Читать книгу Прими – не возражай - Евгений Мирмович - Страница 5

Наверное, в каждом дворе есть такая старуха. Зимой и летом в чёрном пальто, вечно недовольный взгляд, ядовитые словечки вслед каждому прохожему. Она всё про всех знает. Никогда не упустит возможности сделать замечание, укорить, сказать колкость. Все у неё заслуживают порицания. Молодые слишком громко смеются. Старые слишком много болтают попусту. Мамочки за детьми плохо следят. Водители машины у дома паркуют неправильно. А о властях и говорить нечего, просто дармоеды и воры. Даже кошки и собаки бездомные, и те паршивцы, не там, где надо гадят и бегают, где не позволено.

В нашем доме именно такая несносная пенсионерка тоже жила. Звали её Мироновна. Это по отчеству. А как полностью – никто и не знал. Чаще всего её называли просто Карга. Сначала так её звали за глаза, а потом уж и прямо в лицо стали говорить.

Каждый раз, как выходишь из подъезда, два звука противных ухо режут: дверь невыносимо скрипит, да Карга гнусавым голосом опять кого-то распекает. И откуда столько ненависти в человеке?

Все попытки поговорить с Каргой по-доброму никогда успехом не кончались. Как-то новые жильцы в подъезд заселились. Уж до чего старались сразу со всеми отношения добрые наладить! А Мироновне даже тёплый плед в знак соседской дружбы подарили. Не взяла. Обозвала подхалимами и лицемерами. Теперь каждый раз при их появлении в сторону отворачивается и нервно губами шевелит. Недоброе что-то про себя шепчет. Глазки чёрные так и бегают. Руки костлявые, длинными тонкими пальцами нервно платочек теребят.

Близко к себе никого Мироновна не подпускает. А уж в дом и подавно. Живёт одна. Ни родных, ни близких её никто никогда не видел. Так бы и осталась ворчливая, вредная старуха для меня скучным атрибутом дворовой территории, если бы не один случай.

Этажом ниже, под квартирой Мироновны, жил молодой доцент. Типичный такой физик-теоретик. Спокойный, вежливый, интеллигентный. Лоб широкий, плечи узенькие, очки с толстыми стёклами в чёрной оправе. Рубашечка клетчатая, заштопана неумело возле ворота. Брюки коротковаты, застираны почти до дыр и поглажены криво. Ботиночки с острыми носами, детского размера. Голос тихий, немного робкий. Взгляд открытый, бесхитростный. Все его Серёжкой звали всегда, хотя ему уже где-то тридцать с хвостиком. Добрый парень. Хороший.

Возвращаюсь как-то домой, а по лестничной площадке Серёжка мечется из угла в угол. Бубнит что-то себе под нос. Нервно руками размахивает, хватается за голову.

– Серёжа, что случилось у тебя?

– Там у Мироновны течёт что-то. А у меня вода с потолка льётся. Я чертежи еле успел убрать, а книги и вовсе не успел. И в компьютер вода попала уже. Он же на полу стоял.

Серёжино лицо страдальчески сморщилось. Глаза, увеличенные до огромного размера сильными линзами очков, выражали досаду и панику.

– Так ты постучись к ней в дверь. Может, уснула она и воду забыла выключить.

– Да я позвонился уже, а она не открывает, – растерянно ответил Серёжа и в подтверждение своих слов аккуратно притронулся пальцем к дверному звонку.

За дверью пискнул электрический звонок и послышалось недовольное ворчание Мироновны. После чего всё опять стихло, и лишь шум льющейся воды раздавался из-за наглухо закрытой двери.

Я начал что было сил барабанить кулаком в дверь.

– Уважаемая, вы всех заливаете! Откройте немедленно, мы постараемся вам помочь, или срочно вызывайте аварийную службу.

За дверью что-то снова зашуршало, послышались шаги и оханье Мироновны.

Я постучал ещё раз и постарался как можно спокойнее и убедительнее повторить свою просьбу.

Наконец дверь слегка приоткрылась. За ней никого не было. Я толкнул дверь и вошёл в квартиру. У противоположной стены прихожей, вжавшись в шкаф, испуганно тряслась несчастная старушка. Её губы нервно шептали непонятные проклятья, а чёрные глаза были перепуганы и полны ужаса.

Я кинулся на кухню, где из сорванного шланга стиральной машинки фонтаном била на пол холодная вода. Маленькая квартира была залита уже почти на высоту ботиночек доцента, заскочившего вслед за мной. На воде мерно покачивались упавшие с полок газеты. Плавала пустая коробка от конфет. Всплыл забытый за холодильником мусор. Мироновна продолжала тихо стонать из своего угла. Я перекрыл подачу воды в квартиру. Мы с Серёжей, схватив таз и два совка, начали энергично собирать воду.

Спустя полчаса основная часть воды была вычерпана в унитаз. Мокрый, как мышь, доцент побежал спасать свои книги и компьютер. Я присел на табурет, развязывая шнурки кроссовок, чтобы вылить из них воду.

– Выпей, пожалуйста, чаю, – услышал я вдруг за спиной. – Это с брусникой, очень полезный.

Обернувшись, я увидел Мироновну с чашкой в руках. Её голос звучал непривычно мягко. Тонкие костлявые пальцы протягивали мне горячий напиток. Я взял чашку. Она присела в дальнем углу кухни. Чай оказался очень кстати и был весьма вкусным. Я огляделся вокруг.

Чистенько, уютно. Старая мебель. Фарфоровые статуэтки балерин на полочках. Фиалки в горшке на подоконнике. На стене большая чёрно-белая фотография в треснутой рамке. На ней – высокий красавец мужчина лет сорока, в длинном плаще и шляпе с полями. Такие шляпы носили в конце семидесятых. Похожую шляпу носил и мой отец. На руках у высокого мужчины ребёнок. Мальчик лет пяти. В вязаной шапочке с пушистым помпоном на макушке. Сильная мужская рука обнимает ребёнка, как будто прикрывает мальчика от холодного ветра. Эта большая крепкая рука с обручальным кольцом на пальце и серебристыми часами на запястье, словно опора для новой маленькой жизни. Рядом с ними молодая красивая женщина. Её длинные волосы приподняты порывом ветра, большие чёрные глаза светятся от счастья и гордости. Вот она, наша Мироновна.

Я долго смотрю на снимок. Чувствую, что Мироновна смотрит на меня. Молчим. Во мне борются желание расспросить и боязнь затронуть, возможно, больную для Мироновны тему. Наконец интерес побеждает.

– Что с ними теперь? – осторожно спрашиваю я, указывая взглядом на фото.

– Какая тебе разница? – тихо шепчет Мироновна, отворачиваясь к окну. – Их нет.

– Мужчина немного похож на моего отца, – говорю я. – Его тоже уже нет.

Мироновна не отвечает. Мы молчим и смотрим в разные стороны. Я допиваю чай, но не могу встать и уйти. Что-то держит меня. Продолжаю рассматривать фотографию. Взгляд мальчика кажется мне слегка странным. Ему как будто больше лет, чем можно было бы предположить по размеру его тела. Во всей его позе есть что-то неестественное. Я не могу понять, что меня здесь настораживает, пока не замечаю, что у мальчика огромные чёрные кожаные ботинки, зашнурованные почти до колена. Его ступни развёрнуты в разные стороны и прижаты друг к другу пятками. Сомнений нет. Этот парень не может ходить.

Я не заметил, сколько прошло времени, пока я вертел в руках пустую чашку. Мои мысли прервал голос Мироновны.

– Когда родился Миша, мне сказали, что он не проживёт и года, – произнесла Мироновна, поворачиваясь ко мне, – он родился раньше срока. Помню, как мне первый раз показали его. Ножки тоненькие, коленочки прижаты к подбородку. Одной ручкой он шевелил, а другая была всё время прижата к телу. И очень подолгу в одну точку смотрел, не реагируя ни на что. Мне предлагали его в интернат сдать. Мол, не привыкай к нему лучше. Всё равно помрёт. А если и поживёт, какое-то время, так одно мучение будет родителям. Я не сдала. Ничего не боялась тогда. Со мной ведь рядом Олег был. Я за ним как за каменной стеной себя чувствовала. Он был настоящий мужчина. Невероятной внутренней силы и доброты человек.

Мироновна опять отвернулась к окну, и я видел лишь её растрёпанные седые волосы да сгорбленную худую спину с сильно выступающим сквозь халат позвоночником.

– Все они мне постоянно врали и гадости разные говорили, – вдруг резко произнесла Мироновна и спина её затряслась.

– Кто все? Кто врал?

– Врачи, специалисты всякие, светила науки.

– Может, они просто ошибались? Ведь это же непростой вопрос, – попытался я смягчить её гнев, но Мироновна не ответила на моё замечание.

– А я сделала его жизнь счастливой. Он был счастлив. Он смог учиться на дому, он поступил в институт, у него были друзья. Мы ходили с ним в театры, а потом он писал статьи о спектаклях. Он замечательно писал. Очень тонко чувствовал и умел передать свои ощущения. Он прожил целых двадцать четыре года и был счастлив. Слышишь, Миша был счастлив! – почти закричала Мироновна.

– Да, да, я слышу, – кивнул я.

– Я всю жизнь на это положила, всю жизнь боролась. Все были против меня, никто не хотел помочь. Все только сочувствовали, и никто ничего не делал. А я плевать хотела на их сочувствие. Меня все дурой считали. А я одна всю жизнь ради него воевала. С чиновниками, с врачами, с педагогами, с соседями.

– А почему же одна? Ведь Олег?…

– Олег погиб в аварии в 1980 году. Он так и не услышал, как Миша говорит. Миша очень поздно стал говорить. Понадобилось много занятий. Когда он начал говорить, Олега уже не было. Так мой муж ни разу и не услышал слово «Папа». Ах, как он этого хотел!

Мироновна повернулась ко мне боком, и я увидел, как сильно дрожат её изрезанные морщинами руки. Она крутила тонкое обручальное кольцо на безымянном пальце.

Я почувствовал, что у неё больше нет сил говорить. Ещё какое-то время мы сидели молча. У меня не выходила из головы одна странная параллель. Что-то подтолкнуло меня рассказать об этом.

– Вам может это показаться глупостью, – начал я, – но мой отец тоже так и не услышал от меня слово Папа.

Я отвернулся от Мироновны, но почувствовал, как она зашевелилась за моей спиной.

– Нет, со здоровьем у меня всё хорошо. Мы прожили с отцом много лет. Он очень любил меня. Но, к сожалению, он ненавидел мою мать. Мой отец не был пьяницей или дебоширом. Напротив, этот человек отличался исключительно правильными взглядами на жизнь. В обществе пользовался большим уважением. Это был очень суровый человек. Его детство пришлось на военные годы и блокаду Ленинграда. Он остался сиротой и не знал материнской ласки. Это сказалось на его характере. Он был крайне жёстким и требовательным. Моя мать боялась его, и я в раннем детстве боялся тоже. Впоследствии в разные периоды жизни у нас с ним были противоречивые отношения. Были периоды сближения, были ссоры. В последние годы его жизни, когда он стал немощен, сердце его смягчилось. Ему вдруг стало остро не хватать простого человеческого тепла и внимания. Но он же сам не научил меня этому. Стараясь сделать из меня стойкого оловянного солдатика, он не вложил в мою душу способность сопереживать. Я учился этому в жизни без него и, к сожалению, после его ухода. Нет, я не бросил его, когда он стал стар и одинок. Но, конечно же, не додал ему такого необходимого в старости внимания. Я так ни разу и не назвал его Папой, не сказал тёплых слов. Всегда стыдился при нём выражать свои чувства. Он так меня с детства приучил. Никаких эмоций наружу. Больно – молчи. Радуешься – не подавай виду, сдержанно улыбнись. А теперь я так жалею, что ещё при его жизни я не успел до конца поменяться. Не успел стать более открытым и милосердным. Наверное, иначе я мог бы спасти его от холода одиночества последних лет. Или хотя бы произнести такое простое и тёплое слово Папа.