Читать книгу Лекции о зарубежной литературе. От Гомера до Данте - Евгений Жаринов - Страница 6

Этот текст Гомера написан несколько иначе, чем «Илиада». Аристотель в своей «Поэтике», анализируя поэмы Гомера, отметит важную особенность древнего сказителя, его стремление не перегружать своё повествование обилием лишних деталей. Философ будет говорить о безупречной композиции произведений Гомера. Умение через один эпизод передать всю суть повествования – это умение по-особому проявится именно в творчестве Гомера. «Одиссея» – это то же устное предание восьмого века до нашей эры, это та же архаика, это такое же отсутствие понятия человеческой личности, когда малейшие чувства и эмоции носят, как и душа, демонический характер и человеку не принадлежат. Здесь такое же ощущение «эпического дыхания», которое с лихвой ощущается и в первой поэме. Но при этом есть и серьёзное отличие. Обратите внимание на интереснейшую композицию второй поэмы Гомера. Эта композиция настолько безупречна, что, например, один из гениев XX века, Джеймс Джойс, был так очарован структурой второй поэмы Гомера, что решил в подражание ей написать свой знаменитый роман «Улисс». И этот роман становится культовым романом для всей литературы прошлого века. Вы не найдёте ни одного выдающегося произведения, написанного в жанре романа, которое бы не испытало на себе влияния «Улисс» Джойса. Рассказывая об одном дне, проведённом Леопольдом Блюмом в Дублине, а, конкретно, – это 16 июня 1904 года, Джойс уместил в своё повествование всю поэму Гомера. Неслучайно этот день считается самым длинным днём в истории мировой литературы. Этот роман буквально взрывает все наши привычные представления о литературе и мире, как взрывает наши представления о существовании материи сначала теория относительности Эйнштейна, а затем квантовая механика Планка и принцип неопределённости Хайзенберга. Именно Джойс, вдохновлённый Гомером, совершит уникальный эксперимент, использовав приём «потока сознания», и постарается передать то, как существует человеческая мысль в том состоянии, которое нельзя уже передать словесно, нельзя выразить вербально.

В своё время Хорхе Борхес высказал один парадокс, смысл которого сводился к тому, что ещё неизвестно, кто на кого повлиял в большей степени: Гомер на нас или мы на Гомера. Дело в том, что на протяжении 30 веков разные поколения писателей и простых читателей так по-разному смогли проинтерпретировать сказания эллинского старца, что остается только догадываться о том, что же осталось в сухом остатке от первоначального источника. Литература – это вторая реальность и она существует исключительно в читательском восприятии. В этом смысле можно сказать, что «Одиссея» Гомера, простите за каламбур, действительно, пустилась в бесконечную одиссею интерпретаций и здесь уже нельзя установить, что было следствием, а что причиной.

Но вернёмся к Гомеру. Как все-таки выстроена вторая поэма, посвящённая странствиям главного героя? Какова её архитектоника? Напомним, герой долгих 10 лет возвращается к себе домой. В общей сложности Одиссей покинул свой дом, свою Итаку на двадцать лет. Карл Гюстав Юнг по этому поводу сказал бы: «Какой потрясающий архетип! Возвращение!» Слушайте, а что делает человечество на протяжении всей своей истории, если не совершает одиссею? Когда-то человека выгнали из рая, и теперь вся история адамовых чад – это попытка всеми правдами и неправдами вернуться назад, вернуть себе утраченный рай, или «Потерянный рай», как скажет Джон Милтон. И всё то, что мы называем цивилизацией – это бег по кругу. Человечество только и делает, что тоскует по утраченному раю, к которому обречено стремиться и не достигать его. По Юнгу это и есть архетип вечного возвращения к той начальной точке, которая у нас ассоциируется с гармонией, раем, а Юнг называет архетипом самости. Получается, что вся Библия будет строиться по этому принципу, который и зафиксирован в поэме Гомера. И ещё одна отсылка к Библии, только уже к Новому Завету. Смотрите, как будет строиться вся евангелическая система, а именно – догмат Троицы: Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой. А разве с Одиссеем не происходит нечто подобное? разве Одиссей не пытается найти своего сына Телемака? разве он не стремится по этой причине вернуться домой? И разве сам Телемак не пускается в опасные поиски, пытаясь обрести отца, которого все считают давно погибшим? Это ещё один архетип: обретение отцом сына, а сыном отца. Если начать лишь перечислять, сколько мировых шедевров будет соответствовать этим архетипам, начиная с «Дон Кихота», который пускается в свою личную одиссею, «Робинзона Крузо», оказавшегося на необитаемом острове, который он открывает для себя как некий закомуфлированный рай, и кончая «Графом Монтекристо» (напомню: Эдмон Дантес лишен после долгого плавания отца и возлюбленной, а в конце повествования он уже на дуэли узнает своего незаконнорожденного сына), то станет вполне очевидно, сколько всего будет соответствовать этой намеченной Гомером оси смыслов. Ну а, разве «Гамлет» Шекспира не о том же самом, не об отце и сыне, стремящихся навстречу друг другу через смерть, через вековечную разлуку? Поэма Гомера начинается с того, что Одиссей живёт на острове нимфы Калипсо. А Калипсо в переводе с греческого означает погребальный саван. Семь лет живёт Одиссей с этой нимфой и у них рождаются даже дети. Лишь совет богов и заступничество Афины дают шанс Одиссею на возвращение. Кажется, что проживание у Калипсо – это метафорическое изображение смерти. Напомним, что во время своего путешествия герою Гомера приходится спуститься в царство мёртвых. Кстати сказать «Божественная комедия» Данте также берёт свои корни из «Одиссеи». Только не напрямую, а опосредованно через Вергилия и его «Энеиду». Все эти произведения связывает, как раз, путешествие в загробный мир. Странствия этого героя в последующих интерпретациях приобретают такой глубокий смысл, что из района Средиземноморья маршрут странника переходит на уровень всего Космоса и в 1968 году великий режиссёр Стэнли Кубрик создаст свою знаменитую «Космическую одиссею 2001 года». И опять Гомер. Уже на уровне кинематографа. Но именно Одиссей становится главным путешественником во всей мировой культуре.

А что же даёт первый импульс этому великому путешествию? Призыв сына. Вся поэма начинается с того, что нам описывают страдания сына героя, страдания юного Телемака. Единственный мужчина в семье он никак не может справиться с надоедливыми женихами. Ему необычайно одиного, и он тоскует об отце. Посмотрите внимательно: это коллизия Гамлета. Отец, исчезнувший внезапно из жизни, мать Гертруда и жених дядя, который поспешно женится на своей снохе. Но Гамлет тоскует об отце. Он вступает в диалог с его призраком, преодолевая при этом неподдельный ужас.

Телемак, как и Гамлет, хочет найти своего отца, живого или мёртвого, отца, которого не видел долгих двадцать лет и который последние семь лет живёт на острове Калипсо, что означает саван. Вот этот отчаянный призыв сына и можно рассматривать как завязку всей поэмы. Посмотрите, в «Илиаде»» такой завязкой является Гнев, а здесь Отчаяние сына, соскучившегося об отце. Как эмоционален Гомер и как, в этом смысле, он близок нам. Отчаяние и Гнев. Кто из Вас не испытывал этих сильных эмоций? Но именно они лежат в основе двух величайших текстов мировой литературы. «Не дай постели датских королей служить разврату!» – кричит в отчаянии своему сыну призрак отца Гамлета. Какая точная поэтическая формула для выражения отчаяния! Телемак также озабочен судьбой матери. Ему совсем не хочется получить вместо отца отчима. Напомним, что женихи Пенелопы готовят заговор с целью убийства своего будущего пасынка. Драматизм ситуации накаляется. Отец слышит этот призыв. Он рвётся на встречу к сыну. Он не находит себе места на острове Калипсо. Ещё чуть-чуть и свершится воскресение, в основе которого будет лежать нерушимая связь отца и сына!

Вы можете с недоумением заметить: а почему сама Пенелопа за эти двадцать лет нисколько не постарела? Двадцать лет для людей VIII века до н. э. – это целая вечность. Мы еще в литературе XX века читаем: «В комнату вошёл старик 50 лет», а женщины в этой же литературе уже считались старухами к годам сорока. Заметим, что Онегин в 25 воспринимает себя человеком пожившим, а Печорин в 30 с небольшим уже уверен, что жизнь прошла безвозвратно. В каком возрасте могла родить Пенелопа? Лет в 15. Прошло 20. Ей сейчас 35. Это очень серьёзный возраст для людей той эпохи. К 40 они уже считались глубокими старцами. Цари, замечу, в ту архаическую эпоху занимались тяжёлым физическим трудом и мало чем отличались от простых смертных. Это бронзовый век. Сохранились ещё родоплеменные отношения. Вот такая картина получается. Дело всё в так называемой эпической дистанции. Пенелопа в поэме не подвластна времени. У неё не появилось ни одного седого волоса. Эпическая дистанция предполагает, что время как таковое отменяется в тексте. На смену времени приходит понятие вечности. Герои Гомера живут по законам вечности. Их нельзя судить с реалистических позиций. Вы можете мне возразить и спросить, а как же тогда растёт Телемак? А вы знаете его историю жизни? Он как вышел из утробы матери, так сразу стал 20-летним. Это про реалистического героя Онегина вы всё знаете и помните: «Сперва мадам за ним ходила, Потом monsieur её сменил. Ребёнок был резов, но мил». В эпосе Гомера и время, и пространство будут не реалистическими, а идеальными, то есть такими, какими их рисует коллективное сознание народа. Вот почему Пенелопа не стареет и продолжает привлекать к себе юных женихов. Телемак не показан нам в развитии, он представлен как некая данность, как вечный образ оставленного когда-то отцом сына, и теперь отец рвётся к нему на встречу даже из загробного мира. Что же двигает друг другу отца и сына, какой демон, какая сила? Сила, связывающая Отца и Сына. Она, эта сила, не поддаётся никакому рациональному объяснению. Она выше разума. Она непонятна и мистична. Но она есть! И она вечна! Не было бы этой основной силы притяжения, выраженной в сыновьей отчаянной попытке обрести утраченного отца, не было бы у нас и «Одиссеи» Гомера.

Итак, Телемак ищет отца. И он собирается отправиться к Нестору. Почему? Нестор – это тот из героев Троянской войны, который, вроде бы, последний видел Одиссея. Женихи же готовы на эти отчаянные поиски отреагировать по-своему. Они выставляют засаду для сына Пенелопы, чтобы убить его. И здесь в действие поэмы вмешивается богиня Афина Паллада. Одиссей ей очень дорог. Их отношения неясны, они вне сексуальности, вне привычных отношений мужчины и женщины. Здесь много загадок. Одиссей – не любовник, но любимчик богини, что и делает его исключительным. И даже несмотря на семилетнее существование её любимчика на острове Калипсо, Афина изо всех сил хочет вернуть Одиссея Телемаку и Пенелопе. Ей так важно соединить отца и сына. Мотивы Афины потрясающие. Богиня-воительница, не имеющая собственных детей, влюблённая в Одиссея и заботящаяся о его сыне, как о своём собственном ребёнке, она оберегает этого юношу от всех возможных опасностей и напастей. Ведь это сын Одиссея, значит часть его самого. И вот сцена совета богов на вершине Олимпа. Родилась там, внизу, в мире людей эта отчаянная сила притяжения отца и сына. И на этот вызов, как и на гнев Ахилла, нельзя не отреагировать. Вот оно воплощение божественного статуса человеческих эмоций! Наверное, по этой причине поэмы Гомера будут всегда привлекать к себе наше внимание. И неважно в данном случае, что герои Гомера не являются личностями, неважно, что все эти эмоции демонического происхождения. Впоследствии читатели других эпох об этом забудут. Главное здесь другое: твои чувства божественного происхождения. Значит, они обладают особой силой и ими нельзя пренебрегать. Они не просто дополняют картину мира, а открывают перед тобой какие-то невероятные горизонты познания. Не случайно Ницше в своей «Весёлой науке» приводит пример, взятый именно из «Одиссеи», пытаясь оправдать эмоционально-инстинктивный путь познания мира. Наша интуиция, наши чувства гораздо глубже нас. Боги Олимпа не могут просто оставить этот призыв. Почему? Потому что каждый из этих богов чей-то отец или мать и чей-то сын или дочь. Зов крови, или зов предков – основа основ любого архаического общества, и этот зов не утратил своей силы и по сей день.

«Мальчик хочет найти своего отца! Что будем делать?» – словно спрашивают друг у друга боги.

Афина отвечает: «Конечно, их надо соединить!»

Посейдон: «Ничего такого не произойдёт. Одиссей ослепил моего сына, циклопа Полифема, и я буду мстить до последнего! И моя любовь к Полифему такая же сильная, как любовь Одиссея к Телемаку». В данном случае я хочу обратить ваше внимание на то, как Гомер переводит обычную бытовую ситуацию в разряд вечности. Любой ребёнок из неполной семьи прекрасно поймёт это стремление обрести отца. И Гомер, в этом смысле, оказывается нам очень близок. Но если мы живём сейчас с вами в эпоху потери смысла, в эпоху цифровых технологий и постмодернистской парадигмы, когда в цифровом коде, придуманном ещё стариком Лейбницем в далёком XVII веке, может сойти с ума один пиксель, одна цифра, и картина мира сразу рассыплется на мелкие части, то в эпоху Гомера мир виделся как единое целое, когда даже материя наделялась душой и оживала наподобие мрамора, из которого ваяли статуи богов. Поэтому мир Гомера и не знал, что такое пошлость и что такое мелкие бытовые проблемы, например, проблема неполной семьи, когда сын не знает отца и живёт с неизбывной тоской по нему. У Гомера же всё приобретает космический характер. Сказитель укрупняет все наши привычные чувства, в результате мы по-другому начинаем оценивать самих себя. Читая Гомера, мы пробуждаем в себе высокое, героическое, к чему современная парадигма относится лишь с разрушительной иронией. Гомер же иронии не знает. Ему свойственен «гомерический смех», от которого сотрясаются даже горы. Гомер – это мощная прививка против всеразрушающей иронии современности. В своей поэме «Одиссея» он как бы очищает древнее и вечное понятие отца и сына.

Видите, какое противоречие? Схлестнулись две стихии, две отцовские любви к своим сыновьям: одна из них человеческая, а другая – божественная. Кто кого? Вот ещё одно подтверждение демонической природы наших чувств.

Боги приходят к следующему соглашению: они собираются послать Гермеса, чтобы он передал Одиссею божественный вердикт. Герою надо срочно сделать плот, сесть на него и отплыть в Итаку.

Посейдон подчиняется общему решению. Ему ничего не стоит уничтожить этот плот с Одиссеем. Спор двух отцов близится к трагической развязке. Афина собирается рискнуть. Одиссею ничего не остается делать, как принять вызов. Его зовет к себе отчаяние сына, родного Телемака. Вспомните Новый Завет и знаменитое моление о чаше Христа, его диалог с Богом-отцом. У христиан Голгофа, а у греческих язычников бушующий океан, стихия, которую надо преодолеть ради собственного сына. Напомню, что Новый Завет и четыре Евангелия написаны на диалекте койне, а не на арамейском языке. Писали эти тексты евреи, живущие в Греции. От этого в священном тексте мы найдём немало географических ошибок. Можно даже сказать, что Евангелие – это естественное продолжение всей греческой литературы. Именно этот текст христиан словно переплавит, переосмыслит по-новому всю архаическую страстность древнего эпоса и придаст этой страстности иной вектор.

И вот Одиссей отплывает на плоту навстречу стихии и тут начинается, может быть, одна из самых драматических частей всей поэмы. Посейдон принимает вызов. Со всей своей божественной мощью он обрушивается на маленького ничтожного смертного. Кажется, исход предрешён. Это бой двух отцов за своих сыновей. Один из них – бог, и он мстит за ослепление сына, а другой – смертный, ведомый в бой лишь своей божественной любовью к далёкому Телемаку, которого он почти не видел.

Четыре дня Одиссей работает топором и буравом, на пятый – плот спущен. Семнадцать дней плывёт он под парусом, правя по звёздам, на восемнадцатый разражается буря. Это Посейдон, увидя ускользающего от него героя, взмёл пучину четырьмя ветрами, бревна плота разлетелись, как солома. «Ах, зачем не погиб я под Троей! «– вскричал Одиссей. Помогли Одиссею две богини: добрая морская нимфа бросила ему волшебное покрывало, спасающее от потопления, а верная Афина уняла три ветра, оставив четвёртый нести его вплавь к ближнему берегу. Два дня и две ночи плывёт он, не смыкая глаз, а на третий волны выбрасывают его на сушу. Голый, усталый, беспомощный, он зарывается в кучу листьев и засыпает мёртвым сном.

Это была земля блаженных феаков, над которыми правил добрый царь Алкиной в высоком дворце: медные стены, золотые двери, шитые ткани на лавках, спелые плоды на ветках, вечное лето над садом. У царя была юная дочь Навсикая; ночью ей явилась Афина и сказала: «Скоро тебе замуж, а одежды твои не стираны; собери служанок, возьми колесницу, ступайте к морю, выстирайте платья». Выехали, выстирали, высушили, стали играть в мяч; мяч залетел в море, девушки громко вскрикнули, крик их разбудил Одиссея. Он поднимается из кустов, страшный, покрытый морскою засохшею тиной, и молит: «Нимфа ли ты или смертная, помоги: дай мне прикрыть наготу, укажи мне дорогу к людям, и да пошлют тебе боги доброго мужа». Он омывается, умащается, одевается, и Навсикая, любуясь, думает: «Ах, если бы дали мне боги такого мужа». Явно здесь не обошлось без божественного вмешательства Афины. Богиня, безусловно, участвует в чудесном преображении своего избранника, хитроумного Одиссея. Он идёт в город, входит к царю Алкиною, рассказывает ему о своей беде, но себя не называет; тронутый Алкиной обещает, что феакийские корабли отвезут его, куда он ни попросит.

Одиссей сидит на Алкиноевом пиру, а мудрый слепой певец Демодок развлекает пирующих песнями. «Спой о Троянской войне!» – просит Одиссей; и Демодок поёт об Одиссеевом деревянном коне и о взятии Трои. У Одиссея слезы на глазах. «Зачем ты плачешь? – говорит Алкиной. – Для того и посылают боги героям смерть, чтобы потомки пели им славу. Верно, у тебя пал под Троею кто-то из близких? «И тогда Одиссей открывается: «Я – Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки, маленькой, каменистой, но дорогой сердцу… «– и начинает рассказ о своих скитаниях. В рассказе этом – девять приключений.

Если говорить о структуре повествования этой знаменитой поэмы, то всё повествование разворачивается по двум параллельным линиям: линия Телемака на Итаке и линия Одиссея сначала на острове Калипсо, а затем во дворце Алкиноя. В заключительной части эти линии пересекутся для пущей драматизации действия. Сразу отметим, что в кинематографе этот приём повествования будет назван параллельным монтажом. Его изобретет Кулешов и Гриффит в самом начале XX века. Гомеровская архаика неожиданно станет вновь востребованной. Всё же основное действие поэмы будет передано не как прямое непосредственное участие в событии, а как рассказ Одиссея. То есть весь основной текст поэмы предстанет у нас в так называемом комментированном пересказе главного героя. Получится своеобразный современный мета-роман. В эпистемологии приставка «мета-» означает «о себе». В такой особенности повествования, которую мы встречаем в столь архаической тексте, многие современные исследователи видели чуть ли не предвестие современной романной формы, которая вся строится на саморефлексии. Неслучайно классикой, так называемой, внутренней эпопеи считается роман «Улисс» Джеймса Джойса. Но вот они эти девять приключений, которые даются в пересказе самого Одиссея и которые и составляют главное содержание всей поэмы.

Первое приключение – у лотофагов. Буря унесла Одиссеевы корабли из-под Трои на дальний юг, где растёт лотос – волшебный плод, отведав которого, человек забывает обо всем и не хочет в жизни ничего, кроме лотоса. Лотофаги угостили лотосом Одиссеевых спутников, и те забыли о родной Итаке и отказались плыть дальше. Силою их, плачущих, отвели на корабль, и пустились они в путь.

Второе приключение – у циклопов. Это были чудовищные великаны с одним глазом посреди лба; они пасли овец и коз и не знали вина. Главным среди них был Полифем, сын морского Посейдона. Одиссей с дюжиной товарищей забрёл в его пустую пещеру. Вечером пришёл Полифем, огромный, как гора, загнал в пещеру стадо, загородил выход глыбой, спросил: «Кто вы? «– «Странники, Зевс наш хранитель, мы просим помочь нам». – «Зевса я не боюсь!» – и циклоп схватил двоих, размозжил о стену, сожрал с костями и захрапел. Утром он ушёл со стадом, опять заваливши вход; и тут Одиссей придумал хитрость. Он с товарищами взял циклопову дубину, большую, как мачта, заострил, обжёг на огне, припрятал; а когда злодей пришёл и сожрал ещё двух товарищей, то поднёс ему вина, чтобы усыпить. Вино понравилось чудовищу. «Как тебя зовут?» – спросил он. «Никто!» – ответил Одиссей. «За такое угощение я тебя, Никто, съем последним!» – и хмельной циклоп захрапел. Тут Одиссей со спутниками взяли дубину, подошли, раскачали ее и вонзили в единственный великанов глаз. Ослеплённый людоед взревел, сбежались другие циклопы: «Кто тебя обидел, Полифем?» – «Никто! «– «Ну, коли никто, то и шуметь нечего» – и разошлись. А чтобы выйти из пещеры, Одиссей привязал товарищей под брюхо циклоповым баранам, чтобы тот их не нащупал, и так вместе со стадом они покинули утром пещеру. Но, уже отплывая, Одиссей не стерпел и крикнул: «Вот тебе за обиду гостям казнь от меня, Одиссея с Итаки! «И циклоп яростно взмолился отцу своему Посейдону: «Не дай Одиссею доплыть до Итаки – а если уж так суждено, то пусть доплывёт нескоро, один, на чужом корабле!» И бог услышал его молитву.

И это станет причиной всех дальнейших бед Одиссея, что лишь ярче подчеркнет значение скрытого в тексте поэмы одного из основных архетипов всей мировой литературы и культуры – архетипа отца и сына.

Третье приключение – на острове бога ветров Эола. Бог послал им попутный ветер, а остальные завязал в кожаный мешок и дал Одиссею: «Доплывёшь – отпусти». Но когда уже виднелась Итака, усталый Одиссей заснул, а спутники его развязали мешок раньше времени; поднялся ураган, их примчало обратно к Эолу. «Значит, боги против тебя!» – гневно сказал Эол и отказался помогать ослушнику.

Четвёртое приключение – у лестригонов, диких великанов-людоедов. Они сбежались к берегу и обрушили огромные скалы на Одиссеевы корабли; из двенадцати судов погибло одиннадцать, Одиссей с немногими товарищами спасся на последнем.

Пятое приключение – у волшебницы Кирки, царицы Запада, всех пришельцев обращавшей в зверей. Одиссеевым посланцам она поднесла вина, мёда, сыра и муки с ядовитым зельем, и они обратились в свиней, а она загнала их в хлев. Спасся один и в ужасе рассказал об этом Одиссею; тот взял лук и пошёл на помощь товарищам, ни на что не надеясь.

Шестое приключение – самое страшное: спуск в царство мёртвых. Вход в него – на краю света, в стране вечной ночи. Души мёртвых в нём бесплотны, бесчувственны и бездумны, но, выпив жертвенной крови, обретают речь и разум. Эта часть поэмы потом будет повторена Вергилием в его «Энеиде», а в дальнейшем шестая песнь «Энеиды» вдохновит Данте Алигьери на написание «Божественной комедии». «Божественная Комедия» вдохновит Бальзака на создание своей «Человеческой Комедии», а Золя вслед за этим создаст свою эпопею. В России же Н.В. Гоголь напишет «Мёртвые души», ориентируясь во многом на Данте. Вот такая получится цепочка внутренних литературных связей, возникших лишь из одной части рассказа героя Одиссея о своих подвигах.

Седьмым приключением были Сирены – хищницы, обольстительным пением заманивающие мореходов на смерть. Одиссей перехитрил их: спутникам своим он заклеил уши воском, а себя велел привязать к мачте и не отпускать, несмотря ни на что. Так они проплыли мимо, невредимые, а Одиссей ещё и услышал пение, слаще которого нет. Этот рассказ о сиренах так поразит Фридриха Ницше, что в своей знаменитой работе «Весёлая наука» он вспомнит о нём и укажет на недостаточность только умственных форм познания мира. Философ призовёт привести в действие и чувства, и инстинкты, без чего целые области знания будут оставаться закрытыми. Философы традиционного типа, признающие лишь идеи, напоминают ему спутников Одиссея с заткнутыми ушами, дабы не слышать музыки жизни. Это обращение к эпизоду из поэмы «Одиссея», сделанное великим философом XX века, перевернёт в дальнейшем всё наше представление об окружающем мире.

Восьмым приключением был пролив между чудовищами Сциллой и Харибдой: Сцилла – о шести головах, каждая с тремя рядами зубов, и о двенадцати лапах; Харибда – об одной гортани, но такой, что одним глотком затягивает целый корабль. Одиссей предпочёл Сциллу Харибде – и был прав: она схватила с корабля и шестью ртами сожрала шестерых его товарищей, но корабль остался цел.

Девятым приключением был остров Солнца-Гелиоса, где паслись его священные стада – семь стад красных быков, семь стад белых баранов. Одиссей, памятуя завет Тиресия, взял с товарищей страшную клятву не касаться их; но дули противные ветры, корабль стоял, спутники изголодались и, когда Одиссей заснул, зарезали и съели лучших быков. Было страшно: содранные шкуры шевелились, и мясо на вертелах мычало. Солнце-Гелиос, который все видит, все слышит, все знает, взмолился Зевсу: «Накажи обидчиков, не то я сойду в подземное царство и буду светить среди мёртвых». И тогда, как стихли ветры и отплыл от берега корабль, Зевс поднял бурю, грянул молнией, корабль рассыпался, спутники потонули в водовороте, а Одиссей один на обломке бревна носился по морю девять дней, пока не выбросило его на берег острова Калипсо.

Так заканчивает Одиссей свою повесть.

Алкиной выполнил своё обещание, и Одиссей был благополучно доставлен на Итаку.

Он взошёл на феакийский корабль, погрузился в очарованный сон, а проснулся уже на туманном берегу Итаки. Здесь его встречает покровительница Афина. «Пришла пора для твоей хитрости, – говорит она, – таись, стерегись женихов и жди сына твоего Телемака!» Она касается его, и он делается неузнаваем: стар, лыс, нищ, с посохом и сумою. В этом виде идёт он в глубь острова просить приюта у старого доброго свинопаса Евмея. Евмею он рассказывает, будто родом он с Крита, воевал под Троей, знал Одиссея, плавал в Египет, попал в рабство, был у пиратов и еле спасся. Евмей зовёт его в хижину, сажает к очагу, угощает, горюет о пропавшем без вести Одиссее, жалуется на буйных женихов, жалеет царицу Пенелопу и царевича Телемака. На другой день приходит и сам Телемак, вернувшийся из своего странствия, – конечно, его тоже направила сюда сама Афина, Перед ним Афина возвращает Одиссею настоящий его облик, могучий и гордый. «Не бог ли ты?» – вопрошает Телемак. «Нет, я отец твой», – отвечает Одиссей, и они, обнявшись, плачут от счастья.

Близится конец. Телемак отправляется в город, во дворец; за ним бредут Евмей и Одиссей, снова в образе нищего. У дворцового порога совершается первое узнавание: дряхлый Одиссеев пёс, за двадцать лет не забывший голос хозяина, поднимает уши, из последних сил подползает к нему и умирает у его ног. Одиссей входит в дом, обходит горницу, просит подаяния у женихов, терпит насмешки и побои. Женихи стравливают его с другим нищим, моложе и крепче. Одиссей неожиданно для всех опрокидывает его одним ударом. Женихи хохочут: «Пусть тебе Зевс за это пошлёт, чего ты желаешь!» – и не знают, что Одиссей желает им скорой погибели. Пенелопа зовёт чужестранца к себе: не слышал ли он вестей об Одиссее? «Слышал, – говорит Одиссей, – он в недальнем краю и скоро прибудет». Пенелопе не верится, но она благодарна гостю. Она велит старой служанке омыть страннику перед сном его пыльные ноги, а самого его приглашает быть во дворце на завтрашнем пиру. И здесь совершается второе узнавание: служанка вносит таз, прикасается к ногам гостя и чувствует на голени шрам, какой был у Одиссея после охоты на кабана в его молодые годы. Руки ее задрожали, нога выскользнула: «Ты – Одиссей!» Одиссей зажимает ей рот: «Да, это я, но молчи – иначе погубишь все дело!»

Наступает последний день. Пенелопа созывает женихов в пиршественную горницу: «Вот лук моего погибшего Одиссея; кто натянет его и пустит стрелу сквозь двенадцать колец на двенадцати секирах в ряд, тот станет моим мужем!» Один за другим сто двадцать женихов примериваются к луку – ни единый не в силах даже натянуть тетиву. Они уже хотят отложить состязание до завтра – но тут встаёт Одиссей в своём нищем виде: «Дайте и мне попытать: ведь и я когда-то был сильным!» Женихи негодуют, но Телемак заступается за гостя: «Я – наследник этого лука, кому хочу – тому даю; а ты, мать, ступай к своим женским делам». Одиссей берётся за лук, легко сгибает его, звенит тетивой, стрела пролетает сквозь двенадцать колец и вонзается в стену. Зевс гремит громом над домом, Одиссей выпрямляется во весь богатырский рост, рядом с ним Телемак с мечом и копьём. «Нет, не разучился я стрелять: попробую теперь другую цель!» И вторая стрела поражает самого наглого и буйного из женихов. «А, вы думали, что мёртв Одиссей? Нет, он жив для правды и возмездия!» Женихи хватаются за мечи, Одиссей разит их стрелами, а когда кончаются стрелы – копьями, которые подносит верный Евмей. Женихи мечутся по палате, незримая Афина помрачает их ум и отводит их удары от Одиссея, они падают один за другим. Груда мёртвых тел громоздится посреди дома, верные рабы и рабыни толпятся вокруг и ликуют, видя господина.

Пенелопа ничего не слышала: Афина наслала на неё в ее тереме глубокий сон. Старая служанка бежит к ней с радостною вестью: Одиссей вернулся. Одиссей покарал женихов! Она не верит: нет, вчерашний нищий совсем не похож на Одиссея, каким он был двадцать лет назад; а женихов покарали, наверно, разгневанные боги. «Что ж, – говорит Одиссей, – если в царице такое недоброе сердце, пусть мне постелят постель одному». И тут совершается третье, главное узнавание. «Хорошо, – говорит Пенелопа служанке, – вынеси гостю в его покой постель из царской спальни». – «Что ты говоришь, женщина? – восклицает Одиссей, – эту постель не сдвинуть с места, вместо ножек у неё – пень масличного дерева, я сам когда-то сколотил ее на нем и приладил». И в ответ Пенелопа плачет от радости и бросается к мужу: это была тайная, им одним ведомая примета.

Это победа, но это ещё не мир. У павших женихов остались родичи, и они готовы мстить. Вооружённой толпой они идут на Одиссея, он выступает им навстречу с Телемаком и несколькими подручными. Уже гремят первые удары, проливается первая кровь, – но Зевсова воля кладёт конец затевающемуся раздору. Блещет молния, ударяя в землю между бойцами, грохочет гром, является Афина с громким криком: «…Крови не лейте напрасно и злую вражду прекратите!» – и устрашённые мстители отступают. И тогда: «Жертвой и клятвой скрепила союз меж царём и народом / Светлая дочь громовержца, богиня Афина Паллада».

Этими словами заканчивается «Одиссея».