопших!»

Но воры и волки были ещё не самым страшным злом средневекового Эссена. Город можно было смело сравнить с огромной свалкой. Жители и представить себе не могли, что нечистоты нельзя выплескивать прямо из окон на головы прохожих, а в Страстную Пятницу добропорядочные бюргеры частенько устраивали погромы, и тело какого-нибудь еврейского менялы ещё долго могло гнить в углу городской стены, пока его не съедали волки. Ужасный, удушливый запах распространялся повсюду, и лишь очень богатые семьи пытались бороться с этими зловониями с помощью разбросанных по дому лепестков роз и лаванды.

Чума много раз посещала Эссен за всю историю существования этого города, и у горожан выработались определенные привычки и правила поведения. Если больной обнаруживался в одном из домов, то это жилище наглухо заколачивали, представляя его обитателям право гнить заживо. Некоторые, обнаружив признаки бубонной чумы у себя подмышками, начинали в отчаянии вести себя как настоящие маргиналы, насилуя женщин и совершая бессмысленные убийства. А по ночам лишь скрипели телеги, груженные трупами, да пьяные добровольцы сваливали в одну кучу обнаженные тела покойников.

Но в тот злополучный год смерть разыгралась не на шутку и косила уже всех без разбору. Началось повальное бегство жителей из города. Никто уже не надеялся отсидеться за дверями своих богатых жилищ. Как утверждают хроники, «улицы напоминали кладбища, на которых тела забыли предать земле и не с кого уже было спросить за эту оплошность». Казалось, что конец света должен был наступить с минуты на минуту. День за днем по улицам Эссена брели в никуда толпы оцепеневших от страха людей. Горожане покидали свои дома, закрывали лавки и уходили в поля, монастыри – молиться о спасении души. Но и монастырские стены не могли укрыть от всесильной чумы. Хроники утверждают, что в одном из монастырей, расположенных по соседству с Эссеном, монаху пришлось за короткий срок придать земле настоятеля и всю братию, причем были дни, когда могилу приходилось рыть сразу троим. Наконец монах остался совсем один. Его сопровождал лишь верный пес, с которым несчастный и покинул опустевшую обитель, рассчитывая, что конец света настигнет его прямо на дороге. Заранее рыть для себя могилу он не захотел. Так они и бродили, собака и человек, неприкаянные и ненужные ни миру живых, ни миру мертвых. Из «бродячих» был и «патриарх» рода Круппов таинственный Арндт. Он вышел из леса и появился у врат зачумленного города как раз в тот момент, когда во Франкфурте-на – Майне вышли из печати первые народные сказания о знаменитом докторе Фаусте, продавшем свою душу дьяволу. В этом сказании говорится, что Фауст был крестьянский сын, очень способный, попавший в дом состоятельного родственника, а затем посланный в университет. Получив степень магистра, он оказался в дурном обществе, увлекся магией и, наконец, вызвал дьявола, с которым заключил договор; дьявол обязался служить молодому человеку 24 года.

Как бы там ни было, а первый из рода Круппов словно не боялся смерти, словно был заговорен от нее, словно имел очень влиятельного покровителя. Когда все в страхе бежали из города, лишь Арндт Крупп бродил по улицам степенно и неторопливо скупал за бесценок дома, амбары и утварь: кому нужна была эта рухлядь, если скоро весь мир должен был кануть в небытие. Арндт словно знал, что делает, казалось карман пришельца прожигал странный договор, гарантировавший ему как минимум ещё 24 года жизни, даже несмотря на конец света.

Но вот минул канун нового века, а конец света так и не наступил. Потихоньку жители стали возвращаться в город. Они шли к Арндту, чтобы выкупить свои родовые гнезда. Ожидаемый конец света поднял цену ровно в три раза. Сделка со смертью принесла Арндту столько денег, что их хватило ещё пяти поколениям семейства Круппов.

Как и какие разговоры и, главное, с кем вел Арндт в опустевшем городе – нам неизвестно, но конец света пришлось отодвинуть на неопределенный срок: договор есть договор. Нужно сказать, что тайна всегда окутывала историю этого рода плотной завесой. Круппы любили создавать иллюзии, любили обманывать ожидания публики. Нечто подобное произошло и в 1945 году, когда Густав, парализованный, лежал в своем доме и ждал, когда к нему явятся союзники, чтобы вести на суд. Для непрошеных гостей у Густава, главного из Круппов, был заготовлен сюрприз…

Теперь в 1945 году казалось, что почти безграничная власть Круппов подошла к концу. В течение четырех сотен лет своего существования династия сумела пережить приступы безумия, скандал и обвинения в сексуальных извращениях, унижение военной оккупации и даже банкротство, но ничто не могло сравниться с теми новыми бедами, которые сгущались над головой семьи в связи с гибелью Третьего Рейха. Вагнеровские сумерки нависли над всей Германией. Пророчество Генриха Гейне, казалось, сбывалось прямо на глазах: цивилизация стояла на краю гибели, и все дрались против всех. Еще в то время, когда Берта была совсем юной и когда ничего не предвещало беды, мать будущей хозяйки дома Круппов Маргарита фон Энде Крупп сказала как-то: «Знаешь, иногда я испытываю страх, когда вижу, как много принадлежит нашей семье и как обласканы мы милостью Кайзера… Этого всего слишком, слишком много, дорогая… В своих кошмарах я вижу, как в один прекрасный день все, чем мы владеем, превращается в прах…» Но даже Маргарет не могла себе представить всю меру потери и унижения, которые предстояло пережить её родственникам. Из столицы по радио Геббельс неустанно повторял: «Берлин останется немецким! Вена вновь будет принадлежать Германии!» Но с каждым часом становилось ясно, что Австрия навсегда сбросила с себя униформу солдата Вермахта. Шесть месяцев прошло с тех пор, как генерал Гёдель сделал запись в дневнике: 28 сентября – «Черный день». Сейчас в апреле все дни казались черными, как ночь. Эссен пал. Сестра Берты, которая всегда считала Гитлера парвеню, выскочкой, была схвачена гестапо по обвинению в участии в заговоре против Фюрера. Деверь Берты оказался в концентрационном лагере по той же причине. Сын деверя остался лежать в снегах России, племянник гнил на дне Атлантики: по иронии судьбы он находился на британском судне, собираясь благополучно доплыть до Канады в качестве военнопленного, когда его торпедировала немецкая подводная лодка, собранная на заводах Круппа. А три сына несгибаемой Берты, храбрые офицеры Рейха, без следа сгинули на полях сражений. Клаус, служивший в Люфтвафе, погиб ещё в 1940 г., Геральд был захвачен в плен в Бухаресте русскими, а Экберт, младший, совсем недавно погиб в Италии. И теперь в Блюнбахе Берте приходилось играть роль простой сиделки, убирая за парализованным мужем грязные простыни и ночную утку.

«O, Ach, mein Gott!» – еле слышо произнес парализованный старик. Берта! Берта!» Мать и сын вышли из тьмы и приблизились к больному. Где-то в доме с грохотом захлопнулась массивная дверь, что вызвало приступ гнева хозяина дома: «Donnerwetter!» Этот разбитый параличом старик, который нарек своим именем тяжелое орудие, громившее укрепления русских в Севастополе, терпеть не мог шума и беспорядка.

По иронии судьбы именно паралич стал пиком всей жизни Густава, пытавшегося регламентировать свое поведение и поведение всех членов семьи. Он словно стремился заковать себя в непроницаемую броню порядка, и вот теперь Бог и Природа действительно сковали все движения старика получше всякого искусственного панциря или правил.

Всю свою жизнь Густав был ничем иным, как пародией на несгибаемого прусского офицера. Так, чтобы закалить себя и не чувствовать холода, он всегда поддерживал низкую температуру в своем офисе в поместье Хёгель. Зимой она не превышала 100°С. Берта занималась делами благотворительности в этом же кабинете и обычно разбирала бумаги вместе с мужем. На ней всегда была надета теплая шуба. Обеды в Хёгеле были строго регламентированы. Густав был уверен, что есть надо мало и очень быстро. Некоторые гости, незнакомые с подобными правилами, вспоминали, что стоило им попытаться занять хозяина дома разговором, как тут же лакеи уносили их тарелку. «У Круппов нельзя было зевать, – заметил как-то один из посетителей, – а иначе вы рисковали вместо мяса прикусить собственный язык». Густав сам достиг заметного совершенства по части быстрой еды. Он считал застольные разговоры напрасной тратой времени.

Можно сказать, что безукоризненный порядок был единственной религией старшего Круппа. Одним из его странных пристрастий было параноидальное желание внимательно изучать расписания поездов. Причем, в этих расписаниях он вычитывал в основном типографские ошибки и опечатки. Когда удача улыбалась Круппу и опечатка была найдена, то всесильный магнат незамедлительно набирал номер телефона и разносил начальника железной дороги за допущенную оплошность. Покидая дом, Густав каждое утро требовал, чтобы мотор в автомобиле уже работал на холостом ходу. Собирался он молниеносно, дабы не расходовать понапрасну бензин.

Все знали, что в 10 вечера в своем поместье Хёгель Густав всегда отправляется к себе в спальню. Лакей уже в 945 обычно склонялся над ухом гостя и шепотом предупреждал его, что пора оставить хозяина в покое.

В своих отношениях с внешним миром Густав поражал своей лояльностью по отношению к любой власти в стране. Почитание начальства для Густава, как и ля любого истинного немца, считалось чуть ли не священной обязанностью. Круппу даже неважно было, кто стоял у руля Власти. Когда Кайзер отправился в изгнание в 1918 году, то Густав остался ему предан и каждый год на день рожденья посылал в Дрон поздравительные письма, уверяя бывшего правителя в своей преданности и любви. Говорят, что стоило кому-то непочтительно высказаться в адрес президента Веймарской республики, столь презираемой в народе, Густав тут же вставал и покидал комнату в знак протеста. Власть, даже слабая и плохая, была для него воплощением святости. С приходом Гитлера Густав сразу же стал самым преданным его сторонником и даже был удостоен клички «обернацист». Крупп был готов принять вместе со своей слепой верой в фашизм даже самые ужасные последствия, которые неизбежно должны были обрушиться на голову преданного промышленника. Так, когда самолет Клауса, сына Густава и Берты, был сбит, то один из друзей семьи предложил совершить обмен военнопленными. Однако непреклонный «обернацист» коротко ответил: «Мой сын почтет за честь умереть, сражаясь за Фюрера!»

Союзники знали, что Густав фанатично предан Гитлеру, что он с гордостью носит партийный золотой значок. И пока этот разбитый параличом старик стонал и ругался в темной комнате в своем поместье Блюнбах, агенты разведок стран победительниц безуспешно искали его по всей освобожденной Европе как одного из самых страшных военных преступников. Имя Густава Круппа стояло рядом с именами Геринга и Рибентропа в списке разыскиваемых наци. Главе дома грозил арест. Однако с подобными неприятностями Густав уже сталкивался. Нечто подобно с ним уже произошло после первой мировой войны, когда имя Густава шло сразу же за именем Кайзера Вельгельма. Их обвиняли в развязывании мировой бойни. И когда в 1923 г. Франция оккупировала Рур, могущественного Круппа впервые в жизни отправили за решетку. Но сейчас союзники были настроены куда решительнее. Теперь они собирались вздернуть немощного старика на виселице, которую уже вовсю сколачивали для публичной казни в Нюрнберге. Полное досье на все преступления Густава находилось в каждой спецслужбе каждой союзной армии с грифом «совершенно секретно». И каждый из союзников хотел первым схватить паралитика.

Однако во всем этом деле было немало темных и неясных мест. И прежде всего эти неясности начинали давать знать о себе как только речь заходила о личности самого Густава Круппа. Во-первых, как бы человек не старался следовать даже самым строгим правилам, а он все равно остается человеком, то есть явлением исключительным и непредсказуемым. И, во-вторых, сколь долго не играй в своей жизни чужую роль, а побыть хоть на мгновение самим собой рано или поздно, а захочется.

Так, в семейном кругу железного Густава звали просто – «Бычок» или «Сахарочек». На самом деле, когда приходилось снимать с себя ненавистную маску, глава дома оказывался застенчивым человеком, страдающим от огромного количества всевозможных комплексов, причиной одного из которых многие считали маленький рост короля пушек (Густав на целую голову уступал своей рослой супруге). В юности он хотел стать дипломатом и поэтому стремился приобрести внешний лоск и хорошие манеры.

В течение сорока лет этот человек старался добросовестно играть роль несгибаемого главы прославленной династии. Густав выдавал себя за полновластного хозяина фирмы, и мир верил ему. Но на самом деле в этой самой фирме, в огромной крупповской империи лично Густаву не принадлежало ни одной акции. Этот человек всю свою жизнь участвовал в грандиозном маскараде, добровольно надев на себя маску хозяина, хотя даже к самой фамилии Круппов не имел по своему происхождению никакого отношения. Это имя он получил по милостивому разрешению самого Кайзера лишь, когда ему исполнилось тридцать шесть лет. Однако в апреле 1945 года союзникам было не до этих семейных тонкостей. Именно в Густаве они видели воплощение чуть ли не вселенского зла и причину всех людских бедствий. Из США к этому времени в Нюрнберг уже прибыл целый корпус первоклассных юристов. Машина правосудия начинала набирать обороты и остановить её уже не представлялось возможным. Американские войска добрались наконец до Блюнбаха, и Густав, этот актер, сумевший обмануть весь мир, под усиленным конвоем был перевезен в небольшую гостиницу, находящуюся неподалеку от знаменитого охотничьего домика Франца Фердинанда.

Берта и здесь продолжала прислуживать своему больному мужу, хотя из них двоих она, стремящаяся всегда уйти в тень, была настоящим, а не фиктивным представителем семейства Крупп. В её жилах, а не в жилах Густава текла кровь Арндта знаменитого торговца эпохи Великой чумы.

Юристы продолжали изучать дело и им понадобилось немало времени прежде чем они поняли, что арестовали не того человека. В гостинице под усиленной охраной находился не настоящий преступник, а разбитый параличом актер, который на свою беду слишком увлекся игрой и спутал реальность с вымыслом.

Тем временем настоящий Крупп, истинный владелец могущественной империи и нацистский преступник продолжал разгуливать на свободе.