Читать книгу Музыки верный солдат. Воспоминания - Евгений Павлович Иванов - Страница 6

22 июня 1941 года: «Ну, это ненадолго…»

Отсрочка от призыва и отказ от нее

Согласие мамы на отправку на фронт несовершеннолетнего сына

Отбытие в армию 10 августа 1941 г.

Военный лагерь запасного стрелкового полка под Горьким, голодный месяц

Отбор в группу для учебы на курсах военных переводчиков

Переезд из военного лагеря в Горький, затем в Москву

Начало дружбы с Шамилем Агишевым из Казани

Четырехмесячные курсы военных переводчиков при 2-м Московском Государственном институте иностранных языков

Интенсивность занятий немецким языком

Бомбежки Москвы

Построение для отправки на фронт 5-го или 8-го октября 1941 г., начальник военного факультета генерал-майор Биязи отстаивает у командования свое решение не отправлять курсантов на фронт

Эвакуация в Ставрополь-на-Волге Куйбышевской области 10 октября 1941 г.

Беженцы из Иванова и ложные слухи о бомбежках Иванова

Субботник в Жигулевских горах и случай с баржой на обратном пути

22 июня в 12 часов дня я был дома с бабушкой – Анастасией Афанасьевной Рыбаковой. Мама в это время была на базаре. И вот из радиорепродуктора, типичного для того времени и стоявшего в большой комнате в том же углу, что и всегда, мы вдруг услышали сообщение о начале войны… Помню свои первые слова, которые я сказал бабушке: «Ну, это ненадолго…» Так считали тогда многие люди, впитавшие дух эпохи, воспитанные тем временем…

Прежде всего подумали о папе1, ведь он только накануне выехал в Москву, где и застала его война. В свою часть ему теперь, конечно же, не добраться… Что будет с ним?..

Известие о начале войны было страшным ударом для мамы2, круто изменившим в жизни все. В то время она работала в полку, где служил отец. Переживания за судьбу мужа, огромные материальные потери для семьи – ведь они с отцом уже переехали на новое место службы, отвезли туда все ценные вещи. Там же находились и запасы продуктов, приготовленные для всей семьи на лето, и туда же, через несколько дней после папы, должны были выехать и мы с мамой. И, наконец, за время работы там было приобретено немало новых добротных вещей. Мама оказалась в Иванове лишь с той одеждой, в которой приехала за мной… И новая её тревога – должен быть призван в армию и я, а она останется одна в доме с больной матерью, не имея работы. И в условиях войны – содержать еще и дом, требующий немалых средств и просто физических сил… Да и вообще – что будет? Ведь началась война!.. Мама, естественно, осталась в Иванове.

В июне 1941 г. я окончил десять классов общеобразовательной школы и три (из четырёх) курсов музыкального училища. Учился я очень хорошо, все верили, что в будущем я пойду в консерваторию и стану музыкантом и потому, видимо, кто-то решил предоставить мне отсрочку от призыва в армию для окончания музыкального училища, и отсрочку мне предоставили. И это было сделано ещё до начала войны.

Любопытно, что в результате допризывного медосмотра и последовавшей затем беседы я получил направление в лётное училище! Не могу понять – почему… В аэроклубе я не занимался, к технике всегда был равнодушен, физическим совершенством, кажется, не отличался… Единственной страстью моей была музыка, ради которой в 30-й школе меня освободили даже от уроков труда (кстати – напрасно, я об этом очень жалел).

Евгений Иванов, школьная пора

Если у меня не было противопоказаний в отношении службы в авиации, то моё согласие, конечно же, было связано с другим. В те годы кумирами молодёжи были герои-лётчики, «сталинские соколы». И вот это обстоятельство и, конечно же, возможность заявить знакомым девчонкам, что и ты скоро станешь настоящим соколом, сыграло свою роль…

Началась война. Что делать? Заканчивать музыкальное училище, используя отсрочку, или… Ну, разумеется, как мог я, секретарь комитета комсомола школы, получивший назначение в «соколы», остаться дома, музицировать на рояле, когда мои друзья-одноклассники один за другим отправлялись в армию!..

И я решил отказаться от отсрочки, к ужасу мамы и бабушки. Пошёл в райвоенкомат с соответствующим заявлением. Но при этом я настойчиво попросил направить меня в авиационное училище, как ранее решила допризывная комиссия. Мне ответили, что просьбу мою удовлетворят только в том случае, если на мою отправку в армию даст согласие мать (возможно в этом отношении сыграло роль то, что мне в ту пору еще не было 18 лет).

Помню, я сидел у дома в ожидании мамы, которая куда-то уходила по делам. Вот она подошла, и я сообщил ей о своем решении… Были слёзы, тяжелые переживания, уговоры. Но потом, успокоившись, она, кажется, поняла, что я прав! Так надо было поступать! И, скрепя сердце, она дала согласие.

Через некоторое время я получил повестку: в ней сообщалось, что 10 августа я должен явиться в военкомат для отправки в армию…

Утром, тепло попрощавшись с бабушкой, я с мамой отправился на сборный пункт – двор школы (красной, двухэтажной) на Балаганной улице – ныне улица Маяковского (напротив ул. Станко). Ждали чего-то там очень долго, потом нас построили и колонной, пешком отправили на вокзал. Там мы оказались уже к вечеру, постояли некоторое время на площади около вокзала, а потом услышали команду: «К вагонам!» Только мы вышли на перрон, как выход туда закрыли огромные железные двери… Так мы толком, в последний раз, на что очень надеялись, и не попрощались… Когда вошли в вагон и заняли каждый свое место, тут же бросились к двери, к окнам искать своих родных. Но – увы!

Вскоре наш состав отправился в путь. Так началась новая жизнь, ещё представлявшаяся совсем не такой, какой она вскоре оказалась. Мы не могли оторваться от окон, горевали, что не удалось попрощаться как следует с родными и близкими, с грустью всматривались в убегающие от нас дома и улицы родного города. И остро чувствовали, что мы расстались не только с городом и с родными, но и со своим детством, первыми, самыми нежными, искренними и пылкими годами юности! Простились навсегда!..

В отряде, в составе которого я ехал, никого из моего класса и даже нашей школы не было. Теперь я понимаю, что другие мои одноклассники, видимо, отправились на несколько дней раньше и по другим направлениям. Конечно, начинать службу в кругу незнакомых людей сложнее. Правда, был в этой группе один человек, которого я немного знал – он жил на нашей улице, но учился в другой школе, и мы были знакомы только «зрительно».

Едем в пассажирском вагоне. Кто молчит, переживает, кто байки всякие заводит, словом, проявляется характер людей, определяются лидеры. Вот с какой-то полки доносится чья-то «рассудительная» речь: «Скукота-то какая! Не знаю, что и делать: то ли спать лечь, то ли жрать начать снова?» Понемногу стали успокаиваться, затихать, и всё явственнее стал слышаться стук вагонных колёс…

Вдруг ночью раздалась команда: «Выходи из вагонов». Вышли на платформу – не помню, что за станция, но это было ещё не так далеко, в наших краях, во всяком случае, не далее Владимирской области. С нашим железнодорожным комфортом было покончено. Теперь нас поселили в товарный вагон с заранее подготовленными нарами.

Теперь мне идёт уже шестьдесят восьмой год… Очень многое в жизни уже позади… Можно (да, пожалуй, и пора) подводить итоги. Что касается моих друзей, то итоги, видимо, будут уже окончательными. Настоящим другом моим был только один человек – Шамиль Агишев3. Родом из Казани, татарин. К началу войны окончил один курс какого-то института в Москве. Был на год старше меня.

Наши жизненные дороги сошлись в августе-сентябре 1941 года в большом военном лагере под Горьким <теперь – г. Нижний Новгород, примечание составителя>, в запасном стрелковом полку. Мы оба находились там, но познакомились лишь тогда, когда вместе оказались в одной небольшой группе солдат, которую приехавшие из Москвы специалисты отобрали для учебы на курсах военных переводчиков. Эта группа была отправлена пешком из лесного лагеря (кажется, он был около ст. Ильино) в Горький. В ней было около двадцати человек, меня назначили старшим (жалею, что потерялась моя записная книжка, в которой я тогда записал фамилии всех, кто оказался в этой группе).

В Горьком нас поселили… в Кремле (солидно! – но это «с одной стороны»), но в каком-то одноэтажном каменном помещении. Это был или склад, или конюшня (это «с другой стороны»…). Словом, «разместились» мы на полу, на досках. Кстати, до сих пор мы еще не имели полного обмундирования. У меня, правда, был бушлат и простреленная фуражка, выданные ещё в лагере, но я был в своих брюках и ботинках. Всё-таки было как-то особенно приятно иметь ещё что-то свое, домашнее, родное…

В Кремле, который целиком представлял собой «перевалочный пункт», были крупные части – батальоны, полки, и случилось так, что нашу маленькую группу не поставили на довольствие. И к ночи мы загрустили основательно: после очень голодной жизни в лагере целый день быть без пищи, да после пешего похода… Я лично решил экономить уже ослабшие силы и сказал Шамилю – мы уже стали находиться рядом, – что лягу и буду лежать до тех пор, пока нас не накормят…

И вот, когда в нашем сарае стало совсем темно, лежавший рядом со мной Шамиль, шепотом, чтобы больше никто не слышал, сказал: «Знакомые ребята дали мне на дорогу полбуханки хлеба. Бери – ешь». Только тогда и только там, около месяца живя впроголодь в лагере, можно было оценить, что такое дать полбуханки хлеба! Это казалось богатством, сокровищем… Вот она – манна небесная!.. Шамиль отломил половину и дал мне. Мы оба впились в эти куски хлеба. Я съел два-три куска и вдруг, мне стало плохо… Больше есть я не мог и вскоре уснул.

Накормили нас в Кремле лишь на другой день вечером. Днём мы попытались раза два штурмом взять столовую, но группа была очень мала, да и сил почти не осталось…

На следующий день нас отправили на поезде в Москву. Прибыли на Курский вокзал. Нас повели обедать в ресторан вокзала (!). Ресторан как таковой, видимо, перестал функционировать, а может быть, работал только вечером, и вот наша одичавшая от лесной жизни и голода «братия» уселась за сервированные ресторанные столики. Бывает же!.. На столах полный набор посуды: ложки, вилки, ножи. Ну, ложки, ладно, а от вилок и ножей, да таких, мы уже отвыкли. Все сидели притихшие, зачарованные таким зрелищем… И вдруг официантки (!) приносят нам ресторанный обед, сначала – первое, потом – второе и напоследок – чай!

Ах, как это было здорово, как вкусно… И каждый вспоминал свой дом, домашние кушанья и как-то неловко орудовал вилкой и ножом, словно заново учился ходить по земле после долгого перерыва из-за невозможности это делать постоянно. В зале царила торжественная тишина…

А затем нас ожидал ещё один сюрприз. Выйдя из ресторана на площадь перед Курским вокзалом, мы увидели несколько продавщиц, стоявших на тротуаре с ящичками, висевшими у них на ремнях, перекинутых через плечо. А на ящичках – ромовые бабы (была же когда-то такая вкуснятина!) и стаканчики с горячим кофе. Деньги у нас были – каждый сколько-то взял с собой из дома, но до сих пор тратить их было негде и не на что. И вот!.. Конечно, все бросились к продавщицам и отвели душу. Как это ни странно, но 10 сентября 1941 года в Москве ещё можно было свободно и недорого купить даже такие изысканные яства. Но так продолжалось недолго.

Вот так встретила нас Москва. Настроение наше, конечно, немного улучшилось. Тем более, что после этого нас направили в центр Москвы, на ул. Мархлевского, которая начинается от ул. Кирова в районе площади Дзержинского. Там, в великолепном московском здании, нам предстояло пройти четырехмесячный курс военных переводчиков при 2-м Московском государственном институте иностранных языков. И вдруг – снова сюрприз. Всей нашей группе (разумеется, каждому по отдельности) решили сделать еще один экзамен! Мы приуныли. Выбраться из того голодного лагеря, приехать в Москву, почувствовать себя студентами столичного ВУЗа (хотя бы на четыре месяца), оказаться в интеллигентном обществе, в отличных условиях и вдруг, при случайной неудаче на экзамене, снова вернуться в тот лагерь или куда-нибудь еще в том же роде?! Лучше бы уж тогда и не появлялась эта радужная перспектива. Тем обиднее, что кто-то бы ведь остался – большинство! А кто-то – единицы – побрели бы обратно… Это было бы мучительно тяжело.

Но вот экзамен. Мне, как и Шамилю, повезло. Мы сдали его успешно и остались в группе, которая, всё-таки, сократилась на несколько человек!.. Я не раз вспоминал свою 30-ю школу, преподавателя по немецкому языку и нашего классного руководителя Павла Дмитриевича Курочкина. Не так уж серьезно мы занимались языком, но всё-таки вот в таком случае, который произошел со мной, знания языка, полученные в школе, смогли определить мою судьбу в очень важный момент солдатской службы. Кто знает, что было бы, если бы я дважды, будучи солдатом, не смог сдать экзамен.

Начали учиться на курсах. Преподаватели были высочайшего уровня. Знали язык в совершенстве (некоторые из них сколько-то лет жили в Германии), знали, пожалуй, все диалекты (а как они отличаются!). Ну, и требовали от нас много и жёстко. За один академический час нам доставалось так, что выходили на перерыв «обалдевшими», не могли прийти в себя сразу… Уроки давали, главным образом, в форме рассказа на избранную тему с поочередным, как правило, – неожиданным включением нового «автора», поэтому весь урок каждый находился в постоянном, ежесекундном напряжении. Но и результат достигался весьма ощутимый.

Здесь мы, наконец, получили свое первое, новое и полное обмундирование. Кормили хорошо – уже стало забываться голодное существование в лагере. Словом, почувствовали себя вполне обеспеченными студентами престижного столичного ВУЗа.

Однако напряжение жизни возрастало с каждым днём. При выходе с ул. Мархлевского на ул. Кирова на второй из них, если перейти через дорогу, были два очень привлекательных небольших магазинчика – оба угловых, через узенький переулок и улицу, оба с входом на улице Кирова. Дня через два-три после приезда в Москву и начала занятий, я зашёл в один из них (который ближе к пл. Дзержинского) и увидел там кое-какие вкусные вещи и фрукты. Решил купить мандаринов и, прочитав цены, пошёл в кассу. Но мне сказали, что нужны карточки… Покупка не состоялась.

Прошло еще несколько дней. И вот как-то утром, выходя как раз на то место ул. Мархлевского, где стоял дом на углу с ул. Кирова (напротив одного из магазинчиков, о которых только что шла речь), я с удивлением заметил, что большого дома в несколько этажей – нет! А на этом месте чистая площадка, на которой никаких явных следов разбомбленного дома уже нет. Так тщательно и быстро поработали ночью, чтобы не травмировать людей. Так было не только с этим домом. Да, воздушные налеты уже перестали быть редкостью.

Приближался октябрь. Мы продолжали заниматься, хотя знали и чувствовали, что обстановка под Москвой становится угрожающей. Понимали, что в любой момент могут направить для защиты подступов к Москве. И вот однажды, это было, кажется, 5—8 октября, нас построили во дворе. Весь личный состав курсов был распределён по взводам. Мы поняли, что теперь нам предстоит заняться «не языком, а делом…». В построенной колонне мы простояли очень долго, что-то часа три-четыре. Потом узнали, что в это время начальник нашего института генерал-майор Биязи4 (оказывается, он был ещё председателем Федерации бокса СССР) решал в какой-то инстанции нашу судьбу. Наконец мы услышали команду о возвращении на место своей дислокации – в здание нашего института.

10-го октября нас подняли по тревоге и со всем нашим небогатым скарбом отправили в речной порт. Там нас погрузили на большую баржу с весьма вместительным трюмом и отправили куда-то по реке.

Через сколько-то часов пути, видимо, уже на рассвете следующего дня, мы поняли, что плывем «вниз по Волге-реке…». В трюме баржи на нарах у каждого было свое место. Плыли – не знаю куда… Сколько плыли – не помню. Но однажды, как раз напротив знаменитых Жигулевских гор, наша баржа причалила к берегу. Оказалось, что мы прибыли в город Ставрополь-на-Волге. Теперь этого города нет. На этом месте – Куйбышевское водохранилище, которое образовалось в связи со строительством Куйбышевской ГЭС, а город Ставрополь, говорят, перенесли на другое место.

Поселили нас в центре этого тихого городка в двухэтажном деревянном доме. И сразу начались занятия. Что нас сразу поразило? В этом городке совершенно не чувствовалось войны. Не было светомаскировки, действовал клуб, где почти ежедневно устраивали танцы, рядом с нами находилась открытая столовая с весьма приличным набором блюд. И, главное, какое-то общее спокойствие, тишина… Может быть, это только казалось нам, прибывшим из Москвы, где всё было по-другому. Может быть, нам недоступно было определить ситуацию в этом городе и настроение его обитателей, так сказать, изнутри. Мы ведь почти не общались с местными жителями.

А ведь положение на фронте, особенно под Москвой, становилось с каждым днём тревожнее. Что происходит на фронте, что с нашими родными? Эти бесконечные мысли не покидали каждого из нас. Связь с домом на долгое время была прервана из-за нашего переезда. И поэтому было особенно тяжело. Вот однажды по городу пронеслась такая новость: сюда приехали беженцы из городов Центральной России. Мы бегом помчались по улицам, нашли некоторых из них – бредущих с тяжёлым грузом домашних вещей, измученных, злых… Стали расспрашивать: «Откуда?» Одна женщина ответила мне: «Из Иванова!» – «Что там в городе, как живут люди, бомбят ли город немецкие самолеты?» И она отвечает: «Бомбят. Уже не раз налетали». – «А где, – спрашиваю, – падали бомбы?» – «Одна на Рабочем поселке, другая – у Сенного базара». Вот так известие! Уж цела ли наша Зелёная улица, живы ли мои родные? Вот что принесла мне эта неожиданная встреча с землячкой, после которой я долго не мог прийти в себя. А ведь оказалось, что она сказала неправду. Иваново не бомбили… Что заставило её соврать? Ведь сколько бед приносят такие люди!

Занятия проходили весьма интенсивно. С раннего утра, после завтрака, они начинались, а заканчивались уже к вечеру. Да и вечером надо было заниматься самостоятельно. Поэтому времени для разговоров между собой почти не оставалось. Рассуждали, чаще всего, уже лежа в кроватях, перед сном. В комнате нас было довольно много, человек восемь, но продолжительных дискуссий не было. Во-первых, за день очень уставали, а, во-вторых, каждый думал о своем. Да и настроение было такое, что в свободные минуты хотелось побыть наедине только со своими мыслями и чувствами. Так вот и засыпали.

Но общее волнение, общая тревога находили свое выражение в таком совершенно естественном для той ситуации факте. За несколько минут до 6:00 утра все просыпались. Никто не говорил ни слова. В темноте, в тишине, кажется, слыша, как стучит собственное сердце, каждый ждал первого утреннего сообщения московского радио (репродуктор на ночь не выключали). И вот раздаются первые тихие слова диктора (наши головы приподняты): «Говорит Москва!» И это были самые главные слова! Москва говорит! Значит, Москва наша. И многие из нас дальше и не слушали. Узнав главное, переворачивались на другой бок и старались доспать последний «положенный» час…

…Это было, кажется, 6-го или 7-го ноября. Видимо, по случаю праздника, нам решили сделать субботник. Утром нас перевезли на нашей барже, которую буксировал какой-то катер, на другую сторону реки, прямо в Жигулевские горы. Погода стояла уже холодная, земля промерзла, и вот именно такую землю, а ее верхний слой был очень каменистый, нам пришлось не копать, а буквально пробивать то ломом, то железной лопатой… Зачем это нужно было, нам никто толком объяснить не мог. Но раз заставили в такую неподходящую погоду вгрызаться в землю, значит, нужно было. Кто-то высказал предположение, что в этом, стало быть, есть какой-то смысл – может быть, важные полезные ископаемые, которые стране срочно нужны. Возможно, и мы честно пытались выполнить задание, работая до темноты. А к вечеру усилился ветер, нагнавший облака, быстро стемнело. И когда мы на барже отправились в обратный путь, ветер уже достигал ураганной силы, благо ему привольно было разгуляться вдоль широкой Волги-реки. От ветра и холода мы прижались друг к другу. В темноте мы ничего не видели вокруг, только чувствовали, как покачивалась на ветру и скрипела наша старенькая баржа, да, иногда, подавал отчаянные голоса-гудки катер. Путешествие наше закончилось. Но оказалось, что для того, чтобы пристать к берегу, катер должен был развернуть баржу против течения, а это значило, что и против сильнейшего ветра. С огромным трудом это удавалось ему сделать, но к причалу он не попадал, нас все время сдувало ветром. И приходилось всё начинать сначала – выходить на середину реки по течению, а потом с невероятными усилиями разворачиваться против него, рассчитывая, чтобы, приближаясь к берегу, подойти точно к причалу и «отдать концы». Дважды эта операция срывалась. Лишь с третьего захода нам удалось, наконец, зацепиться за берег. А тут возникло ещё одно препятствие: как перебраться на причал? Из-за сильного ветра борт баржи то подходил вплотную к нему, то, стукнувшись, резко отходил из-за сильного ветра, а нам приходилось прыгать на причал с подставленной лесенки в темноте… Промахнуться было очень просто, и кто-то один всё-таки промахнулся и упал в воду. Мы не знали, с кем это случилось. И о судьбе этого человека ничего не было известно. Когда мы оказались на берегу – замерзшие, усталые, голодные, еле стоявшие на ногах, то каждый, наверное, благодарил судьбу, что пока ещё он цел…

Надо отдать должное нашему начальству. Всех сразу же отправили в столовую, где нас ждали горячий обед и горячий чай. Никто ни о чём не говорил и не вспоминал… Но день этот у каждого остался в памяти навсегда.

Напротив нашего общежития было что-то вроде клуба, или просто большое помещение на первом этаже дома, где устраивались танцы для местной молодёжи. Раза два мы приходили туда. Представавшая перед нами картина танцевального зала переносила нас мысленно в родные края. И виделись другие люди, и слышалась другая музыка… Вот так и побывали мы дома, в кругу друзей, в совершенно мирной обстановке…

Наша группа состояла из людей серьезных, большинство из них – или студенты гуманитарных вузов, или молодые преподаватели. Словом, многие уже имели какой-то жизненный опыт и более или менее определившийся характер. Кажется, я был среди них самым молодым. Второго бывшего десятиклассника в группе не было. Следующим был, видимо, Шамиль. Он окончил тогда только еще первый курс какого-то московского технического вуза. Помню, как тогда нередко в группе упоминался ИФЛИ, я ещё не знал, что это такое, а потом понял, – Институт философии, литературы и истории. Видно, кто-то был из этого заведения. До сих пор удивляюсь, как мы все сошлись в том лагере под Горьким? Как-то странно… Ещё более странно, что в этой собранной в Горьком группе старшим (только на поездку) назначили меня!

Часто думаю и о том, почему преподаватели московского института иностранных языков отправились подбирать группу курсантов в полтора десятка человек именно в лагерь под Горьким? Разве нельзя было найти их в Москве, под Москвой или где-то ещё поближе? Да и контингент нашего лагеря, по сути с ежедневно меняющимся составом – там непрестанно формировались и отправлялись на фронт воинские части – не сулил, кажется, надежд на встречи с желательной аудиторией! Да и как их, нужных им людей, отыскать в этой огромной массе собравшихся по разным случаям солдат, общее количество которых, говорили тогда, доходило до нескольких тысяч, временно размещавшихся в непроходимых лесах! Тут были молодые и старые, совсем юнцы ещё в домашних костюмах (как я) и уже бывалые, побывавшие на фронте солдаты, успевшие вернуться из госпиталей. Люд самый разнообразный. И найти «иголку в стоге сена» – тяжело… Да и зачем было её искать именно там? До сих пор для меня осталось это необъяснимым. Размышляю об этом потому, что это был один из важных моментов, определивших мою дальнейшую судьбу… Ну, и не только мою, разумеется.

Не могу сказать, что в нашей маленькой группе мы очень подружились. Нет. Каждый, в меру своей «интеллигентности», считал себя особой личностью, не позволял себе слабостей, был довольно замкнутым человеком. Но служил исправно, долг свой выполнял и никаких замечаний не заслуживал. Конечно, всё это относилось более к внешним проявлениям, но у каждого была какая-то наполненная внутренняя жизнь, в которую не каждый «интеллигент» желает впускать посторонних людей. Словом, это скорее был этикет, чем действительная сущность людей.

Сказанное не относилось, пожалуй, лишь к Шамилю. На курсах мы сблизились с ним, почувствовали, что у нас много общего, да и по возрасту мы несколько отделялись от большинства других. Но всё-таки здесь, на курсах, мы ещё не были друзьями. Но стали ими очень скоро – на новом повороте судьбы.