Читать книгу Песни невозврата - Евгений Клюев - Страница 2

Смотри, так выбывают из игры,

так покидают звёздные пиры

кометою, сгоревшей в одночасье

и выбравшей себе иное счастье —

не быть среди счастливцев…

так, смеясь,

с дурной эпохой порывают связь

и больше не хотят ни с кем общаться.

Смотри, так оставляют всё как есть,

так ничего не оставляют людям,

тебе кричащим: мы тебя забудем,

если уйдёшь… останься с нами здесь!

Они не раз твою припомнят спесь

и то, как занимался словоблудьем —

способный, но избалованный весь.

Так покидают толчею мирскую:

ни жалобы, ни вздоха, ни следа,

так молятся о том, чтоб никогда —

чтоб больше никогда и ни в какую!

И сдав кому ни попадя на съём

просторную пустую мастерскую,

так прекращают думать обо всём.

Простившись – или даже не простившись,

так просто исчезают с глаз долой

и прячутся от жизни пожилой

в четверостишьях – или пятистишьях,

как в путаных предгорьях Ёсино,

где встретить никого не суждено

на белых тропах во всевышних вишнях.

Ну вот… а что касается чужбины,

то – перестаньте-я-вас-умоляю:

я слов подобных не употребляю

и не хожу в подобные глубины.

Весь пафос мой промчался стороной,

И никаких развалин за спиной.

А чем живу – да старою любовью

одной… чей возраст роли не играет,

но более о ней не пустословлю:

чуть греет – вот и хорошо, что греет.

А что она протёрта на локтях —

так я ведь, как бы это… не в гостях.

Дела? Идут… то есть контора пишет —

от жалоб до ходатайств и заявок,

при этом пишет набело, без правок,

при этом пишет искренне, без фишек.

А то, что кровью пишет иногда, —

так ведь какое время, господа!

Короче, я живу и припеваю

небесную мелодию нон грата —

и жизнь моя беспечна кочевая,

и бесконечна песня невозврата

в ту строчку, в то пространство, в то число,

что остановлены на полусло.

Один язык останется со мною,

родной язык – всё прочее родное

внезапно перестало быть родным.

Вот как бывает, и рука немеет —

немеет и отныне не умеет

писать про сладкий и приятный дым

отечества… нет дыма без огня,

но это всё уже не про меня:

я не пойду в огонь ни вместе с вами,

ни ради вас, давно прошла пора

играть с огнём, и не моя игра —

игра с огнём, моя – игра словами

вот хоть и в прятки, или в поддавки,

или в лапту… мне, знаешь, не с руки

влиять на расписание событий

в краях, куда я больше не стремлюсь.

Союз сердец или другой союз —

не мой союз, любите – не любите.

Я ни гроша – и сколько ни убавь —

не дам за постороннюю любовь:

мне как-то и не важно быть любимым,

упоминаемым и дорогим.

Но я смотрю с тревогою на дым

отечества… огонь, огонь за дымом.

Та жизнь, откуда начались стихи,

прошла – а из того, что остаётся,

и на одну строфу не наскрести.

Но это всё такие пустяки,

покамест есть звезда на дне колодца

и не растаял леденец в горсти,

покамест сердце бьётся и покамест

мой карандаш порывист и смекалист,

и на окне пылает остролист,

покамест я при деле и покамест

луна мила, и месяц зубоскалист,

и чай имбирный крепок и английск.

Покамест это так – о, я богат,

и ночь нежна, и лёгок мой фрегат,

и паруса в талантливых пометках:

такой разноязыкий суррогат!

А сам я отбиваюсь наугад

от рифм – английских, датских и немецких.

Прости меня, мой отчий край, прости:

мне было слишком тесно взаперти,

а было бы сейчас ещё теснее.

И без меня там тесно, говорят…

дарю стране свой полный невозврат,

но всё никак не распрощаюсь с нею.

Есть вещи незабвенные: они,

обычно ничего не означая,

лишь беспокоят… запах, привкус, цвет.

Но мне-то что – я сделан из брони,

меня не сбить с пути ни чашкой чая,

ни запахом прохожих сигарет,

ни именем, вколоченным гвоздём

мне в память, не свернуть меня с дороги,

ни в сердце запечатанным числом.

Они мне говорят: пойдём, пойдём

раскаиваться, подводить итоги —

тут есть одно местечко за углом!

Но этим непутёвым ремеслом

давно мне заниматься не по чину:

я кто? Я ветерок в сухой листве —

и вовсе не затем оставил дом,

а чтоб найти всему первопричину

единственную… или даже две!

Увидимся ли, нет ли – всё равно,

пишите письма или не пишите:

и получу, так после не найду.

Есть вещи незабвеннейшие, но —

но не теперь, не так, не на ходу,

позднее, на санскрите… на самшите.

В ту сторону я больше не смотрю,

а если и смотрю, то вижу худо —

мне кажется, что вижу много блуда,

но, может, только кажется отсюда,

а может, я теперь такой зануда,

а может… может, дело к ноябрю.

Пропал, простите, всякий интерес —

и даже интерес к кофейной гуще:

всё сущее – оно на то и суще,

чтоб гуща эта становилась гуще,

а мы, ещё недавно всемогущи,

отгадки отвергали наотрез.

Где ничего загадочного нет,

где просто всё как пареная репа,

где призрак появляется из склепа

с петлёй, которая – всем скрепам скрепа,

там граждане в петлю шагают слепо

и будущее тихо плачет вслед.

Я не смотрю туда, а почему —

я не люблю таких больших идиллий,

кроме того, мы это проходили —

при «Пионере» и при «Крокодиле»,

и прародители нас прародили

по образу и духу своему.

Не как тогда, со скоростью улитки, —

теперь я убегал бы без оглядки

от этих мест святых, от этих мест,

где, никого в лицо не узнавая,

всех примирит порука круговая,

и бог не выдаст, и свинья не съест.

Не как тогда… когда я, как другие,

пуще чумы боялся ностальгии —

расплаты за ужасный неприезд:

что никогда мне до скончанья света

не будет ни ответа, ни привета

из этих мест святых, из этих мест.

Не как тогда… теперь мне за державу —

за дежавю – совсем уже, пожалуй,

не горько: я сложил с себя сей крест.

Пусть там опять хоругви и парады —

мне больше ничего уже не надо

от этих мест святых, от этих мест.

Что мы устроим… ах, что мы устроим,

когда я вдруг назад вернусь героем:

как выпьем чарку за Святую Русь,

как зашумят высокие дубравы,

как вновь мы будем молоды и правы

в тот звёздный час, когда я не вернусь.

Нет-нет, я ни за что не отвечаю

и ни на что давно не претендую —

я, помнится, ушёл и запер дверь.

Иду и ног не чую и не чаю

нагнать в дороге строчку молодую —

немолодую, может быть, теперь.

Спиши меня в расход, маститый критик:

я не в контексте, даже и не в теме,

а просто совершенно не у дел —

не трожь моих энклитик и проклитик,

я паралитик, я не враг системе,

я постарел, поблёк и поседел.

Я заработал право на не-знанье,

на не-решенье, на не-отношенье

и на не-пониманье сразу всех,

и вся моя работа – заказная,

вся дорогая, я гоняю в шею

халявщиков, ибо халява – грех.

А кто и чем мне платит тут, на склоне

дней, гор… и, как их, строгости и страсти, —

моё собачье дело, господа.

Тут весь вопрос в небесном эталоне,

в дорожной шляпе и в дорожной трости —

не в гордости… ну разве иногда.

Сказать, что много есть чего сказать,

но не скажу, ибо не будет проку, —

так это лучше вовсе промолчать,

не затевать строку или абзац,

не предаваться более пороку

хождения в народ или в печать.

Хотя ведь из краёв, где я живу,

в народ не ходят, а в печать – тем паче:

другие здесь, высокие, задачи —

не тронуть ветку, не примять траву,

не сдвинуть камень, не стряхнуть росу

и паучка не тронуть на весу.

Когда-нибудь потом, упав ничком,

я стану веткой, камнем, паучком,

комариком из здешнего болотца:

пути судьбы чудесны и кривы —

и милый странник, не примяв травы,

посмотрит на меня и улыбнётся.

Никто не возвращается к себе:

пункт А не существует в пункте Б,

и что ни пункт – то новая утрата.

Но каждый раз рискуя головой,

ты празднуешь последний праздник свой —

волшебный, вечный праздник невозврата.

Мне надо всё уже переводить —

не потому, что плохо помню глоссы,

а потому что… новые колоссы

и каждый день – очередной вердикт.

Я сдался, мне уже не разобраться,

где что у вас – особенно где братство.

Я путаюсь в словах и словарях,

я больше никакой не собеседник,

я заблудился весь в моих осенних

годах и мыслях, словно твой варяг —

веками путешествующий в греки,

заворожённый музыкой навеки.

Простите всех, идущих стороной,

простите всех, кто не идёт за вами

и кто неподходящими словами

смущает без нужды ваш рай земной:

они исчезнут вместе с прочей скверной —

как морок, как слуга ваш непокорный.

А то ведь как… в краю покорных слуг,

где каждый знает, что почём и сколько,

где всё путём, где без сопливых скользко,

где в будущность несётся грозный струг,

возврат есть часть сценария измены:

все прокляты, все квиты, все забвенны.

Нам лучше друг без друга.

Мой поход —

он продолжается уже не год,

не три, не пять, хоть, в общем, и не эру…

но говорю я это так, к примеру,

не вызывая никого к барьеру,

особенно – забывчивый народ.

Кто принял то, что я не смог принять,

и принимает всё это опять, —

они устали и хотят покоя:

их надо пожалеть и всё такое,

а странникам, как сам я, с их тоскою,

не место там, где их отец и мать.

Им место там, где больше нет родства,

где облака, деревья и трава

живут, хоть и все вместе, но поврозно,

где думать больше не о ком и поздно

хозяйничать, поскольку жизнь бесхозна —

и бесполезно подбирать слова.

Они везде, куда ни бросишь взгляд,

разбросаны по тропам невпопад —

и подобрал бы, только толку нету:

носи потом их на себе по свету —

расплатой за карету-мне-карету,

за весь мой бесконечный невозврат.

Наверно, я был создан покидать —

так, как другие созданы гадать,

зачем и почему их покидают.

Мы, покидающие, в меньшинстве,

у нас зелёный ветер в голове —

и пользы нет от нас, хоть и вреда нет.

Нет ничего от нас и никому

на свете… нас бы надо бы в тюрьму —

да раньше, а теперь уж опоздали.

Теперь уж мы не местные давно,

всё решено и твёрдо решено:

за нас горой стоят иные дали.

Пусть кровью обливается навзрыд

наш роковой и грозный невозврат,

который никому уже не страшен,

мы больше ничего не натворим:

наш бунт как таковой неповторим

на фоне тех же звёзд и тех же башен.

Хоть и сказали «занавес!» – но мы

уже не выйдем кланяться из тьмы:

следы простыли все на дальних тропах

в запутанных предгорьях Ёсино,

где всё навеки преодолено, —

крутите ваше старое кино

и празднуйте невинность.

Или опыт.