Читать книгу Предвестники табора - Евгений Юрьевич Москвин, Евгений Москвин - Страница 2

I

Сторожа Перфильева в поселке кое-кто недолюбливал – немногочисленные свидетели водившихся за ним «грешков» и всякого рода историй, которым эти «грешки» послужили поводом. Но до поры до времени достоянием общей гласности это почему-то так и не стало – словно ждало какого-то определенного и решающего момента, способного придать слухам сокрушительную силу. Момент вскоре наступил, и о событиях, к нему приведших, как раз и пойдет речь.

Что же касается большей части всего дачного населения, к Перфильеву относились либо нейтрально, либо с уважением; ну а дети – те вовсе были от него в восторге, когда он, часто, принимался шутить с ними: останавливал какого-нибудь ездока на «Каме» или «Аисте», схватив спереди за руль, и с улыбкой, которой, казалось, проникалась вся его седая и очень густая борода, произносил:

– Ну теперь все. Я тебя поймал.

Ребенок, не знавший еще этой шутки, застывал, так и не сводя с Перфильева широко открытых глаз, в которых скользили недоумение и робость; от сторожа всегда исходил странный запах: нечто, вроде смеси земли и йода, – запах, от которого почему-то хотелось посмотреть на его загорелые руки, – не перепачканы ли они чем.

Единственно, что сглаживало испуг, очевидное дружелюбие Перфильева.

– Поймал и теперь не отпущу, – улыбка становилась еще шире, еще дружелюбней, – будешь знать, как безобразничать.

– Но я не безобра… – ребенок справлялся с комом, застрявшим в горле, – …зничал!

– Ага… Я знаю. Но я тебя не за это поймал. Знаешь, за что?

Если рядом находились еще какие-то дети, они, как правило, на этом месте тоже начинали улыбаться, но смех все же сдерживали.

– Ни за что, понятно? Просто так, поймал и все. И не отпущу теперь… – и еще крепче стискивал руль.

Дед Перфильева был чистокровным мадьяром, от которого внук унаследовал особенную красоту, характерную лишь для представителей этой нации: с приближением старости не только не увядающую (сторожу было чуть больше пятидесяти), но, напротив, становящуюся все более терпкой и с оттенком почтенности яркой; морщины, бороздившиеся вдвое гуще, лишь подчеркивали прелесть каждой черты лица, углубляясь возле черничного рта, особенно чувственного, когда Перфильев с упоением принимался рассказывать очередную свою «занятную историю».

Вообще он часто что-нибудь рассказывал о своей молодости, об армии, в которую попал, когда ему не было еще и двадцати, о том, как позже ему довелось работать часовщиком и пр. – и почти всегда в его историях появлялось преувеличение, описанное, между тем, с таким «искренним восхищением от увиденного», что во время рассказа стыдно было заподозрить хотя бы малую толику лукавства. («У нас в армии один парень был со сверхъестественными способностями – мог силой мысли так твои руки слепить в ладонях, что кожу всю разорвешь, а не разлепишь, – пока он пальцами не щелкнет»; «а еще один из местного городка… он знаете что сделал?.. Смастерил переносную АТС, чтобы удобнее было энергию воровать у местной станции… АТС на ладони умещалась, я ее сам держал…»).

Работу свою Перфильев выполнял «достойно» – именно таким словом оценил ее однажды председатель поселка; вообще говоря, по этому поводу следует привести небольшую ретроспективу: за всю двадцатилетнюю историю существования поселка, сторожей, оставивших хоть какой-то мало-мальски заметный след в «исторических скрижалях», было всего-навсего двое. Первым был сторож Павел Игнатьевич, назначенный на эту должность, когда еще добрая половина всех участков не была застроена, старик лет семидесяти, не по годам бравый, чрезвычайно альтруистичный и почти полностью обеспечивавший себя и жену натуральным хозяйством (даже в местный магазин он ходил не иначе, как сделать очередной заказ трех-четырех мешков комбикорма, выходивших, как правило, за два месяца). Его никто никогда не забывал – Павел Игнатьевич считался эталонным сторожем, проработавшим на этом месте без единого нарекания около десяти лет.

Вторым был как раз Перфильев. Он, если можно так выразиться, был «лучше многих». Речь шла о том, что помимо него и Павла Игнатьевича, больше полугода на этой работе вообще никто не задерживался: чаще всего очередной сторож умирал от старости; иных же увольняли за невыполнение обязанностей.

Перфильев, как уже говорилось, был еще не стариком, проводил обходы три раза за ночь, поселковые ворота запирал ровно в одиннадцать, – ни минутой позже, – и когда в выходные какая-нибудь пьяная компания из поселка, съехавшаяся на природу попировать, спускалась среди ночи на машине с верхней дороги, чтобы благополучно разбежаться по домам и лечь спать, всегда обнаруживала Перфильева в сторожке, в неусыпном бдении, а не у себя дома, – словом, его исполнительность устраивала всех полностью.

II

В полдень 20-го июня Страханов председатель поселка, зашел к Перфильеву на участок и, быстро поздоровавшись (они не заходили в дом, весь последующий разговор протекал на небольшом витиеватом крылечке, и обоим приходилось слегка повышать голос, чтобы его не заглушил лай Орфея, сторожевой собаки, которую Перфильев вырастил и выдрессировал специально для своей работы), – сообщил безо всяких предисловий:

– Их, похоже, видели.

– Да? – сторож прекрасно понял, о чем шла речь, и переспросил только лишь с целью установить, действительно ли очевидцы уверены, что это были они.

– Ну… точной уверенности нет. Что именно их. Но все равно стоит попытать счастье. Порыскать в тех местах – раз сообщили, значит, наша обязанность адекватно на это откликнуться, – Страханов очень любил это слово «адекватно» и употреблял его почти по любому поводу, твердо веря, что именно за его «цивилизованную речь» его и сделали бессменным, по сути дела, председателем. Ежегодные «перевыборы» и правда являлись формальностью (никто, кроме Страханова, просто не хотел этим заниматься).

Сторож спросил, когда и где их видели.

– Вчера. На втором повороте. Левом, если идти отсюда по главной дороге.

– Понял. Там, кажется, этот мальчуган живет… Максим… Кириллов… к нему еще двоюродный брат приезжает… как бишь его… забыл…

– Возможно… мне-то всех не запомнить.

– А что, не они, выходит, видели?

– Нет-нет, ко мне сегодня заходила одна старушенция. Очень любопытствующая… Очень большая сплетница.

– Все ясно. Родионова.

– Еще говорит, что не одна видела. С мужем. Подозреваю, она вообще целыми днями только и делает, что высматривает, кто чем занят.

Перфильев слегка улыбнулся – улыбка, на сей раз, коснулась только его губ, а ниже, на бороду не скользнула.

– Так оно и есть… либо из окна, либо с грядки… чаще всего второе… стервоза еще та… так кого она там углядела?

Страханов ответил, что это были двое подростков, прошедших от главной дороги к лесу; обоим лет по пятнадцать, коротко стриженные; у одного из них рубаха в сине-белую клеточку была повязана на поясе.

– И все? Она уверена, что не видела этих ребят раньше?

– Абсолютно, – сказал Страханов, а заодно прибавил, что, несмотря на репутацию, «Родионова производит впечатление достаточно адекватного человека, чтобы ей можно было верить».

Перфильев молчал некоторое время, причмокивая своими черничными губами и то и дело машинально просовывая указательный палец в маленькую дырочку чуть повыше живота, на своей матроске.

– Лет по пятнадцать, значит? – произнес он, наконец, – ну, это наводчики… если только наводчики… вскрывают-то, конечно, ребята постарше.

– Откуда вы знаете?

– Я все знаю. Все… все… – Перфильев произносил каждое слово задумчиво и будто бы от чего-то отдуваясь.

– Там есть дом возле леса. Серый, массивный такой. И заброшенный. Травы там столько, что первый этаж едва виден.

– Ага. Лешки-электрика, который умер три года назад. Вы что думаете, у них там… штаб что ли какой-то?

– А вот вы сходите и проверьте. Только собаку не вздумайте брать. Все равно там наверняка никого нет, а любопытство соседей нечего дразнить.

III

Если спросить жителей поселка, за что они посмеивались над стариком Лукаевым, каждый назвал бы свою собственную причину, – как правило, одну и всегда оказывавшуюся недостаточной, чтобы вызвать к этому человеку настоящую неприязнь. Но если даже и вместе собрать его иногда совершенно неоправданную неприветливость, ворчливость, а также наличие в этом человеке качеств, которые друг с другом никак не сочетались в принципе: к примеру, страшно боясь умереть, он твердил, что всегда и во всем следует сохранять осторожность (однажды он в течение месяца ежедневно ссорился с женой – внушил себе вдруг, что она хочет отравить его), – но при всем при том стоило ему только сесть за руль, его нога даже по самой плохой дороге выжимала не менее 140 км/ч, – нет, скорее уж это странности, а терпеть Лукаева не могли только ближайшие соседи, коих он замучил постоянным дележом территории.

Вообще говоря, этот факт, пожалуй, являлся единственным красноречивым свидетельством его жадности, – все остальные принято именовать теперь «стремлением к материальному благополучию». «Молодое поколение стремится сегодня хорошо зарабатывать и продвинуться по служебной лестнице. Сделать карьеру. Я своего Илью уважаю за это целиком и полностью; и прислушиваюсь. Почему? Ну… раньше, когда он не захотел образование получать, я подумал, он закончит, как я, в морге, но ведь ошибся же! А он мне все твердил: сейчас, мол, исключительное время. Страна рухнула – на мелком бизнесе можно взлететь еще как. Впрочем, нет, ничего такого он напрямую не говорил, только околичностями… но чуть стоило надавить – упрется. Как все бизнесмены – ха! Короче: когда он действительно взлетел, ну… я понял, что совершенно уже не в праве учить его. Главное, когда вовремя понимаешь свой недостаток. И правда же сегодня они гораздо больше нас скажут и сделают, пока, что называется, такая возможность предоставилась – заработать, ну, если и не столько, сколько хочешь, то, во всяком случае, побольше, чем мы могли в наше время», – слова самого Лукаева. Илья был его горячо любимым и единственным сыном: после 199… года он сумел развернуть довольно обширную ларечную торговлю, сначала музыкальными дисками, затем пивом. За несколько лет Лукаев-младший смастерил небольшую торговую компанию, которую позже и «влил» в один известный конгломерат, став долевым партнером. Молодой человек с очевидной предпринимательской хваткой, но безо всякого вкуса, превратился в настоящего ценителя искусства, т. е.: дорогих вин, европейской кухни, живописи, швейцарских часов и пр. Если раньше самой модной вещью в его гардеробе были кремовые джинсы, которые он надевал по субботам, когда шел куда-нибудь пировать с дружками, – теперь он не позволял себе появляться на людях ни в чем, кроме дорогого цивильного костюма.

– Сшито очень хорошо и очень качественно, – любил повторять старик Лукаев слова своего Ильи, а потом прибавлял с умилением:

– А что делать: жизнь теперь пошла качественная, – это была уже его собственная «интерпретация», над которой его сын, если бы услышал, конечно, посмеялся (вообще говоря, главная-то одежда Ильи была не сходившая с губ азартно сверкающая улыбка).

Что касается жизни Лукаева-старшего, то она, хотя и преобразилась, однако это преображение было каким-то неравномерным, сказать даже больше: деформированным. Всевозможные дорогие вещи, которыми пичкал его сын, соседствовали в лукаевском быту (и на самом Лукаеве) с теми, которые он еще лет двадцать назад расхватывал в магазинах при советском дефиците, – и все их оберегал ревностно, алчно, но абсолютно равнозначно – как просто свое и как только можно беречь хаос.

Давно уже привыкнув к деньгам, которыми сорил его сын, Лукаев до сих пор бедственно радовался каждому рублю, прибавлявшемуся на его собственной пенсионной книжке.

Одна только возможность некоей более или менее значительной перемены по-прежнему вызывала в нем резкое неприятие.

(«Илья мне тут предложил продать участок, новый купить, в каком-то элитном районе. Да зачем это нужно? Пусть уж лучше себе покупает, а я этим обойдусь, – больно тяжело достался. Словом, отказался. А он мне потом другое предлагает еще: давай, мол, тогда хотя бы дом этот снесем, другой поставим. Этот, одноэтажный, на мои ларьки похож. Но я и тут уперся, говорю: этот дом точь-в-точь такого цвета, как морозильные камеры, ну, на бывшей работе-то моей. Светло-зеленый, да-да. Какая-никакая, а все-таки память. Так что лучше уж пристройку сделать»).

И будни Лукаева нисколько не изменились: как и раньше он только и делал, что возился в грядках, сажал, выкапывал, потом шел ужинать и на боковую, – все. Впрочем, нет: изредка он еще сжигал старые журналы на костре, изучив предварительно, не осталось ли в них чего «информативного», – еще одно перенятое слово.

Старик обладал незаурядной внешностью, над которой чаще всего посмеивались дети: высокий, аж под два метра рост, съедавшийся на добрые двадцать сантиметров чрезвычайной сутулостью; очень большая и очень круглая голова, не носившая на себе ни единого волоса за исключением массивных, кустистых бровей, которые Лукаеву приходилось подстригать не реже одного раза в месяц.

Дети говорили так:

– Эти брови рассмешат даже покойника – так и случилось однажды, когда Лукаев в морге еще работал. Труп восстал из мертвых и заржал. Никак не мог утихомириться. За это Лукаева и уволили.

– Так несправедливо, выходит? Он же добро сделал… как бы. Покойника оживил!

– Вот именно, что как бы. Свидетельство о смерти было оформлено, подписано – Лукаев весь морг подставил.

– Морг подставил – ха-ха-ха! Вот умора!..

– Кроме того, покойник ожил, но ненадолго: только Лукаев вышел из «мастерской» – так там у них это место называют, где они трупов готовят к похоронам: одевают, надушивают и все такое прочее… так вот, как только Лукаев вышел из «мастерской», труп сразу прекратил смеяться, причем, знаете, резко, даже как-то механистично… с заранее просчитанной длительностью смеха – так только покойники смеются и неодушевленные предметы… ну и произнес: «Нет, так жить нельзя». И снова умер…

– Труп снова умер!.. – новый взрыв хохота.

– Какая же тут польза – как раз наоборот. Над Лукаевым еще смилостивились, не стали сообщать родственникам покойного… о происшествии… а то те могли бы и в суд подать: по твоей, мол, вине умер человек… э-э… снова. Да. Но Лукаев-то, по справедливости, ни в чем не виноват, просто брови забыл постричь…

– А он в морге научился говорить эти свои несообразности?

– Да, конечно. Где же еще? Он там такого насмотрелся! У него, что называется, фиу… И ничем уже не вылечить… даже деньги сына не помогут – ха! Помните, какую он шутку отколол когда мы с Ильей переселились на другую квартиру: я никак не мог привыкнуть к новому лифту – нажму на шестой этаж, а он приезжает на пятый. Илья говорит, это лифт по офисному типу – с нулевым этажом. Мне, знаете, все время хотелось, как выйду на лестничную площадку, так сразу встать на голову – ну, чтобы компенсировать свою ошибку…

– А еще помните…

– и т. д и т. п…

То, что Лукаев около пятнадцати лет работал в морге, – было, конечно, предметом насмешек и не только со стороны детей; а вот к его «несообразностям» многие, в общем-то, привыкли.

До того, как поступить на работу в морг, Лукаев долгое время жил на Украине; там же нашел и жену, существо весьма бледное, – самым выдающимся достижением в ее биографии было то, что раньше она через два дня на третий ходила в лес за грибами, принося всегда целую корзину, – в этом Оксана Павловна почему-то разбиралась раза в два лучше любого мужчины; теперь же она или болела или, лежа на кровати, просила рыбы – перед тем, как снова заболеть. А если вставала приготовить ужин, то всегда начинала причитать, что «никому я не нужна, даже Илюшу вижу раз в месяц, не чаще». (А Лукаев, слыша это с улицы, презрительно фыркал себе под нос: «Дура!»). Потом она подходила к окну, отворяла форточку и высоким голосом, с расстановкой – едва ли не по слогам – говорила одни и те же два слова:

– Юра!.. – на этот зов Лукаев никогда не откликался, – у-жи-нать!

Вот тогда старик бросал дела и шествовал в дом, по пути останавливаясь на полминуты возле гигантского умывальника.

– Ужинать… хо! Скоро вообще забуду значение слова «еда»… забуду значение всех слов – кроме своего имени! Вернусь в первобытное состояние и начну делать рисунки… на стенах своего дома… нарисую свою физиономию и задам ей вопрос: почему тебе дали такое имя? Почему меня зовут так, а не иначе? Черт!

Старик ругался, обтирая руки посудным полотенцем, его можно было расслышать издали, и дети, собиравшиеся в это время на проезде, снова покатывались со смеху, а минуты две спустя в свете закатного солнца принимались играть в «Море волнуется раз»…

В тот день, когда Перфильев отправился выполнять указание председателя, старик Лукаев с самого утра пребывал в крайне дурном расположении духа. Выйдя из дому и склонившись над грядкой с цикорием, он все прислушивался, не ходит ли кто за воротами, и когда слух его, наконец, уловил приближающиеся шаги, которые как раз таки и остановились возле ворот (разглядеть, кто шел по дороге, старик не сумел – с некоторых пор участок был обнесен ограждением), – безо всяких колебаний взял длинный прут, лежавший возле дождевой бочки, и широкими, но бесшумными шагами приблизился к воротам. За ними, разумеется, стоял Перфильев; конечная цель его путешествия находилась на следующем участке с этой же стороны дороги, но сторож остановился до него не доходя, и для чего-то принялся изучать массивный замок, который висел продетый в одну железную петлю на калитке – к воротам при этом Перфильев не приближался. Когда же калитка внезапно отворилась, и из-за нее показался Лукаев с воздетым вверх прутом, оба, застыв на несколько секунд, в недоумении оглядывали друг друга.

Потом…

Первым пришел в себя Лукаев.

– Господи, это вы, оказывается!.. А я думал, пастеныши.

– Кто?

– Пастеныши соседские. Кирилловых.

По Лукаеву нельзя было сказать, что его смущал этот нелепый эпизод – что вот он так выскочил со своего участка на человека, который не делал ничего предосудительного, – выскочил, да еще и с прутом, – напротив, в следующий момент он еще более усугубил впечатление – с угрожающим видом потряс прутом в сторону соседского белокирпичного дома.

Перфильев, с трудом уже удерживался от смеха, но все-таки сумел взять себя в руки.

– Что-то не так? – осведомился он ровным голосом.

– Еще как не так… Пойдемте, я кое-что вам покажу… к моему дому. Пойдемте, пойдемте! Вы все сами сейчас увидите.

Нерешительно пожав плечами, Перфильев направился следом за стариком.

Лукаев подвел сторожа к дождевой бочке.

– А вот здесь будьте осторожны, не споткнитесь. Прошлый раз я споткнулся здесь… две недели назад, в среду, в 12.53 по полудни… – он осклабился и прибавил агрессивно и шутливо, – сломал себе шею в двух местах – насмерть!!.. – Лукаев расхохотался, отклонил рукою сиреневый куст, на самой средней грозди которого, как на троне, уселась громадная жужелица, от действий Лукаева даже не шелохнувшаяся, обогнул клумбу с отсыревшими деревянными бортиками, – идите, идите сюда, ко мне – отсюда лучше всего видно, – он все не отводил рук от куста, чтобы Перфильев мог беспрепятственно пройти, – так… а теперь посмотрите вверх…

Поначалу Перфильев не мог разглядеть ничего – сливной желоб так ярко сиял на солнце, что у сторожа заслезились глаза, ему даже инстинктивно пришлось отступить.

– Осторожнее! – Лукаев отреагировал моментально, – не потеряйте зрение от этого проклятого солнца – наше государство только и стремится нанести нам увечий и поскорее в могилу отправить… Видите? – пребывая в крайнем возбуждении, Лукаев не переставал потирать руки.

– Нет.

– Выбоину на крыше видите?

– Да, вижу теперь.

Это была не выбоина – отметина на черепичной кровле.

– И краска облупилась вокруг. Видали? Только неделю назад покрасил!.. И краска какая дорогая – финская! Вот я покажу этим пастенышам, как камнями по дому кидать! Прошлой ночью от того и проснулся, что в кровлю что-то ударилось. Выбегаю, а здесь булыжник валяется. Пастеныши! Ну я им задам… – и как бы в доказательство своих слов Лукаев снова принялся потрясать прутом.

– Вы хоть видели, что это они были?

– Ну а кто же еще, если не они?

Такая уверенность Лукаева не проясняла, почему он, в таком случае, не пошел и не нажаловался родителям провинившихся детей, а поджидал на своем участке, не появятся ли они где поблизости снова. (Неужели ж думал, что те захотят состроить еще какую-нибудь пакость, на сей раз средь бела дня?) Но сторож благоразумно промолчал.

– Готов спорить, это в отместку – за то, что я недавно отсудил у них кусок земли, – Лукаев покачал головой, бросил прут на землю и осведомился у сторожа, не хочет ли тот зайти к нему и выпить по чашке чая.

– Самый дорогой чай, какой продается в магазинах. Английский.

– Я вообще-то здесь по делу. Тот серый дом возле леса. Вы никого в нем не видели?

Перфильев задал этот вопрос неслучайно – с тех пор, как умер Лешка-электрик, Лукаев без обиняков присвоил себе добрую треть его участка, перекопав ее под картофельное поле, – так что старик там появлялся довольно-таки часто.

– A-а… ну-ну, я понимаю, вы о тех незнакомых пастенышах, которых не так давно видела Любовь Алексеевна (старуха Родионова была единственной, с кем Лукаев был в дружеских отношениях, – нет, нет, я никого там не видел, однако я туда нечасто хожу, всего раз в дней пять – не чаще – это же все-таки не мой участок, понимаете?.. Хе-хе… – Лукаев состроил улыбочку, – так что в том доме могут ночевать всякие пастеныши, а я и не знаю ничего – надо бы вам облазить дом да это дело выяснить.

Перфильев сказал, что это-то он и собирается сделать, хотя шансы, что у этих прохвостов там какой-то штаб, на самом-то деле невелики.

– Ну, раз уж мы так нечаянно встретились, я составлю вам компанию.

Они вышли на посыпанную песком дорожку. Черный «Ауди» Лукаева стоял чуть вдалеке, справа, у ворот.

– Знаете, если эти пастеныши, эти ворюги, вздумают угнать мою малютку, я им просто… носы поотшибаю – вот что. Потом от ужаса будут вскрикивать каждый раз, когда увидят свое отражение. Встаешь утром, идешь в ванну промыть слипшиеся глаза, смотришь в зеркало и на тебе: вместо носа впадина, как у скелета. Ха-ха-ха! Дикий крик ужаса… а потом вспоминаешь: да, это же мне пару недель назад нос отшибли за то, что я машину пытался угнать. Пора бы и привыкнуть к его отсутствию!.. – Лукаев рассмеялся: очевидно, его настроение постепенно шло в гору, – так-то!

Перфильев поднял брови и довольно долго их не опускал.

– Ну… я думаю, до этого не дойдет… – выговорил он, – э-э… я имею в виду, что кто-то украдет вашу машину – до этого не дойдет. Вы же поставили сигнализацию?

– Нет, Илья настаивал, но я сказал ему, что у нас в советское время не было никаких сигнализаций, мы просто запирали машины – я всегда запирал свой «Москвич» и все. И теперь тоже не собираюсь изменять этому правилу. Моя машина, он мне подарил ее на день рождения, и я буду делать так, как хочу. Как привык. Никаких сигнализаций. От этих новомодных штучек одно облучение – можно рак схлопотать.

– A-а… ну тогда будьте начеку. Следите за машиной, я имею в виду, – сказал Перфильев невозмутимо.

– Я слежу. Как же не следить за малюткой, на которой можно разогнаться до ста восьмидесяти запросто.

– Да… мы их обязательно поймаем, вот увидите.

– Кого?

– Ребят, которые дома вскрывают.

– Сколько, бишь, они уже вскрыли?

– В этот сезон? Три. И каждый раз в середине недели. Естественно – когда народу поменьше. Хозяева всегда отсутствовали. И суроковский дом – очень видный. Там найдется, что взять. Тогда-то мы с председателем и заподозрили, что есть какие-то наводчики. Соглядатаи. После второго ограбления заподозрили… ну а чуть попозже это подтвердилось. Моя жена, когда к молокану как-то заходила, на обратном пути уже идет и видит, как возле одного дома ошивается какой-то паренек. Вернее… стоит, – Перфильев чуть запнулся перед последним словом, для того, чтобы придать ему больше веса, а заодно, поглядев на Лукаева и качнув головой, с важным видом ткнул указательным пальцем вниз, – просто стоит возле калитки, приятеля своего, видно, ждет, но в то же время будто бы что-то и высматривает. Ну, у Марины сразу же подозрение мелькнуло – надо сказать, интуиция мою жену никогда не подводила – она у него и спрашивает:

«Ты к кому?»

Мальчик такого вопроса явно не ожидал и поначалу весь покраснел и подобрался, смутился, но потом очень быстро сумел прийти в себя и говорил вполне естественно, безо всякого волнения.

«К Саше…» – говорит.

«К кому?» – Марина переспрашивает.

«К моему другу Саше. Вы не знаете, он приехал?» – говорит.

«Я его не знаю. А ты уверен, что он здесь живет?» – Марина спрашивает.

«Да, конечно… конечно, уверен, мы уже с ним как целый год водимся».

Так и сказал: «водимся», – жена это очень хорошо запомнила. Не «дружим», не «общаемся», а именно «водимся». Ха!.. Марина не стала его больше ни о чем расспрашивать. (Спросить паренька, где он сам живет, ей как-то не пришло в голову – а жаль, может, он себя и выдал бы!) Пошла дальше, к дороге, но зато потом, недели через полторы, когда ей довелось случайно встретить на улице жену молокана, Аллу, она все ей рассказала и поинтересовалась, кто живет в том самом доме, возле которого стоял мальчик. «Старик один, полусумасшедший; к нему сын часто приезжает, но он уже взрослый, ему около тридцати, а внуков никаких у старика нет», – был ей ответ. Так что после этого случая стало более-менее понятно, как работают эти ребята, – Перфильев остановился; потом продолжал, – Но в этот дом они не залезли. Я имею в виду, в тот, возле которого этот парень высматривал. Дом приметный, отделан хорошо, но, видно, он им чем-то все-таки не приглянулся. А может быть, моя жена положение спасла, отвадила, сама того не желая. Хм!..

– А прошедшей зимой тоже ведь вскрывали? Сколько раз?

– Этого я уже не помню. Но то были другие ребята – их поймали. В соседнем поселке, когда они и там тоже начали шустрить.

Перфильев и Лукаев уже вплотную стояли перед серым домом.

Если представить себе дома с привидениями из классических фильмов ужасов, то дом Лешки-электрика не вписывался в этот собирательный образ лишь тем, что большая часть его окон была заделана краснобуквенными советскими плакатами – по ту сторону стекол, вместо штор; смотрелось это довольно-таки нелепо. Его планировка была одной из самых, если не самой необычной в поселке, и главная отличительная ее черта состояла в многочисленных пристройках: терраса, мезонин, два крылечка с разных сторон дома на втором этаже, понатыканные тут и там окна и оконца самой разнообразной формы и узора на рамах – все это создавало впечатление странной архитектурной тесноты, оставлявшей знобящее впечатление, – тесноты, которая с течением времени – дом выглядел ветхим и немного покосившимся – становилась почему-то все более отчетливой (должно быть, это походило на то, как с возрастом резче очерчиваются все детали человеческого лица).

Пожалуй, что на участке только и было приглядного, что полоска земли, которую Лукаев выполол под картофельное поле, – все остальное же демонстрировало крайнее запустение: поросль крапивы была настолько высокой, что даже яблоня, росшая возле дома, казалась всего-навсего холмиком более светлой зелени.

Но все же кое-как, ценой обожженных рук, к дому можно было подойти.

«Конечно, надо в окно лезть, – подумал Перфильев, – вон в то, террасное. Там и стекол нет».

Вслух он не сказал ни слова – натянул на запястья рукава своей матроски и принялся продираться сквозь чащу.

Лукаев же остался стоять на дороге и в следующие пять минут, пока сторож лазил по дому, только и делал, что непрестанно окликал его и спрашивал: «Ну как?» или «Нашли что-нибудь?» или даже «Что вы там видите, а?.. Расскажите хоть!» и т. д. и т. п. Перфильев при этом неизменно хранил молчание – так что даже под конец Лукаев на него немного обиделся.

Надо сказать, насколько многообещающе таинственным – даже в этот яркий день – дом выглядел снаружи, настолько же разочаровывающим оказался он внутри: более неприглядного и скотского места представить себе было трудно! Вся таинственность развеивалась в одно мгновение – ее сменял полный хаос, ничего больше. Повсюду валялись какие-то старые, выцветшие от пыли бутылки, многочисленные микросхемы от телевизоров (тут же к одной из стен прислонен был и битый кинескоп), – пустые газовые баллоны с облупившейся оранжевой краской и пр.; пол возле печи усеян был кирпичной крошкой – остатки стройматериалов. В комнатах не было не только мебели, но и вообще ни одной целой вещи, пригодной к использованию. Один лишь предмет среди всего этого хлама привлек внимание Перфильева – дырявый целлофановый пакет, доверху набитый пинг-понговыми шариками, – и то только в том смысле, что он просто не мог взять в толк, откуда этот пакет здесь появился (шариков там было, по меньшей мере, штук двадцать), – к цели же его поисков эта вещь вроде бы не имела никакого отношения. Перфильев не мог объяснить своего чувства, однако ему почему-то сразу стало ясно, что это место давно пустует. Конечно, он все же еще задержался на пару минут, чтобы заглянуть наверх, – лестница, ведущая на второй этаж, была вся в широченных трещинах, в которых виднелись кусочки паутины и древесной стружки. Перфильев остановился на ее середине и заглянул в квадратный потолочный проем – весь пол верха был завален погонкой, обухами, рваными покрывалами и бог знает чем еще; окно слева представляло собой потрясающую гробницу всевозможных насекомых, застрявших в паутине; воздух был сильно спертым. Дальше Перфильев не ходил, а сразу же спустился вниз.

– Я вас все время звал. Почему вы не отвечали? Голос пропал, во рту пересохло? – осведомился Лукаев, когда сторож, отряхивая колени, шагнул на дорогу.

Вид у Перфильева был скучающим.

– Я увлекся… немного, – Перфильев снова сделал ударение на последнее слово и все продолжал отряхиваться.

– Увлеклись?

– Пустяки, – отмахнулся Перфильев, и не желая отвечать на вопросы, но все же удостоил Лукаева важным извещением:

– Там никого нет, только зря время потеряли. Но я и не рассчитывал на успех… Думаю, теперь можно чайку попить. Вы приглашали меня, кажется?

IV

– В следующем месяце собираюсь нанять ребят – делать пристройку к дому. Двухэтажную. Получается так, что и не пристройка, а целый дом. А это… – Лукаев обвел рукой комнату, – как раз пристройкой станет. Я тут площадку освободил на улице… когда выпалывал траву, нашел, между прочим, казенный гребень – скольких я напричесывал им в свое время в морге. И не сосчитать! А потом на тебе, исчез, потерялся. Мне вставили по полной – советская власть все блюла, кому, как ни нам, это знать лучше, – но я так его и не нашел. Как гребень здесь очутился, ума ни приложу. За сто километров, представляете? Видно, я сунул по случайности в карман на работе, а потом еще и на дачу отвез. Черт знает, какие чудеса… – Лукаев пожимал плечами, качал головой, – нате-ка ложку… а впрочем, я сам лучше… настоящий английский чай.

– Да, вы говорили, – Перфильев кивнул.

– Сейчас я ну-ка… – согнувшись в три погибели, Лукаев принялся отжимать чайные пакетики – сначала над чашкой Перфильева, затем над своей, – потом спитой чай сделаю и в гриб солью.

– Куда?

– Чайный гриб. Не слыхали никогда? – Лукаев указал на двухлитровую банку, стоявшую под зеркалом, в углу стола, с оранжевой жидкостью, на поверхности которой плавало нечто, с одной стороны действительно походившее на шляпу гриба, толстую и слоистую, с другой же имевшее некоторое сходство с медузой.

– Слыхал, – вяло отозвался Перфильев.

– Чрезвычайно для желудка полезен. Чрезвычайно… Если он, конечно, есть у вас, – Лукаев подмигнул, – а то у старшего поколения – особенно у нас, у стариков – ничего теперь нет – все государство отобрало.

– Что?..

– С другой стороны, в этом есть множество плюсов, – Лукаев заговорщически наклонился к уху Перфильева, – моя жена так ведь и не смогла меня отравить… ладно, – он откашлялся, – не хотите попробовать?

– Нет, большое спасибо.

– Ну, как знаете.

Лысина старика так сверкала от косых солнечных лучей, бивших в окно, что Перфильеву все время приходилось смотреть по сторонам, но было в этом и множество плюсов.

Перфильев рассмотрел фарфоровую вазу (в которой, помимо всевозможных болтов, гаек и гвоздей, еще лежала высохшая чесночная головка); чуть позже не меньшим вниманием, чем эту вазу, сторож удостоил и большой плоскоэкранный телевизор, японский, в другом конце комнаты. (Старый «Рубин» стоял тут же рядом, на полу).

«Стоп, а это откуда?..» – взгляд сторожа остановился на небольшом газовом баллоне, стоявшем возле кровати. Точно такого же типа он видел недавно в доме Лешки-электрика.

«Неужели ж стащил? Да, точно… и зачем он только ему понадобился! Идиот…»

Наблюдения Перфильева хоть как-то еще помогали отвлечься от невыносимой жары, воцарившейся в комнате, – все дело в том, что пару дней назад у Лукаева сломалась газовая плита, и за неимением более простой электрической плитки пришлось для подогрева чая растопить буржуйку. Сторож попросил открыть окно.

– Жалко, что вы потерпеть не можете. А то так хотелось, чтобы моя женушка наконец сварилась, отдала Богу душу от жары… Хэ! Шутка!.. – Лукаев снова подмигнул, затем позвал:

– Оксана, иди сюда, посидим все вместе, раз уж…

– Ох, нет, Юра, у вас там слишком жарко, – послышался из второй комнаты капризный женский голос, – у меня давление…

– Слава тебе Господи… – пробормотал Лукаев, – я иногда беспокоюсь, что она станет чаще вставать и ходить по дому… Знаете, насчет этой плиты. Мне даже перед Ильей неудобно. Он говорил, что она очень современная. В наборе купил ее, «Для дачника» назывался. В магазине техники. И телевизор оттуда же. Не этот, большой, второй, маленький, тоже японский. В Оксаниной комнате. И еще там была пара вещей, я уже и не упомню. Все вместе тысяча долларов, представляете? Целая тысяча. Лучше скажу Илье, что это я сам сломал плиту, по неосторожности. Чтобы он не расстраивался.

Лукаев отжал, наконец, пакетики, положил их на маленькое блюдечко, сел напротив.

– Ваш сын нечасто сюда приезжает, да?

– Нет-нет, он все по курортам морским. Или в горы. А если на дачу, то у него ведь своя есть, в десяти километрах от Москвы. Загородный дом, коттедж. Я и сам там был несколько раз, но особо все-таки не суюсь – он же его больше держит, чтобы сослуживцев приглашать. Мне роскоши и в нашей столичной квартире достаточно – я же скромный человек, сами понимаете. Но свою поездку очень хорошо запомнил: у него там на даче бар отличный, Илья мне вина давал всякие пить. Знаете ли, таких гармоничных вкусов я еще не пробовал.

– Сколько лет Илье?

– Почти тридцать. И до сих пор не женился.

– Тридцать…

– Да-да. Он у меня поздний ребенок, а поздние дети, знаете ли, часто случаются гениями. Так что мне повезло… я могу закрыть окно?.. – и не дожидаясь ответа, Лукаев взял с подоконника книгу, подставленную под дверцу; запер форточку, машинально покосившись на темный проем комнаты, где лежала Оксана Павловна, – а эта книга, между прочим… я ее сейчас читаю… замечательная. Замечательно человек пишет.

Перфильев взял книгу в твердой, маслянисто-зеленой обложке с изображением длиннющего лимузина, из-за которого выглядывал человек в маске и с винтовкой; перелистал чернеющие газетные страницы.

– Свидетель всего этого безобразия – когда оно только еще началось.

– Какого безобразия?

– Ну это… разрушение Советского Союза. Слишком много свободы людям дали, вот что. Ни цензуры теперь, ничего! По телевизору такое можно увидеть, что просто… разврат один, словом. Свободолюбие, фривольности. «Полночная жара» – телесериал такой сейчас идет… Не видали ни разу?

Качая головой, Перфильев внимательно смотрел на Лукаева.

– Разврат и людей убивают – все… – Лукаев причмокнул; потом продолжал:

– У нее спрашивает, ну этот, детектив, ведущий следствие: «Как был одет мужчина, убегавший с места преступления». А она отвечает: «Не помню, я не очень разбираюсь в одежде. Обычно я рассматриваю мужчин, когда одежды на них уже нет».

– Кто «она»?

– Да я помню что ли? Баба какая-то!.. Вот что теперь проповедуют! Главное, что и фабула-то – чушь собачья. Какой-то частный сыщик… Стив Слейт его, кажется, зовут… раскрывает преступления на тропическом острове. Бегает с пистолетом возле берега моря! Такой бы фильм при советской власти никогда на телевизор не выпустили…

Лукаев выдержал паузу.

– Хотя, конечно, местечко там показано райское, нечего сказать. Сам бы хотел жить на таком острове, – он сделал глубокий, нарочитый вздох, – надеюсь, Илья меня свозит на курорт… опять. Он уже возил меня, я вам рассказывал?

– На Кипр?

– Да, на Кипр. Там очень жарко – мне понравилось. А еще я, знаете ли, мечтаю съездить в Голландию, чтобы посмотреть на тюльпаны, и в Чехию – там пиво отличное.

– Если я себя буду плохо чувствовать, ты никуда не поедешь! – донеслось из другой комнаты.

Лукаев тихонько выругался.

– Все сечет, только подумайте… Ну ты же оставалась здесь на неделю, когда я на Кипре был!

– Тогда у меня с давлением все нормально было.

– Ну… ты себя лучше почувствуешь! – Лукаев наклонился к Перфильеву и, подмигнув с озорством, чуть слышно прибавил:

– … на том свете. Надеюсь, откинется до сентября. Илья мне как раз в сентябре обещал поездку в Голландию. Давление у Оксаны ой-ой как скачет последнее время, – старик говорил уже почти шепотом, – я не даю ей лекарств, которые Илья накупил – не потому, что хочу приблизить этим ее конец, вы не подумайте, просто они очень дорогие, я их берегу. Достаточно и тонометра, который он ей купил. Японский, точнейший.

– Вы бы взяли свою жену с собой.

– Куда? В Голландию? – рука Лукаева с чашкой чая пораженно застыла в воздухе.

– Ну да… – Перфильев ответил это неуверенно, даже как-то боязно, словно опасался, что Лукаев сейчас вспылит, а то, еще того хуже, набросится на него.

И хотя этого не произошло, Лукаев ответил ворчливо и довольно нервно (сразу стало ясно, что подобное предложение он слышал ранее и от своего сына):

– Нечего ей там делать, ясно? Я как раз хотел съездить, чтобы отдохнуть от нее. Да и такие переезды только повредят ее состоянию.

Последовала пауза. Потом Лукаев произнес с энтузиазмом:

– Помните, я сказал, что эти пастеныши – я имею в виду соседские – отомстили мне за то, что я отсудил у них кусок земли? Кирилловские.

– Да-да.

– Вот об этом я и хотел рассказать. О замерах, которые я здесь проводил. Видите ли… – старик чуть наклонился, чтобы сделать из чашки пару глотков, и его лысина снова сверкнула; во время глотка кустистые брови напряглись, – я же совсем недавно поставил эту изгородь. Недели три назад. И прежде всего, чтобы никто больше не оттяпывал моей территории.

– А так делали?

– О-о-о!.. Еще как! В прошлом году Кирилловы совсем обнаглели – насажали на моем участке смородиновых кустов. Но я им за это сказал пару ласковых… Да, сказал, еще как сказал. Но они все не желали их выкорчевывать, вот я и решил, что с этого года приму меры… Ха, как точно это у меня с языка сорвалось – меры. Я знаете, что сделал? Специально купил большой сантиметр. Большой и очень точный. И очень современный. Чтобы вымерить длину участка. Кирилловы оттяпали у меня здоровенный кусок, и оставить это просто так я никак не мог – ну вы же понимаете меня?

– Прекрасно понимаю.

– И знаете, что выяснилось? – снова в голосе Лукаева послышались ворчливые нотки, – они украли у меня двадцать сантиметров. Представляете?

– Да уж…

– Я замерял со стороны дороги. Вот и пожалуйста – двадцать сантиметров. Целых двадцать! А посчитайте, сколько это будет в площади. Это же ужас какой-то!

– Да, и правда. Ужас.

– Мне, естественно, пришлось обратиться к председателю. Ну а извините, что еще прикажете мне делать? – Лукаев развел руками, словно оправдываясь на уже прозвучавшее осуждение, – если бы это было десять или пятнадцать сантиметров, я еще бы стерпел (вот здесь Лукаев был, конечно, неискренен), – но двадцать – нет, это перебор. Это слишком! Ну и я настоял председателю, чтобы он вызвал всех этих… ну как их… забыл… словом, чтобы узаконили…

– Бы не о юристах говорите?

– Ну да, вроде того. И все же, по-моему, это были не совсем юристы. Я в этих делах худо разбираюсь, но да ладно. Председатель вызвал, и они заставили выкорчевать и даже проследили за всем скрупулезно – я на этом настоял. Правда, они сначала тоже начали замерять, их было двое, парни, такие деловитые, основательные на вид… ну а потом выпрямляются и говорят: «Все верно, двадцати сантиметров не хватает». Ну а эта стерва, Дарья Кириллова, тоже уже вышла с участка и поджидала, что они скажут, и все только готовилась заорать по любому поводу. Вы же знаете, она такая… Еще говорит: «вы, Лукаев, решили, видно, начать новое лето со старой песни. Ну это уж верно – горбатого могила исправит». Стерва, одним словом, стерва. Ну а я на сей раз отвечать ей грубо не стал, сказал только, чтобы помолчала и следила получше за тем, что происходит, а то скажет потом, будто я что-то подстроил… Мы с ней, знаете ли, все время цапаемся. Но как только эти двое замерили и свое слово сказали, она сразу пыл поубавила, фыркнула презрительно и в дом. Ну и черт с ней! Главное, что кусты выкорчевала в следующие два дня – и все. Большего мне не надо.

Перфильев сказал, что теперь припоминает: он тоже слышал что-то об этой истории.

– Ну вот видите, – у Лукаева был такой кисло-довольный вид, что сторожу даже горло сдавило, – так вот, чем вся эта история кончилась. С замерами, я имею в виду… Я ведь и после них еще знаете как много понаслушался – подумать только! От братца Кирилловой, на сей раз уже, от братца. Вы ведь его знаете – такой, спивающийся потихоньку.

– Да. Знаю.

– Ну а потом я и решил этот забор поставить, чтобы больше у нас земли не крали и никаких споров не было. Илья денег дал, я нанял ребят. Они все за три дня сделали. Дело того стоило. А вы как считаете? – осведомился Лукаев у сторожа, словно старика действительно заботило его мнение.

– Да-да, стоило… Безусловно стоило.

– Ну а теперь вы видите, что творится. Опять началось – камнем в крышу засветили. Если не Кириллова с братцем, то теперь их пастеныши доводить будут. Ну я им знаете, что сделаю… Запихну их в эту банку с грибом – он как раз жаловался мне, что ему одной заваркой надоело питаться, – Лукаев подмигнул грозно; в глазах светилось озорство, – никто мне и слова за это не скажет – никто не поверит просто… разве кто-нибудь поверит, что два человека могут поместиться в двухлитровой банке?.. Ха-ха-ха… Ну а если серьезно, я просто не хочу опять с их родителями в полемику вступать – я лучше по-другому поступлю… ах, постойте, неужто один из них!

Перфильев невольно проследовал за взглядом Лукаева – а тот смотрел теперь в незанавешенное окно, через которое можно было видеть окна соседского дома. В одном из них в этот момент как раз и появился восьмилетний Максим Кириллов – в их сторону он поначалу не смотрел, а зачем-то вертел в руках ржавую жестянку «Nescafe», взятую им с подоконника, всю испещренную царапинами и гвоздяными дырочками, в одной из которых как раз таки и застряла «сотка», – да, поначалу мальчик не смотрел в их сторону, однако, видимо, некое ощущение постороннего присутствия все же заставило его в результате поднять глаза.

Тотчас же Лукаев постучал кулаком по стеклу и принялся внушительно грозить; его губы превратились в тонкую нитку с побелевшими от ярости впадинками с обеих сторон.

Максим удивленно пялился на Лукаева, – глаза мальчика превратились едва ли не в блюдца, – а потом произошло то, что и должно было произойти – он мигом опустил штору и скрылся из виду. (Жестянку он бросил на подоконник; несколько секунд она удерживалась, подпираемая гвоздем, но после все же не выдержала и бесшумно свалилась вниз).

– Вот пастеныш! – Лукаев сел, – Видели, да, как испугался?

– Да.

– Это точно они – у меня теперь в этом никаких сомнений нет.

– У вас вроде бы и раньше не было.

– Да… ну, я им покажу. Вчера было знаете сколько времени? Полвторого ночи – когда они кинули. Да-да, полвторого. Им уже недостаточно просто поколобродить – они же все с фонариками играются в прятки, в пугалки, слыхали об этом?

– Нет, не слыхал… – Перфильев старался изобразить на лице заинтересованность… как вдруг и правда заинтересовался, – в прятки, вы сказали? Они играют в прятки по ночам?

– Да-да… Ну а теперь им, видите ли, мало, решили вот еще, значит, что сотворить. Но я знаете, как разберусь с ними?..

Тут послышался стук во входную дверь.

– Ага, это, наверное, Любовь Алексеевна идет – она всегда в это время приходит…

От этого известия Перфильев едва сумел сохранить на лице непроницаемость; сам же про себя подумал, что «влип по полной», – уходить было поздно, да и Родионова, конечно, давно уже прознала, что он здесь. «Вероятно, придется еще часа два проторчать, не меньше…» – он вздохнул, всеми силами стараясь настроить себя на благодушный лад.