Читать книгу Знаки. Сборник рассказов - Евгений Журавли - Страница 6

Звук ударов далеко разносился в упругом холодном воздухе. Светло-жёлтые щепы, словно буквы, осыпались на коричневую поверхность слежалой осенней листвы. Едва уловимый запах свежей древесины чуть пьянил. Сашка второй день рубил этот высокий ясень.

Спешить было некуда. Батя задумал расчистить под посадку пространство за огородом ещё в прошлом году, но всё тянул. Пару недель назад, когда чуть подсохла от холода размокшая осенняя почва, нехотя взял топор и, позвав десятилетнего сына, принялся зачищать. Показал, как подрубать корни, как, не царапаясь, оприходовать колючий кустарник и как поступать с высокой травой.

– Дальше сам. Без нужды не рви. Найдёшь свой ритм, и работа поплывёт будто; сам не заметишь, как всё сделаешь, – напутствовал он.

Лесопосадка, простиравшаяся сразу за огородом, щетинилась непроходимыми хаотичными зарослями ивы, вербы, ясеня, ольхи, шиповника, крапивы и даже одичалой малины. Треугольный участок ничейной земли – пограничье между лесом, сельскими огородами и защитными насаждениями соседней железной дороги. Нечто переходное и вынужденное между системным и стихийным, между культурным и диким. Как и само время, в котором он произрос.

Шёл 1992-й. Уже не первый год страна чувствовала ледяное дыхание рыночных отношений. Народ привычно ходил на работу, но больше от безысходности, чем ради заработка, зарплату каждый месяц подъедала гиперинфляция. Многие из тех, кто не нашёл в этом смысла, беспробудно пили. Деревня загрубела, потекла крышами и стала пустеть. Ёжась по вечерам у экранов телевизоров, страна очередной раз подумывала о том, чтобы потянуться к топору, но вечная надежда на лучшее и привычка терпеть вынуждали ждать. Те, кто ждать уже не мог, приспосабливались – кто-то рубил медные кабели и сдавал пережжённый цветмет перекупщикам, кто-то валил лес, отправляя кругляк за бугор, а кто-то, как и Сашкины родители, просто расширял огороды, чтоб хотя бы не голодать зимой. А там как-нибудь…

– Ну, вот тебе и взрослая работа, помощник. К весне успеешь, – сказал батя, бросив плашмя к Сашкиным ногам топор.

Приняв поручение со всей ответственностью, Сашка каждый день после школы понемногу расширял просвет среди зарослей. Уже высились аккуратные кучи порубленного кустарника и молодняка – летом они будут сожжены. Появился штабель длинных жердей, годных на ограду и столбы. Бессистемно лежало несколько стволов, которые Сашка не мог оттащить в одиночку. Посреди участка, ещё не осознав наступившего одиночества, простирал ветви к небу высокий ясень.

«Красивый», – мелькнуло в голове.

Стояла тишь, не нарушаемая ни шорохом мёртвой листвы, ни звуками деревни. Белёсое небо разгладилось, одарив неуверенной тенью. Казалось, сама природа и весь окружающий мир вдруг замерли, решив посмотреть на нечто необычное среди повседневной скуки.

Придя пораньше, сняв свитер и утоптав землю вокруг дерева, Сашка понял, что пришло время заняться ясенем. «Серьёзный соперник, нахрапом не взять».

Первые удары шли легко, но лишь только углубился в толщу, работа замедлилась. Сколы стали широкими и неглубокими, звук ударов – звонким. Дзынь. Дзынь. Дзынь. «Надо же! Будто не берёт ничто… По крошке снимается… Но по-другому никак. Терпеть».

Ритм стал монотонным. Тусклое осеннее солнце, не желая смотреть на происходящее, безмолвно поспешило закончить день. Ещё некоторое время в темноте раздавались удары, но скоро стихли.

Дома, садясь ужинать, Сашка посмотрел на свои натруженные руки и, чуть потерев, положил на стол. Заметив это, мама нежно взяла их в свои и провела пальцем по набухшим подушечкам.

– Женщина полюбит тебя за твои руки, – ласково сказала она.

Уже открыв рот, чтобы что-то сказать, Сашка заметил, как у мамы чуть блеснуло в глазах. Шмыгнув носом, она отвернулась… Он смутился и промолчал.

Весь следующий день Сашка решил посвятить поединку с ясенем. Придя, он с печалью отметил, что выемка на стволе не так уж и велика – углубился лишь сантиметров на десять и лишь с одной стороны. «Сильное дерево. И корни мощные. Это сколько ж пень корчевать придётся? И рубить сколько ещё? Но что делать? Ладно. Поехали!»

До самой кромешной тьмы ритмичный звук ударов доносился с края огорода… Дыхание выровнялось, время превратилось в течение спокойной реки, а стук слился с биением сердца. В сознании возник размеренный диалог. «Почему мама плачет?» Тук, тук. «Кем я стану, когда вырасту? Сколько росло здесь это дерево?» Тук, тук. «А почему я пришёл и рублю?» «Почему всё умирает?» Тук, тук, тук. «Неужели всё умирает так же, без причины?» Распаренное тело, найдя свой ритм, точно и спокойно делало заданную работу. Издалека можно было видеть, как маленький человеческий силуэт монотонно покачивается возле могучего древесного ствола, упорный в своём желании победить, но вскоре эта картина наглухо затушевалась пасмурной осенней мглой. Сашка и не заметил, как вечерний воздух стал колким, забираясь в тёплые пазы распахнутой рубахи, а жаркие выдохи проявились вдруг белым дымком…

Тьма скрыла их. Никто не помнит, во сколько Сашка пришёл домой и лёг спать… Когда утро, наконец, очертило контуры сущего, он не встал в школу… Да и вообще не смог встать. Мутное марево перед его глазами кричало и обрушивало вдруг в бездонную тьму. Воспалённое сознание бросало в жар и внезапно обдавало ледяным холодом. Сашка болел. Тягуче, болезненно, сильно.

Но не только он болел этим пасмурным утром… Огромная страна, ещё менее года назад бывшая единой, билась в агонии и бреду, не в силах подняться. Корёжась в тихом стоне, она полыхала огнём на окраинах и замерзала в холоде серого бетона пятиэтажек. Жар пожирал её изнутри, скованную снаружи ледяным страхом и внешним равнодушием. Молодые республики, ещё только успев провозгласить суверенитет, уже заряжали обоймы, собираясь выпустить их друг в друга. Страна болела. Холодная осень 1992-го оказалась крайне горячей… Кавказ. Средняя Азия. Приднестровье. Резня русских, этнические чистки, междоусобица, беженцы. Гиперинфляция, конституционный кризис, дефицит. Голод, бартер, шоковые реформы… Много, очень много непривычных и непонятых слов пронеслись по стране, сея всполохи страха. Всё, что жило и дышало на огромном пространстве великой страны, вдруг поняло, что худшее ещё впереди, и приготовилось ждать.

Посреди опустевшей поляны одиноко стоял высокий ясень… Лучи солнца поблёскивали на плёнке засохшей бесцветной крови зияющей раны его могучего тела. Никто не явился сегодня на поединок с ним, и казалось, что это дело может остаться таким же незавершённым, как и многое другое, начатое в том лихом году. Но это противостояние уже не могло не разрешиться. Всё вокруг было надорванным и всё больным. Само мироздание, поняв, что натворило, готовилось безропотно начать выдачу своих бессмысленных жертв.

Во сне к людям является самое яркое из пережитого накануне. Ясень не мог не прийти… Он явился пред Сашкой, простерев руки к небу и взывая к ответу. Но уже не требовал диалога… Месть, священная и первобытная, бушевала над ним, упиваясь вседозволенностью. Все удары, нанесённыё ясеню, теперь болезненно возвращались обратно. «Тук, тук, тук», – хлопало откуда-то изнутри. Могучее дерево властвовало в бескрайнем пространстве восприятия, то притягивая, то удаляя на тысячи километров и лет удивлённое сознание ребёнка. Тугие ветви и возносили высоко вверх, и бросали в мокрую почву, неотвратимо смыкающуюся прямо поверх глаз и ноздрей. Сашка задыхался и силился разомкнуть глаза…

«Тук, тук, тук…», – слышалось издалека. Длинные кривые руки покачивались, будто прощаясь. Густым дождём с неба падали жёлтые щепки…

Морок накрыл маленького человека. Время превратилось в тягучую болезненную явь, то растягиваясь, то сжимаясь, а боль, сплетясь в тугой узел, взрывалась вдруг язвительным звонким смехом, заставляя дрожать и искривляться то, что могло себя осознавать в этот момент. С белого мутного неба который раз уже падал сухой тонкий лист, так и не коснувшись земли… Сашка понял, что он и есть этот лист.

«Лихорадит ребёнка. Надо жар сбивать», – констатировал очевидное пожилой фельдшер, коснувшись ладонями горячего лица. «Антибиотиков нету. В городе только… Отвар надо сделать – кора ясеня и лист смородины, два к одному. Потом шиповник – отдельно. Ну, и таблетки, какие есть… Пробуйте».

В тот день было мало слов. Мама носилась вокруг с градусниками, тазиками, таблетками, но навряд ли Сашка ощущал из этого хоть что-то… Полчаса сидел на кухне, покручивая в пальцах сигарету, отец, а потом молча вышел.

Кора. Узловатая, глубокая, тёмная. Изрезанная реками трещин и вершинами наростов, увенчанных, будто снежными шапками, островками неубиваемой седой плесени… Растрескавшееся лицо земли, покинутой жизнью. Пустыня, в которую медленно стала превращаться огромная, великая страна… Ещё кочевали по ней все известные формы жизни, ещё текла по иссохшим впадинам влага, но какая-то часть этого пространства уже была обречена… Смяв в сильных ладонях древесную плоть, батя медленно стал крошить кору в сосуд…

По бессознательному, наконец, поплыли голые ветвистые кроны… Серое небо и молчаливые стражи деревьев, стерегущие вечность… Шорох холодного воздуха, скрип колеса… Сашка понял, что он снова родился – это всего лишь коляска, и он катится сейчас в ней, спелёнутый коконом, по осеннему тротуару. И где-то рядом мама и её тёплые руки. И стоит лишь потерпеть вновь, прожить жизнь – и всё снова вернётся к тому, где оборвалось… Ясень, кажется, не стал забирать его и сейчас ветвями своих собратьев лишь помахивал вслед… «Ступай, человек…»

«Тук, тук, тук», – далёкий стук превратился вдруг в мягкое и уверенное биение собственного сердца. Тепло и спокойно. Чьим-то сильным нажатием разомкнулся рот, и влилась терпкая микстура. «Деревья, пап, я сам, пап… Деревья…», – шептали губы в бреду.

Они стояли на пустой поляне вдвоём. Отец и сын. Прошла неделя после того, как Сашка был здесь последний раз, и сегодня, когда немного окрепший ребёнок встал пораньше, надел рабочее и побрёл в огород, батя, поняв, куда тот направляется, решил пойти тоже. Более, чтобы оградить от лишней работы, а не наоборот. На поляне было чисто и светло, ровные горки порубленной растительности были аккуратно рассортированы.

– Хочешь продолжать?

Сашка кивнул. Батя оглядел его с головы до ног, будто оценивая способность к дальнейшему подвигу…

– Ты уже всё сделал. Этот я свалю. Весной выкорчуем и перекопаем.

– Я сам, пап. Сам сделаю.

Ясень молча взирал на них со своей высоты. Могучие корни ещё легко качали воду из недр, раздавая её по всему телу. На голых ветвях покачивались небольшие гирлянды семенников, которые ясень ещё рассчитывал пустить по ветру весной. Но сам он был уже обречён. Не менее трети ствола было выбрано, а в середине светло-жёлтого тела уже обнажилось коричневое древесное сердце.

– Лет сорок, наверное? Красивый, – погладив кору и глянув на уходящий в высь ствол, произнёс батя. – Даже жалко.

Следующие два дня у Сашки пошли слабо. Лишь только взяв топор в руки, он вдруг осознал то, что смутно шевелилось в его душе. Он совершает непоправимое. Живое! Дерево – живое! Оно росло здесь много лет – красивое, мощное, полное сочной жизни, создавая вокруг себя собственную среду – и вот кто-то пришёл его убить. Просто так, потому что посчитал это достойным поединком. По простой прихоти. Ясень безмолвствовал, но совесть от этого терзалась ещё сильнее. Почему нужно убивать? Зачем я родился? Есть ли во мне смысл? Почему нельзя всё вернуть назад? Одна ли жизнь у меня? А у него? А для чего вообще жизнь? То ли сам Сашка, то ли молчавший до этого ясень – кто-то стал вдруг задавать вопросы… Тяжёлые, неудобные, слишком колкие, чтобы их можно было безболезненно похоронить в душе…

На всём пространстве – от места восхода Сашкиного солнца до места, где оно садилось, – больше не было ни одного ответа ни на один вопрос… Люди и правительства выдавали самые неожиданные решения, ведомые страхом или сиюминутной выгодой, часто себе во вред. Бесполезно было искать в этом хоть какой-либо смысл… Царил хаос, и большинство пыталось лишь не оказаться погребёнными под рушащейся громадой великой страны. Когда-нибудь историки и философы найдут причинно-следственные связи, всё обоснуют и объяснят. Назовут «политической целесообразностью», «исторической неизбежностью» и даже «естественным этапом развития». Но в том году философы молчали.

Происшедшее не развернуть вспять. Всё безвозвратно и непоправимо… Ясень больше не противился. Работа вдруг пошла чрезмерно легко. Ещё пару дней Сашка без охоты делал лишь направляющий надруб со стороны места будущего падения, да и то без конца отвлекался на корчевание нескольких маленьких пеньков и, наконец, поняв, что делать больше нечего, бросил топор и уселся на бревно. Никто не хотел приближать конец. До самого заката он смотрел на свой ясень, пытаясь примириться с пережитыми за последние дни чувствами или хотя бы их осознать. Попытаться наладить мысленный диалог, задать вопросы… Но ясень молчал.

– Я заметил, с трудом работа пошла? – спросил вечером отец. – Стучишь вяло как-то. Давай завтра подойду, вместе свалим…

У Сашки всё перевернулось в душе…

Обречён! Обречён ясень… Что делать? Сам же взялся! Зачем? Пусть бы рос… Жалко-то как…

– Нет, пап, не надо. Я сам, пап.

Наступил новый день. Долго собираясь, растягивая время, Сашка понимал неизбежность происходящего. Глупо. Сам придумал этот поединок и возвёл его в такой высокий ранг. Поставил себе зарубку на мозгу, что должен непременно победить. Зачем? Теперь уж сам. Теперь нужно завершить начатое. Убить. Убить красивое. И всю жизнь знать, что сделал.

День уже клонился за середину, когда Сашка пришёл к ясеню… Что-то вдруг поднималось в душе, потом отпускало, хотелось что-то сказать или выразить, но вдруг не находилось слов… Апатия вдруг сменялась возбуждением, а бодрость каким-то тягучим утомлением. Сашка не знал, с чего начинать. Трудно начинать то, что является концом.

– Прости меня, – вслух произнёс он и поднял топор…

***

Прошло года, наверное, три или четыре… Однажды, принимаясь, как обычно, по весне вскапывать огород, Саша не без удивления заметил, что на пограничном навале в конце участка стали прорастать молодые деревья. Подойдя, он увидел, как из трухлявого, развалившегося тела огромного бревна потянулись тугие, уже окрепшие стволы. Из его дерева… Год за годом, лишённые корней и питаясь лишь влагой, какие-то части этого дерева пытались жить. Это было тяжёлое время. Вся страна – поверженная, распавшаяся, сгнившая, стреляющая друг в друга в Чечне и подворотнях, еле подавала признаки жизни. Уже повзрослевший Сашка чуть улыбнулся, вспоминая всю важность и глупость своего первого противостояния, и вдруг почувствовал, как участилось дыхание и, вопреки усилиям, чуть увлажнились глаза… Странная бессловесная мысль вдруг объединила всё, что было в его жизни, и всё, что должно было произойти.

Годы потекли, как река… Разъехавшись по городам и притонам – Сашка, ты, я, да и вообще все, объединяемые словом «мы», – сваленные на обочину, брошенные, лишённые корней, но желающие жить, – мы росли.

Страна распадалась на части, продавала себя первым встречным и закидывалась героином в надежде забыться, хотя иногда точно так же хаотично клеилась вновь, выкупая себя по дешёвке и собираясь всем миром на поминки и войны. Мы оправдали, наверное, самые худшие ожидания из всех возможных. Не пытались надолго заглядывать в будущее, а к настоящему относились и вовсе небрежно… Старое поколение предпочло умереть, чтобы не видеть собственными глазами наступившую новую реальность, а собственные наши родители часто закрывали глаза на то, кем мы стали, наверняка чувствуя и свою вину. Иногда нас вытаскивали с наших помоек – к очередным выборам и войнам, но тут же старались забыть вновь. Кому-то, наверное, и было жалко, но будущего не было ни у кого. Нас просто забыли. Похоронили. Оплакали и закопали.

Но никто не знал, что мы – семена.*

____________________________

* – испанская пословица.