Читать книгу Корень Мандрагоры - Евгений Немец - Страница 3

Если разбирать мою жизнь по полочкам, то вряд ли там найдется что-то из ряда вон выходящее. Окончил школу, подался в институт, провалил экзамены, пошел исполнять почетный долг – защищать отечество. После армии опять в институт, на этот раз удачно, ну и пять лет студенческой жизни. На третьем курсе осознал, что жизнь самостоятельного человека стоит денег, а потому устроился на полставки сразу в две малюсенькие конторы – присматривать за компьютерами. По окончании вуза нашел работу уже в серьезной организации, которая специализировалась на монтаже и обслуживании телевизионных и компьютерных сетей. Один раз готов был жениться, один раз похоронил отца. В смысле, не потому, что мой отец мог умереть больше одного раза, а потому, что такая вещь, как организация похорон близкого человека, в моей жизни случилась единожды. И слава богу.

История жизни человека в базе данных его памяти располагается вовсе не в хронологическом порядке и даже не по событийной насыщенности пережитого. Самые яркие впечатления – открытия, которые меняют мировоззрение. Именно их будешь отчетливо помнить до конца своих дней. Вот, например, помню себя шестилетнего, висящего на ржавом гвозде. Очень яркое воспоминание, четкое и детальное в ощущениях.

Было теплое воскресенье начала августа, мы с дворовыми ребятами лазили по какой-то конструкции из металла и дерева. Возможно, это были строительные леса, брошенные рабочими за ненадобностью или ветхостью, – я уже не помню точно.

Так вот, я спускался вниз, уже почти добрался до земли, но тут гнилая деревяшка под моей ногой треснула, и я всей массой своего тела напоролся на ржавый гвоздь, торчащий, словно рыболовный крючок. Старая железка вошла в ляжку левой ноги и уперлась в кость. Боль была ослепительной. Казалось, что в моей голове взорвалась бомба. У меня помутнело в глазах, вдруг стало нечем дышать, но каким-то чудом я не выпустил из рук доску, за которую держался, иначе я бы распорол ногу до самой ягодицы. Только несколько секунд спустя, как только смог глотнуть воздуха, я начал орать. Товарищи, в ужасе от происходящего, кинулись кто куда. Возможно, звать взрослых. Я отчаянно трепыхался, но выбраться из этого капкана мне никак не удавалось. И вот это ощущение – ограниченности собственных возможностей – было страшнее боли. Инстинкт самосохранения говорил мне, что надо просто сняться с крючка и все закончится, но… мне не хватало для этого физических сил. Я был объят ужасом из-за невозможности исправить ситуацию. И этот ужас привел меня в оцепенение. Слезы застилали глаза и ручьями текли по щекам. Это даже плачем назвать было трудно – горные реки безысходности и отчаяния. Нога горела огнем, с каждой секундой становилось все больнее и больнее. И вокруг – в пределах досягаемости моего зрения, моего крика и моего страха – не было ни одной живой души.

Есть две категории людей: те, кто верит в себя, и те, кто верит в других. Младенчество – первые годы жизни – учит нас верить в других. Прежде всего в своих родителей, потому что ребенок полностью от них зависит. Но случаются ситуации, когда эту зависимость приходится пересмотреть. Я, ревущий шестилетний мальчишка, висел на ржавом гвозде и чувствовал, что никто мне не поможет. В эту минуту верить в других было нелепо и даже опасно. Разумеется, я не анализировал ситуацию, да и слова такого – «анализ» – еще не знал. Просто мне было невыносимо больно и до безумия страшно, а рядом не было никого. Даже родителей. И то, что теперь можно облечь в конкретные слова, создать информационную структуру, понятную окружающим, как сказал бы Мара, тогда я просто чувствовал на уровне невербальных образов. И это понимание было очень похоже на одиночество. На то одиночество, когда ты с этим миром один на один – без друзей, без родных, без союзников.

И вот тогда во мне появилось слово. И не только во мне – все пространство, весь мой мальчишеский мир, очерченный периметром двора, и вся бесконечная Вселенная, окружавшая этот двор, все, что я знал и о чем только догадывался, все, что я чувствовал и ощущал, настроилось на волны моего сознания, чтобы внушить мне единственное слово: спасись. Эта установка проявилась в моем сознании, как проявляется фотография в реактиве. Сначала она была едва различимым эхом, которое не могло пробиться сквозь стену боли и страха. Потом стала настойчивей, и я начал обращать на нее внимание. Спасись…

И когда она превратилась в приказ, в холодную директиву, когда она загремела в моей голове: «Спасись! Спасись! Спасись!!!», я вырвался из капкана.

Я стал отталкиваться здоровой ногой и подтягиваться на руках и вдруг почувствовал, что нога освободилась. Меня накрыла волна радости освобождения. На меня нахлынула всепоглощающая релаксация. Успокоение было столь всеобъемлющим, столь миротворным, что я практически не обращал внимания на ноющую боль в разорванной ляжке. Для боли в моем сознании больше не было места. Я смог!.. Спасен…

Я медленно поковылял к дому, чувствуя, как горячая липкая жижа стекает по ноге и чавкает в сандалии, и… улыбался. Этот гвоздь, боль и ужас, вернее, освобождение от них… все это переместило меня куда-то в другое место. Солнце высвечивало мутные вихри в поднятой ветром пыли, лежало на листьях березы, у меня на плечах, на крышах домов – это был все тот же родной двор, и все-таки не тот. Изменился я – изменился и мир. Меня охватила эйфория победы над самим собой, потому что знал, нет – чувствовал: отныне я смогу справиться с любой проблемой, противостоять любой угрозе. Именно тогда я ясно ощутил, что такое независимость: свобода от собственного страха.

Навстречу мне бежала мать, следом семенил один из моих дворовых товарищей, но никто из них, да и никто в целом мире не имел понятия, как безнадежно они опоздали. Своего Минотавра я уже победил. Свое спасение – уже приобрел.

С этого случая друзья по двору стали звать меня Гвоздь. Там все было просто, выражение «напоролся на гвоздь» упростилось до единственного слова, обозначающего такое важное событие в жизни двора. Я не возражал: это примитивное крепежное изделие, несколько грамм железа, вытянутого в спицу, отныне значило для меня гораздо больше, чем неприглядное прозвище. Я родился во второй раз, и ржавый гвоздь стал скальпелем акушера, сделавшим моей жизни кесарево сечение.