Читать книгу Время без героя - Евгений Пышкин - Страница 2

Время летнее, что дарит надежды на новое и необычное. Что это новое и необычное, которое ожидает тебя там, за тем углом, за поворотом дороги – неважно. Неважно, где и когда, а важно, что случится скоро и не за горизонтом. Что-то случится хорошее, ни в коем случае не плохое. Об этом не думаешь, как не думает путник, отправляющийся за горизонт неведомого и непознанного. Он встречает на своем пути многое, слышит звуки окружающего мира, внимает симфонии дня. Путник верит: у него есть много времени и много пространства, которое должно быть покорено, однако всё является иллюзией. Время существует только в его сознании, а пространство настолько огромно, что вряд ли ляжет у ног, словно прирученное животное. Оно есть, и он – есть часть этого пространства. Часть неспособна покорить целое, а если пытается, то пространство ставит бунтаря на место. Однако каждый раз из поколения в поколение, будто по заколдованному кругу, всякий человек штурмует пространство и время, идет к цели, движется к своей мечте. Возможно, молодой человек об это не знает, но так задумано миром. И не имеет значения, в какой части пространства и времени находится новый путник.

Невесомое насекомое с прозрачно-бирюзовыми крыльями скользило в раскаленном летнем воздухе. Оно ловило редкие дуновения и на волнах воздуха то поднималось, то опускалось, существо казалось маленькой лодкой в безбрежном океане. Что-то блеснуло впереди, и фасеточные глаза отразили многократно солнечный зайчик. Насекомое ударилось о невидимое стекло, отлетело назад и вновь скользнуло вперед, чуть изменив полет, и холодная гладь стекла вдруг исчезла. Существо, будто танцуя, влетело в аудиторию колледжа и стало кружить над пустующими партами, пока опять впереди не родилось что-то, а точнее кто-то новый. Он был большим и отмахнулся от насекомого. Движение студента, как показалось существу, было медленное настолько, что отклониться не представляло трудности. Муха, ловко прочертив в воздухе незамысловатую линию, нырнуло в приоткрытое окно, в летний зной вечера, в пространство насыщенное запахами пыли, разогретого асфальта, перегруженное звуками автомобилей, пешеходов – всей той знакомой какофонией урбанистического «пейзажа».

Подросток был один, ибо большая часть студентов сдала предметы, и аудитории чаще пустовали. В них стояла непривычная тишина, некоторые оказывались закрытыми, двери других без опаски оставляли открытыми, потому как обезлюденные пространства никого не привлекали. Любые хулиганства лишались своего смысла, так как не было зрителя, да и толку мучится в душных комнатах пусть и с открытыми окнами. Возможно, аудитории оставляли открытыми для уборщиц, а мысли о том, что студенты украдут что-нибудь, казались нелепыми, ведь кроме коричневых или зеленых досок, старых столов и парт, кусков мела и тряпок, высохших и покрытых белым налетом, нечего было взять.

Муха отвлекла подростка от чтения книги. Но наконец, надоедливое насекомое вылетело в окно, и он вернулся к чтению, однако молодой человек не готовился к очередному экзамену, ибо для него первый курс колледжа остался в прошлом. Таким способом – чтение книги – он отдыхал, не считая нужным пойти с одногруппниками в бар или еще куда-нибудь (например, в парк) и отметить окончание курса. Чтением, так он посчитал, проще разгрузить мозг и отвлечься, нежели алкоголем, алкоголь дает лишь временное забытье и ложное ощущение свободы от тела. Тебе только кажется, что твое тело легко и способно на многое даже в невозможной жаре. Но жара побеждает, и кожа перестает дышать, покрывается липким потом, на висках и над бровями скапливаются соленые капельки, которые ты смахиваешь, но от которых не можешь до конца избавиться. Но самое неприятное ощущение – капля пота, скользнувшая по затылку и исчезнувшая где-то между лопаток, она оказывается впитанной одеждой.

Подросток представил себе металлический вкус водки, противный сладкий привкус портвейна «три семерки» на языке и, невольно поморщившись, громко вдохнул через рот, бросил взгляд в окно и опять вернулся к книге. Его взгляд, никуда не торопясь, заскользил по строчкам, вновь погружаясь в историю, будто в прохладную воду реки. Не нужно сопротивляться, а надо ввериться течению потока и забыться, однако ему дали забыть о духоте и жаре лишь на пару минут. Приотворенная дверь аудитории, открылась шире с большой осторожностью, будто человек по ту сторону боялся потревожить чтеца, но все-таки человек вошел, переступив порог, застыл на месте и осмотрелся. Это был Андрей Мокшаев, одногруппник, его взгляд плавно скользнул от намытой зеленого цвета доски, почему-то задержался на крашеном полу, дальше по партам, иногда останавливаясь, и сосредоточился на читающем студенте. Студент не обратил внимания на вошедшего и продолжал читать. Андрей напряженно подбирал слова в голове, составлял фразу, но ничего лучшего не нашел как сказать:

– Че-как? Че читаем?

Студент оторвался от книги и рассеяно посмотрел на Мокшаева, будто припоминая прошлую жизнь, ему так не хотелось возвращаться к реальности, но все-таки пришлось вынырнуть из потока слов и знаков препинания и посмотреть на Андрея. Он вспомнил Мокшаева, вспомнил его имя, но никакого эмоционального следа не возникло в душе. Чтец знал, что Андрей учится с ним в одной группе и на этом знание о человеке заканчивалось, а остальное было отрывочным: разрозненные картины, обрывки фраз и прочее – всё это был калейдоскоп, не желающий собраться в понятную картину. Студент уже был готов ответить, то есть назвать имя автора и произведение, но Мокшаев кинул в пространство следующий вопрос:

– Почему не со всеми?

– «Очарованный странник», – запоздало ответил студент, подумав о том, что какое может быть дело Мокшаеву до Лескова и его истории о человеке из девятнадцатого века, о его путешествиях и приключениях. Он сам до конца не понимал смысл этой повести.

Андрей хмыкнул и не понятно, что пряталось за этим коротким «хм»: разочарование, скука, презрение, любопытство? Он пересек аудиторию и, оказавшись напротив студента, сел на соседнюю парту, уперев ноги в скамейку.

– Ну, и как книга? – последовал третий вопрос.

– Не совсем понимаю, что означают его путешествия по земле.

Мокшаев кивнул, давая понять, что данное произведение он когда-то читал, и у него сложилось свое особое мнение об «Очарованном страннике», но сейчас собеседник не собирается делиться им. Андрей машинально протер тыльной стороной ладони лоб, отчего короткая челка встала ежиком, а волосы слиплись от пота.

Мокшаев задумчиво произнес:

– Знаешь, ну, это может понять лишь тот, кто сам путешествует. Тот, кто в пути давно и, скажем так, пережил похожий опыт.

Пауза длилась мгновение, но чтец успел подумать, что ему понравилось, как ответил Мокшаев. Возможно, он специально выпендривается, стараясь специально вплести в предложение сочетание слов «пережил похожий опыт», сочетание, которое ну никак не вязалось с обликом Андрей, да и в целом не подходило для подростков. Подростки так не изъясняются.

Мокшаев не стал растягивать паузу, а, протянув руку для приветствия, сказал:

– Андрей.

– Евгений.

Они обменялись рукопожатиями.

– Прикинь, целый год прошел, а я тебя не знаю. Видеть-то – видел, но не разговаривал. Ни разу. Даже фамилии твоей не запомнил, – закончил Мокшаев.

– Это не важно.

– Наверно.

Евгений закрыл книгу, поняв, что в ближайшее время не сможет нырнуть в мир авторского вымысла. Он уточнил у Андрея:

– Читал? «Очарованного странника»?

– Да.

– Ну, тогда не рассказывай, чем закончится.

– Я и не собирался, – удивился Андрей. Он смахнул пальцами струйку пота с левого виска. – Фу, блин, ну, и пекло. Как ты вообще это терпишь? В чтении важен не конец истории, а сам процесс. Понимаешь?

– Ну, да. Чтение ради чтения?

– Именно. Я всегда так читаю. Погружаюсь в текст и получаю удовольствие. Вот как ты только что. А я тут вошел и кайф обломал.

– Да ладно. Но… – Евгений откинулся назад, и спина уперлась в ребро столешницы. – Но все же важно, чем закончится история?

– Для меня нет. Важна суть, а не форма. Сюжет – это форма. Может, еще важно то, что ты находишь в произведении лично для себя. Наверно, да… Это тоже важно.

Мокшаев задумался и замолчал. Евгений, воспользовавшись перерывом в беседе, открыл книгу и погрузился в чтение, но вскоре почувствовал сеть чужого взгляда, и эта сеть была раскинута над ним и для него. Собеседник не собирался заканчивать разговор.

– А ты не особо разговорчив, – сказал Андрей.

Слова прозвучали льдисто. Евгению стало неприятно и зябко, будто случайно опустил руку в сосуд с колотым льдом и тут же одернул ее. «Лед», – подумал Евгений, и такая тоска охватила его, что захотелось, чтобы именно сейчас и не секундой позже городское небо заволокли тучи и пошел бы ливень, подул бы прохладный ветер, а жара и духота больше никогда не вернулись.

Он закрыл книгу.

– Я первым не начинаю, – ответил Евгений.

– Что ж, в этом есть своя сермяжная правда, – сказал Андрей задумчиво и, как показалось, брезгливо.

– Не любишь правду?

– Почему? – Андрей удобнее устроился на столе, приготовившись к долгому разговору. – Я не люблю правду в художественном произведении, а так… Скажем, стоит на скатерти кувшин. Я начинаю рассматривать сосуд, например, со дна. Взгляд скользнет по пузатой емкости к узкому горлу, перейдет на фигурную ручку – тем и закончится изучение предмета. Вот та ручка и есть концовка истории. Только мне неважно существует ли сосуд на самом деле и что за форма в итоге окажется у ручки. Насколько реален сосуд? – Евгений пожал плечами. – Вот ты, наверно, не задумывался. И это правильно. Художественное произведение может идти вразрез с логикой действительности, иногда даже оно должно противоречить логике ради того, чтобы автор выразил себя.

– Извини, а ты со всеми так?

– То есть, что «со всеми»?

Мокшаеву показалось, что Евгений неумело попытался сбить его с мысли.

– Ну, сразу начинаешь говорить на серьезные темы?

– А-а… – Андрей улыбнулся и весело хмыкнул. – Нет, конечно. Я тоже не начинаю разговор первым, а на такие темы тем более. Бывает, знаком с человеком, но понимаешь, не стоит откровенничать с ним, а то мало ли… А увидел тебя, думаю, можно пофилософствовать.

– То есть, я не опасен?

– В каком-то смысле.

Евгений машинально провел пальцем по золоченому тиснению и положил книгу на стол. Он невольно бросил взгляд вниз, где на полу лежала его сумка.

– Знаешь, – опять заговорил Андрей, – иногда видишь человека, посмотришь на него, посмотришь в глаза так внимательно и поймешь: он тебя не воспринимает, но все равно по приколу начинаешь грузить. Сначала у него удивленный взгляд, потом округляются глаза, а затем наступает реакция в зависимости от темперамента.

– Типа развлекаешься? Любишь поставить собеседника в тупик?

– Но почему сразу в тупик? Такой цели нет. Но можно и так сказать. Типа того.

– А если он тебе задаст вопрос, на который ты не сможешь ответить?

– Например?

Евгений ненадолго задумался, бросил взгляд на книгу, и вопрос родился сам собой:

– Что такое русская идея?

– Вообще-то это очень просто. Берешь у Бердяева книгу «Русская идея» и последние пять листов этого произведения и есть русская идея. Там всё предельно и понятно, но если ты хочешь услышать ответ от меня, а не от Бердяева, то я скажу так: существует мифический пес о пяти ногах, он и есть на самом деле русская идея. Она, допустим, дремлет между Санкт-Петербургом и Москвой. Ну, как между Востоком и Западом. Когда возникает угроза уничтожения славянского мира, пес просыпается и наступает.

– На врагов русской идеи? – Андрей кивнул. – Но где логика. Если враги, понятно кто, будят пса, они не понимают, что за этим последует? И почему пес с пятью ногами?

– Ну, так он же мифический, а не простая дворняга. Раз мифический, значит, он должен отличаться от простой собаки. А вот враги… Враги встают на одни и те же грабли всегда, потому что выдумывают неверный символ России. А какой он? Правильно, медведь. Но Россия не медведь, она – мифический пес, который дремлет среди снегов, и тревожить его сон куда опаснее, чем выманивать косолапого из берлоги.

– Зачетно. Мне понравилось. Реально понравилось. И прозвучало это гладко и образно.

– Просто я заранее приготовился. Шучу. Конечно, я об этом много раз думал.

– Ну, ладно Бердяев. Это прошлое. Как тебе Шевчук?

– А причем здесь русская идея и Шевчук? Конечно, он гений, но, по-моему, депрессивный. Возможно, оттого что долго на свете живет.

Евгений поднял сумку и бросил в нее книгу. Мокшаев это расценил как сигнал к окончанию разговора.

– Кстати, между прочим, – вспомнил Андрей, – ты как-то раз упоминал, что твоя деревня называется Филипповское. Случайно услышал.

– Да.

– Борское направление? Это недалеко от Каликино?

– Километров пять.

– Я в курсе. У меня там тоже дом.

– Где там? В Филипповском? Серьезно?

– На Жаренном Бугре.

– О как. Я тебя в деревне не встречал.

– Разные компании. Это покажется тебе странным, решишь, что я того или подвох, но я собирался пригласить тебя на свою днюху. В деревне.

– Это, в натуре, странно.

– Едва знакомы.

– А подарок?

– Да ладно тебе. Ты не грузись. Просто приди – вот будет подарок. В деревне мы еще словимся. Если не понравится – уйдешь.

– Ну, знаешь, так тоже не делают.

– Значит, составишь компанию, чтоб скучно не было?

– А твои днюхи проходят скучно?

– Да нет. Это всего лишь мне, пресыщенному жизнью подростку кажется, что на мир наступает тот самый пес.

– Тогда на откровенность. У тебя есть мечта?

– А в чем прикол?

– Если есть мечта, ну, цель, то надо к ней идти и не тратиться на остальное. И не будет скучно.

Мокшаева задумался и его взгляд ушел в себя, будто попал под действие гипноза. Через несколько секунд он пробормотал:

– Была у меня мечта. В детстве. – Андрей недобро улыбнулся, словно вспомнил о пакости, которая осталась безнаказанной. – В советском журнале «Веселые картинки», так вроде он назывался, однажды я увидел рисунок: мальчик в полосатой футболке стоял в кабине поезда и смотрел вдаль, держась за руль, или как эта штука называется у машинистов. Штурвал? Ну, в общем, пацан вел поезд. Художник изобразил его со спины, но так чтобы зритель мог видеть, куда он смотрит. Впереди были рельсы до горизонта, высоковольтные линии и еще что-то. Неважно. Рельсы и линии сходились в одной точке. Я тогда позавидовал пацану: вот эта профессия! Со временем желание стать машинистом прошло, но картинка осталась в памяти. Зато я понял, в чем заключалась мечта. В пути. Дело не в том, что я хотел стать машинистом или куда-то прийти. Такой цели не существовало. На самом деле я желал получить эту профессию лишь ради того, что бы стремиться вдаль, чтобы наяву пропустить через свое сердце ощущения дороги.

– Ну, ты и накрутил. Но тут дело не в мечте, а в смысле жизни.

– А у тебя какая мечта в детстве была?

– Свалить с этой планеты.

– Че, прям вот так? Взять и свалить?

– Я фантазировал в детстве, что являются пришельцы с другой планеты и предлагают мне, почему мне, не ясно, но предлагают полетать по другим мирам. И я соглашаюсь.

– А родители?

– Знаешь, в этих детских мечтах я о них не думал. Просто хотел летать в космосе на чужом корабле.

– Эскапизм, – выдал Андрей. – Ну, как? Замётено? Я про днюху. Не передумал?

– Нет, не передумал, – ответил Евгений, но в голосе прозвучало сомнение.

– Почему таким тоном?

– Мелькнула мысль: зачем?

– Не парься, я же сказал. Считай: я пригласил тебя по праву именинника. Кого хочу, того и зову. Вот так.

Евгений, кивнув в знак согласия, выразил на лице понимание, хотя на самом деле он ничего не понял. Андрея Мокшаева он знал шапочно. Он назвал его про себя: проходная персона, и в этом словосочетании не было уничижения. Андрей действительно являлся проходной персоной, потому как утром в начале всех пар они здоровались, затем прощались, но все это было ритуалом, правилом хорошего тона, который следует соблюсти – и все. Рукопожатиями ограничивалось знакомство.

– Короче, учебе конец. – Мокшаев ловко слез со стола. – Здравствуй лето тысяча девятьсот девяносто шестого года и сопутствующие ему неприятности или приятности. Уж как сложится. Увидимся.

После этих слов Мокшаев покинул аудиторию.