Читать книгу Сотник. Бывших не бывает - Евгений Красницкий - Страница 3

Конец ноября 1125 г. Окрестности Ратного

Снег поскрипывал, неказистая каурая лошадёнка неторопливо тащила сани по накатанной дороге. Возница её не подгонял, да и зачем? До Ратного оставалось ходу всего ничего, так на что животину мучить. Так же, видимо, думал и обозный старшина, поэтому сборный обоз Младшей стражи и купца Никифора из стольного града Турова, предводимый бояричем Михаилом, десятником Егором и самим Никифором, растянувшись длинной змеёй по узкой лесной дороге, медленно приближался к столице Погорынского воеводства.

На четвёртых от головы обоза санях, тех самых, что с философской неторопливостью влекла вперёд каурая лошадёнка, лежал человек. От легкого, но ощутимого морозца его защищал длинный тулуп, в который путник временами зябко кутался. Из-под тулупа выглядывали сапоги, а голову венчала мохнатая овчинная шапка. Большие чёрные глаза на смуглом лице, прямой нос и черная кучерявая борода, щедро тронутая сединой, выдавали в нём иноземца, скорее всего, грека. Простая тёмная одежда странника и торчащий из-под тулупа край рясы позволяли стороннему наблюдателю предположить, что видит он перед собой лицо духовного звания.

Новый ратнинский священник отец Меркурий ехал к месту своего служения, к будущей пастве, чтобы встать на место павшего от руки ляшских находников отца Михаила, которого уже начали именовать страстотерпцем и святым мужем не только односельчане, но и на епископском подворье.

Отцу Меркурию хотелось знать, каков был на самом деле его предшественник. «Славянин древнего рода, обучался в Константинополе, да где! В Патриаршей школе и в Магнавре, в вере стоял твёрдо, сердцем горел, как воину Христову и надлежит, в схватке один на один поверг колдунью и вырвал из тенет диавольских невинного отрока, сотнями крестил язычников», – об этом поведали ему в Турове, где отцу Меркурию пришлось обретаться аж с мая месяца, ожидая решения о своем назначении. Правда, там случались и другие разговоры, полные туманных намёков и прямых приказов…

* * *

После представления епископу и беседы с ним молчаливый и почтительный до подобострастия служка, ни о чём заранее не предупредив, привёл отца Меркурия из епископских покоев в ярко освещённую келью, поклонился чуть не до земли и исчез. Жаркий свет свечей и масляных ламп ослепил шагнувшего в него прямо из темного коридора монаха. Деревянная нога привычно нашла устойчивое положение на полу, а вот зрение никак не желало служить отцу Меркурию. Понял только, что келья велика, а изрядную часть её занимает постель с лежащим на ней человеком. Лица хозяина рассмотреть пока не удавалось, в глазах плавали цветные круги.

– Здравствуй, хилиарх, – раздался с кровати странно знакомый голос, – давно не виделись.

Вот уж кого не ждал тут встретить бывший первый сотник тяжелой пехоты базилевса, так это друнгария арифм Георгия. Конечно, он слышал краем уха, что тот за участие в очередном заговоре против Алексея Комнина пострижен в монахи и, по слухам, будто бы ослеплен, но что их пути когда-нибудь пересекутся, да еще здесь, в далекой Скифии – даже и предположить не мог… Кого поддерживал тогда Георгий: сродственных ему Дук, Диогенов, Гаврасов, Палеологов, или базилевс просто решил избавиться от неблагонадежного и амбициозного командира гвардейской тагмы, хилиарх Макарий не знал и знать не хотел. К тому времени он, как и многие другие увечные воины, принял постриг в монастыре святого Георгия и стал братом Меркурием…

– Здравствуй, друнгарий, – как ни велико оказалось потрясение, но бывшего хилиарха четвертой таксиархии «Жаворонков» Макария сбить с ног было не так-то просто, во всех смыслах.

– Ну теперь не друнгарий, а брат Илларион, – насмешливо раздалось в ответ.

Зрение наконец вернулось, и только тут гость смог разглядеть своего собеседника. Из клубка повязок на него смотрело знакомое хищное лицо. И хотя истерзанный увечьями калека мало напоминал былого циничного красавца, с одинаковой лёгкостью игравшего женскими сердцами, алчностью и честолюбием сановников, чёрной злобой и властолюбием евнухов гинекея, жизнью солдат и своей собственной, отец Меркурий не мог его не узнать. За годы, что они не виделись, на этом лице появились морщины, кожа побледнела, но глаза, холодные и жестокие, не изменились. Жажда власти светилась в них ещё сильнее, чем раньше. Власти явной и тайной. Власти любой ценой!

– Как видишь, оба мы теперь служители Божьи: ты отец Меркурий, будущий настоятель храма в скифских лесах, а я смиренный брат Илларион, граматевс[17] епископа Туровского, – продолжил меж тем собеседник, – и оба не по своей воле. Только тебя в монахи определили сельджуки, а меня всемилостивейший базилевс Алексей, царствие ему небесное.

Вот теперь кое-что прояснилось. О подвиге брата Иллариона, получившего увечье от подлых язычников, когда он нес им в глушь и тьму лесов свет христианства, отец Меркурий уже наслушался, а потому быстро нашелся с ответом.

И хотя не допустил при этом ни голосом, ни выражением лица и тени насмешки, не смог совсем уж удержаться от некоторой двусмысленности.

– Что ж, я рад встрече, брат Илларион, и молюсь о твоём избавлении от телесной немощи. Я слыхал, что увечье своё ты получил, огнём и мечом искореняя языческую мерзость? Это дело богоугодное и для тебя не новое.

– Да, хилиарх, язык твой – враг твой, – усмехнулся Илларион, вполне уловив намек в словах собеседника. – Присядь, нечего изображать статую на ипподроме.

Отец Меркурий пересёк келью и опустился на лавку так, чтобы раненому было удобно на него смотреть. Он уже успел понять, что же случилось с его собеседником. Крепки оказались язычники, раз сумели сломать спину командиру двух сотен катафрактов здешнего властителя. Однако коли не умер сразу, то может и встать со временем, всякое бывало – такие мысли посетили между делом голову бывшего сотника, а Илларион, дождавшись, пока отец Меркурий усядется, продолжил:

– По талантам своим и храбрости ты мог бы стать таксиархом, и кто знает, может, закончить свою жизнь доместиком схол Востока или Запада. Паренёк, в шестнадцать лет вставший в строй, а в восемнадцать уже произведённый в декархи и отмеченный золотой похвалой, способен на многое. И командиром лоха ты стал быстро, только вот беда – в этом чине и застрял. Не любят стратиги, когда пехотный лохаг оказывается прав, не любят… Чтобы забраться наверх, приходится время от времени лизать чью-то задницу. А ты эту истину так и не понял, брат-солдат.

Слова бывшего друнгария лились спокойно и неторопливо, но каждое жгло не хуже калёного железа. Илларион умел бить по больному.

– Я ведь всегда присматривался к тебе, с тех самых пор, как мы шатались по самым тёмным и вонючим дырам, которые для нас умудрились отыскать наш всемилостивейший базилевс и его стратиги, – и я знаю, кто на самом деле командовал «Жаворонками» после гибели таксиарха Николая.

Ты думаешь, почему моя тагма так часто оказывалась рядом с «Жаворонками»? Друнгарий арифм легко может шепнуть кое-что на ушко доместику схол, а если повезёт, то и базилевсу. Не подумай, что я хочу сказать, будто чином хилиарха ты обязан мне, нет, ты стал им сам. Но у тебя нашлись влиятельные недоброжелатели. Именно недоброжелатели; были бы они врагами, ты бы давно стал падалью на обочине дороги или развлёк зрелищем своей смерти толпу на Месе.

– Зачем ты говоришь мне это, брат Илларион? И не боишься ли ты, что о твоих словах узнает хотя бы епископ? – В монастыре святого Георгия, что во Влахернах, бывший хилиарх хорошо научился играть словами и скрывать свои настоящие мысли, но иногда прямота оказывалась лучшим оружием.

– Нет, не боюсь, – ответил епископский секретарь. – У Комнинов руки длинные, но не настолько, чтобы дотянуться до меня тут. Да и что можно найти в моих словах? Только то, что я тайно покровительствовал хорошему солдату и верному слуге базилевса. Не думаю, что даже друнгарий виглы способен найти тут какую-то вину. Кроме того, брат-солдат, я бы не сказал тебе этого, если бы не был в тебе уверен.

В келье стало тихо. Илларион молчал, давая своему собеседнику осознать услышанное, а отец Меркурий ждал продолжения. Несколько долгих мгновений собеседники молча смотрели друг на друга. Первым нарушил молчание хозяин.

– А вот вопрос «зачем» куда более важен… – Положение примотанного бинтами к доске тела не изменилось, но Илларион весь как будто подобрался, а лицом снова стал донельзя похож на хищную птицу.

– И что же ты ответишь мне на этот вопрос? – отцу Меркурию с трудом удалось сохранить выражение спокойствия и безразличия.

– Не будь нетерпелив, мой брат во Христе, – усмехнулся Илларион, не обманувшийся видимым равнодушием собеседника. – Я отвечу, но сначала ты ответишь мне. Согласен?

– Согласен. Спрашивай.

– Вот и хорошо. Скажи, для чего мы вместе глотали пыль в Фиргии, Киликии, Фракии и ещё чёрт знает где?

Для чего сражались в десятке крупных битв и осад, а стычкам давно потеряли счёт? Зачем мы голодали, загаживали своим помётом, частенько кровавым, обочины тысяч дорог и троп, да отмывали задницы от дерьма после боя, за что ты потерял ногу и положил своих верных «Жаворонков» под Поливотом, а, брат-ромей?

– Единая вера, единая мера, единая империя! Един Бог на небе – один базилевс на земле! – как будто кто-то другой произнёс за отца Меркурия эти слова. Для него они значили всё: белённый известью дом под красной черепичной крышей, где он родился и вырос, маленький виноградник, клочок каменистой земли, старые оливы, синеву Пропонтиды[18], маленькую церковь святого Георгия, громаду города на севере, соседей, друзей, товарищей, с которыми он двадцать лет стоял плечом к плечу в строю, сказки, которые когда-то рассказывала ему мама, всё, что было ему дорого, и всё, за что не жаль отдать свою жизнь. Казалось, он давно забыл их в сонном болоте монастыря, где чтили несколько иные догмы, но, как выяснилось, они только ждали своего часа…

– Верно! Так должно быть, и так когда-то было. Но сейчас стало по-другому. Нас заставляли воевать за Комнинов, за великого логофета, за то, что латиняне хозяйничают на землях империи, а Комнины отдают им всё: земли империи, власть, золото веру, всё… И ведь они ещё ничего – вспомни Никифора Вотаниата[19], который отдал варварам всю Малую Азию! И что, мы воевали за них?! Нет, хилиарх, за своих товарищей, за семью, за тот клочок земли за длинными стенами, где стоит твой домик… Где сейчас твой дом, хилиарх?! Где твоя семья?! – Голос Иллариона взлетел чуть не до крика. – Их нет, венецианские наёмники убили их, сожгли твой дом, пока ты воевал с турками. А кто привёл их на священные земли империи? Комнины!

– Вот ты и сказал то, что заинтересует друнгария виглы, брат мой, – ответ отца Меркурия прозвучал спокойно, вот только чего стоило ему это спокойствие! – Но ты прав, я не доносчик. Ты не был бы собой, друнгарий, если бы откровенничал со мной, не зная точно, что я не донесу. – Меркурий чуть помедлил и решительно взглянул в глаза собеседника. – Ты прав: за что мы должны были сражаться и за что сражались на самом деле – совсем разные вещи, – язык его произносил эти слова, а душа корчилась в адском пламени. Хотелось схватиться за меч, убивать, душить, рвать зубами, вот только кого?

«Елена, Николай и Маврикий, мама – их нет и больше никогда не будет, на месте дома – давно остывшее и, наверное, застроенное новыми хозяевами пепелище. Что толку с того, что убийц потом покарали…

Их смерть никого не воскресила! Да, нанял венецианцев базилевс Алексей, но где была гвардия? Почему пьяным наёмникам позволили бесчинствовать? А может, кому-то было выгодно, чтобы венецианцы резвились именно там? Не договариваешь ты, друнгарий, не договариваешь…»

Вслух, однако, ничего не произнёс и продолжил разговор, загнав боль так глубоко, как только смог:

– И правду сказал о том, кто в этом виноват. Я ведь тоже присматривался к тебе, друнгарий. И видел, что не просто так ты больше времени проводишь на войне, чем в Палатии. А также помню историю Иоанна Цимисхия и Никифора Фоки.

– Да, я не ошибся в тебе, – Илларион слабо и осторожно покивал головой: большего ему не позволяли повязки, – только я стараюсь не для себя, а для законного базилевса Никифора Дуки[20], веры и империи.

– Согласен, империи нужен новый базилевс, молодой и энергичный, способный вернуть её былое величие, – отец Меркурий говорил то, что от него и хотели сейчас услышать, но думал о другом.

«Ну, Георгий, всё очень просто: посадить на трон слабовольного мальчишку, а самому править из-за его спины… Дальнейшее известно и случалось не один раз в палатийском змеюшнике – в одно прекрасное утро базилевс Никифор проснётся отдельно от головы, а на троне будет сидеть базилевс Георгий».

Впрочем, обмануть опытного интригана ему не удалось.

– Не прикидывайся идиотом, хилиарх, я не потратил бы три года жизни, чтобы затащить сюда недоумка. Ты не хуже меня знаешь, что мой дальний родич Никифор Дука сопляк и тряпка, если на то пошло, ныне царствующий Иоанн Комнин и его сын Алексей куда лучше! За душой у Никифора нет ничего, кроме самомнения, похоти и стремления к удовольствиям. За него будет править тот, кто посадит его на трон. Не скрою, когда-то я сам мечтал стать базилевсом, но теперь понял свою ошибку. Да и какой из меня базилевс? Я монах, а теперь и калека. Неизвестно, смогу ли я когда-нибудь ходить, – лицо Иллариона оставалось спокойным, голос звучал ровно и уверенно. Казалось, он воспринимал своё увечье как досадную, но не слишком важную помеху своим планам. – Да, раньше я любил ликующие толпы, приветствующие меня, но теперь поумнел и смогу обойтись без этого. Но доживать свою жизнь безногим калекой в монастырской келье я точно не хочу. Я предлагаю тебе, хилиарх Макарий, не просто заменить одного базилевса на другого, да отсюда этого и не сделаешь, – криво усмехнулся Илларион.

Неожиданно голос бывшего друнгария окреп. Келью заполнил уже не шёпот страдающего от телесной немощи монаха. Нет, от стен, потолка, даже от пола кельи отражался голос стоящего на кафизме императора!

– Христос Пантократор! Я предлагаю тебе большее. Ты можешь встать у истоков силы, которая спасёт империю, укрепит и защитит веру и даст в руки тем, кто создаст её огромную власть. Власть, о которой базилевсы могут только мечтать! – Глаза у Иллариона сияли, лицо покрыл лихорадочный румянец.

Отец Меркурий понял, что слышит сейчас сокровенные мысли бывшего друнгария. Он не прятался больше за недомолвки и полунамёки. Видимо, все случившееся с ним здесь заставило Иллариона пустить коней галопом. Секретарь заштатного епископа из затерянной в скифских лесах епархии шёл напролом, не тратя времени и сил на хождение вокруг да около, он позволил себе быть откровенным. Или счел, что так скорее и вернее достигнет желаемого.

– Эта сила сможет менять базилевсов и патриархов в случае нужды, эта сила сможет восстановить величие империи и веры! Она будет хранить империю и церковь, пресекать ошибки, бороться с ересями, держать в повиновении и знать и чернь!

– И во главе этой силы ты? – отец Меркурий не столько задавал вопрос, сколько утверждал очевидное.

– Да, я, – просто ответил Илларион. – Может, у тебя на примете есть кто-то получше, а, хилиарх?

– Да нет, – Меркурий позволил себе слегка скривить губы в подобии ироничной усмешки. – По крайней мере, никого, кому бы пришла в голову идея создать что-то, способное менять базилевсов по своей воле, я не знаю. Все как-то хотят сами усесться на трон. В том, что ты представляешь, что делаешь, я тоже не сомневаюсь. – Странно, но отставной хилиарх вдруг начал относиться к этому разговору, как к диспуту, упражнению в логике. – Но ты еще не сказал мне, что это за сила, и как можно создать её тут, в Скифии?

– Мы с тобой были ещё молоды, брат-солдат, когда воевали в Киликии против Боэмунда и его франков, но именно там я впервые об этом задумался, – продолжил тем временем Илларион. – Ты помнишь франкских катафрактов, одетых в чёрные туники с белыми крестами поверх доспехов? Тех, что прикрывали бегство франков при Диррахии?

– Помню. – Перед отцом Меркурием как наяву встали полсотни чёрных катафрактов на вороных конях, бросившихся в самоубийственную атаку на пять полных тагм имперской кавалерии и полегших в этой схватке до последнего человека. – Они дорого продали свою жизнь и такой ценой дали всему этому варварскому сброду убраться в свой лагерь. Они были солдатами!

– Подай воды, брат-солдат, сам я напиться не способен, – в голосе Иллариона звякнул металл.

– Сейчас, друнгарий! – Солдат в отце Меркурии откликнулся на эту просьбу – приказ быстрее разума. Нельзя отказать в помощи раненому, даже чужому. Можно милосердным ударом избавить от мучений и тем оказать воину последнюю почесть, но отказать в просьбе – никогда. Этому его учил ещё отец.

Поить раненого из покрытого затейливой резьбой деревянного ковшика оказалось весьма удобно. Бывший друнгарий пил жадно, крупными глотками. Напившись, он откинулся на тонкую подушку. На лбу выступили капельки пота.

– Спасибо, брат-солдат, – кивнул Илларион и, дождавшись, когда отец Меркурий вновь утвердится на лавке, продолжил:

– Да, они умерли достойно! Но разве тебе не интересно, кто они такие? – В голосе Иллариона прорезалась усмешка. – Ты не задумался, почему одни варвары-франки бежали, а другие, жертвуя собой, прикрывали их бегство? И почему они одевались, подобно нашим катафрактам, в одинаковые плащи и туники?

– Нет, друнгарий, не задумался. Как-то было не до того. Ты же помнишь, «Жаворонкам» тогда здорово досталось…

– Помню… – Раненый с легким вздохом опустил веки. Потом открыл глаза и прямо взглянул в лицо собеседнику. – Ну, если не задумался тогда, задумайся теперь, хилиарх. В тот раз ты видел, как сражаются и умирают рыцари ордена святого Иоанна Крестителя, монахи-воины… Они подчиняются только отступнику-папе и своим командирам. И, опираясь на них, отступник римский может разговаривать с варварскими цезарями на равных. – Илларион поморщился.

– А теперь подумай, хилиарх, что случилось бы, если бы православная церковь имела такой орден, такое братство?! Ты же немало знаешь о Спарте, брат-солдат, немало знаешь о равных… А теперь представь православных равных, но не отягощённых ни семьей, ни имуществом, спаянных железной дисциплиной, отдающих всё своё время войне, молитве и воинскому обучению. Никаких обязанностей, кроме войны во славу Господа и империи… – бывший друнгарий тяжело сглотнул. – Какая это будет сила! Кто сможет противостоять им? И какую власть обретут те, кто встанет во главе их? Сможет ли тогда патриарх искажать веру, базилевс разрушать империю и уклоняться в латинскую ересь, а прониары рвать себе куски пожирнее? Смогут ли поднять голову ереси? Смогут ли папские ублюдки, варвары и язычники хозяйничать на имперской земле?! – Казалось, Иллариона не удержит даже доска, к которой его примотали, так сильно и уверенно звучал теперь его голос. – Кто сможет нанести вред Церкви и Империи, когда у них будет такой страж?!

Отцу Меркурию в какой-то момент даже почудилось, что на лице его собеседника остались одни глаза.

– Никто не сможет! – Илларион остановился и нервно сглотнул.

– А почему ты мне рассказываешь об этом здесь и сейчас? – этот вопрос бывший хилиарх задал вполне искренне.

– Ты ведь тоже не готов довольствоваться всего лишь монашеским клобуком и смиренно пасти овец Божьих – слишком хорошо я тебя знаю! Именно здесь и сейчас мы с тобой и начнём создавать наш орден! Орден Михаила Архангела! Сам архистратиг небесных сил бесплотных поведёт нас во славу империи! Мы станем его огненным мечом, и этот меч своим священным пламенем сначала очистит империю от скверны, предательства, ереси и слабости, а потом сотрёт с лица земли всех её врагов! Как един Бог на небе, так и на земле будет один базилевс, одна империя, на страже которой будет до скончания веков стоять орден Михаила Архангела!

– Я ещё не согласился, друнгарий! – ответ отца Меркурия прозвучал чётко.

– Ты согласишься, оплитарх ордена! Согласишься! Потому что сам господь ведёт меня! – Нет, Илларион не бредил, как сначала показалось его собеседнику. – Этой весной мне было знамение!

– Знамение?! – Тут отец Меркурий в очередной раз поразился сверх меры. Дело пахло уже не подземными нумерами Буколеона и не Месой, а патриаршим судом и костром. И никакое увечье от этого не спасет…

«Ничего себе! А не попало ли от язычников моему старому знакомому ещё и по голове? Во что он решил меня втянуть? И ведь это уже не в первый раз, Георгий и раньше делал мне интересные намёки. Но сегодня он прёт напролом. Оплитарх – главнокомандующий пехотой, ставки-то на этот раз больно уж высоки… Но знамение? Прости меня, Господи, в последние годы ты что-то не часто посылаешь знамения своим детям, однако шутить с такими вещами слишком даже для друнгария. Значит, он или сам в это верит, или хочет, чтобы поверил я. Ну что ж, старайся, Георгий, а я послушаю!»

– Да, знамение! – решительно, как гвоздь забил, продолжил Илларион. – Слушай меня, брат Меркурий! Этой весной, перед самым началом великого поста, сюда приехал сотник катафрактов архонта, или, как тут говорят, князя Вячеслава.

– А при чём тут этот несомненно достойный муж? – Меркурий пожал плечами, не скрывая своего недоумения.

«Какой-то скифский кентарх (или как он тут называется) вряд ли сможет стать силой, способной хоть как-то повлиять на дела империи. И при чём тут знамение?»

Илларион, не обращая внимания на жест собеседника, спокойно продолжал рассказывать.

– Этот достойный муж потерял ногу в сражении с половцами, и, само собой, нашлись желающие занять его место, но кентарх Кирилл оказался далеко не дураком. Да и трудно ждать глупости от человека, сумевшего жениться на внебрачной дочери своего князя… Не нынешнего, Вячеслава, а предыдущего – Святополка, – счел нужным пояснить Илларион, отвечая на удивление в глазах Меркурия. – Так что наш сотник – родич опальной ветви здешнего правящего рода. Но дело не в этом. Сотню, которой ныне командует Кирилл, больше ста лет назад отправили в самый глухой угол здешних земель, чтобы мечом нести язычникам слово Божье. Пока у них это получается, но и это не главное.

«Интересно, а что же тогда главное? Ты же ведь не просто так рассказываешь мне о скифском сотнике. Не спорю, возможно, он смел, ловок, удачлив, похоже, далеко не дурак, но в делах империи кентарх здешних катафрактов, будь он хоть трижды родственник правящей тут династии, не значит ничего – песчинка. Однако мой старый знакомый никогда ничего не говорит просто так. Послушаем».

– Кирилл прекрасно понимал, что должен произвести на князя впечатление, и для этого взял с собой внуков, из которых особенно выделяется старший.

– А при чём тут внуки? Неужто князь столь чадолюбив? – Меркурий позволил себе усмехнуться. Впрочем, он искренне не усматривал связи между необходимостью старому увечному воину убедить архонта в своей полезности и его внуками, будь они хоть сколько угодно многочисленными и смышлеными, не говоря уж об отношении всего этого к ранее сказанному.

– Наберись терпения, будущий оплитарх, – усмехнулся Илларион, – терпение тебе понадобится. – Важны не все внуки, а только тот, самый старший – Михаил. Хоть и было ему тогда всего тринадцать лет, именно он смог произвести впечатление на князя, да как! Ему пришло в голову показывать представления, вроде тех, что устраивают бродячие акробаты в империи, или того, как демонстрируют выучку схоларии и эскувиторы на ипподроме. В империи к такому привыкли, а тут это стало делом невиданным. Словом, через несколько дней о них судачил весь город.

– И что из того? – Отец Меркурий попытался замаскировать интерес сомнением. – Парнишка неплохо заработал. Ты обещал мне рассказать о знамении.

– Будет тебе и знамение, оплитарх. – Илларион стал очень серьёзен. – Владыка послал меня проверить, не скрывается ли в этих представлениях языческая мерзость. Я не без интереса посмотрел действо, а потом имел с Михаилом долгую беседу. Он необычный отрок, весьма необычный, особенно для мальчишки, родившегося и выросшего в скифской глуши.

– И что же тебе сказал сей необычный отрок? – отец Меркурий не смог удержаться от прямого вопроса.

– Его ответ поразил меня. В том числе и разумностью и ученостью, кою трудно ожидать в отроке из столь глухого уголка Скифии, но главное – тем, что именно он сказал. Потому я и запомнил всё почти дословно, так что – суди сам. Илларион прикрыл глаза и не сказал, а чётко продекламировал:

– «Я, отче, восьмое колено воинского рода, потому и мыслю как воин… В войске крестоносцев, которое Гроб Господень освободило, многие рыцари пожелали служить Господу, но с оружием расставаться не захотели. Так появились рыцарские ордена, которые никому, кроме Папы римского, не подчиняются. Страшная сила в руке католической церкви. Вот бы и православной церкви такой иметь. Можно было бы и княжеские усобицы пресечь, и драчливых соседей образумить, и новые земли под руку истинной веры привести».

Ничего удивительного, что Илларион запомнил эту встречу: слова неведомого скифского отрока потрясли и отца Меркурия. Пожалуй, схожие ощущения испытал когда-то лохаг Макарий, получив по башке болгарской булавой. Окружающий мир утратил чёткость и поплыл, в ушах шумело… Только, в отличие от той стычки, свет в глазах не померк и мысли не пропали. Наоборот, они принялись скакать подобно голодным блохам в казарме:

«Как?! Как такое могло прийти в голову тринадцатилетнего сопляка, ничего не видевшего в жизни, кроме своих лесов? Чёрт меня возьми, прости господи! Лучшие мужи империи не смогли прийти к этой мысли, только Илларион – Георгий, этот хищный властолюбец, додумался. И то через полтора десятка лет размышлений… У самих франков этих орденов всего один или два, как я слышал, и они только становятся на ноги. А тут… Так не бывает… В таком возрасте думают не о судьбах мира, а о том, как добиться доступа к ηουνί[21] подружки… Несомненно, кто-то внушил мальчишке эту мысль, но вот кто?

Его дед? Возможно, но тогда он бы заговорил об этом сам… А что, если незнакомый мне скифский кентарх куда хитрее, чем кажется на первый взгляд? Тогда он мог научить внука тому, что и кому следует сказать. Какой спрос с парнишки в случае неудачи? Может быть и так… Судя по всему, этот кентарх не падаль на обочине дороги и отлично знает, что не стоит совать голову в пасть живого льва… Жениться на женщине из рода цезарей, пусть и внебрачной дочери, и остаться после этого в живых способен не каждый. И повод попасться на глаза и архонту и епископу он придумал необычный, но действенный. Очень действенный, и при этом не вызывающий подозрений… Да, этот сотник Кирилл совсем не прост… Вопрос в том, откуда об этом мог знать он сам?

Приехал, называется, к неиспорченным палатийскими нравами варварам… Это тебе не трепаться о политике возле лагерного костра или в винном погребке и даже не сторониться заговоров, в которые тебя пытались когда-то втянуть из-за пяти сотен гоплитов, что были под твоей рукой… Тот же Георгий и пытался.

Но если предположить, что дед не вкладывал свои мысли в голову внука, а только использовал его выучку для того чтобы самому попасться на глаза властям предержащим? Тогда выходит, что эти мысли в голову отрока вложил кто-то другой. Кто?

В селе тех, кто посвятил свою жизнь защите веры, обязательно есть священник… Маловероятно. Каким бы ни был этот священник, ему нет нужды задумываться о таких вещах. Не лишённый же сана митрополит у них там, в самом деле…

Не митрополит… Но ордена только зарождаются… Макарий, ты осёл! Парень говорил об орденах как о чём-то давно существующем, а они ещё не отучились гадить под себя и сосать титьку!

Кто мог рассказать мальчишке такое?! Или Господь, или сатана! Но зачем врагу рода человеческого давать в руки Церкви разящий меч против себя? А что, если это не меч, а отравленный кинжал евнуха из стражи базилиссы? Тот самый, у которого два острия, направленные в разные стороны от одной рукояти… Вон как друнгарий заговорил о власти. Возмечтал стать выше базилевса и патриарха… И ведь это возможно, ещё как возможно! Но если во главе этой силы станет человек, для которого благо империи превыше всего? Тогда империя действительно способна восстать из пепла… Пути Господни неисповедимы… Господи, дай мне мудрости познать волю твою! Дай мне сил творить её к вящей славе Твоей!»

– О чём задумался, оплитарх? – голос Иллариона вернул отца Меркурия к реальности. – Впрочем, не отвечай – я вижу по твоему лицу о чём. Такие мысли посещали и меня после разговора с отроком Михаилом.

Отец Меркурий уставился на собеседника в немом удивлении.

– Не смотри на меня так, брат-солдат и брат мой во Христе. Нельзя не сомневаться когда Господь испытывает нас! Я знаю, какие вопросы ты хочешь мне задать, и отвечу на них. Это нетрудно, оплитарх, после того как сам прошёл тот же путь. Слушай: ты хочешь знать, кто вложил такие мысли в голову отроку Михаилу? Я отвечу – Господь, Христос Пантократор, и ты сейчас поймёшь почему.

«Не заметил, слава богу! “Я вижу, о чём ты думаешь” Я-то чуть было не поверил, что он и впрямь читает мои мысли, а он просто приписал мне свои. Теперь нужно показать сомнение, и он выложит всё!»

– Почему? Сатана хитёр, брат Илларион.

– Хитёр, брат Меркурий, но недаром Господь дал нам разум, чтобы мы познавали волю Его и противостояли козням врага рода человеческого, так что давай рассуждать, – Илларион облизнул губы и продолжил: – На такие размышления мог натолкнуть отрока его дед, кентарх Кирилл. Это было бы ему выгодно, но я в это не верю. И знаешь почему?

Отец Меркурий только вопросительно взглянул на собеседника.

– Через несколько дней местные бродячие артисты, которых тут называют скоморохами и которых наш отрок оставил без заработка, устроили засаду на него, его братьев и моего помощника брата Феофана. Они ранили брата Феофана, но мальчишки сумели убить двух разбойников и одного ранить, а после этого кликнули стражу…

– Однако! – Меркурий удивлённо вскинул брови, – Отроки, похоже, и впрямь не простые – положить вооружённых разбойников не шутка. Интересно, каковы же тогда их отцы?

Но Илларион, увлеченный своей идеей, продолжал рассказ:

– Стража схватила татей, при обыске у них нашлись краденые вещи и колдовские предметы. Причём не для каких-нибудь любовных приворотов, а для смертного колдовства. Под пыткой раненый разбойник покаялся и обещал указать дорогу к языческим капищам, а два его товарища – старик и девка – только изрыгали хулу на Господа…

«Ты веришь в колдовство?! В эту чушь? Похоже, сказки про Палатий вовсе не сказки!»

– Что с ними стало?

– Старика и девку владыка приговорил к очищению огнём и передал в руки светской власти, а проводника я приказал повесить, когда надобность в нём отпала.

– Ты хочешь сказать, что владыка верит в такую глупость, как колдовство?![22] – изумился отец Меркурий. – Это суеверие осудили лет сто тому назад!

– Владыка, конечно, болгарин и мог набраться всякой дряни у богумилов, но не думаю. Он просто решил с помпой поджарить языческого жреца. По мне так зря! Надо было тихо удавить и забыть!

– Почему? – спросил было отец Меркурий, но передумал. – Да чёрт с ними! Одни разбойники сгорели, а другой сумел взять щедрую плату за свою жизнь, но мы говорим не о них, а об отроке Михаиле и его деде.

– Я помню. Но это как раз имеет касательство к деду. Когда скоморохов сжигали, старик, сгорая, славил языческих богов. Кентарх Кирилл был среди тех, кто, стоя в толпе, подпевал ему. Мне доложили достойные доверия люди.

– Значит, он тайный язычник? – насторожился отец Меркурий.

– Здесь все тайные язычники в той или иной степени, включая и князей, – Илларион усмехнулся. – Привыкай, брат мой во Христе. Свет истинной веры борется в душах этих людей с поклонением бесам, которых они считают богами предков. Нам предстоит ещё очень много работы. Только, оплитарх, не забудь случайно, что кентарх Кирилл, или вернее называть его теперь патрикий Кирилл, воин до мозга костей. А теперь вспомни, брат-солдат, чьё благословение ты призывал на свою голову перед боем? Христа Ника или Ники Крылатой, а может быть, вообще гадал о судьбе по игральным костям и звёздам?

– Значит, патрикий Кирилл добился своего? – Бывший хилиарх счёл за лучшее проигнорировать вопрос.

– Добился. Но ведь я задавал тебе не этот вопрос, – странно, но усмешка Иллариона на сей раз была доброй. – Впрочем, можешь не отвечать, я знаю ответ. Не бойся, Господь прощает нам этот грех без покаяния за тяжесть доспехов и оружия, так же, как прощает солдатам грехи пьянства, сквернословия, обжорства и распутства, если мы совершаем их в походе.

– Даже так?

– А ты забыл? – И бывший друнгарий, к удивлению отца Меркурия, тихо пропел: – Ну что поделать, в лагерях не может жить святой![23] Кроме того, патрикий Кирилл не любит священников и нас, ромеев, хотя в его благочестии и твёрдости веры никто не сомневается, – иеромонах откровенно развлекался, наблюдая недоумение отца Меркурия. – Снова скажу тебе, брат мой – это Скифия, тут возможно и не такое. Здесь одной рукой могут крестить язычников, а другой приносить жертвы какому-нибудь идолу.

– Значит, дед не мог научить внука? – не то спросил, не то подытожил отец Меркурий. – Тогда кто?

– Не спеши. Многие язычники превращались в ревностных христиан, когда вера позволяла им занять высокое положение. Блаженный Августин, помнится, сильно негодовал по этому поводу. А язычество кентарх Кирилл, несмотря на свои истинные убеждения и мысли, искореняет весьма успешно. Вот только о рыцарских орденах он сам узнал от внука. Однако есть ещё один человек, который мог просветить нашего отрока, – усмехнулся Илларион.

«Ничего себе, попал, называется к бесхитростным варварам. И чего стоят твои мечты о Pax Germanica или в твоём случае о Мире Скифском, которые ты лелеял, подражая Тациту. Но кого же ещё он мне назовёт?»

– Приходской священник села Ратное, в котором проживает наш необычный отрок. И ты думал об этом, оплитарх, – ответ оказался вполне ожидаемым.

– Тогда это должен быть незаурядный священник.

– Ты прав, иеромонах Михаил и есть весьма незаурядный священник. Таких немного даже в Константинополе. Начнём с того, что он скифский патрикий древнего рода, но этого мало, его образованием занимались в Патриаршей школе и в Магнавре, причём наставники отзывались о нём только хвалебно. Но это человек, искренне горящий верой, и именно поэтому он не мог натолкнуть своего ученика на мысли об ордене.

– Почему же? Подобная мысль достойна мужа столь высокого происхождения и столь блестящей учёности.

– Наш брат во Христе Михаил не знает и не понимает воинов. – Отец Меркурий ожидал любого ответа, только не того, который услышал. – Он живет среди них, но в глубине души своей считает зверями, которых следует обуздать христианским смирением. Вот он и обуздывает, не замечая, что тем самым убивает их. Нет-нет, я не хочу сказать, что отец Михаил плох как священник, – ответ епископского секретаря предвосхитил вопрос, повисший на языке у отца Меркурия. – Как священник он очень хорош, но он не на своём месте. Паства уважает его, особенно за школу, в которой он обучает детей стратиотов, и хорошо обучает, да и в глубине и искренности его веры никто не сомневается, только вот, сдается мне, что к уважению этому примешивается изрядная доля снисходительной жалости. Для них он блаженный…

– И на основании этого ты делаешь вывод, что отец Михаил не мог прийти к мысли об ордене?

– Именно! Он не понимает, как можно нести Божье слово мечом! Отец Михаил, не дрогнув, благословит воинов на разгром языческого капища, но в глубине души содрогнётся от ужаса и омерзения перед зверствами, которые при этом будут твориться. Идея ордена никогда не придёт ему в голову, а ведь Господь наш сказал: «Не мир я принёс, но меч!» И не только о мече духовном говорил Господь!

– Ты хочешь сказать, что он не понимает этого?

– Понимает, но только разумом. Сердце же его противиться этому. Он считает, что можно обойтись без меча… Это наивно, но отцу Михаилу кажется, что Божьим словом можно превратить всех людей в кротких овец. Вот только овцы не создают и не сохраняют империй. Овец можно только резать или стричь!

Выдержка отца Меркурия дала трещину. Совсем небольшую. Не то чтобы старый солдат не разделял мнения своего собеседника об обывателях, но нельзя же так – всех под одну гребёнку и в руки стригаля! Ему впервые за время этого разговора до чесотки захотелось спорить и возражать. Горячо и искренне, как в молодости. Чем бывший хилиарх выдал себя: движением бровей, выражением глаз, положением тела? Но от Иллариона это не укрылось.

– Молчи! Да, большинство людей действительно овцы, но этому стаду нужны не только кроткие пастыри, но и суровые пастухи, а пастухам – овчарки! И где-то в глубине души отец Михаил это понимает, только вот он не любит нас, ромеев, и уж пастухами и овчарками точно не желает видеть!

– А орден и должен ими стать?

– Верно! Ты идёшь моим путём, оплитарх… И теперь ты понимаешь, почему я не могу дать отцу Михаилу превратить будущих овчарок в овец. Мне нужна неоскоплённая сотня кентарха Кирилла!

– Так значит, орден будет не только ромейским?

– Почему же? Именно ромейским. Империя давно нуждается в притоке свежей крови, а любой принявший истинную веру рано или поздно станет ромеем. А орден поможет им в этом. Так что мне нет дела до крови члена нашего братства, мне важна его вера!

Отца Меркурия одновременно возмущала и восхищала страшная логика Иллариона, только что доведшего до логического конца дело патриарха Мены и безжалостно превратившего слово Божье в инструмент своей личной власти. Вообще этот разговор заставил взглянуть на бывшего друнгария арифм по-новому. Нет, хилиарх Макарий никогда не обманывался насчёт друнгария Георгия. Он давно понял, что этим блестящим катафрактом движет в жизни одна страсть – всепожирающее неутомимое властолюбие. Достижению власти он приносил в жертву всё: незаурядный ум, железную волю, талант, храбрость, свою любовь, свою честь и верность… Что уж говорить о такой мелочи, как жизни солдат…

Но вместе с тем и не восхищаться им Меркурий не мог. Георгий в самом деле был чертовски хорошим солдатом. Он не щадил себя, его белый плащ всегда развевался впереди, на острие атаки, а отходил друнгарий последним. Военная удача любила его. За ним шли охотно, повиновались с радостью, и он отвечал солдатам любовью и заботой, пока не приходила нужда принести их в жертву. А на место погибших, привлечённые блеском смельчака патрикия, приходили новые…

«Солдат, не спрашивай, зачем…» Среди стратиотов эта присказка ходила испокон веку… Сам Макарий, тогда ещё зелёный новобранец, осознал в своём первом бою, что его в любой момент могут послать на верную смерть, чтобы такой ценой вырвать победу. Как в шахматной игре жертвуют пешку, чтобы поймать противника в ловушку. Ну а если пешкой выпало быть тебе – такова твоя судьба, солдат…

Надейся на то, что стратиг, посылающий тебя на смерть, знает что делает, и исполняй свой долг…

Только друнгарий Георгий приносил жертву не столько империи, сколько себе. Он любил своё отечество любовью собственника, великая империя требовалась ему для себя, ведь мало радости властвовать в убогом и беспомощном государстве, ставшем лишь тенью былой империи… Увы, понимание этого пришло к Макарию не сразу, а ко многим не придёт уже никогда. Понадобилась смерть многих товарищей, гибель семьи, чтобы начать думать, начать отличать вождя и командира от чудовища, пожирающего тех, кто ему доверился.

Солдат странное существо, в нём гармонично уживается проницательность философа и наивность младенца, и ты сам не знаешь, кем окажешься в следующий момент… Солдат честолюбив, без честолюбия не бывает воина, а тем более стратига, но где грань между честолюбием и властолюбием? Как отличить, когда тобой жертвуют ради империи, а когда – ради личных амбиций? Для солдата нет ответа на этот вопрос. Присягают один раз, а, присягнув, идут до конца…

Хилиарх Макарий понял это и принял как есть, смирился. Кто сказал, что этот мир справедлив? Есть империя, есть вера, и она освящает присягу, приносимую империи. Именно империи, не базилевсу… А Илларион нашёл способ послать на заклание в храме своего властолюбия и империю, и веру…

А теперь этот демон предлагает ему встать рядом с собой?! Нет!

К счастью, опыт оказался сильнее эмоций.

«Стой, дурак! – грянуло в голове. – Если ты сейчас гордо откажешься, то живым отсюда уже не выйдешь! Тебе и так повезло, что Илларион захвачен своими фантазиями, уверен в тебе и поставил всё на кон, а то ты уже был бы трупом». – Логика вступила в свои права, оттесняя возбуждение. – И хорошо, что ты не согласился сразу, а высказал сомнения. Этот πούστης убеждает тебя, ты ему нужен. Ну что ж, я сам себе нужен, должен же кто-то разобраться, что этот мерзавец затеял на сей раз, а для этого желательно оставаться живым. Теперь аккуратно, как тогда в этом чёртовом скальном городе, где ловушка была на ловушке… Он должен поверить!»

– Ты идешь моим путём, – повторил Илларион, по-своему истолковав молчание отца Меркурия.

– Ты прав, я иду твоим путём, но конца пути пока не видно. – Ответ, видимо, понравился иеромонаху, он удовлетворённо кивнул и продолжил:

– Разумеется, я ещё не убедил тебя. Ты не был бы тем упрямцем Макарием, которого я знал, если бы согласился сразу. Да я и не стал бы тогда тебе ничего предлагать. Ни мне, ни ордену, ни империи бесхребетные тряпки не нужны. Но ты согласишься, обязательно согласишься и выйдешь отсюда навсегда принадлежащим мне и нашему делу.

– А если нет, то и не выйду? – бывший хилиарх играл с огнём, но эта игра давно была ему привычна.

– Может быть, и выйдешь… – усмехнулся Илларион. – Кто тебе поверит? Здесь нет друнгария виглы и его соглядатаев. А местным князьям палатийские дела интересны куда менее собственных. Но я не собираюсь угрожать тебе. Ты не из тех, кого можно запугать или купить. Так что остаётся только убедить. Спрашивай.

– А не мог ли наш отрок узнать об орденах из книг? У отца Михаила должна быть немалая библиотека, а отрок Михаил наверняка выучился читать и понимать прочитанное, да и думать его два таких наставника, вероятно, научили.

– А ты что-нибудь читал о франкских рыцарских орденах? – насмешливо вскинул брови Илларион. И припечатал, отвечая сам себе: – Ни-че-го! Меж тем в твоём распоряжении была библиотека монастыря святого Георгия во Влахернах, которая немного побольше, чем у приходского священника, и ты имел в неё свободный доступ. Ты же сам избрал своим послушанием переписывание книг, разве не так, брат Меркурий? И не ты ли частенько оказывался в монастырской темнице на хлебе и воде, за то что, зачитавшись, опаздывал на службы? Так откуда такой книге взяться у отца Михаила?

– Мальчишка знает, что они существуют. Вспомни его слова! Откуда? – отставной хилиарх понимал, что горячится, но останавливать себя не стал.

– Хм, ты прав, знать он мог. Его дядя купец, и очень непростой. Дядюшка мог услышать что-то и случайно рассказать племяннику. – Казалось, Илларион несколько обескуражен, видимо, эта мысль только что пришла ему в голову.

– Ну вот, не стоит вмешивать божественное провидение туда, где можно обойтись без него, брат мой во Христе, – бывший хилиарх не скрывал иронии. – Но расскажи мне о купце, который знает о рыцарских орденах больше, чем выученик Магнавры.

– О, купец Никифор хитёр как лис и скользок как угорь, – улыбнулся в ответ Илларион, нисколько не удивившись смене темы разговора.

– Ты знаешь других купцов? – не остался в долгу отец Меркурий.

– Да, ты прав, они все пройдохи, – опять улыбнулся епископский секретарь, – однако этот мошенник сильно выделяется на общем уровне. Для начала, он куда богаче и влиятельнее, чем кажется. И немало пошатался по свету. Но о нём мы поговорим позже, сейчас это не столь важно.

– Да, не стоит уходить в сторону.

– Не будем, нетерпеливый брат мой. Отрок Михаил, как только что мы с тобой выяснили, в лучшем случае мог что-то слышать от дяди о рыцарских орденах, но ничего не мог знать о них точно. Ты согласен?

– Согласен, друнгарий. Но сомнения по-прежнему терзают меня.

– А ты ведь в душе уже согласился, и только твоё ослиное упрямство не даёт тебе сказать об этом вслух. Ты всегда был упрямее мула, Макарий, в этом и твоё достоинство, и твой недостаток. Впрочем, скорее, достоинство. Ты всегда был умён и всегда умел думать, так что твоё упрямство неизменно оставалось в подчинении у разума. Но временами ты просто несносен! – Говоря всё это, Илларион широко улыбался, – Ты хочешь знать как можно больше, чтобы принять разумом то, что уже принял душой. Что ж, я дам тебе пищу для разума!

– Ну так дай мне её наконец! – отцу Меркурию даже не пришлось изображать раздражение, – Я оценил твою лесть под маской грубости, но давай вернёмся к главному!

– Хорошо, тогда попробуй ответить мне, почему тринадцатилетний сопляк сказал мне то, что сказал? Он ведь первый начал этот разговор, и начал его сам. Его дед был страшно удивлён, что я отослал всех, и его в том числе, когда беседовал с Михаилом. А отрок меж тем говорил обдуманно, так может говорить много видевший и понявший муж. И с кем он говорил – со мной. Не с князем, не с его боярами, не с владыкой. С единственным человеком, который тут способен это понять и оценить. Не бывает на свете таких отроков, не бывает! Тебе мало этого, оплитарх?

– Мало! Враг рода человеческого хитёр, не принимаешь ли ты дьявольские козни за божественное откровение, брат мой? – отец Меркурий сам не мог бы сказать, где в его словах кончалась игра и начиналось подлинное сомнение.

В келье повисла тишина…

«Господи, ты не посылаешь нам непосильных испытаний, так дай мне сил с честью вынести то, что Ты мне уготовил! Дай мне мудрости прозреть замысел Твой! Не для себя прошу, Господи, для тех, кто сгинет без следа, могилы и покаяния, если я ошибусь!» – так не по канону, но от чистого сердца мысленно обращался бывший хилиарх к своему Создателю. Но Бог хранил молчание, или не хранил, кто знает? Но откуда тогда в голове отца Меркурия появилась мысль: «Спроси свою совесть, солдат, и поступи так, как она велит!»

И, как когда-то в бою, решение пришло мгновенно: «Кто-то должен остановить Иллариона и этого непонятного отрока. И этот кто-то – я!»

Отцу Меркурию давно не приходилось принимать решения вот так – мгновенно, на инстинктах, но солдату нельзя по-другому. Когда свистят стрелы, грохочут сталкивающиеся щиты, а вражеский клинок норовит поставить в конце твоей жизни жирную точку – не до философии. Однако, как он давно убедился, принятое вот так по-боевому решение чаще всего оказывается верным, как будто разум заранее, без ведома хозяина, просчитал все возможности и выбрал наилучшую. Воин Макарий знал, а отец Меркурий вспомнил, что такому решению-озарению следует повиноваться беспрекословно, а обоснование и дополнение придёт потом, когда появится время на обдумывание. Так случилось и сейчас. Принятое решение не требовало немедленных действий, и мысли священника потекли спокойнее:

«Нет, пожалуй, неверно, не остановить, а направить в правильное русло. Я несправедлив к тебе, Илларион. Ты действительно хочешь вернуть блеск и величие ромейской державы времён Константина и Юстиниана и готов положить жизнь ради этого. Империя и для тебя превыше всего, правда, империя во главе с тобой. Но пока меня это устраивает. А к отроку надо присмотреться. Ты видишь его орудием, которое послал тебе Бог, друнгарий. Вот только если мальчишка действительно избран Господом, то неизвестно, кто кому станет служить, а если он порождение Сатаны, то ты, Илларион, со своей мечтой о власти уже попал в его сети. В любом случае, чтобы понять это, надо быть рядом».

– Значит, мало? Ну что ж, Фома Неверующий, вот тебе окончательное доказательство! – произнёс епископский секретарь после длительной паузы, необходимой обоим собеседникам, чтобы собраться с мыслями. – Отрок Михаил основал в своём медвежьем углу воинскую школу, которую повелел называть Академией Михаила Архангела, причём учат там не только драться. Невиданное тут дело – внук патрикия из скифского захолустья начал учить будущих воинов семи свободным искусствам! Сразу скажу тебе, что отец Михаил к этому не причастен. В его донесении каждая строка просто вопиет об удивлении, которое вызвало у него деяние воспитанника. А теперь вспомни, кому посвящён наш орден, и ответь, нужны ли тебе ещё доказательства?

Отец Меркурий встал, шумно выдохнул, шагнул к посудине с водой, не видя, нашарил ковшик… Пил бывший хилиарх долго, одного ковшика оказалось мало, чтобы хоть немного притушить полыхавший в груди пожар. Окружающий мир исчез. Мысли, мысли, мысли… Они бились в голове так, что казалось – ещё чуть-чуть и проломят череп изнутри.

«Да, это знамение! Только вот тебе ли, Георгий?! Ты слишком увлечён миражом собственной власти, чтобы заметить, что у тебя под носом безвестный скифский мальчишка совершил деяние, достойное императоров Старого Рима, достойное самого Константина Великого! Уже бездну лет никто, кроме базилевсов и патриархов, не основывал академий!

Ясно, что не простых воинов собирается учить этот отрок. Он начал возделывать поле, на котором произрастают военачальники и государственные мужи. Прав был Константин Багрянородный – образованность есть высшая добродетель. Империи строятся мечом и пером! И это понял юнец, которому нет ещё и пятнадцати! Так что же задумал и кем станет этот мальчишка в будущем? Новым Цезарем, новым Константином или новым Атиллой, бичом Божьим?

Сам Господь привёл меня сюда, чтобы либо стать факелом, который будет светом веры освещать путь того, кто создаст новую империю, новый и вечный Рим, либо уничтожить нового Атиллу. Благодарю Тебя, Господи, за то, что ты дал мне испытание, достойное солдата! Благодарю Тебя за то, что и калекой я смогу служить империи до последнего вздоха! Аминь! Я принял решение. Моё место рядом с этим отроком!»

В душе отца Меркурия росло ощущение, что исполнилось то, ради чего он и принял когда-то монашеский сан, но на что уже и не надеялся, просто следуя своему долгу. А теперь он снова стал цельным; солдат, которого сам не желая того разбудил Илларион, и священник наконец-то слились в его душе в единую сущность, родился новый человек, у которого была теперь одна страсть и одна цель в жизни – служить и созидать.

Отец Меркурий повернулся к терпеливо ожидающему его ответа Иллариону. Всплеск восторга от осознания своего предназначения прошёл, на смену озарению явился холодный расчёт. Мир вернулся на своё место. Бывший хилиарх чувствовал, что его борода и ряса на груди мокры от пролившейся воды, видел, что глаза Иллариона упёрлись в него подобно наконечникам копий, слышал, как потрескивают, сгорая, фитили свечей и масляных ламп. Мысли теперь не мешали звукам, ощущениям, запахам… Они стали другими, холодными и острыми, подобно клинку верной спаты – обоюдоострого пехотного меча, который воин Макарий двадцать лет носил на поясе.

«Ты ждешь моего согласия, Георгий? Ты его получишь, не сомневайся. Такую гниду, как ты, всегда следует держать в поле зрения. Но ордена не будет, я уж постараюсь. Не хватало еще, чтобы монахи правили империей. Только тебе, πούστης, знать об этом пока не следует. Ты хочешь приставить меня к отроку Михаилу? Очень хорошо, никаких возражений с моей стороны. Для начала нужно не дать тебе развратить его, как старая шлюха растлевает неопытных юношей… А ты это умеешь, Георгий. Я знаю, во что ты превращал своих подручных – в не имеющие собственной воли, покорные лишь тебе инструменты, для которых честь и совесть заменял твой приказ.

Мне жаль для тебя даже рваного хитона, а такое оружие, как этот парень, я тебе уж точно не дам. Хорошо, что ты недооцениваешь мальчишку, раз не понял, на что он замахнулся своей Академией.

Парень взрослеет, и у него хорошие наставники. Одного ты решил убрать, и возможно, в этом ты прав, такому отроку нужен в духовные отцы не философ, а тот, кто знает эту жизнь получше.

Что ж, мы будем работать вместе, брат Илларион, только вот цели наши различны. Ну, пора отвечать друнгарию ордена!»

Отец Меркурий поднял глаза на своего собеседника. Тот спокойно ждал.

«Надо же, как он уверен в себе. Не буду его разочаровывать!».

– Ты убедил меня, друнгарий, – голос старого солдата прозвучал твёрдо.

– Я не сомневался, что ты согласишься, – удовлетворённо ответил иеромонах. – Ты достаточно умён для этого, и ты один из немногих, для кого служение империи всегда останется смыслом жизни. Господь недаром сводил нас вместе все эти годы.

– Похоже, это действительно так. Мы должны были встретиться: ты, я и этот скифский отрок. Каюсь, до последнего момента я не верил в то, что мы избраны Им, чтобы спасти империю и веру, но тому, что ты рассказал, не поверить нельзя.

– Мне было бы куда приятнее, если бы ты сказал, что я избран, – ответил бывший друнгарий, – однако смирение паче гордости, ты прав, оплитарх! Избраны мы все, все трое. Значит ты со мной?

– Да.

– Ты готов служить мне ради торжества веры, ради величия империи и ради создания ордена, который будет стоять на их страже?

– Да.

– Даже против базилевса и патриарха?

– Да. Они всего лишь люди и могут ошибаться. Долг ордена исправить эти ошибки, но скажи, друнгарий, кто не даст совершить ошибок нам самим?

– Господь, Христос Пантократор! Он избрал нас, так как мы сможем выйти из воли Его? – Казалось, самозваный друнгарий не созданного ещё ордена искренне верит своим словам, – Никто в ордене не сможет оставить наследство своим потомкам, ибо потомков не будет! А люди, которым не нужно пристраивать сыновей, ублаговолять жён, заботиться о родителях, смогут отбросить суетное и думать только об ордене. Ведь орден и есть империя! Её страж, её хранитель, сила, стоящая над всеми! И Господь дал эту силу в руки нам! В том числе и тебе, оплитарх ордена… Ты готов к этому?

– Да.

– Ты готов повиноваться?

– Да, друнгарий!

– Хорошо! Я не буду требовать от тебя клятв, брат Меркурий. Слишком часто любая клятва лишь сотрясение воздуха. Ты будешь верно служить мне, потому что сам так решил.

– Да, друнгарий!

«Хорошо, что тебе сломали спину, гнида! Телесная немощь немного затуманила твой разум, и ты, валяясь тут, сам убедил себя в моей безусловной преданности. Хотя ты не так уж и не прав. Несколько лет назад ты смог бы подчинить меня себе, но сейчас я стал умнее… Что ж, пора учиться ремеслу мима, и делать это быстро! Что-то мне стала очень дорога собственная голова!»

– Тпру! – Голос возницы вернул отца Меркурия в реальный мир. Каурая лошадёнка, не заставила просить себя дважды и встала как вкопанная.

Остановился весь обоз. Возницы и немногочисленные ездоки начали вылезать из саней с вполне естественной целью размять ноги. Соскочил с облучка и возница отца Меркурия.

– Размялся бы ты, батюшка, – обратился он к священнику.

– Почему мы остановились?

– Ну так старшина обозный Илья Фомич приказал, вот и… – развёл руками возница. – Сам посмотри, время-то обеденное. Оно, конечно, кашеварить нынче не станем, до Ратного всего ничего, да живот-то, злодей, еды просит. Не помнит брюхо старого добра. Да и до кустов наведаться дело совсем не лишнее. Ты, батюшка, к нашим местам ещё непривычный, морозец-то лёгонький, да тебе и такой, поди, в новинку. Так что сходи в кустики-то, сходи, а то прижмёт нужда ненароком на въезде, и смех и грех. А я после тебя сбегаю. И поесть надо бы. Я рыбки копчёной запас, хорошая рыбка!

– Уговорил, речистый! – усмехнулся отец Меркурий, выбираясь из саней. Его забавляла грубоватая заботливость возницы и обращение «батюшка», которое тот, несмотря на все попытки священника исправить на «отец», более подходящее для монашествующего, упорно использовал в разговоре. Обозник, похоже, был свято убеждён, что за священником следует смотреть как за малым ребёнком.

Огромные присыпанные снегом ели подходили вплотную к узкой лесной дороге. Отец Меркурий в восхищении смотрел на плотный зелёный строй лесных исполинов, так похожих и непохожих одновременно на знакомые ему с детства кипарисы. Здесь всё было по-иному, чем на Родине, но эта суровая земля предков его матери нравилась бывшему хилиарху. Чувствовалось в ней и народе, её населяющем, что-то цельное. Здесь рождались сильные люди, и они нравились старому солдату. Раньше он знал их только по сказкам, которые в детстве рассказывала ему мама, а теперь пришло время знакомиться с ними самому. Взять хотя бы возницу, невысокого коренастого человека, так трогательно опекавшего священника. От другого отец Меркурий не стерпел бы такой заботы, а тут на душе становилось теплее, когда Харитон, или Харитоша, как звали его другие обозники, с неизменной смесью ворчания и сюсюканья старался облегчить своему «батюшке» дорожные тяготы. Никто бы с первого взгляда не посчитал этого неказистого возницу сильным, но, приглядевшись внимательнее, отец Меркурий понял, что с ещё большей заботой Харитон ухаживает за ранеными, и наверняка не один скифский катафракт поминает в своих молитвах похожего на пегобородую наседку обозника, который однажды не дал ему умереть.

Снег весело скрипел под сапогами, и мысли в голове отца Меркурия неспешно текли под стать скрипу: «Ну как тебе здесь нравится, старина? Не находишь, что Скифия оказалась весьма не скучным местом? Сначала тебя втянули в заговор против базилевса, а теперь сажают на горшок и собираются кормить с ложечки. Ещё и сопельки вытрут пегой бородой! Как там сказал Харитоша – и смех и грех? Да уж, точнее не скажешь. Что же дальше?»

Пока отец Меркурий разминал ноги, возница успел пристроить на морду лошади торбу с овсом и вытащить короб с припасами и, увидев священника, разулыбался ему навстречу по своему обыкновению.

– Вернулся уже, батюшка?

– Вернулся, Харитоша.

– Тогда за кобылою пригляди, я быстро обернусь.

– Не спеши, никто же не торопится.

– Как же не спешить? А поесть? Не ровен час тронемся, а на ходу какая еда?

– Иди уже, – рассмеялся отец Меркурий, – А то за разговорами и вправду ничего не успеем.

– Бегу, батюшка, – возница шустро направился в сторону леса.

Священник присел на облучок. Вокруг деловито суетились люди. От хвоста обоза, где шли основные силы Младшей стражи, к головному дозору пролетел вестовой. Бывший хилиарх пехоты базилевса смотрел по сторонам. Не часто в прошлой жизни ему удавалось так вот просто посидеть и посозерцать. Жизнь солдата подчиняется одному слову – «Бегом!». А монастырь… Уж на что, казалось бы, мирное место, но нет: службы, молитвенные бдения, работа в немалом монастырском хозяйстве почти не оставляли времени для того, что монах Меркурий неожиданно для себя самого там действительно полюбил – учиться.

Книги стали его страстью, его друзьями. Хоть и немало повидал на своём веку хилиарх Макарий, в книгах он открыл для себя новый мир. Софокл, Платон, Аристотель, Пифагор, Демокрит, Эврепид, Эзоп, Плутарх, Цезарь, Цицерон, Гомер, Лукреций Кар, Овидий, Тацит, Светоний, Прокопий Кесарийский, Иоанн Дамаскин, Лев Математик, Иосиф Флавий, Иустин Философ, Климент Александрийский, Тертуллиан и многие-многие другие. Они перевернули мир отставного солдата, научили размышлять о вещах, представлявшихся ранее непостижимыми.

Он смеялся и плакал вместе с героями трагедий и комедий, стоял в рядах трёхсот при Фермопилах, над ним реяли орлы римских легионов, числа раскрывали пред ним свои тайны, явной становилась природа вещей. Он страдал от любви и тоски вместе с Овидием, вслед за Цицероном вопрошал: «Доколе, Каталина, ты будешь испытывать наше терпение?», вместе с Тацитом и Светонием беспощадно судил императоров, пытался познать вместе с Иустином Философом и Тертуллианом божественную природу и вместе с Прокопием отвечал им: «Не берусь я судить о высоких вещах. Сумасбродным я считаю исследование божьей природы, какова она есть. Трудно нам с какой-либо точностью понять человеческое, к чему же рассуждать о божественном? Ни в чём не противореча установленному, думаю, лучше молчать о том, что предназначено лишь для благоговейного почитания!»

Отец Меркурий знал, что всегда будет молиться за брата Никодима, смотрителя монастырской библиотеки, открывшего ему этот мир. Старый седой книжник сумел понять мятущуюся душу потерявшего всё солдата и снова вдохнул в него жизнь. Именно он научил брата Меркурия латыни, риторике, арифметике, геометрии, началам философии, и самое главное – научил читать не только то, что написано в строках, но и то, что незримо пишут между ними. Так бывший солдат обрёл друга и наставника. Именно брат Никодим смог выстроить лестницу, по которой душа хилиарха Макария поднялась из бездн чёрного отчаяния. По этой лестнице к свету пришёл уже брат Меркурий, готовый жить и служить, человек, нашедший новый путь и свою новую стезю.

Их объединяло общее дело: дни и ночи они переписывали книги, чтобы тонкий ручеёк знания не истаял в пустыне общего невежества. Читали и обсуждали прочитанное. Отец Меркурий знал, что никогда не сможет забыть этих ночных диспутов при свете тусклой масляной лампы (чего стоило добывать масло у скупого отца келаря – знал только брат Никодим). Жаркие споры двух зрелых мужчин – книжника и солдата. Они были разными, очень разными, но стали друзьями. Отец Меркурий потом часто слышал в своих ушах шёпот брата Никодима: «Запомни, друг мой, крепко запомни! Труд и знание, знание и труд, только они способны сделать наш мир лучше. Это истинные божества, истинный свет, и Христос был воплощением труда и знания. Чего стоят по сравнению с ними все базилевсы и патриархи? Да они пыль на сандалиях! Только так можно прийти к царству Божьему, только так!» Шепот, только шепот оставался им для таких разговоров, среди братии хватало доносчиков…

На седьмом году монастырской жизни брата Меркурия друг ещё раз круто изменил его жизнь. Стояла ранняя весна. Солнце пробивалось сквозь узкие зарешёченные оконца монастырской библиотеки, ветер с Пропонтиды приносил с собой запах соли и водорослей даже сюда, в царство пыли, пергаментов и папирусов. Брат Меркурий как раз закончил переписывать очередную страницу «Деяний Апостолов» и блаженно потянулся. В этот момент в помещение вошёл брат Никодим и с порога заявил:

– Я долго думал, друг мой, и нашёл тебе новое дело!

– Какое?

– Тебе давно тесно тут. Ты полюбил знание, полюбил книги, но книжным червём подобно мне тебе никогда не стать. Пришло тебе время идти в мир, нести истинный свет людям.

– Почему мне? И почему сейчас?

– Потому что ты наполовину скиф! Поезжай на Родину своей матери и неси свет её соплеменникам. Надо спешить, пока их не успели развратить, надо посеять в их души семена того, что приведёт их к царству Божьему!

– Но…

– Никаких «но», с отцом архимандритом я уже говорил, и он согласен благословить тебя на это послушание. Пока он мне верит… Передаю тебе его слова: «Это дело поглотит всю неуёмную энергию брата Меркурия!»

– Никодим…

– Не говори ничего, друг мой, мне будет не хватать тебя, но тебе надо идти. Слишком темно и душно становится здесь, слишком! И ещё: теперь уже тебе придётся стать учителем, пришло и твоё время…

– Я понял тебя. Просто я слишком часто терял друзей… Спасибо тебе, Никодим!

«Боже, как тяжко осознавать, что твой единственный друг жертвует собой, выводя тебя из-под удара. В империи становится нечем дышать… Симеон Новый Богослов торжествует над Евстратием Никейским… Снова хотят убить знание, убить мысль! А убивая мысль, имеют обыкновение избавляться и от тех, кто носит её в своей голове. Так поступили и с Евстратием, и с его учителем Иоанном Италом – объявили впадшими в несторианскую ересь. Евстратий даже отрекался от учителя, как Пётр, – не помогло. Базилевс заступался – тщетно! Чёрная братия не отступилась от добычи… Никодим знал это и решил спасти меня от такой судьбы. Ты считал себя книжным червём, друг мой, а сам поступил как воин. Твоя осторожность не подвела тебя, и ты спасся от темницы и костра. Если бы у них были доказательства, Илларион не смог бы выцарапать тебя на Русь. Но как бы это спасение не оказалось страшнее опасности – ты попал в руки тех, кто во сто крат хуже патриарших дознавателей, и они точно знают, кто ты. Пришёл мой черёд спасать тебя, друг мой. Господи, дай мне сил и мудрости сделать это, и да минет чаша сия раба Твоего Никодима!»

* * *

Какое-то движение в кроне ближайшей ели привлекло внимание отца Меркурия. Серебристо-серый зверёк с пушистым хвостом сидел на еловой лапе и смотрел на людскую суету. Странно, но белка совершенно не боялась людей. Отец Меркурий с удовольствием наблюдал за ней. Вот она почесала голову задней лапой, дёрнула украшенным кисточкой ухом и уставилась на иеромонаха. «Чего пялишься? – казалось, спрашивала её мордочка. – Припёрлись сюда, шумят, шастают, а мне, между прочим, на другую сторону надо! Ишь, ходят тут, воздух портят! А на этой стороне шишки кончились, так что мне из-за вас теперь – голодной оставаться?!»

Отец Меркурий смотрел на божью тварь, отчего-то привлекшую его внимание.

«Я тебя понимаю, зверёк. Мы тут совсем некстати, с твоей точки зрения, но такова жизнь. В ней всегда найдётся что-то, что помешает исполнению наших хотений. Какой-то неведомый философ давным-давно сказал: «Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о том, что задумал». Дураки считают это богохульством, а те, кто поумнее, видят в этом свидетельство величия божественного замысла, по сравнению с которым все наши желания, честолюбие, интриги, войны не более чем возня червей в навозной куче. Так что и черви, и ты, и я – все мы суть творения Божьи, и Создатель определил путь для каждого из нас. Вот только людей Он наделил еще и страшным даром свободы воли. Ему ведом любой путь, который я выберу, но право этого выбора ОН предоставил мне. Это на самом деле страшно, куда проще и спокойнее жить, когда кто-то решает за тебя, только я не хочу, чтобы за меня решали те, кому я не давал этого права. Ерисиархи говорят, что Господь не всемогущ и не всеведущ, раз допускает свободу воли, но я с ними не согласен. Я благодарен ему за то, что ОН дал мне свободу. Свободу решать и поступать сообразно этим решениям. А ещё Создатель дал мне право отвечать за последствия моих решений и действий. Он, всемогущий и всеведущий, сам ограничил пределы своего всемогущества, наградив человека свободой воли. Я знаю и чувствую что без Него, без исходящей от Него благодати невозможно спастись, но спасение возможно лишь когда усилия к этому прилагают двое: Он, в неизреченной своей милости изливающий свою благодать на всех, не делая исключения ни для кого, даже для самого последнего грешника, и человек, свободно и осознанно принимающий Его дар. Только ничего в этой жизни не достаётся просто так. Господь испытывает нас и через эти испытания возвышает. Я верю, что ОН никогда не даст человеку испытания, которого тот не в состоянии выдержать, а посему каждый из нас должен достойно и безропотно нести испытание жизни, чтобы по завершении своего пути без стыда взглянуть в глаза Создателя и своих предков. Трусливо уклониться от своего испытания – смертный грех! Дьявола зовут отцом лжи, а я назову ещё и отцом трусости. Может это тоже ересь, но в ней я покаюсь перед престолом Господа, когда придёт мой час. Он сам дал мне это право!

Вот так-то, зверёк! Перед нами обоими стоит выбор. Только тебе проще – на той стороне много еды, значит, тебе туда и надо. Осталось только перейти Рубикон – дорогу, на которой мы так некстати для тебя оказались. А вот мне сложнее. Я топчусь на берегу своего, не зная, что делать, ведь выбор человека не так однозначен, да и Рубиконов у меня несколько».

– Вот и я, батюшка! – раздался за спиной голос Харитоши.

– Быстро же ты, я и присесть толком не успел, – отец Меркурий старался правильно выговаривать славянские слова, но по улыбке возницы понял, что получается пока не очень. С момента гибели матери, обучившей сына языку своей родины, бывшему хилиарху не приходилось говорить по-славянски, так что в Киеве он начал учить язык считай заново. – Что, я опять сказал что-то неправильно?

– Да нет, батюшка, сейчас-то всё хорошо, да уж прости ты меня, смешно вы греки говорите. Шипите да свистите, а ещё щёлкаете временами, ровно та векша, что вон на ёлке устроилась. Народу полон лес, а она не боится, да ещё лается будто, – обозник опять улыбнулся.

– Так её векша зовут? – отец Меркурий порадовался возможности узнать имя бесстрашного зверька, который сподвиг его на размышления о свободе воли.

– Ага, векша, а ещё белкой кличут – ответил Харитоша. – Весёлая зверушка. Скачет день-деньской по веткам. И ещё запасливая. Орехи, шишки собирает да по дуплам прячет, чтобы, значит, зимой чего поесть было. Я ещё мальцом на них смотреть любил. Это сейчас они серые, а летом-то рыжие все. Будто огонёк по веткам скачет. А эта бесстрашная совсем.

Белка тем временем разразилась серией недовольных щёлкающих звуков.

– Ишь какая! – восхитился обозник. – Точно лается, совсем страха нет! Дескать, чего вы, охальники, в мой лес незваными пришли, подите вон! Эх ты, дурья голова, тебя же враз на шапку пустят, хвостом махнуть не успеешь.

– Эту я бы не пустил – ответил отец Меркурий. – Она храбрая! Да и начеку держится, не возьмёшь её просто так.

– Верно говоришь, батюшка, – согласился возница. – А теперь давай закусим чем Бог послал. Ты присаживайся.

Отец Меркурий пересел с облучка на край саней. Харитоша тем временем извлёк из короба чистую тряпицу и начал выкладывать на неё припасы, главное место среди которых занимала обещанная «хорошая рыбка». Бывший сотник базилевса ещё не научился различать местных рыб, особенно когда они представали перед ним в копчёном состоянии. Эта широкая и плоская рыбина казалось жирной даже на вид, чешуя отливала золотом, а запах, который исходил от неё, заставлял рот наполняться слюной. Остальные части трапезы образовывали свиту базилевса по имени копчёный лещ: несколько круглых жёлтых печёных репок, краюха ноздреватого чёрного хлеба, луковицы. Отец Меркурий давно хотел спросить, как Харитоше удаётся на таком холоде сохранять припасы непромороженными, но всё как-то забывал. Вот и сейчас вопрос мелькнул в голове и скрылся, вытесненный внезапно возникшим голодом.

– Помолимся, брат мой во Христе! – священник, поднялся, осенил себя крестом и первым начал произносить слова молитвы: – Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

Возница присоединился к молению мгновением позже, а после того как прозвучало «аминь», истово перекрестился вслед за отцом Меркурием и остался стоять, ожидая, когда священник благословит трапезу. Тот не заставил себя долго ждать:

– Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех Святых Твоих, яко благословен еси во веки. Аминь.

Отец Меркурий перекрестил тряпицу с разложенной на ней едой и, улыбнувшись Харитоше, снова присел на край саней. Обозник опустился следом. Бывшему хилиарху жутко хотелось есть. Он сам не понимал, что разбудило в нём такой зверский голод. Но уж чего-чего, а поголодать ему в жизни пришлось немало, и отставной сотник сдерживал себя. Невежливо приступать к трапезе до того, как хозяин оделит гостя и сам возьмет первый кусок. Хозяином же здесь, несомненно, являлся Харитоша. А тот то ли проголодался не меньше своего попутчика, то ли жизнь, проведённая в разъездах, научила не терять времени даром, то ли ещё по какой причине, но себя ждать не заставил. Узловатые пальцы с треском обезглавили его копчёное величество, те же пальцы, но уже помогая себе ножом, располовинили обезглавленную тушку вдоль хребта, а затем и разрезали две полутуши на равное количество аккуратных кусков. Отец Меркурий, исходя слюной, наблюдал за этим действом. Харитоша же тем временем бережно взял в руки краюху хлеба и, стараясь не уронить ни крошки, начал её резать. Водрузив на отрезанный ломоть кусок рыбы, он с поклоном протянул снедь священнику.

– Откушай, батюшка.

– Благодарствую, Харитоша, – отец Меркурий, дождавшись, когда сотрапезник откусит первый кусок, жадно впился зубами в еду.

Некоторое время они молча отдавали дань несомненным достоинствам копчёного леща, не забывая, впрочем, и о других составляющих их простой, но сытной трапезы. Отец Меркурий уже привычно отметил предупредительность своего попутчика. Действительно, всю дорогу от Турова Харитоша не выставил на стол ничего скоромного, более того, и сам питался постной пищей, хотя до начала поста было ещё далеко. Делал это обозник не из какого-то особенного благочестия, а исключительно из деликатности. Ему казалось невежливым есть то, что из-за принятых обетов недоступно его сотрапезнику. Даже когда отец Меркурий прямо сказал, что нисколько не будет страдать оттого, что на их столе появится запретное для него самого мясо, Харитоша замахал на него руками:

– Что ты, батюшка, разве ж это дело когда одни едят, а другие глядят!

Меж тем, снеди на тряпице изрядно убыло. Челюсти двигались уже не столь бодро и, как всегда, когда первый голод оказался утолён, сотрапезники стали превращаться в собеседников. Первым начал словоохотливый, как большинство обозников, Харитоша:

– Ну как тебе рыбка, батюшка, по нраву пришлась?

– Хороша. Царскому столу впору. – Отец Меркурий порадовался про себя, что на сей раз казавшееся ему таким странным слово «царский» всплыло в памяти без малейших усилий.

– Царскому? – переспросил возница – А ты что, батюшка, с самим греческим царём за одним столом сиживал?

– Нет, конечно, царь простого сотника за свой стол не сажает. А вот видывать приходилось. Не знаю, как во дворце, а в походе покойный царь Алексей ел просто, так же, как и его дружина.

– Ну надо же! – У обозника от удивления даже глаза вылезли из орбит. – Так купцы да ладейщики сказывают, что у царя злата да рухляди всякой не меряно и не считано, и живёт он в тереме каменном, да таком, что и за день не обойдёшь! Вот и думал я, что при таком богатстве ест он яства невиданные, а подают ему их на золотом блюде.

– Может, в Па… тереме своём и так, не знаю. Но в походе он ел ячменную кашу из глиняной миски, отругиваясь при этом от лезущих к нему со своими докуками воевод.

– Вот те на! – ещё больше удивился Харитоша.

– Так царь ведь тоже человек, хоть и помазанник Божий, – усмехнулся священник. – Так что не сомневайся, и ест он, и пьёт, и в отхожее место ходит. Тем более царь Алексей с юности воином был.

– Ха! Эк ты, батюшка, царя-то вашего приложил! – хохотнул Харитоша. – И ведь верно!

– Скажи мне, Харитоша, отчего ты меня всё своими припасами кормишь? – сменил тему разговора отец Меркурий. – Мне ж в монастыре целый короб в дорогу дали.

– Э-э-э, батюшка, разве ж то припасы? Тухлятины и завали насовали, скареды!

– Так уж и тухлятины! Не твоя рыбка, конечно, но есть можно. Мне и не таким кормиться приходилось, да и тебе думаю тоже, – заступился за епископского келаря отец Меркурий.

– Приходилось, батюшка, – не стал отпираться Харитоша, – только год нынче не голодный, а хлеб у тебя считай из одной половы, рыба лежалая, крупа затхлая. И ведь не бедствуют на епископском подворье, могли бы и получше тебя в дорогу собрать. В варево ещё так-сяк годится, а сырьём есть-то противно.

– Не ропщи, брат мой во Христе, – остановил обозника священник, – не пристало это христианину. Лучше вспомни о тех, кому и такая трапеза за радость.

– Верно, батюшка! Кто-то и такому рад-радёшенек. Мы-то в Ратном сытно живём, хотя всяко бывает, а кто-то и с голодухи воет. Помню, как отроков из лесных селищ в Воинскую школу привезли, так у них глаза ровно плошки были, когда дошло до них, что теперь каждый день досыта есть станут. Я там как раз был, снасть кузнечную из Ратного привёз, вот меня с отроками в трапезной и кормили.

– И как кормили?

– Хорошо кормили, батюшка, грех жаловаться. А ребятишки как увидали, что на столе щи с убоиной, да каша с молоком, да сыто – обалдели вовсе! У них-то в лесу коровёнки худые, да мало их, так что молока каждый день не бывает. По чести сказать, и в Ратном такое не в каждом дворе, но воин досыта есть должен.

– Это верно. С пустым животом много не навоюешь, – не стал спорить с очевидным отец Меркурий. – Для боя силы нужны.

– Истинно, батюшка! И боярич Михаил так же отрокам сказывал, и еще про иноземного воеводу вспомнил, который говаривал: «В здоровом теле – здоровый дух!»[24]

«Я не знаю, про кого рассказал мальчишкам мой поднадзорный, что само по себе удивительно, но несомненно, что этот стратиг начал свой путь солдатом. Те, кто прямо из колыбели прыгнули наверх, как-то больше думали, что голодный солдат злее воюет!»

– Разумен не по годам боярич Михаил, как я заметил. Умудрённому мужу пристали такие суждения, а он ведь отрок ещё. Опять же сотня стрелков под рукой в такие годы не шутка. – Отец Меркурий в очередной раз за дорогу попытался перевести разговор на боярича, который весьма интересовал его. Вот только не всегда получалось расспросить – на иные вопросы даже простодушный Харитоша язык прикусывал, но тут вроде сам заговорил, а потому можно надеяться, что и дальше особо таиться не станет, – И отличился уже, как не каждому по силам, надо же – князя пленил!

– Верно говоришь, батюшка! Сами дивимся, откуда это у него берётся? – Харитоша на этот раз легко заглотил предложенную наживку – Ты, батюшка, еще не всё знаешь! Хоть и кличут его кто подурнее да со зла Бешеным Лисом, не верь этому. Я и сам по первости так думал, а потом понял – добрый он, а что в гневе страшен, так то с врагами. А самое расчудесное, людей он насквозь видит! Вот как ты, батюшка, в книгах своих читаешь, так и он в душе у человека!

– Даже так?

– Истинно так, батюшка! Сам посуди, ты старшину обозного нашего Илью Фомича ведь знаешь уже?

– Ну насколько за несколько дней узнать можно, знаю. Муж достойный, дело своё понимает, словоохотлив, но не болтлив, умён. Ещё умеет дух упавший поднять, раненых, наверное, лечит очень хорошо, редко они у него умирают. Верно?

– Верно, батюшка, всё ты прозрел! Только неведомо тебе, что года не прошло, как был Илья Фомич Илюхойобозником, как и я, да ещё и пил крепко. От тоски пил. Правда дело своё он и тогда знал и раненых выхаживал на удивление, самых тяжёлых к нему клали.

– И как же он смог так измениться?

– Да боярич Михаил его как подменил! Аккурат как на Кунье сходили. Тринадцать лет Михайле тогда минуло!

– Удивительно! Я уже понял, что ваш боярич может то, что не под силу ни одному из его сверстников, одно пленение князя Всеволода чего стоит, но в таком возрасте и столь круто изменить судьбу взрослого мужа! Я не перестаю ему удивляться, – отец Меркурий с готовностью включился в разговор.

– Верно говоришь, батюшка! Удивительный он отрок. Другим бы в его годы с девками по кустам шастать, а боярич такими делами ворочает, что князю впору. И людей насквозь видит, ну да об этом я тебе уже сказывал, – было видно, что Харитоше не терпится поведать свежему человеку свои наблюдения.

– Знаешь, Харитоша, когда я разговаривал с бояричем, мне казалось что беседую с умудрённым мужем, а не с мальчишкой, – вполне искренне согласился с собеседником отец Меркурий.

– Верно, батюшка. Вот и Илья после того случая так же сказывал! Суди сам, пристроил сотник Корней своего раненого внука к Илье в сани, так оно и понятно, Илья-то у нас по лекарским делам дюже способный. – Харитоша потянулся за куском снеди, выдерживая драматическую паузу.

– Это понятно, на месте сотника я поступил бы так же, но как боярич сумел изменить судьбу Ильи? Лёжа бревном этого не сделаешь, – отец Меркурий задал вопрос, которого от него, вне всякого сомнения, ждал собеседник.

– То-то и оно, что Михайла не просто лежал. Зацепились они с Ильёй языками за полон, что в Куньем набрали, и боярич стал с Ильёй книжной премудростью делиться, да не хвастовства ради, а по делу. Рассказал, как холопами править, как людей понимать. Крестами с ним обменялся, крёстным братом стал. Вот с того и начал Илья выбиваться. Холопов у сотника Корнея на добычу купил, Корней ему по-родственному цену-то скинул. А Илья, не будь дурень, когда холопов торговал, к Корнею хитро так подъехал, мол, собрался ты, Корней Агеич, Младшую стражу возродить да купеческую охрану за серебро учить, а им обозное дело знать надобно, и старшина обозный им нужен, так я по-родственному готов… Корней и согласился, но до того с Михайлой совет держал, вот оно как!

– А не сам Михаил надоумил Илью проситься в наставники? – попытался снова перевести разговор на боярича отец Меркурий, уже понявший, что его собеседник склонен больше поговорить о чудесном возвышении Ильи.

– Может, и так, – не стал спорить Харитоша. – Илья сказывал, что боярич как ему про задумку свою, про Воинскую школу да Младшую Стражу рассказал, так его и осенило. Удачу свою за хвост ухватил! Да и не дурак, недаром боярич его в совете своём старшим поставил и его совета слушать велел, чтобы, значит, ни сам Михайла, ни ближники его по малолетству дурости какой не натворили. Вот и я, на Илью глядючи, в обоз Младшей Стражи сам в походе напросился, Илья давно звал, дескать, мне одному уже несподручно а ты мне в помощь в самый раз будешь. Мы ж с ним сызмальства дружим, вот и позвал.

– Верно, удачу надо хватать быстро и держать крепко, – кивнул отец Меркурий. «Интересно, случайно или нет проговорился тогда мой поднадзорный о своих планах? Похоже, что нет».

– Истинно, батюшка! Вот Илья схватил и держит, а другому в руки само пришло, а он и удержать не может, как Афоня! Вот и я свою удачу ловлю, может, и мне судьба в наставники выйти да сыновей выучить, а не обозником помереть. Да и дышится у них в Михайловом городке вольнее.

– Верно ты рассудил, Харитоша, всегда надо стремиться к лучшему, только сама лучшая доля не придёт, за ней побегать приходится, – одобрил отец Меркурий. – А что это за Афоня?

– Ратник, что у Ильи тогда в санях вместе с Михайлой пораненный лежал. Они вместе в дозоре были, только Ми-хайла о засаде упредил и один против десятка лесовиков оборону держал, а Афоня со всем дозором назад подался. Их тогда десятник Лука Говорун доли лишил, а Михайла так устроил, чтобы холопскую семью Афоне всё же дали. А этот дурень чуть не в первый же день к холопке новой под подол полез, ну она ему всю рожу и раскровянила, чуть глаза не выдрала. Вот же кобель блудливый, и девку загубил и холопов лишился! Девку-то сотник Корней по обычаю казнить велел, а холопов у Афони Михайла, почитай, с боем выкупил, чуть не прибил его тогда. А и надо было, кобеля блудливого!

– По делам ему и награда!

Отцу Меркурию сейчас совсем не хотелось вспоминать про «не судите, да не судимы будете». Солдаты в кровавом безумии штурма и всеобщего грабежа творили с женщинами всякое, и воин Макарий не был исключением, но вытворять такое под крышей своего дома, пусть и с рабыней? Этого он принять не мог.

– Во-во, батюшка, по делам! – согласился обозник. – Мало того, что холопов лишился, так и с бабой теперь у него разлад. Сказывали, что жена ему серебро, что Ми-хайла за холопов отдал, в кашу высыпала – жри, мол! И Лука Говорун на Афоню взъелся – шпынял, как новика, и по улице проходу нет – всяк кривым кобелем величает. Так-то вот!

– А что стало с теми рабами, которых выкупил боярич?

– Так Михайла им волю дал и при воинской школе пристроил: бабу стряпухой, мужа её по хозяйству – принеси-подай, а сын их в Младшей страже на рожке играет.

– А почему вдруг взрослого мужа да на побегушках оставили? Неужто дела ему достойного не сыскали? – Отец Меркурий сильно удивился тем, как не по-хозяйски распорядился боярич судьбой своего вольноотпущенника.

– Так ведь у того Простыни ума вовсе нету, как дитя малое, при бабе своей пребывает. Силы медвежьей, работящий, а телок телком. Уж за что бабе такая судьба досталась, не знаю, – Харитоша развёл руками.

– Тяжкое испытание ей выпало, но Господь не посылает нам непосильной ноши, и тот, кто несёт свой крест без ропота, с мужеством и достоинством, в конце концов будет Господом вознаграждён, не в этой жизни, так в будущей. Вот и ей уже Он дал надежду и утешение – её сын станет воином, достойным человеком, может быть достигнет высоких чинов, прославит свой род… А дочь её, без вины принявшая муку, сейчас в Царствии Небесном!

– Эк ты, батюшка, повернул – «без ропота, с мужеством и достоинством»! Отец Михаил покойный по-другому сказывал, дескать, смирение нужно. – Харитоша удивился так искренне, что стало понятно – от священника он ничего подобного услышать не ожидал.

– А разве не роптать не есть смирение? – вступился за своего погибшего предшественника отец Меркурий. – Смирять себя, не роптать на беды и горести, а преодолевать их – требует мужества. Отчаяние тяжкий грех, брат мой во Христе, а ропот и есть отчаяние, а отчаяние есть трусость. Так что верно учил вас отец Михаил, а я лишь сказал о том же другими словами.

Собеседники замолчали. Харитоша явно что-то переосмысливал для себя, а отец Меркурий вновь, по въевшейся в кровь привычке, мысленно разговаривал сам с собой.

«Да, Илларион оказался прав. Мой предшественник совсем не подходил в пастыри этим людям. Я сейчас разговариваю с обозником, но и у него рабское смирение вызывает протест, хотя этого слова он и не знает. Смирение же как преодоление себя, как мужество перед лицом испытаний, что посылает нам Господь, ему понятно. Да и я понимаю смирение именно так: смирение глупой гордыни, именно гордыни, не гордости, – это разные вещи, смирение глупых и пагубных страстей, смирение своего страха и отчаяния – вот истинное значение этого слова. И Господь не мог учить людей иному, мы сами извратили Его слова! Простой обозник понимает это, что же говорить о воинах.

Я видел лишь малую часть тех, кого мне придётся наставлять, но декарх Егор и его люди именно воины. Они держатся со мной настороженно, хотя и выказывают внешнее почтение, но при каждом удобном случае пытаются меня прощупать. С одной стороны, это понятно, я человек тут новый, и что несу с собой – неизвестно, а с другой – уж очень этот интерес пристрастен. Мне как будто пытаются указать моё место. Ну-ну, не они первые…

Да и Харитоша при всей его словоохотливости разоткровенничался со мной только сейчас, в последний день пути. Мы говорили раньше о всяких пустяках, а вот о том, кто есть кто в Ратном и кто чем дышит, он не сказал мне ни слова. То ли чего-то боится, то ли считает, что есть вещи, которые мне знать не надо, а может, и то и другое.

Похоже, мой предшественник оставил после себя не только хорошую память, раз меня встречают столь настороженно. Что ж, со всем этим придётся разбираться на месте, но сесть себе на голову я точно не дам. Надо ставить себя сразу и жестко, благо как это делается, я не забыл. Неплохо будет вспомнить молодость!»

– Значит, бояться грешно, батюшка? – Харитоша, сделав для себя какие-то выводы, решил продолжить разговор.

– Нет, в том, что ты испытываешь страх, нет греха, сын мой, – отец Меркурий сам не заметил, как перешёл на пастырский тон. – Грешно другое: поддаваться страху, не преодолевать его. Человек струсивший впадает в ещё более тяжкие грехи, например, когда воин бежит с поля боя, он совершает грех клятвопреступления, когда христианин не может пересилить страх перед мукой от рук иноверцев и отрекается от веры, он впадает в грех отступничества, когда ребёнок, в страхе перед наказанием, скрывает свою шалость, он впадает в грех лжи. Вот так трусость способна погубить душу, сын мой! Только страх и трусость разные вещи. Господь дал нам страх, чтобы он предупреждал нас об опасности, чтобы мы сумасбродно не губили себя, а также для того, чтобы мы боролись с ним, закаляя свою волю и веру!

– Истинно, отче! – раздалось сверху.

Отец Меркурий поднял глаза. Рядом с санями высились в сёдлах боярич Михаил и десятник Егор.

– Здравствуй, боярич! И ты будь здрав, десятник! Как твоя рана? – поприветствовал отец Меркурий нежданных собеседников.

– Здрав будь, отче! – почти одновременно отозвались всадники, спешиваясь, а Егор, оказавшись на земле, добавил: – Спасибо Илье с Матюхой, уже не докучает. В седле сидеть могу.

– Рад это слышать, сын мой.

– Благодарствую, – десятник коротко склонил голову.

Харитоша с интересом наблюдал за этим обменом любезностями. Отцу Меркурию показалось, что возница чего-то ждёт. По крайней мере, в его глазах, по очереди останавливающихся то на бояриче, то на десятнике, то на самом священнике, светилось любопытство.

– И в чём же я, по-твоему, прав, сын мой? – отец Меркурий взглянул в лицо отрока.

– В том, что трусость – смертный грех, отче, – зелёные глаза боярича бестрепетно встретили взгляд чёрных глаз священника.

– И почему же, сын мой?

– Ты уже сказал, отче, а я от себя добавлю: страх, ничем не сдерживаемый, лишает разума.

– А разум отличает нас от зверей, не так ли, сын мой?

– Так, отче!

– А ты как считаешь, десятник? – отец Меркурий перевёл взгляд на Егора.

– Нет у труса разума, – морщась, словно от зубной боли, зло буркнул тот, будто отвечал не священнику, а каким-то своим мыслям.

– Верно, у труса нет разума, но бывает, что и холодный разум ведёт к погибели. Вспомните историю Понтия Пилата, братья мои. – Отец Меркурий по очереди оглядел своих собеседников: Харитоша слушал разинув рот, десятник Егор смотрел на затеявшего проповедь попа со скептическим интересом, а в глазах боярича Михаила светились – священник чуть не поперхнулся – уверенность и ирония, как будто отрок точно знал, что сейчас скажет бывший хилиарх, и интересовался только тем, как новый ратнинский пастырь это сделает. Однако сбить с толку отца Меркурия было непросто, он справился с собой за долю мгновения и продолжил как ни в чём не бывало:

– Имперский прокуратор пытался спасти Господа нашего от креста, но когда пригрозили ему доносом в Рим, а толпа кричала «Распни его!», умыл руки, потому что пытался успокоить свою скованную страхом совесть! Мол, не я невинного на крест отправляю, а они, а сам до дрожи боялся доноса в Рим! Вот так страх вкупе с холодным разумом лишили совести достойного человека.

– И душу его погубили, ибо ведал Пилат, что творит! – с непонятной злостью отозвался на слова священника отрок. И бросил почти так же зло, что и Егор перед этим: – Да ещё из всех возможных выходов выбрал самый неудачный!

– Неудачный?! – Меркурий не на шутку заинтересовался. – Почему именно это слово, сын мой?

– А потому, отче, что самый удачный выбор из нескольких, особенно если они все разумны, это когда по совести поступаешь. Тем более, если ты сам – власть!

– Предал Пилат, да не как Иуда, не Христа. Себя он предал, совесть свою, честь! – десятник Егор вытолкнул из себя слова, будто сплюнул.

Собеседники молча смотрели друг на друга.

«Однако есть над чем подумать! Отрок рассуждает, как следует поступать разумному властителю, а декарх, сдаётся мне, говорит отнюдь не о Пилате. Моя случайная проповедь оказалась созвучна их мыслям, но каким? Занятно… Декарх взвился так, будто предали его самого, а мой поднадзорный говорил о власти, совести и принятии решений… Нет, Пилат тут ни при чём – кто-то имеющий над ними власть их предал… или они сочли это предательством.

Но здесь и сейчас они сами власть… А может, на такой поступок толкают их? Я строю своё здание на песке, но чувствую, что прав или почти прав… Ладно, с этим разберёмся потом.

И вот еще что, пора бы тебе, приятель, перестать всему удивляться и начать думать, а то ходить с жизнерадостной улыбкой младенца, познающего на ощупь окружающий мир, как-то не очень! Сочтут блаженным идиотом – много ты тогда тут напроповедуешь!»

– Что ж, братья мои, каждый из вас понял мои слова по-своему, и каждый верно, – Меркурий одобрительно кивнул своим собеседникам и остановил взгляд на юном сотнике: – Но вот скажи мне, боярич, почему, пойдя против своей совести, поддавшись страху и оправдав свой страх холодным рассудком, Пилат поступил неверно? Не только как грешный человек, но и как властитель? Ты сам власть, вот и рассуди о делах власти!

Меркурию в какой-то миг показалось, что в лице юного сотника промелькнуло нечто вроде усмешки. Впрочем, возможно, это случилось лишь из-за шрама, пересекающего бровь и придающего мимике отрока мрачноватое своеобразие. Во всяком случае, с ответом тот не промедлил и заговорил с подобающим почтением:

– Да, отче. Отправив вопреки своей совести на смерть невинного, Пилат мало того, что совершил преступление перед Сыном Божьим, мало того, что погубил свою бессмертную душу, но и допустил несколько непростительных для властителя ошибок. Во-первых, пошёл на поводу у первосвященника и толпы, чем подорвал уважение к власти, во-вторых, показал всем свой страх и явил слабость, чем ввёл народ иудейский в соблазн силой проверить крепость римской власти, что иудеи и сделали. Вот что случается, когда властитель забывает о совести и поддаётся страху!

– Верно, сын мой! Отрадно мне видеть, что ты, в столь юном возрасте, правильно понимаешь долг христианского властителя. Совесть, понятие греха для обличённого властью даже более важно, чем для простого человека. Властвуя над другими, легко поддаться соблазну вседозволенности, дьявольскому искушению счесть людей игрушками в своих руках. Властителю легко впасть в грех гордыни, забыть о том, что он лишь человек, грешный и несовершенный! Лишь ежечасно помня об этом, можно осознать свой долг властителя!

Говоря это, священник смотрел бояричу прямо в глаза, и то, что он там видел, вызывало страх. Не могло быть у отрока такого взгляда. На отца Меркурия смотрел ровесник, проживший тяжёлую жизнь, много видевший и понявший. В этом взгляде причудливо смешивались жажда борьбы и воля, ярость и боль, мудрость и понимание, и годы, годы, годы… Но не только это видел в глазах отрока отставной хилиарх – где-то в глубине малой, но неугасимой искоркой светилось жизнелюбие и лукавство…

«Изыди, сатана! Не может быть у мальчишки таких глаз! Спокойно, спокойно, обмочить штаны всегда успеется. Не может быть у парнишки таких глаз, говоришь? А вообще такие отроки бывают? Ах, нет? А кто тогда, позволь спросить, стоит перед тобой вполне себе во плоти и от креста и святой воды не шарахается? Не знаешь?! Ну так думай, изучай, а не верещи, как монашка в лупанаре! Объяснять всё непонятное кознями дьявола оставь недоумкам. Вспомни наконец, что Господь дал тебе голову не только для того, чтобы в неё есть!»

– Благодарствую на добром слове, отче! – отрок смиренно склонил голову, а когда распрямился, его глаза вновь стали обычными – умными, проницательными, волевыми, но и только.

Отец Меркурий перевёл взгляд на десятника. Тот смотрел на священника с уважением и вызовом одновременно. Было заметно, что он согласен с тем, что услышал, но имеет и собственное мнение. Сейчас десятник ждал, что же скажет священник в ответ на его слова. Отец Меркурий не замедлил удовлетворить его любопытство.

– Ты, сын мой, сказал, что Пилат предал, но не так, как Иуда, и в этом ты прав. Он действительно предал себя, свою совесть и честь. Не по совести осудить насмерть невинного и противно чести бросить дело, не доведя его до конца. Пилат сделал и то и другое. В его власти было избавить Господа нашего от креста, но он убоялся. Нет в таком деянии чести, а поступить против чести – предать себя!

Десятник Егор не успел ответить. Харитоша, о котором все забыли, вдруг решил подать голос.

– Как же так, батюшка, всё честью мерить? Ежели по чести поступаешь, так выходит и безгрешен вовсе? Отец Михаил сказывал – гордыня это, нужно смирение, а не воля.

– Ты невнимательно слушал наставления отца Михаила, сын мой! – разворачиваясь к обознику, отец Меркурий успел заметить, что оба воина крайне неодобрительно отнеслись к словам о смирении и воле. – Да и меня слушал без должного внимания. Вспомни, я говорил тебе, что испытания жизни следует переносить без ропота, с мужеством и достоинством, и в этом есть смирение. А что есть честь, как не мужество и достоинство? Ответь мне, сын мой?

– Так отец Михаил говаривал…

– Не клевещи на почившего в бозе пастыря своего! Не мог священник учить тебя быть скотом бессловесным! Не пытайся оправдать свою леность мысли! Ты говоришь, что отец Михаил учил тебя, что нужно смирение, а не воля, так?

– Так, батюшка.

– Не ты первый, кто смирением считает униженность и забитость! Только смирение есть не самоуничтожение человеческой воли в потворстве злу и беззаконию, а просветление, свободное и сознательное подчинение её Истине. Смириться – значит жить с чистым сердцем! Не о воле человеческой говорил тебе отец Михаил – о гордыне, о воле диавольской! А смирение есть противоядие от неё. Так следует понимать его слова. Воин поднимает меч и за други своя сам на смерть идёт! Пахарь в поте лица своего хлеб растит, зодчий красоту мира божьего неустанным трудом преумножает. Способен на это безвольный?! Способен скот бессловесный?!

– Н-нет, наверное… – По лицу обозника было понятно, что он впервые задумался о таких вещах.

– Верно, не способен скот на такое. Подумай о моих словах, сын мой. Господь для того и дал нам разум.

Отец Меркурий по очереди обвел взглядом своих собеседников. В глазах десятника впервые с момента знакомства читалось уважение, а отрок смотрел задумчиво и изучающе. В позах, в движениях, даже во взглядах чувствовалось напряжение. Менее опытный взгляд не смог бы его заметить, но отставной хилиарх слишком хорошо знал это состояние натянутой внутри тебя тетивы:

«Осёл! Они же ждут боя! Ты совсем потерял нюх в монастыре, если не понял этого сразу. Чудо, что твоя проповедь случайно совпала с их мыслями, иначе они вообще не услышали бы тебя. Твой поднадзорный вступил в разговор не потому, что его заинтересовала тема, а чтобы показать всем, что всё в порядке – командиры о высоком беседуют. Сколько раз ты сам проделывал этот трюк, чтобы солдаты раньше времени не маялись ненужными мыслями… Как там говорили: «Бегущий таксиарх в мирное время вызывает смех, а на войне панику»? Здешние командиры не дурнее, вот и работают на публику. Что ж, хватит тогда занимать их время, но дать им понять, почему я оборвал разговор, тоже не вредно. Значит, их всё же толкают на недостойное, а они решили противиться. Бог им в помощь, ну и я, грешный, что смогу – сделаю!»

– Не стану вас более задерживать, дети мои, – отец Меркурий пристально посмотрел сначала на боярича, потом на десятника. – Ведомо мне, сколь много забот у воинского начальника в походе.

Выражение лиц воинов неуловимо изменилось, из него ушла особого рода озабоченность, которая бывает у людей, торопящихся закончить одно дело, чтобы приступить к новому, более важному. Сотник и десятник, прощаясь, склонили головы, и тут священник сказал то, чего они не ожидали от него услышать.

– Верши что задумал, юный сотник, а ты, десятник, помогай бояричу во всём. Господь и правда на вашей стороне, дети мои! Благословляю вас на достойное дело! – отец Меркурий размашисто перекрестил склонившихся в поклоне воинов.

Михаил и Егор выпрямились. Священник оценил, насколько хорошо они владеют собой – много ли нужно времени поднять склонённую голову, но им хватило этого, чтобы справиться с собой. Лица боярича и десятника выражали лишь соответствующие моменту признательность и благочестие.

– Благодарствуем, отче! – молодой сотник оценивающе взглянул на отца Меркурия, а десятник Егор снова коротко поклонился.

– Идите с миром, дети мои!

Боярич с привычной лихостью опытного конника взлетел в седло, а Егор, видно контузия ещё давала о себе знать, вознёс себя на конскую спину с основательностью и достоинством. Утвердившись в седле, он нашёл взглядом глаза отца Меркурия, несколько долгих мгновений смотрел не отрываясь, а потом кивнул, признавая. Священник ответил таким же кивком, без слов приветствуя собрата по мечу.