Читать книгу Лесин и немедленно выпил - Евгений Лесин - Страница 4

Отец, прощаясь со мной, сказал мне, что ему кажется, будто бы от меня пахнет вином.

– Это, верно, оттого, – сказал я, – что суп был с мадерой.

Александр Герцен. «Былое и думы»

Homo bibens & homo scribens

Не помню кого, кажется, Карамзина попросили охарактеризовать ситуацию в России одним словом. И он сказал: воруют. Так вот, не прав был Карамзин. Лучше было сказать: пьют. А еще лучше: пьем.

К чему я? А вот к чему.

Конечно, Веничка Ерофеев не единственный пример пьющего персонажа, а Венедикт Ерофеев не единственный пример выпивающего писателя в русской литературе. Но – самый характерный. А из тех, у кого персонаж и автор почти неотделимы и самый талантливый. Впрочем, в ХХ веке (по крайней мере, во второй его половине) он и так самый талантливый. А Солженицын? – спросят меня коварно. А Солженицын, – отвечу хитро, – во-первых, классик, во-вторых, на все века, а в-третьих, ну, хорошо, пускай Солженицын. Но уж после!…

А после – остается один Ерофеев. Остается как желтый поникший лютик, как одуванчик, который все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть. Ну разве он не облетает? Разве не противно глядеть, как он целыми днями все облетает и облетает?

Одно из необходимых (но, к счастью, недостаточных) условий великого писателя – большое собрание сочинений. Выпивающим писателям добиться его непросто. Они все-таки еще и пьют, а потому не могут писать много-много дней подряд, выстраивая сложные сюжетные ходы и переплетения, внимательно и скрупулезно создавая судьбы огромного числа персонажей. Выпивающие писатели пишут или – одним махом, нахрапом, запоем, создавая небольшое, но гениальное произведения (как, например, та же «Москва – Петушки»), или – отрывками, урывками, от случая к случаю, создавая дневники, записные книжки, ни дня без строчки etc. Вот и числятся во второразрядных, второсортных, недовоплотившихся. Хорошо им от того или плохо – не знаю, они сами выбрали свою судьбу.

Отцы и дети, или Последыши

Владимир Бондаренко любит шокировать. Потому и говоря о Ерофееве, в книжке «Реальная литература» (Владимир Бондаренко. Реальная литература: Двадцать лучших писателей России. – М.: Палея, 1996) он не стал, как все прочие, бранить его однофамильца, а, напротив – похвалил, правда, Лимонова: «Венедикт Ерофеев был литературным отцом прозаика Лимонова». И далее: «Прочитайте „Москва – Петушки“ и вернитесь к „Эдичке“, вы увидите несомненную связь, не подражание, не заимствование, не эпигонство, а творческую связь. Развитие идеи. Пожалуй, „Эдичка“ более совершенен, более сделан, в ерофеевской прозе больше размашистости, всяких отклонений». Каков сыночек. Однако в чем-то, как всегда, Бондаренко прав. У Ерофеева и в самом деле есть, выражаясь по-бондаренковски, «литературные дети», хотя, скорее всего, им и не в радость такое отцовство, и устанавливать его они не намерены.

Очевидно, что после автора «Петушков» писать матом, смешно и гениально уже невозможно. Но вот матом, смешно и талантливо (хорошо, интересно, неплохо – нужное подчеркнуть) – пытаются, по мере сил, многие. И Лимонов, и Яркевич, и Владимир Сорокин, и даже отчасти Юз Алешковский, хотя последний все-таки создал одно по-настоящему сильное произведение: повесть «Николай Николаевич», которая и талантлива, и смешна, вот только мата там раз в 20 больше, чем у Ерофеева. Вообще качество – добирать недостаток таланта переизбытоком мата свойственно всем «последователям» Ерофеева.

Другое, что их объединяет – они пишут хорошо и одинаково. Почти всегда – перед нами как бы одно и то же произведение, что у Алешковского, что у Яркевича, что у Сорокина, что у, нельзя не признать, Ерофеева.

Теперь о Лимонове. Все-таки как раз у Лимонова – больше размашистости и всяких отклонений: то с женщинами, то с мужчинами, то, извините, с неграми (хотя откуда в Америке негры? Все негры живут в Сибири: «раз в год им привозят из Житомира вышитые полотенца – и негры на них вешаются…»). К тому же Лимонов – наследует Ерофееву ЯВНО, а значит, ничего общего, кроме, скажем, чисто внешней схожести имен персонажей: Веничка – Эдичка, с ним не имеет. Поэтому и пишет НЕ СМЕШНО. Хотя из всех вышеперечисленных, вероятно, действительно самый талантливый, но и самый от Ерофеева далекий.

Примечание 2010 года.

Менять ничего не стал в тексте, но – следя за тем, что писал в последние годы, например, Яркевич, – скажу: да, он, конечно, автор одного произведения, но очень уж хороший автор и очень хорошего произведения. А Бондаренко… Люблю я Бондаренко, а с годами – все больше. Гм… по-моему, и данный фрагмент не печатался, если не ошибаюсь. Или какими-то кривыми кусками.

Конец примечания.

Страсти Ерофеевы, или Просуществуют ли «Петушки» до 2042 года?

Венедикт Ерофеев, посвятивший почти все свое творчество пьянству, пил до последнего дня (о его «Последнем дневнике» ниже) – пил мужественно и самоотверженно. Я говорю АБСОЛЮТНО СЕРЬЕЗНО. Действительно акт мужества.

Самоотречение.

Аскеза.

Уход и выход.

Расход.

Верно подмечено Немзером: «…писатель, ставший классиком при жизни, обычно раздражает изрядное число современников, в том числе и не худших…» Трагедия Ерофеева в том, что он стал классиком УЖЕ УХОДЯ ИЗ ЖИЗНИ, а потому раздражает – очень многих даже теперь, спустя восемь лет (Примечание 2010 года. Ага, спустя восемь лет. Значит, писал в 1998 году. Конец примечания.) после смерти, и будет раздражать еще очень долго, если не всегда. Причем действительно не самых худших. Объясняется все отчасти еще и тем, что алкоголизм, признаемся, все же не старая добрая традиция, обычай, характерная черта, простительная слабость etc., а именно болезнь, к тому же – хроническая и неизлечимая.

Кстати о доброй старой традиции. Вот что пишет, скажем, Иван Кондратьев в знаменитой своей книге «Седая старина Москвы: Исторический обзор и полный указатель ее достопамятностей», изданной более 100 лет назад:

«Русские пили водку не только перед обедом, но и во время обеда, и после обеда, и во всякое время дня. За этот обычай многие иностранные писатели отзываются о русских весьма дурно. И в самом деле, русский человек в старину, как и теперь, всегда находил предлог для выпивки».

Данный пассаж взят мною из главы «Старинные московские кабаки».

Не могу не процитировать оттуда еще кусочек, ибо – поэзия чистой воды и высшей пробы:

«Вот названия старинных кабаков: Истерия, Карунин, Хива, Лупихин, Варгуниха, Крутой Яр, Денисов, Наливки, Ленивка, Девкины бани, Агашка, Заверняйка, Красилка, Облупа, Шипунец, Феколка, Татьянка, Плющиха и проч.».

Ну разве не чудо – Девкины бани? Впрочем, не так давно, хотя и при большевиках, тоже были неплохие места с дивными названиями (то, правда, были не кабаки, а пивные, но по сути именно пивные при большевиках исполняли ту функцию, что при самодержавии – кабаки): «Омут» на Полянке, «Керамика» и «Пльзень» в Парке Горького, «Пиночет» возле МАИ, «Кабан» на «Новокузнецкой», «Ладья» (каждый знает), «Жигули» между Арбатом и проспектом Калинина, «Ангар» (по-моему на «Академической»), «Литучеба» на «Белорусской», «Желток» на Метростроевской, рядом с домом Тургенева, множество «Ям», «Клешней» и «Ракушек» и проч. и проч. Список мой, разумеется, неполон, но неполон сознательно – пусть каждый сам вспомнит еще 15–20 милых его сердцу гадюшников, автопоилок, а также рюмочных, шашлычных, пельменных etc.

Пусть иностранные читатели и писатели и отзовутся о нас дурно, но я подчеркну – милых нашему сердцу гадюшников. Русский человек в старину, как и теперь, всегда находил предлог для выпивки.

Недаром же (еще одна цитата из книги Кондратьева, но так всегда бывает – как попало в руки что хорошее, так и оторваться нельзя и все цитируешь, цитируешь, как безумный):

«…нашему посольству, бывшему в Испании в 1667 году, показалось за диковину, что оно на улицах Мадрида не встречало пьяных. Вот как об этой диковине записано в статейном списке посольства: „Гишпанцы не упьянчивы: хмельного питья пьют мало и едят помалу же. В Гишпанской земле будучи, посланники и все посольские люди в семь месяцев не видали пьяных людей, чтобы по улицам валялись, или, идучи по улице, напився пьяны, кричали“».

Почему я вдруг обратился к прошлому, к «седой старине», может возникнуть резонный вопрос. Объясняю. Речь ведь идет о будущем – о том, что станет с Петушками в 2042 году, будут ли тогда читать Ерофеева и т. д. А чтобы узнать будущее, есть только один способ – заглянуть в прошлое. Прошлое обнадеживает. Русские пили, пьют и, надеюсь, будут пить еще долго, а значит, будут и книжки читать. А то, что до тех пор пока будут читаемы книги на русском языке, будет читаем и Ерофеев – в том у меня нет сомнений.

«Приканчиваю остаток вчерашней водяры», или «Последний дневник» Венедикта Ерофеева

Документ одновременно и страшный, и великий, и замечательный (впервые прочел я его в журнале «НЛО»). После его чтения понимаешь, что не зря Ерофеев оправдывал свое пьянство тем, что это у него такое призвание, а «уважать надо всякое призвание». «Последний дневник» хочется назвать

ПЬЯНСТВО КАК СЛУЖЕНИЕ.

Ерофеев умер в мае 1990 г., дневник охватывает период с октября 1989-го по март 1990-го. Последняя запись датирована 18-м марта. Больше Ерофеев ничего не написал.

«Последний дневник» читать тяжело. После прочтения хочется не откупорить, а забыться. Не бражничать, а бежать. Судите сами:

«Голову можно поворачивать только на 25 влево и 20 вправо». (После двух операций на горле.)

«Все дальше к вечеру уже не могу говорить, даже кивать головой не в силах». (Не следует забывать, что после 1985 г. Ерофеев вообще не мог говорить, пользовался специальным аппаратом или писал.)

Ерофеев не жалуется, он записывает. Поэтому есть и такое: «Сегодня я уже способен гулять.(…) Усаживаюсь за привезенную прессу». Но (запись того же дня) – «…стук в окошко: появл. Мур. И тоже с провизией, и тоже с коньяком».

А в другой день даже так: «…врываются Кобяковы с псом, с коньяком и кагором».

А следовательно – «начинается полоса коньяков и канделябров»:

Начинается она, как и положено, совсем не страшно, можно даже сказать, светло и радостно:

«…выпью еще стакан, закушу луковкой и буду славить моего Господа». Хорошо, да? Но не радуйтесь прежде времени. Дневник-то последний, предсмертный дневник, а значит, самый что ни на есть смертный. И смерть, как «девка с гостинцем» (т. е. водкой), все время маячит рядом:

«Приканчиваю утром остаток водяры…»

«Приканчиваю остаток вчерашней водяры…»

«Подкрепляю себя остатком бормотухи…» и т. д.

А день рождения, 24 октября 1989 года? А он не слишком-то отличается от 24 октября 1958 года: «Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов…» («Москва – Петушки»). И от 24 октября 1968 года: «И принесли мне – что принесли? – две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов…» («Москва – Петушки»). Все минувшее миновалось. Все утекло, ничего не изменилось: «Самый беспамятный из всех моих дней рождения. Помню только первые две рюмахи, далее мгла, кроме (третьего) падения на кухне…»

Конечно, не забывает Ерофеев и о политике:

«По буквам „Израиль“ – Ирочка, Зайков, Рыжков, Андропов и Лигачев».

«…Но мне важнее: изловят этого пидораса Чаушеску или не изловят…»

А еще важнее вот что (снимите шляпы, смахните слезы, встаньте из-за стола): «Епифан сшибает наземь сообщением из Москвы: большевики начали продавать водяру с 8 утра…» Ах, Веня.

Пьющему трудно. Непьющему гадко. Пора заканчивать.

А потому напоследок несколько заключительных аккордов, в сущности, чистая лирика, а по сути – проливные слезы:

«Снова один. Метелица почти стихает. „Скоро март“, – говорю себе, и больше ничего не говорю».

«Коньяк, еще коньяк, и отдыхаю с гудящими от весны ногами».

И одна из самых, самых последних записей: «…первый раз спал на новой кроватке…»

Примечание 2010 года.

Печатался данный текст? Да, но не целиком, а только фрагментами.

Конец примечания.