Читать книгу Иловайск. Рассказы о настоящих людях (сборник) - Евгений Положий - Страница 7

Почему Кабан? Ну, тут ответ очевиден, по физическим параметрам – самый большой в отряде боец. Но в каждом позывном, в каждом новом названии человека, который меняет образ жизни и принимает войну, а вместе с образом жизни и войной – и отношение к жизни и смерти, есть не только звучание, внешняя сторона, наблюдения товарищей или детские мечты. Серега Кабан слыл человеком до невозможности упертым. И когда их, харьковских добровольцев, написавших заявление в территориальный батальон, в мае, как последних, турнули из Кировограда, сославшись на формальности, по прибытию домой он написал пространную петицию на сайт государственной пограничной службы: мол, Родина что, не нуждается в опытных пограничниках?

Оказалось, что да, нуждается, но Харьковский погранотряд уже полностью сформирован.

– А какой не сформирован? – спросил, напрягаясь, в военкомате.

– Сейчас формируется новый передвижной погранотряд для несения службы в зоне АТО. Поедете на учебу?

– Хоть так убьют, хоть так, – шутил Серега в окопах под обстрелами минометов за контрольно-пропускным пунктом «Успенка», вспоминая слова жены: «Вернешься, я тебя убью!» О намерении уйти добровольцем он сообщил любимой в момент, когда последнее из необходимого – нож и ложка – паковались в рюкзак, перед самым автобусом. Он сидел на корточках перед диваном, разложив вещи из шкафа и ящиков, и удивлялся, сколько за тридцать четыре года жизни накопилось всякого ненужного барахла. На стене тикали большие часы с гирьками. Часы Кабан любил. Ему нравилось уравновешивать их ход, протирать от пыли звенья длинной, свисающей петлей, цепочки, рассматривать рисунок – горный пейзаж с оленями – на циферблате. Кукушка, правда, давно сломалась, но Кабан решил, что так даже лучше.

– Ты куда это собрался? – спросила жена, заглядывая в комнату. С утра она уходила по своим делам и вернулась не в лучшем настроении. – Обедать будешь?

– В армию, – не отрывая взгляда от часов, ответил Кабан.

– В какую армию?

– В украинскую, какую ж еще.

– Когда?

– Через час автобус.

– Что ж ты о повестке ничего не сказал? С дочкой хоть бы попрощался!

– Так я попрощался уже. С утра. Не приходило никакой повестки.

– Сам, значит, напросился?

– Сам. – Кабан понимал, что не прав, но не хотел тревожить жену раньше времени, заводить лишние разговоры: что, да как, да куда? Начнет отговаривать, звонить матери. Зато сейчас все ясно и конкретно, и разговор недолгий.

– Я поняла. Вернешься, Серый, – я тебя убью! Садись обедать, на автобус опоздаешь.

Срочную службу Кабан служил с полтора десятка лет тому, но боевые навыки не утратил – в некоторых пограничных частях, в отличие от многих других в украинской армии, традиции еще чтили и служить учили по-настоящему. Встретили в отряде нормально, одели-обули, вооружили – и отправили на полигон, где дали жару так, что Кабан изорвал до негодности камуфляж и до крови сбил руки. На службу никто не нарекал, никто не ныл и не ушел. Вокруг обстреливались взрослые мужики, все добровольцы, которые отлично понимали, что один час тяжелых занятий на одну минуту продлевает жизнь в бою. Так что готовились серьезно, а когда получили задачу оправиться в зону АТО в Донецкую область на пункт пропуска «Успенка», поняли, что все повторялось и изучалось не зря. Кабан тяготы и лишения службы принимал спокойно. Как и большинство крупных людей, он имел добродушный характер, но когда его что-то цепляло, упирался и шел до конца, а если брался за что-то, то тянул, сколько мог.

В учебке Кабан обрел новую специальность. Пулеметчик – работа в любых войсках привилегированная. Всегда особое задание, особая ответственность, в любом бою пулеметчик стреляет и убивает – по определению – больше других бойцов. За пулеметчиками охотятся, по пулеметным гнездам целенаправленно ведут огонь из минометов, гранатометов и танков, пулеметчики во все времена и на всех войнах – желанная мишень. Пулеметчиков и снайперов, попавших в плен, сепаратисты, как правило, не жалеют. Пытают, издеваются, могут расстрелять, а если и обменивают, то самыми последними. Другими словами, в бою и плену у них шансы выжить – минимальные. Но если снайперами становятся по желанию или по способностям, то пулеметчиками часто – из-за комплекции. Пулемет значительно тяжелее автомата или снайперской винтовки, таскать его на себе может только физически очень крепкий человек, вот и получалось, как в детстве во дворе – самого маленького при игре в футбол становили в ворота, а в армии – самому большому дают в руки пулемет. Серега и вправду имел от природы незаурядную физическую силу, стрелял на полигоне метко, кучно, зато бегать не любил. Поэтому, когда предложили стать пулеметчиком, не отказался: лежишь, стреляешь, а носить – не проблема, не такой он уж и тяжелый, этот пулемет Калашникова. О плене, естественно, он мысли не допускал. Ну, какой плен может быть? На заставе – полтораста вооруженных, хорошо подготовленных бойцов. Правда, далеко не все из них будут верны присяге, случись что – тот же Топоров-сепаратист, с которым Кабан сцепился в столовке, или Петренко из Донецка перейдут на ту сторону без раздумий, но большинство погранцов – настоящие патриоты.

До 23 августа все к тому и шло, что пасть смертью храбрых Сереге придется сразу же после дембеля – на пороге родного дома от сковородки или скалки жены, потому как пара минометных обстрелов, под которые он попадал, – еще не повод погибать на службе. Многим его товарищам мин и снарядов с той стороны досталось куда больше, но все равно бойцам из передвижного погранотряда счастливо удавалось избежать даже ранений. Из пропускного пункта «Успенка» из-за непрекращающихся минометных обстрелов пришлось отойти в Амвросиевку. Однако, потеряв контроль над ПП и сменив дислокацию, службу погранотряд продолжал нести исправно: «секреты», наряды, патрули.

В тот день на высотку над Григоровкой наряд также ушел стандартный – десять человек. Высотка, как говорят, господствующая, отсюда российская территория – как на ладони; отлично видно, как заходят на позиции, быстро разворачивая боевые расчеты, российские «грады», и долбят по украинским войскам на Савур-Могиле. Это зрелище, особенно ночью, покруче, чем смотреть последний эпизод «Звездных войн» в кинотеатре 5Д – смертоносные фейерверки пролетают практически над головами. Днем с высотки хорошо видны все ключевые перекрестки дорог, но сейчас везде тихо – местные или выехали в Россию или затаились по хатам, а збройники и нацгвардия еще вчера отошли в сторону Кутейниково и Иловайска, оставив только один блокпост на перекрестке около Лисичьего.

Сереге лежал в «секрете» на высотке неподалеку, километрах в двух на соседнем перекрестке. С утра они ушли всемером на службу с тревогой – вокруг творились непонятные вещи: збройники и нацгвардия отступили, через границу из России каждый день проникают колонны машин и исчезают в лесополосах и приграничных населенных пунктах, вчера видели, как в Григоровку зашло пять чужих танков. Что будет дальше – непонятно: мобильной связи нет, оперативной информации нет. Пограничники опасались окружения, бессмысленной гибели. Разговоры в отряде ходили разные, но командиры молчали и ждали распоряжений из штаба, но штаб на донесения не реагировал.

– Эй, – сказал Дима Анишкин, – смотрите, там колонна! – и протер тряпочкой бинокль, будто бы это могло помочь изменить картинку на дороге.

Колонну уже можно было хорошо рассмотреть и без бинокля. Кабан успел насчитать до десятка единиц техники, как поступила команда отойти в «зеленку» и колонну пропустить. Впереди шел бэтээр с украинским флагом и двумя белыми полосами – маркировкой украинской армии, но такого бэтээра Кабан не припоминал, хотя вся окрестная техника нацгвардии и десантуры уже давно примелькалась на заставе, так что бэтээр был однозначно не местный. А если он не местный, тогда откуда он? С территории от границы досюда все украинские подразделения вышли еще позавчера. Заблудились? За бэтэром шла бэха, потом тяжелые «уралы» и «камазы», груженные, очевидно, боекомплектом, заправщики, небольшие желтые автобусы с людьми, пара легковых машин.

– Синус, прием. Карацупа на связи.

– Прием.

– Со стороны Калинова от границы в вашу сторону движется колонна, единиц сорок: один бэтээр, одна бэха, грузовые с боекомплектом, автобусы с людьми. На бэтээре – украинский флаг. Наблюдаем, нам приказано пропустить. Встречайте. Это ваши?

– Косинус, прием. Это Синус. – Рация сегодня хорошо звучит, повезло. Синус и Косинус – это позывные двух командиров подразделений нацгвардии, они вместе заканчивали киевский политех – вот и развлекаются, чтобы геометрию не забыть. – Прими информацию к сведению.

– Нет, это не наши.

– Может, збройники?

– Командир, запросите заставу, что нам делать?

– Застава приказывает себя не обнаруживать и вести наблюдение.

– Синус, Косинус, не выключайте рацию. Держите нас в курсе, – колонна скрывается за поворотом. До блокпоста нацгвардии – около двух километров, но если через поля, то гораздо ближе. – Не выключайте рацию!

Всем тревожно. Хочется, чтобы это шли свои, просто заблудились, но Кабану инстинкт подсказывает, что это не так. Какая-то неправильная это колонна, что-то есть в этом бэтээре с украинским флагом чужое, враждебное.

Рация оживает:

– Карацупа, прием! Синус на связи. – Рация шипит и плюется. – Колонна выехала с проселочной на центральную, остановилась около блокпоста. Двое вышли из автобуса около шлагбаума, по форме определить принадлежность не могу, знаков различия нет. Э, э, э! Они срывают украинский флаг со шлагбаума, ломают древко!

Включается Косинус:

– Да у них в автобусах – «дэнээровские» флажки. Огонь, пацаны!

И как пошла вода в хату!

– Погранцы, кто рядом, помогайте, – это Синус. – Закройте им «зеленку» сзади!

Поле перебежать – не жизнь прожить, особенно Кабану с его комплекцией и пулеметом. По полю, по полю, бегом-бегом-бегом, от блокпоста слышно, как валит автоматический гранатомет, взрываются бензобаки, стрекочут автоматы и бахкают гранаты. Нужно быстрее, быстрее, но тяжело, отстал немного, задохнулся, но тут повезло – подскочил бэтээр, подобрали.

Успели в самый разгар – сепарские бэтээр и бэха, не сделав ни одного выстрела, как только начался обстрел, рванули в сторону, за ними два или три грузовика и несколько машин из хвоста колонны ушли на Лисичье. Пару грузовиков уже горело, около автобусов, покосившихся набок, лежали мертвые; живые, заняв оборону, ожесточенно отстреливались. Как и просил Синус, пограничники подперли сепаратистов с тыла, тут как раз РПК (ручной пулемет Калашникова) Кабана очень и пригодился. Он залег в «зеленке» и плотным огнем встречал всех, кто пытался уйти от плотного огня агээс и пулемета нацгвардейцев и скрыться среди деревьев. Кабан впервые в жизни стрелял в живых людей, а не в мишени, но странно, он не почувствовал никаких угрызений совести, первую минуту даже не возникло ощущения убийства – просто нажал аккуратно на гашетку, и пулемет откликнулся послушной очередью. Когда темно-зеленые фигуры начали падать – кто, нелепо раскинув руки, кто, вжимаясь в землю в надежде укрыться от шквального перекрестного огня, – Кабан вдруг ощутил неприятный металлический привкус во рту, будто облизал пассатижи. Он сменил угол обстрела, перезарядился и снова начал тщательно отрабатывать свой участок: метр за метром, как и учили на стрельбах.

Позиции нацгвардейцев и погранцов стояли явно предпочтительнее, но быстрого боя не получилось – слишком много людей и техники противника находилось в колонне. Придя в себя после неожиданного нападения, сепаратисты попытались контратаковать; над головами зажужжал беспилотник, и тут же квадрат, где разгорелся бой, начали поливать из минометов.

– Они ж своих могут замочить, – удивился Кабан. – Почему они стреляют?

– По кочану. Их не волнует. В этой войне у них своих нет, тут для них все – чужие, – сказал истинный украинец Дима Анишкин.

– Карацупа, прием! Синус на связи! У вас там бэха есть? Помогите вытащить раненых, нашу бэху подбили! Мы к ним без брони подобраться не можем, сепары не дают! Пропадут пацаны!

– Кабан, ты куда? – Но Кабан, вслед за Лехой, уже заскочил на броню, за которой с обеих сторон пристроилось по четыре человека.

– Эй, броня, башней крути! – бэтээр энергично отстреливал «зеленку», и все, кто перемещался на нем и рядом с ним, также вели интенсивный огонь, перезаряжаясь по очереди:

– Прикрой, Димон, я перезаряжу, мы рядом уже! Все, готов, давай! Лупи, чтобы и головы поднять не могли! – обменивался Кабан с напарником репликами, и они наваливали по сепарам от души, но ответный огонь все равно не прекращался, и по броне периодически цокали пули. Грохот боя невозможно пересказать доподлинно. Поток звуков, хаотично издаваемых стрелковым оружием, работа автоматических гранатометов и подствольников, взрывы гранат, рев двигателей танков и другой техники, крики людей – живых и раненых, стоны умирающих – из этой какофонии каждый боец подсознательно выбирает для себя только самые важные, самые главные, имеющие значение только для него, звуки. Звуки, которые могут спасти или забрать его жизнь. Это может быть даже только один звук, имеющий решающее значение только в эту секунду, только один, самый главный.

– Димон, по-моему, в меня попали. – Возможно, Кабан услышал из-за неопытности необходимый для него звук слишком поздно, вместо привычного «цок-цок-цок» – «хлоп-хлоп-хлоп» по бронежилету.

Он засунул руку под «броник», ощупал живот – мокро; вытащил ладонь – это пот, крови нет, защита выдержала. Той же рукой рванул магазин на перезарядку – тот оказался разбит и прострелен:

– Вот сука! – Адреналин зашкаливал.

Прокричал в башню:

– А ну лупани туда!

– Не могу, братан, башню заклинило! – как всегда, в самый нужный момент.

– Да хоть чем-нибудь насыпь! – И из бэтээра неистово заработал пулемет.

Кабан, чтобы прикрыть спину, плотно притиснулся к открытой крышке люка. Возможно, это его и спасло от смерти в тот момент. Цок-цок-цок-цок-цок – плотная очередь. «Почему сзади, откуда сзади сепары? – мелькнула мысль. – Почему сепары и впереди, и сзади?» Обернулся посмотреть и тут же получил очередь из автомата, которая пришлась в бронежилет, между лопаток. Извернулся, пытаясь увидеть, угадать, откуда стреляют, ответить, и тут же почувствовал тупой удар в левый в бок, в незащищенное место.

– Димон, по мне попало!

Анишкин схватил Кабана за руку и резким движением ловко сбросил с брони. Удара о землю Кабан не почувствовал. Припланетился, оттолкнулся пару раз ногами – подальше от бэхи, под куст за холмик, и только там засунул руку под бронежилет и влез в липкую кровь. Осмотрел красную ладонь – боли не ощущал, ощущал только бой – полетели гранаты, застрочил пулемет нацгвардии, только почему-то в самих нацгвардейцев – сепаратисты уничтожили пулеметчика и гранатометчика, забросав гранатами, и теперь с их же позиций атаковали украинцев. Кабан остро ощущал свою потребность в действии. Он не думал ни о ране, ни о смерти, он имел только два остро выраженных желания: покурить и взять в руки пулемет. А лучше и то, и другое одновременно, но он не мог даже пошевелиться, чтобы достать индивидуальный пакет – левая сторона тела полностью онемела. Снова услышал взрывы гранат, после чего пулеметная точка заглохла. Сразу же подскочил Анишкин, еще кто-то:

– Куда?

– А я знаю? Где-то тут. – Кабан показал подбородком на левый бок.

Расстегнули «броник», рванули майку:

– Жить будешь! Кажется, навылет прошла, – наложили бинты. – Держи крепко, крови много теряешь! – В плечо укололи дважды обезболивающее. – Только не засыпай, Кабан!

Кабан чувствовал себя странно. Лежал, левой рукой держал бинты, правой – сигарету, смотрел в небо и слушал бой. По звуку угадывал, что свои берут верх, что не хватило у сепаров времени для организации обороны и отхода и что на самом деле нацгвардии и погранцам сильно повезло, что сепарские бэтээр и бэха с украинским флагом свалили в самом начале. Ввяжись они в бой, кто знает, как бы повернулось дело. «Нет, конечно, мы бы победили, но своих оставили бы тоже немало», – размышлял, крепко затягиваясь, Кабан. Небо выглядело по-утреннему свежим, с оранжевыми, пушистыми, хорошими, быстро бегущими облаками. По форме облака напоминали оленей из пейзажа на циферблате настенных домашних часов. Кабан просто лежал и курил и не чувствовал боли, и в этом был какой-то свой особый кайф. Он остро ощущал каждое дуновение ветра, каждая синяя травинка из того утра четко запечатлелась в его памяти – Серый с удивлением отметил, что на листьях деревьев много ржавой, под цвет земли и крови, пыли. Кровь быстро утекала из его большого тела, но крови Кабан имел много, так что за кровь он был спокоен, а больше переживал из-за своей обездвиженности. «Нерв, что ли, какой-то перебило? А если в позвоночник зашло?»

Рядом затарахтел бэтээр, из люка высунулся командир экипажа:

– «Трехсотые» есть? – Увидев Кабана, удивился. – Серый, епт, Кабан? Как же так? Вот суки! Серый, мы их там всех замочили! Эй, давайте его сюда!

Кто-то подскочил, потянул пограничника вверх, закряхтел и заматерился:

– Б… ну, тяжелый же, как кабан!

Кабана с трудом подняли и засунули в середину бэтээра, где уже лежал один пограничник – ему посекло плечо осколками, когда из-под обстрела вытаскивал раненых нацгвардейцев.

– Давайте, гоните в Амвросиевку. Мы сейчас на заставу передадим, чтобы врачей в больницу вызывали, – кричал изо всех сил водиле бэтээра Димон. – Знаешь, где больница?

«А что их вызывать, – подумал Кабан, – сейчас утро, все на работе».

Очнулся он уже в операционной. На него удивленно смотрел высокий худой врач.

– Ты не кашлять не можешь? – приятным голосом спросил доктор. – Я уже третий раз рану высушиваю, а ты кашлять начинаешь, и кровь, как из поросенка, хлюпает. Там у тебя дырка большая, и я на сухую смогу на внутренности посмотреть, не задело ли. Можешь не кашлять?

– Я попробую, – не своим голосом прохрипел Кабан. – Курить очень хочется.

– В операционной курить нельзя, сам понимаешь.

Доктор с медсестрой снова приступили к манипуляциям, а Кабан замер и затаил дыхание, но через минуту не смог удержать спазм, раскашлялся, и из раны фонтаном брызнула кровь.

– Нет, дорогой, так не пойдет. Во-первых, тебя сюда не одного привезли, всех лечить надо, а во-вторых, если будешь кашлять, рану мы тебе не зашьем. Можешь не кашлять? Не кашляй, я тебе говорю! – Доктор не нервничал, просто говорил настойчиво, так говорить умеют только хорошие врачи – одновременно настойчиво и ласково. Голос его звучал приятно, и Кабану очень хотелось послушаться и не кашлять, но он не мог удержаться – кашель сдавил грудь, разодрал гортань и вышел сиплым звуком через горло и чавканьем крови в боку.

– Кури! – чьи-то руки вставили в рот сигарету – прикосновение пальцев к губам было однозначно женским – и подкурили. Кабан затянулся, в голове на мгновение закружилось, и боль, которая тянула всю левую сторону, приглохла. Он открыл глаза и с удивлением понял, что по-прежнему лежит в операционной на столе – и курит. Сигарету подносила невысокая полненькая медсестра.

– Смотри, действительно не кашляет! Повезло тебе, в рубашке родился – внутри все целое, только мышцы хорошо так порвало на пузе, а оно у тебя не маленькое, ха-ха. Сейчас зашьем, не переживай, докуривай. Сестра, не сорите пеплом, пожалуйста, это же не крематорий. По крайней мере, пока я тут главврач, ха-ха.

В палате Кабан лежал с еще одним тяжелым из нацгвардии, тоже пулеметчиком. Осколок от гранаты застрял у парня в голове, и он уже вторые сутки не приходил в сознание, операцию здесь делать не рискнули. Рядом стояла койка Андрея Лепехи, того самого пограничника, с которым Кабана везли сюда в бэтээре. Утром 24-го приехали хлопцы с заставы: привезли сигарет, сухпаек, показали Кабану пробитый насквозь его телефон (друг Белаш дал свою простенькую «Нокиа» попользоваться в больничке), рассказали о его разбитых напрочь магазинах от пулемета, а Кабан достал военный билет и с удивлением обнаружил, что даже его не пожалела вражеская пуля. На «бронике» товарищи насчитали шестнадцать отметин.

– Как ты живой остался, вот это непонятно! – сидели, курили прямо в палате и удивлялись. – Из сепарской колонны разгрохали двадцать единиц, а сколько всего их шло, точно неизвестно, может, тридцать, может, больше. «Двухсотых» сепаров – сорок два, у нацгвардии – двое, у нас, слава богу, никого нет; только ты – тяжелый, и Андрюху вот посекло, – рассказывали хлопцы. – Все документы, телефоны, карты сепаров мы собрали в рюкзак и передали на заставу Волынскому. Так что ты не зря пострадал, Кабан, большое дело сделали.

– Вы только моим домой, если вдруг дозвонятся, ничего не говорите, – попросил Кабан. – День-два пройдет, оклемаюсь слегка, а там сам придумаю, что рассказать.

Вечером приходило еще несколько человек с заставы. Принесли три футболки на смену, темно-синий спортивный костюм и резиновые тапочки, которые оказались немного маловаты. Но Кабану было не до прогулок – ощущал он себя мерзко, любое движение вызывало сильную боль. Алексей Иванович, главврач больницы, хирург, который Кабана оперировал, сняв маску, на вид показался молодым человеком лет тридцати пяти, с открытым лицом и приятной улыбкой, но, судя по морщинам на шее, был старше лет на десять. Первые дни он проявлял к Кабану большое внимание, заходил по несколько раз на день. Док говорил, что рана, хоть для жизни и не опасна, крайне неприятная и болезненная, плюс большая потеря крови, поэтому Кабан должен лежать и как можно меньше двигаться, ни о каких перемещениях не может быть и речи.

Под вечер приехала «скорая» эвакуировать раненых в тыл, в военный госпиталь. Точнее, приехал «газ-66», переоборудованный под «скорую», с одним лежачим местом, куда положили тяжелораненого нацгвардейца. Лепеха, раненный в плечо, устроился ехать сидя, а намерение двух санитаров усадить Кабана в инвалидное кресло закончилось полным провалом. Кабан не смог даже слегка согнуться, не то что сесть, и любая попытка сдвинуть его с места заканчивалась дикими воплями – ужасная боль раздирала все брюхо, и он периодически вырубался, а приходя в сознание, продолжал орать, как не в себя:

– Оставьте меня, пацаны, оставьте! Я со своими выйду!

После того как всех раненых вывезли и в палате остался один Кабан, с больницы сняли охрану. Кабан по этому поводу не тревожился – от кого тут его охранять, от медсестер? Весь следующий день 25-го числа он прождал гостей с заставы – пацаны обещали принести блок сигарет и сухпаек, потому как кормили в больнице плохо, точнее, то, что давали, едой назвать сложно: так, какая-то жижица на первое, ложка непонятной каши вместе с котлетой из хлеба на второе, особо не попразднуешь. Но Кабан не ощущал голода, он ощущал боль, только сигареты доставляли ему удовольствие. «Сигарета-сигарета, ты одна не изменяешь! Я люблю тебя за это, ты сама об этом знаешь!» – мысленно напевал он дворовую песенку, когда уже очень захотелось курить. В обед забежали пару человек, но обещанных сигарет не принесли, оставили только пару штук, чтобы уши не повяли. Бойцы долго не засиделись, на все вопросы Кабана отвечали неопределенно, было видно, что очень спешат и сами ничего толком не знают: все збройники ушли, нацгвардия ушла, у заставы команды отходить нет, поэтому бойцы рассредоточились по периметру, заняв стратегически важные точки – вот и все, что они могли сказать. После капельницы Кабан заснул и проснулся только под вечер. Глянул на тумбочку, с трудом, через боль, пошарудил рукой по тумбочке и в верхнем ящике – блока сигарет нигде не обнаружил. Зато с удивлением обнаружил, что в палате снова не сам – две пары настороженных глаз внимательно наблюдали за ним.

– Привет, зема.

«Странно так здороваются, не по-нашему».

– Привет.

– Ты погранец?

– Ага, контрактник. С Харьковской заставы. – Люди Кабану сразу не понравились, и он решил рассказать о себе что-нибудь нейтральное и незатейливое. – Вот вчера зацепило, то ли минометный осколок, то ли стрелковым. Там бой шел на перекрестке, а мы на заставу отходили, как попало, ума не приложу…

– Да нас самих там накрыло. Мы в колонне шли, из России, должны были вашей заставе отход закрыть со стороны Кутейниково, окружить, а вместо этого сами в переплет попали.

– А вы откуда сами? – Кабан напрягся.

– Ну, Петруха из Ростовской области, а я из Донецка, зови меня Ильич. Позывной такой.

– Это в честь Ленина, что ли?

– Ну а в честь кого же! А у тебя какой позывной?

– У меня нет позывного. Мы же контрактники, у нас все по именам и фамилиям, Серегой меня зовут. – Кабан подумал, что, может, зря он свой «макаров» вчера пацанам отдал, может, пригодился бы сейчас?

– Ну, будем знакомы, зема. Я из ополчения «дэнээр», подался вот на старости лет в войнушку поиграть, да не повезло – ехал на «газоне» и прямо под жопу гранатометом дало, весь зад разорвало, теперь вот на животе только лежать могу, маюсь.

– А меня под подбитым укропским бэтэром достало, – отозвался Петруха. Ему, как и Ильичу, было под полтинник, не меньше. – Гранату поймал, все плечо порвало и спину осколками.

– Он из «Русской православной армии», идейный борец с фашизмом.

– Ага, – неуверенно отозвался Кабан.

– В больничку сюда ваши же нас и привезли, смилостивились.

– Фашисты есть фашисты, – не в тему вставил Петруха.

– Колонна у нас большая шла, – разговорился Ильич, – сорок единиц. Так укропы расфигачили больше половины, до пятидесяти «двухсотых» у нас, при нас считали. Думаю, нас специально свои же и подставили, слили, как пушечное мясо, чтобы обозначить, где укропы затаились. Видал, как по нам с той стороны минометами свои же шарахали?

Петруха тяжело вздохнул.

«Неплохо, неплохо мы поработали, – думал и радовался Кабан, еле сдерживая улыбку, – нужно только держаться, не выдавать себя на всякий случай, может, еще что-нибудь расскажут».

– А нас из-под Харькова сюда перекинули, на «Успенку», на пропускной пункт. Поток людей, говорят, увеличился, нужно усиление, не успевают паспорта проштамповывать. А тут такое… шальное в живот залетело.

– Людей правильно сделали, что предупредили и эвакуировали – сейчас большая операция начнется по освобождению Донбасса от оккупантов, мирных нужно поберечь.

– Да, – добавил Петруха, – ты правильно мыслишь, Ильич. Война закончится, здесь будет Новороссия, люди вернутся, будут сеять хлеб, растить детей…

– У вас закурить нету?

– У нас ничего нету. У меня вот даже ползадницы нету, – пошутил Ильич.

«М-да, – подумал Кабан, – интересная история. Когда же мне сигарет принесут?»

Наговорившись, после уколов Ильич и Петруха заснули. Кабану еще больше захотелось курить, он достал из-под подушки телефон, чтобы позвонить на заставу и узнать, что происходит, но мобильная связь по-прежнему лежала, телефон молчал и только показывал время: 17.58.

– Можно? – в палату, приоткрыв дверь, заглянула медсестра.

«О, та самая, что на операции сигарету мне курила», – вспомнил Кабан. Невысокого росточка, полненькая, аккуратненькая, круглое личико со вздернутым носиком, русые волосы, светлые глаза. Симпатичная девчонка.

– Меня Нюсей зовут.

– Сережа, можно Серый. У тебя сигаретки не найдется? – спросил Кабан самое главное.

– Найдется, только здесь курить не нужно, сегодня я на дежурстве. Главный, если запах услышит, то и тебе выпишет, и мне – по самое не хочу. Серый, в Амвросиевку полчаса назад сепары зашли!

Кабан чуть не выскочил из койки, но резкая боль уложила обратно:

– Не может быть! А наши где?

– А ваши уже два часа, как уехали.

– Как уехали?

– На машинах, как же еще? Сепары осатанели совсем, Ашота арестовали, который на заставу продукты возил, пустую заставу гранатами закидали. Очень злые из-за вчерашней колонны, они вас рассчитывали окружить, вместо этого – вот… – показала на двоих спящих раненых сепаратистов.

– Нюся, что делать?!

– Я не знаю!

– Как же ты не знаешь. А кто знает? Мне же хана!

– Хана, если найдут. Я на дежурстве сегодня, на пропускном – Викуся, подруга моя. Спрячем тебя где-нибудь, не бойся.

– Да я и не боюсь, – сказал Кабан неправду. На самом деле он боялся, он очень боялся попасть в плен, потому что в плену ему не жить, а мучиться и умирать медленной страшной смертью. И ничего он сделать сейчас не мог, потому что лежал обессиленный и обездвиженный, разве что попросить Нюсю ввести в вену лошадиную дозу снотворного, чтобы издохнуть и не мучиться. Растерянно смотрел на очень давно выкрашенную в голубой цвет стену – краска поблекла, потрескалась и вздулась, от чего Кабану стало еще неуютнее и холоднее, хотя на улице с самого утра припекало до тридцати и в палате с полудня стоял, не шевелясь, раскаленный воздух.

Медсестра ушла, а он медленно, насколько позволяли силы, вытащил из-под койки сумку, достал оттуда синий, с двумя белыми полосками спортивный костюм и черную футболку, переоделся в них, как в замедленной съемке, а форму и берцы сложил в сумку. Вечером Нюся зашла сделать уколы, забрала сумку и посоветовала выспаться. И правильно посоветовала.

Потому что рано утром, не было еще и шести, она тихим смерчем ворвалась в палату:

– У нас гости! Тебя ищут, они знают, что ты здесь!

Петруха и Ильич, похрапывая, сладко спали, уткнувшись лицами в подушки.

– Что мы будем делать? – Кабан проснулся мгновенно. Неизвестно, откуда у него взялись силы, но он приподнялся с койки и медленно-медленно пошел по стеночке к выходу.

– Веди меня в операционную, они туда не зайдут.

– Ты что, Серый, какая операционная? Наш главврач – главный сепаратист в Амвросиевке, он вчера тут целый вечер по площади с флагом «дэнээра» скакал!

– Так он же меня оперировал! Я же кричал еще, помнишь, пока наркоз не взял: «Как мы им дали, козлам!» – рассказывал, как я из пулемета сепаров валил.

– Ну, как врач и человек, он нормальный, но не на нашей стороне. Сам он доносить не пойдет, но если спросят, он правду скажет.

– Но мне тогда хана!

– Но и помогать тебя искать он не будет, не такой он человек. Так что не переживай, шансы есть.

Весь этот разговор состоялся, пока Кабан, поддерживаемый Нюсей, добирался до лифта, который опустил их вниз. Они вышли через черный ход на улицу, и, медленно переходя от кустов к стене, от стены к забору, от забора – к дереву, подошли к очень странному строению, точнее, не строению, а обычному железнодорожному вагону, наполовину вкопанному в землю.

– Это что?

– Давай быстрее. Морг.

– Морг?

Входной двери в вагон не оказалось, как и ступеней, – от земли положили доски, по которым они спустились в тамбур, и Кабану пришлось согнуться, от чего он нечеловечески застонал. Нюся достала ключ и открыла двери, из темноты дохнул неприятный затхлый запах.

– На, держи, – дала Кабану две маски на лицо, плеснула на них какой-то медицинской жидкости, чтобы не был так слышен трупный запах, быстро достала из купе проводников два одеяла и посветила перед собою фонариком. В проходе, в метре от дверей, один на одном лежало с десяток трупов.

– Хватай за края подстилки. – Все покойники имели под собой какие-то тряпки или одеяла.

Не чувствуя боли, Кабан схватил желтую то ли от ржавчины, то ли от крови простынь под трупом в камуфляже.

– Отодвигай, только аккуратно, – скомандовала Нюся.

– Ты же не хочешь сказать, что я…

– Да, мы сейчас их раздвинем, ты ляжешь вниз, а я привалю тебя сверху.

Трупы уже окоченели, поэтому двигать их оказалось легче, чем Кабан думал. На вид покойники в камуфляже отдавали желтизной, как будто их накачали парафином, и выглядели вздутыми, они были тяжелее остальных. Зато два старичка и старушка оказались легкими, как пушинки, маленькими, сморщенными, высохшими, словно мумии. Нюся старалась соорудить над Кабаном что-то типа хибары таким образом, чтобы покойники не соприкасались с пограничником, чтобы он мог переворачиваться со спины на правый бок и иметь возможность менять бинты на ране. Из этих стараний мало что получалось – покойники все равно наваливались на Кабана, и он, отбиваясь здоровой рукой и ногами от окоченевших конечностей, только и успевал, что отвечать на вопросы Нюси, удобно ему или не очень. Вся эта операция по возведению убежища из трупов заняла не более пяти минут. Устав, Кабан лежал на расстеленном на полу одеяле и то и дело уворачивался от желтой кисти руки с раздробленным синим ногтем на большом пальце, которая болталась перед лицом, и удивлялся, как такая с виду слабая женщина так ловко управляется с таким непростым делом.

– Я же украинская медсестра, я все могу! – улыбнулась Нюся.

Наконец, скрытый под телами, он устроился, если это можно так назвать, поудобнее, лег на правый бок, чтобы не беспокоить рану, и накрылся вторым, изрядно порванным, одеялом, примостив себе к глазам и носу две дырочки для воздуха и обзора. Не видно, правда, было ни черта – только черные берцы, босые бледные ноги и нижнюю часть двери.

– Долго мне тут лежать? – пробурчал он оттуда.

– Откуда ж я знаю. Я наведаюсь, как только будет возможность.

– Ты только обо мне не забудь, а то смена закончится, уйдешь домой, а я тут. И когда будешь двери открывать, как-то отзывайся. Потому что я буду лежать, как труп.

– У тебя, Серый, если жить хочешь, другого и выхода нет, чем лежать, как труп. Я буду гимн Украины петь, хочешь?

– Лучше что-нибудь другое.

– Ну, ладно, «Океан Эльзы», «Все буде добре-е-е…». А если не сама приду – ну, мало ли, то Кобзона исполню, «День Победы», например.

Дверь морга закрылась, и Кабан остался в полумраке. «Что это так воняет? Забыл, как называется эта жидкость, формалин, кажется? Самое главное – это как-то отвлечься, не нагонять страхов непонятных, – размышлял он о своем незавидном положении. – И нужно как-то справиться с запахами, не обращать внимания, потому что если зациклиться, то долго не выдержать».

Морг по сравнению с больничной палатой обладал одним несравнимым преимуществом – здесь было безопасно. Последние сутки Кабан ни на минуту не мог расслабиться, спал нервно, эпизодами, от чего рана болела только больше, невзирая на димедрол с анальгином, а здесь отключился за пять минут. «Тишина, – вспомнил он цитату из какого-то фильма. – И только мертвые с косами стоят…» Разбудили его шум открывающейся двери и громкие властные мужские голоса. Он знал их природу. Такие голоса рождаются у людей, которые взяли в руки оружие и стреляют из него на поражение, именно оно придает их тембру властное звучание, которое не спутаешь ни с одним другим звучанием человеческого голоса. Человек с оружием звучит всегда по-особенному. Сквозь узкие просветы между босыми ногами и ногами в берцах Кабан видел четыре ноги в камуфляже и две – в синих докторских штанах. Все ноги стояли в проеме двери и обсуждали гору трупов.

– Кто здесь находится? Опись есть? – спросил человек с оружием.

– Да, есть опись. Вот, смотрите, – отвечал голос безоружный, наверняка санитар или врач в синих больничных штанах. – Семь комбатантов и трое гражданских лиц.

– Кого?

– Комбатантов, участников боевых действий. Вроде бы все ваши, погибли в одном месте, доставили 21-го утром. Обещали забрать, но никто не приехал.

– А из какого подразделения?

– Я не знаю, это вам нужно у главного врача спросить, Алексей Иванович наверняка в курсе.

– А гражданские?

– Эти свежие, буквально вчера-сегодня привезли. Старички местные, по болезням, по возрасту.

Кабан не знал, сколько трупов лежит вместе с ним, поэтому в голове у него мелькали разные варианты. Вариант первый: его тоже вписали в комбатанты, и если сепаратисты начнут считать ноги покойников в берцах, то их должно получиться в сумме четырнадцать. Хотя какие берцы, он же в резиновых тапочках?! Значит, его ноги должны идти в учет вместе с ногами гражданских покойников, то есть таких ног должно получиться шесть, – это вариант второй. Но самый простой вариант – он не записан в жители данного учреждения вообще, ни в комбатанты, ни в местные старички, – и его ноги – будь они хоть в резиновых тапочках, хоть в берцах – не учтенные. А значит, если начнут считать, то сразу обнаружат, что одна пара ног – лишняя. «Да, еще никогда Штирлиц так не был близок к провалу!» – почему-то зашла в голову дурацкая цитата из анекдота, который ему никогда не нравился. «Главное – не шевелиться, главное – не шевелиться, главное – не шевелиться, – твердил он себе, и чувствовал, как пот и кровь текут по животу. – Это все возможное, что ты можешь сейчас для себя сделать… И не кашлять!»

– Ладно, закрывай свою богадельню. Пойдем к главному. Ну и запах тут! – сказал камуфляж.

– Понимаете, на холодильник у больницы денег нет, а кондиционер сломался. Частный предприниматель Рома, который нам его ставил, в ополчение ушел, а больше никто отремонтировать не может. Город у нас маленький, специалистов мало, сами понимаете…

Дверь закрылась, и Кабан тихо выдохнул. Все, что он хотел в этот момент – это перевернуться, почесаться и поменять бинты на ране. А потом закурить.

Страха он не ощущал. Кабан четко для себя решил, что в плен он ни при каких условиях не сдастся. Раз нашел в себе силы подняться и по стенке долезть до морга, значит, сможет оказать сопротивление, разозлить врагов, довести их до состояния ненависти, чтобы застрелили здесь, прямо в больнице. Он не мог себе представить, как он сидит в подвале и каждый день к нему приходят ублюдки и ломают железной трубой кости, простреливают колени, давят пассатижами пальцы, звонят домой жене, дочке, матери – это самое сложное испытание, самое мучительное – и заставляют молить о пощаде. С такими мыслями Кабан отключился.

Разбудила его Нюся. Вошла тихо, позвала:

– Серый, Серый!

Кабан с трудом приподнял веки и улыбнулся, увидев сквозь сплетение синюшных конечностей живые смеющиеся женские глаза.

– Везучий ты, Серый. Ушли. Полбольницы перевернули, на медсестер и врачей наорали, а те и сами не поймут, куда ты делся: был вот пять минут назад, лежал на койке – и нет! Как сквозь землю провалился!

– Где-то оно так и есть, – пошутил Кабан.

– Тебе бы надо на процедуры сходить, нельзя лечение прерывать, не выздоровеешь сам скоро. Я тут недалеко местечко оборудовала, но нужно в больницу вернуться.

– А здесь никак?

– Здесь те, кому процедуры уже не помогут, Серый. Сейчас безопасно, я же говорю – ушли. Если что, мне с санпропускника позвонят.

– Скажи, а ты почему мне помогаешь?

– Я всем солдатам помогаю. Сюда много украинцев поступало, столько вас уже повидала, бедолаг. И кум у меня пограничник, в Амвросиевском отряде контрактник, ушел вчера на Мариуполь. Руслан Дейнека, ты должен знать.

– Мы с местными погранцами редко пересекались. А ты за «дэнээр» или за Украину?

– За Украину, конечно.

– И много в больнице за Украину людей?

– Двое. Я и подруга моя Викуся, больше никого. Может, еще Женя-интерн, но он всегда за тех, за кого и Викуся.

С этого момента жизнь Кабана устаканилась: ночевал он в морге, на дальней нижней полке, подальше от входа, где окна уходили в землю практически полностью, а на рассвете заползал под гору трупов и пережидал мнимые и реальные облавы – сепаратисты не уставали его искать дней семь-восемь. Ближе к обеду приходила Нюся, Викуся или влюбленный в нее интерн Женя. Они приносили скромный больничный харч и забирали на процедуры – сначала за ширму под лестницу, а потом и в прежнюю палату, откуда уже выписали Ильича и Петруху, но с завидной регулярностью поставляли новых раненых сепаратистов. В палате Кабан находился недолго, два-три часа в день на время капельниц, не хотел рисковать сам и подвергать опасности своих спасительниц. Тем более, что в морге он уже осмотрелся – правду говорят, что человек привыкает ко всему. «Это как чистилище перед Страшным судом, – думал Кабан. – Вот всякое место своего обитания мог себе представить, только не такое. Интересно, кому могло прийти в голову самый обычный плацкартный вагон переделать в морг? Хотя чего только не сделаешь, если, например, очень надо, то есть покойники имеются, а морга нет? А так дешево и сердито – списанный наверняка вагон, судя по состоянию облупленных стенок и ободранной обшивки на полках, закопали в землю, поставили кондиционер – и пожалуйста, идем, точнее едем, в ногу с прогрессом, очень современное заведение получилось, наверняка же главный врач расстарался…»

В первый день после капельницы он совсем обессилел, Викуся и Нюся отволокли его на себе вниз, где Кабан, кряхтя, ногами вперед раздвигая покойников, заполз в свою нору. До вечера он то проваливался в полузабытье, то, открывая глаза, смотрел сквозь покойников в окно, через мутное стекло которого в морг слабо пробивался свет. Ощущал Кабан себя очень плохо, возможно, даже хуже, чем в первый день, рана болела от постоянного движения, от неудобной позы, и, хотя он планировал на ночь вылезть поспать на полку, забылся прямо на полу, под трупами, где и обнаружил себя на рассвете, проснувшись от сильного холода. Пожалуй, только тогда Кабан полностью осознал безысходность своего положения, выполз из-под груды совсем недавно еще живых людей, огляделся – и понял, что теперь он будет какое-то время жить среди мертвецов. Кабан не был особо впечатлительным человеком, к смерти относился спокойно, как к должному для человека акту, но даже для него такая компания показалась немного невеселой. В голове постоянно крутились мысли о том, как выбраться, как связаться с родными, он разворачивал разные варианты – и тут же их сворачивал ввиду своей полной нетранспортабельности. Что бы он ни придумал, чтобы ни придумали, допустим, его родные или друзья, все равно все сводилось к тому, что сначала необходимо хотя бы немного стать на ноги.

К одиннадцати пришел Женя и забрал Кабана на процедуры. После ночного кризиса дышалось свободнее, и дорога через дворик далась ему чуть легче. В палате, куда его завел интерн, лежали новые раненые сепаратисты, но разговоров он старался избегать. «Скажешь, что местный, лежишь на дневном стационаре, если будут спрашивать. Сепары все равно не амвросиевские», – посоветовала Викуся.

А вот после капельницы его накрыло – захотелось поспать, полежать в удобной койке, на чистой постели. Никуда не хотелось уходить, Кабан ощутил приятную слабость, безволие, равнодушие к своей судьбе, но, подгоняемый интерном, он нашел в себе силы оторвать голову от подушки и заполз в морг буквально на четвереньках, кряхтя от боли в брюхе, обполз гору трупов и, презрев опасность, рухнул на ближайшую полку. Пахло на полке не так тошнотворно, как под трупами, по крайней мере, и можно прилечь удобнее, и не висит над мордой рука с отбитым синим ногтем. Очнулся Кабан от того, что на него кто-то смотрит. «Почему я не внизу? – острой болью в живот пронзила мысль, и холодный пот выступил на лбу. – Я пропал!»

– Серый, зря ты здесь лежишь. – Не открывая глаз, он узнал Нюсю раньше по запаху духов, чем по голосу. – А если бы не я пришла, а сепары? Они, кстати, снова тебя искали. Пока их командир с Алексеем Ивановичем беседовал, трое других все палаты прошманали. Ты вечером и ночью можешь на полочке спать, вот там, в том конце вагона, а утром и днем лучше тут, внизу. Понял?

– Сумка… – прохрипел сдавленно Кабан.

– Сумку твою с формой я Жене домой отдала. Оставили тебе только туалетные принадлежности – я подкупила немного на первые дни, и футболки свежие в пакете. В тумбочке лежат. Поднимайся, на процедуры пора.

– А что, уже утро?

– Одиннадцатый час.

– Ого, вот это я поспал. А число?

– 28 августа.

По утрам Кабан себя чувствовал значительно бодрее, чем днем или вечером. «Если бежать, то только утром, часиков в шесть-семь, пока еще есть силы, чтобы до обеда успеть». Но как бежать, каким образом? И куда бежать? Где линия фронта, хотя бы условная? Ни Викуся, ни Нюся этого не знали, да и пробираться раненому через территорию, занятую сепаратистами, – безумие, добровольная сдача в плен. Ближайшая безопасная территория – Россия, до границы – двадцать километров, но он еще в отряде наслушался этих историй об украинских военных, попавших в Российскую Федерацию, которых арестовывали и/или сажали в тюрьмы, или передавали обратно сепаратистам, так что нет, тоже не вариант.

На рассвете, перед тем, как залезть на свое место, присев рядышком на полку, Кабан минуты две рассматривал тех, кто укрывал его от смерти. В куче, так искусно созданной Нюсей, лежало семеро трупов в военной форме – камуфляжные штаны, майки, берцы, и трое гражданских – двое мужчин и одна женщина, очень пожилые люди, видно, время их уже пришло и умерли они своей смертью. На сепаратистах Кабан визуально не обнаружил никаких признаков огнестрельных или осколочных ран, но тела уже распухли, поэтому, возможно, отверстия просто стали не видны. Во всяком случае, умерли они точно не от эпидемии. Этим пяти покойникам было на вид лет по пятьдесят, не меньше. Кабану они все показались на одно лицо, как братья. Среднего роста, худощавые; с характерным предсмертным оскалом, черными зубами и глубокими ямами в деснах вместо зубов, металлическими фиксами, спутанными темными с проседью волосами (один, правда, практически лысый). Татуировки на предплечьях, руках, пальцах: купола церквей, якоря, точки, словом, известный набор. Шестой покойник – ненамного старше Кабана, лет под сорок, такой же крепкий крупный парень с черными волосами, развитой грудной клеткой, мускулистыми руками и мозолистыми кулаками. Он лежал, закинув голову, со спокойным выражением лица, словно спал, чуть приоткрыв веки, отчего создавалось жуткое впечатление, что он подсматривает, и Кабан нашел в себе силы подойти и перевернуть парня лицом вниз. Седьмым оказался совсем мальчишка, лет тринадцати-четырнадцати, не больше, и Кабан вначале даже не поверил, что подросток – боевик, пока не рассмотрел на предплечье синяк от приклада и натертости от ремня. «Как же так, – Кабан неожиданно ощутил прилив незнакомой жалости, – как же так? Ты же совсем пацан! Зачем тебе это надо было?!» То ли Кабан был под впечатлением, то ли это так подействовали лекарства, но ночью ему приснилось, что пятеро худощавых режутся за столом в первом купе в секу, накинув, как плащи, на плечи свои покрывала, и зовут его с собой:

– Давай, зема, присаживайся. В картишки перекинемся!

– Спасибо, мужики, что-то не очень хочется.

– Так мы ж не просто так зовем, мы на интерес.

– А какой интерес?

– Да очень простой интерес, интересный: если ты выигрываешь – живым остаешься, если мы – с нами уходишь. Потому что непорядок это, чтобы живой среди мертвых лежал. Не по-людски.

– Не слушай ты их. – К столику подсел шестой, крепкий мужчина с густыми черными волосами. – Они поговорят-поговорят – и успокоятся. Давай лучше покурим и выпьем.

– Здесь курить нельзя. – Кабан взял в руки бутылку водки, которую дал ему чернявый. – Меня Нюся предупреждала.

– Медсестра, которая тебя привела? Такая кругленькая, симпатичная? – чернявый подмигнул. – Она нас с Артемкой принимала, – кивнул он в сторону мальчишки. – Очень сильно плакала, хорошая девчонка.

– А как вас угораздило? – Кабан хлебнул с горла, передал бутылку чернявому и закурил. В голове сначала помутилось, а потом прояснилось. «Вот это кайф!» – подумал Кабан.

– Смеляков моя фамилия, Володя. Когда-то был боксером, чемпионом Донецкой области, полутяж, даже в сборную вызывался, мастер спорта. Может, слыхал? Потом в бизнес ушел.

Кабан пожал плечами.

– Я боксом мало интересуюсь, я «Формулу» смотрю.

– Мы из Иловайска. На рыбалку мы с Артемкой ехали в то утро на нашей «шестерке», а тут эти пятеро навстречу на джипе. Остановили нас, начали дорогу спрашивать, по карте сверяться, что-то по рации передавать. Я объяснил, в подробности не вдаваясь, как им правильно доехать, и только мы собрались в машину садиться, как мина прилетела, а за ней вторая и третья. Нас с Артемкой сразу накрыло, а потом и этих. А кто стрелял, откуда стреляли – неизвестно, да и какая теперь разница? Мертвые мы.

Кабан сделал большой глоток, набрался смелости и спросил:

– Слушай, Воха, а я у твоего Артемки на плече синяки видел…

– А, это, – улыбнулся Воха. – Так охотники мы. Я его с детства к оружию приучал, везде с собою брал. Он знаешь, как стрелял? Ты смотри, если вдруг эти будут залупаться, ко мне обращайся, не стесняйся, мы их быстро поприжмем.

– А почему вы все сейчас разговариваете, как живые, а сынишка твой – нет?

– Понимаешь, расстроился он очень, что так рано умер, переживал всю неделю. Устал, спит теперь.

– А почему вас не забирают?

– Эх, Серый, если б я знал! Вроде бы слыхал я разговор, что война у нас там, в Иловайске, серьезная, не зайти – не выйти. Жена у меня там осталась, и дочка младшая, семь лет…

– У меня тоже дочка, только постарше.

– Серый, а ты ж – укроп? – отозвались опять картежники. – Укропище! Бандеровец! Ну, и где ты забыл свой пулемет, Кабан? Зачем пришел сюда убивать мирных людей?

– Я за то, чтобы людей не убивали и в мой дом не лезли.

– Ага, и поэтому ты тут в мирных граждан стреляешь?

– Я не стреляю…

– А нам все равно, лишь бы пенсии платили, – откуда-то из темного угла вагона отозвались два старичка и старушка. – Хотя, конечно, мы за Путина. Но теперь нам, конечно, все равно.

Кабан проснулся в холодном поту. Все десятеро покойников лежали на своих местах, смирно в кучке, как и положено, но около двери слышалось подозрительное шевеление и звон ключей.

– Вот свидетельство о смерти. Я за Антониной Федоровной Полозковой, 1923 года рождения, – послышался мужской голос без оружия.

Кабан в панике, держась за бок, бросился в укрытие, юркнул между трупов с ловкостью воздушного гимнаста, прижался к полу и затих под одеялом. Впопыхах он не успел надеть маску, и резкий трупный запах буквально раздирал ноздри. Захотелось встать и выйти поблевать на улицу. Дверь открылась, и морг залило таким непривычным дневным светом, следом за которым приятно потянуло свежим утренним воздухом. Кабану изо всех сил захотелось чихнуть.

– Ну, вот, выбирайте, то есть, извините, смотрите, где ваша, – сказал уже знакомый по предыдущему визиту голос, и в проеме двери мелькнули синие больничные штаны.

– Что же они все у вас так в куче лежат? И запах… – Второй голос принадлежал серым, с блестящим отливом, безукоризненно отутюженным брюкам.

– На холодильник денег нет, а кондиционер поломался. Вы, случайно, не мастер, не можете исправить? – спросили синие больничные штаны.

– Нет, я судья, – ответили серые с отливом.

– Жаль.

– Я судья хозяйственного суда! – веско с вызовом уточнили серые наглаженные брюки с отливом.

– Я сочувствую, – парировали синие больничные.

– Что? Я не понял.

– Я глубоко сочувствую вашей утрате.

– Да, это моя мама. Вот она.

– Хорошо, давайте позовем похоронщиков.

По тамбуру загрохотали тяжелые ботинки, и в морг зашли четыре черные спортивные штанины.

– Вот этот… человек, пожилая женщина, мама, – не сразу нашел правильные слова судья. – Слева, под тем военным, она в темном платке. Как вы можете так хранить покойников? Это же святотатство! Почему вы не разложите их по полкам? Это просто возмутительно!

Кабану показалось, что синие штаны даже хмыкнули от удовольствия:

– И это вы мне говорите?

– Что?! – блестящие серые брюки затрепетали от возмущения.

Похоронщики, особо не церемонясь, отодвинули одного из пятерых вояк в сторону и начали доставать Антонину Федоровну. Кабан почувствовал, как на его больничное зеленое одеяло сначала упал пучок яркого света, а потом равнодушно, как по мебели, прошелся чей-то взгляд. В этот момент с головы Антонины Федоровны соскользнул черный платок.

– Аккуратнее, – зашипел судья. – Кладите на носилки и выносите. Только ради бога, аккуратнее!

Женщину наконец вынесли, и синие штаны закрыли дверь на ключ.

«Интересно, синие штаны знают обо мне? Наверняка же, не могут не знать», – подумал Кабан.

Хуже всего дело обстояло с куревом. Нюся строго-настрого запретила курить в морге: «Заметят сразу, и тогда и тебе, и мне конец. Тебя хоть расстреляют, а вот что мне сделают…» Подвести Нюсю Кабан никак не мог, поэтому боролся с желанием изо всех сил. Хуже всего накрывало с утра, когда кашель вплотную подступал к горлу и сжимал железной хваткой, душил грудную клетку, а рука сама тянулась к единственной пачке сигарет. Если бы в этот момент кто-нибудь зашел, Кабан не мог гарантировать, что выдержит и не закашляет. Первую сигарету он курил, когда его вели на процедуры через больничный двор. Тропинка хорошо просматривалась из больничных окон и даже, как утверждала Нюся, из кабинета главврача, но они шли окольными путями: под стеночками, за кустами, пережидали под раскидистым старым кленом и за старой хозяйственной, очень давно выбеленной постройкой, под крышей которой создатели выложили кирпичами дату: «1913». Здесь Кабан останавливался и, блаженно затягиваясь, отводил душу. Нюся и Женя не курили, зато Викуся дымила, как паровоз, понимала его горе и всегда разрешала выкурить еще одну сигарету, которую он подкуривал от предыдущей. Та же история повторялась на обратном пути.

Вторая проблема, с которой Кабан столкнулся, – гигиена. Умывался, чистил зубы и ходил в туалет по-большому он теперь исключительно перед процедурами. На все про все ему выделяли десять минут, но человек, как уже правильно замечено несколько тысячелетий тому, быстро привыкает ко всему, и Кабан служил этому тезису самым ярким подтверждением. Для остального исправно служила пластиковая бутылка, которую ему принесла Нюся в первый же день. Мочился Кабан нестерпимо трудно и неудобно – нужно вылезти из хибары, пристроиться в вагоне так, чтобы никто из случайно проходящих мимо не смог заметить в окно стоящего на коленях и писающего мертвеца, приспустить одной рукой спортивные штаны и той же рукой сделать так, чтобы все произошло точно и аккуратно. Вначале Кабан настрадался, поэтому предпочитал долго терпеть, но такой подход не давал нужного результата – поспешишь, как гласит народная мудрость, людей обоссышь. Но потом приноровился, можно сказать, натренировался и совершал действие с некоторым даже изяществом.

Иногда по вечерам, когда на улице темнело и заканчивались процедуры, к Кабану заходили в гости Нюся, Викуся или Женя. Оказалось, что Нюся замужем и в то же время и не замужем: три года назад муж уехал на заработки в Россию и пропал – то ли обзавелся новой семьей, то ли прирезали где – неизвестно, но признаков жизни он не подавал. Нюся осталась с четырехлетней дочкой, зарплату в больнице не платили с июня, собственно, как только боевые действия вплотную приблизились к городу и границе. Сводила концы с концами, как могла, брала дополнительные дежурства, словом, известная картина. Викуся была младше Нюси на три года, и жила совсем другой жизнью. Любила риск, резкие отношения с мужчинами, иногда – не с одним. Прическу носила озорную, для этих мест даже вызывающую – крашенная в разные цвета челка, выбритый затылок; в каждом ухе – по два кольца, смешная и смешливая, когда в настроении; смурная, неразговорчивая, если что-то идет не так или, допустим, не нравится погода. За ними двумя почти всегда ходил Женя – еще совсем мальчишка, интерн на практике. Худой, остроносый, очки не носил, хотя зрение имел слабое, бегал каждое утро на турник – горел ярко выраженным сексуальным желанием и любил всем своим мальчишеским сердцем Викусю – слушался ее беспрекословно, и за один поцелуй, не говоря уже о двух, мог продать не только Родину.

Пограничник на четвертый-пятый день стал чувствовать себя намного лучше, и они вместе пытались придумать, как и когда Кабану выбираться на свободу.

Дольше оставаться в больнице было рискованно. Скрывать долго пребывание Кабана в морге невозможно – он перемещался через больничный дворик, его каждый день видел медперсонал, он принимал процедуры, для него брали порции в столовой, он ходил коридорами больницы к своей палате и обратно. Рано или поздно кто-то бы выследил и позвонил сепаратистам, и тогда бы ни нейтральная позиция главврача, ни изобретательность Нюси не спасли б его от плена. Даже сейчас было чудом, что его никто до сих пор не нашел, хотя еще дважды приходили с проверками и обысками, спрашивали конкретно об украинском пограничнике, то есть знали, что он где-то здесь обретается, лечится, харчуется, значит, ждали, искали, но, видимо, не до него пока – вокруг идет война. Нюся говорила, что Алексей Иванович, главврач, даже показывал сепарам его историю болезни, где последняя запись датирована 25 августа: «Да, – отвечал главврач, – я тоже слышал, что украинский пограничник где-то прячется. Но не уверен, что в именно моей больнице, лично я его не видел давно. Возможно, он укрывается где-то в городе, но мне об этом ничего не известно. Если я его увижу, то обязательно вам позвоню».

Что творилось в мире, Кабан знал только по рассказам медсестер и интерна – все очень плохо, но ничего толком неизвестно; и по обрывкам фраз, которые слышал в коридоре от больных и врачей: зашла российская армия, укропы в окружении, всех их убьют, здесь будет «дэнээр», Путин нас спасет. От таких новостей Кабан стал гораздо больше переживать за жену и дочь, чем за себя: что они будут делать, если россияне оккупируют родной город? Он попросил Нюсю позвонить жене по локальному телефону и сообщить, не вдаваясь в детали, где он находится и что с ним все в порядке. После 1 сентября периодически начала появляться мобильная связь, и он сам дважды говорил с женой и матерью по телефону. Жена совсем не сердилась и даже не обещала убить, если вернется, наоборот, обещала любить и беречь, что Кабана, конечно, не могло не порадовать. Родные связались с главным управлением погранвойск, командованием воинской части, СБУ, Красным Крестом, но везде отвечали, что сейчас ситуация в районе Иловайска критическая и в ближайшее время ничем помочь не могут. Говорить без шумов и помех по мобильному телефону можно было только с четвертого этажа больницы, из-под самой крыши. Лифтом здесь пользовался только медперсонал, да и боялся Кабан маленького закрытого пространства – открываются двери, а там, как в кино, стоят сепары и улыбаются: «Где ты спрятал свой пулемет, Кабан?» – или можно столкнуться с кем-то нежелательным нос к носу, например с главврачом. Зачем человека ставить в неудобное положение?

Так что перемещался Кабан исключительно по лестнице, и каждый звонок домой ему давался в полчаса пути только наверх, не меньше, и в семь сошедших потов. На свой телефон звонить он, естественно, всем запрещал, это всем известно – несвоевременный звонок может стоить жизни.

Вечерами Кабан лихорадочно мысленно искал пути спасения, но верных вариантов по-прежнему не находил. Как-то, когда он возвращался с процедур, в коридоре его схватил за руку ушлый на морду мужичонка лет шестидесяти в застиранных больничных штанах и драной серой футболке:

– Слышь, погранец, не торопись так, а то успеешь, а. Дело есть, зайди давай сюда, – и потащил за собой в палату. – Сядь на койку.

Кабан осторожно присел.

– Слышь, погранец, ты домой хочешь? – зашептал ушломордый. Кабан, рассматривая желтое облезлое ухо собеседника, энергично кивнул. Разговор ему не нравился. – Так это, мой брательник, он это, тебя может вывезти. А то водят тебя тут девки, водят, а что толку? Придут наши, найдут тебя – кончат, как пить дать. Давай, боец, двадцать тысяч гривен – и ты дома. Давай, я завтра выписываюсь, сядем втроем на «девяточку» – и поедем. Я выведу, не сцы.

– Двадцать тысяч? Откуда такие деньги?

– Я знаю? Пусть дома подсобирают и передадут. Жизнь-то она подороже будет. Я тебя завтра за хозблоком в обед подожду, там, где ты куришь с медсестрой, усек? Только деньги тут, на месте, предоплата, гы-гы.

Кабан не стал с ходу отказываться – других вариантов он все равно не имел, решил позвонить жене, посоветоваться, как поступить. Да и резкий отказ мог породить нежелательные последствия. Правильнее потянуть время, обсосать детали, поискать слабые места, возможно, он узнает что-то важное для себя, для будущего побега. С другой стороны, идея выскочить отсюда так быстро и так безболезненно казалась настолько заманчивой, что, вернувшись вниз, Кабан уже готов был и согласиться, но он никак не мог себе представить одного – как говорить жене, чтобы она насобирала двадцать тысяч гривен. Не потому, что жена будет ругаться или не соберет этих денег – родители помогут, друзья, но сам факт опосредованного выкупа его очень смущал, чувство внутреннего протеста мешало ему переступить через этот барьер, и он решил оставить этот вариант на самый крайний случай. Когда на следующий день курили с ушлой мордой за хозблоком, аккуратно спросил:

– А как поедем?

– Через блокпосты поедем, ночью, напрямую в Харьков. Так быстрее.

– Не получится.

– Я выведу, не сцы!

– У меня паспорта нет, – соврал Кабан, который имел привычку паспорт и права всегда носить с собой. – Без паспорта меня сам черт через блокпосты не провезет.

– Тогда дай тридцатку, я денег людям дам – выедем!

– Нет столько денег у меня. Жена не соберет так быстро, нужно дней пять хотя бы, ты попозже подойди.

На том и порешили.

Кабан остался доволен таким окончанием разговора – он не отрезал все веревочки, мог в любой момент обратиться за помощью и в тоже время сохранял себя для ушломордого как потенциального денежного клиента, чем гарантировал некоторую безопасность. Последнее обстоятельство, очевидно, не стало тайной в больнице, и после первого сентября к нему в коридоре обратилась молодая дородная женщина с оценивающим взглядом, из тех, на которых держится если не мир, то жизнь в маленьких городках и больших семьях точно:

– Солдатик, а зайди сюда.

– Зачем?

– Спасать тебя будем.

Кабан зашел в женскую палату, и на него тут же воззрилось несколько пар любопытных глаз. Не понижая голоса, спасительница заговорщицки произнесла:

– Семнадцать!

– Что, не понял?

– Тысяч. Семнадцать тысяч, и мой муж довезет тебя до границы с Белгородской областью!

– А как?

– Через Россию.

– Спасибо, я поговорю с женой, может, и соберем столько…

Из этих разговоров Кабан сделал для себя один неутешительный вывод – его пребывание в больнице стало общеизвестным фактом. Единственное, о чем местные наверняка не догадывались – это место, где он прячется. Но рано или поздно, как показал случай с ушломордым, все равно кто-то вычислит, откуда он приходит и куда возвращается, имелось бы желание. Кабан не верил в добрые намерения людей, но он верил в их инертность и равнодушие к окружающему миру и в неуемное желание легких денег. Характер и поведение, по его наблюдениям, большинства местного населения определялись, прежде всего, этими факторами, а уж потом отношением к украинским военным, Украине, «дэнээр», России и всему остальному. Хотя Россия все же в умах большинства занимала превалирующие позиции – Россия светилась мечтой, как некое Эльдорадо, которое принесет счастье после совершения минимальных усилий, а может быть, даже и без таковых. Эти люди смотрели на него не как на врага, не как на защитника, не как на больного или раненого. Они смотрели на него как на совершенно чужого – из другого мира – человека, который оказался здесь случайно, оказался в беде, и на этой беде, раз уж чужак здесь, не зазорно заработать – с него не убудет, а семье польза. В больнице кормили очень плохо, Кабан не доедал и сильно похудел, но сколько бы раз он не проходил по коридору мимо холодильников или людей, несущих домашнюю еду, которая так вкусно пахла, ни разу ни один человек не предложил ему даже худого бутерброда или печенья. Кабан ни на кого не обижался и не ждал помощи. Все, что он хотел от этих людей – молчания, за которое он платил надеждой на быстрый и легкий заработок. Сохранять такой хрупкий баланс долго невозможно, это Кабан также хорошо осознавал. Через несколько дней они поймут, что он просто тянет кота за хвост, тянет время, и тогда ловушка захлопнется – он станет никому не интересен, более того, на него будут злы, как на сундук, который оказался пустым.

Уже который день, лежа под трупами, он закрывал глаза и впадал в полузабытье: вспоминал дочку, жену, родителей, друзей, он идеализировал картины возвращения и будущей жизни, мечтал о том, как все вместе соберутся за одним столом и хорошо погуляют. Кабан раздумывал над тем, что надо бы родить сына, жена давно хотела второго ребенка, а он не соглашался, зато теперь он двумя руками, двумя ногами, ну и всем остальным, что шевелится у мужчины, только «за». Через дырочку в одеяле, пропахшем медицинским раствором и мертвечиной, с запахом которой он так и не свыкся, Кабан видел лицо убитого мальчишки, если верить сну – Артемки. Мальчик лежал около отца Вохи (Кабан не знал, как относиться ко сну, но для себя называл всех так, как услышал ночью), закинув руки над головой, будто действительно спал. Его детская кожа местами потрескалась и посинела, лицо распухло, но от этого стало еще невиннее и беззащитнее. Кабан попытался представить, какого цвета у Артемки глаза, как он говорит, как смеется, как играет в футбол, как ходит с отцом на рыбалку и охоту… Здесь воображение Кабана запротестовало, он не хотел представлять ребенка с оружием в руках. Нет, он не стал пацифистом, и его желание воевать и уничтожать врагов никуда не пропало, невзирая на все неприятности, которые обрушились, однако что-то новое возникло в душе, и он очень хорошо это ощущал и осознавал.

Сергея Петровича и Александра Павловича, обеих старичков, забрали с утра на четвертый день. Привычно зазвенели ключи, загрохотали в тамбуре ботинки работников похоронки, зацокали каблуки, открылась дверь, и в вагон вошли синие больничные штаны и длинное темное платье, под которым угадывались молодые стройные крепкие ноги.

– Я за дедушкой, – сказали ноги.

– Как фамилия? – попытались спросить сухо, но не смогли, синие больничные.

– Демидов Сергей Петрович.

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот двадцатый.

– Пожил ваш дедушка!

– Да, три войны прошел.

– Три?

– Ну, да, три: финскую, Отечественную и японскую.

– Девятьсот пятого? – попытались пошутить синие больничные.

– Давайте к делу, – темное платье и длинные молодые ноги не оценили шутки. – Мы с главврачом по телефону договаривались, что привести дедушку в порядок можно прямо тут. Я только приехала, всего на один день, тут заниматься похоронами особо некому, так что мы быстро домой, попрощаться, а потом сразу на кладбище.

«Только не это, – подумал Кабан, – ни кашлянуть, ни… Где они будут это делать?»

– Ну, не знаю, насколько будет удобно, здесь запах не очень, сами чувствуете – кондиционер не работает, исправить некому, а на холодильник у больницы денег нет… – как-то неуверенно сказали синие штаны. «Волнуются. Что-то не похоже на них», – отметил Кабан.

– У меня тоже нет. – Темное платье не было настроено на долгие разговоры.

– Чего нет?

– У меня тоже – на ремонт кондиционера и новый холодильник для вашего вагономорга – денег нет, – уточнило, раздражаясь, темное платье.

– Но благотворительный взнос…

«А, вот почему синие брюки заикаются – денег хотят», – смекнул Кабан.

– Сколько?

– Да ради бога, это же благотворительный взнос, кто сколько даст. Обычно дают триста.

– Гривен? – уточнило платье.

– Ну, пока не рублей, – уточнили синие больничные.

Платье щелкнуло сумочкой и отдало деньги, синие больничные заискивающе всхлипнули:

– Вот на той полочке располагайте дедушку, пожалуйста. Заходите ребята, тяните его аккуратно туда, переступайте наших несчастных, да, столик можно поднять, если нужно.

– Сколько это времени займет? – Темное платье расслабилось, но не подобрело.

– Минут тридцать, не больше, – ответили черные штаны из похоронного.

– Хорошо, я на улице подожду. Тут кафе рядом есть? Мне бы выпить чего-нибудь, желательно, покрепче. Запах здесь у вас…

– А пойдемте ко мне, у меня коньячок, – предложили, повиливая штанинами, синие больничные. – В холодильничке.

– А пойдемте! – Молодые загорелые ноги резко развернулись к выходу, и Кабан увидел упругие блестящие голени. – День впереди тяжелый.

– И жаркий, – поддакнули синие больничные.

Кабану показалось, что он даже расслышал, как у санитара от предвкушения коньячного удовольствия зашевелились пальцы на ногах.

– Слышь, Грек, а ты чо девке про полчаса прогнал? Тут же работы – на семь минут. Дед нормальный вполне, раз-два подправить – и дело с концом.

– Ага, братан, по полштуки она нам за семь минут, думаешь, отвалит? А за полчаса – отвалит. Время при контакте с женщиной – фактор решающий, скорострелов никто не любит! Так что доставай причиндалы, давай деда красить.

Мужики засуетились вокруг Сергея Петровича, достали инструменты и принялись за работу. Кабан лежал тихо, старался реже дышать и думать о чем-то своем. Вдруг он услышал характерный шелест целофанки от сигаретной пачки и щелчок зажигалки, в морге запахло крепкими дешевыми сигаретами. Кабан судорожно икнул, стараясь не шевелиться и не шуметь, и еле сдержал стон – курить захотелось неимоверно.

– Эй, ты что-то слышал? – Похоронщик оторвался от лица старика.

– Что слышал? – Второй сосредоточенно откупоривал чекушку.

– Ну, вроде как икнул кто-то.

– Я не икал, – «шпок» – откупорилась чекушка.

– То есть это не ты икал?

– Да нет, то есть да – это не я икал. То есть, нет. Короче, это бутылка икнула, гы-га-га!

– Тише ты! Не пались. Спрячь чекушку, я еще не закончил дедушку украшать.

– Да ладно тебе, давай уже.

Кабан услышал, как мужики отхлебывают из бутылки – полку, где лежал Сергей Петрович, он не видел и, что там происходило, мог реконструировать только по звукам. «Как слепой индеец ночью в прериях», – подумал Кабан, когда-то в детстве он любил читать Фенимора Купера.

– Слушай, а чо этих не забирают, из «дэнээра»?

– Так некому. Они вроде бы и не наши, но в тоже время вроде бы и наши, а забрать некому.

– Это как?

– Ну, не местные они, россияне, с Урала откуда-то, типа разведка «Новороссии». Неудачно зашли.

– Все семеро?

– Не. Вот этот, который помоложе, я слыхал, наш, местный, иловайский, а мальчонка – сын его. Попали под минометы, их всех вместе и накрыло.

– Бля, укропы – фашисты! Детей не жалеют!

– Да разве ж они кого пожалеют? Всем кишки вынут! Видал, что по ящику Россия показывает?

Кабан затаился изо всех сил, понимая, что одно неосторожное движение, один вздох сейчас его выдаст, и все усилия последних дней и ночей, вся его пруха закончится – сдадут с потрохами. Он набрал полный рот слюны, чтобы прогнать вкус курева, и попытался сосредоточиться на лице дочери: длинные темно-русые волосы, которые она так красиво расчесывает перед зеркалом, карие глаза, но вдруг неожиданно переключился на свой отряд: а как там пацаны? Он вдруг осознал, что за все это время лишь пару раз вопрос о судьбе товарищей отчетливо звучал в его голове. От жены он знал, что отряд вышел в Мариуполь – и вроде бы без потерь, но что и как, подробно не расспрашивал. Теперь Кабан понял причину – он гнал от себя этот проклятый вопрос: как они могли его оставить? Нет, как военный человек он понимал, что свобода и жизнь сорока четырех человек, целого отряда – о трех пленных пограничниках, которых взяли в Амвросиевке после отхода отряда, ему рассказала Нюся – важнее, чем жизнь и свобода одного, а значит, командир поступил правильно. Но почему его не предупредили? Не дали шанса уйти? Не дали вообще никаких иных шансов, чем попасть ему, пулеметчику, в плен? Можно ведь было позвонить по обычному телефону в больницу, если не успевали приехать… Кабан не находил ответа на эти вопросы, но для себя решил на пацанов зла не держать, выберется – спросит, как обстояло дело. Он не верил в злой умысел, слишком много хороших товарищей у него осталось в отряде.

По тамбуру зацокали каблуки, и Кабан снова увидел знакомые ноги и край темного платья. Похоже, ногам и платью понравилось в гостях у синих больничных штанов, потому как каблучки цокали бодро и звонко.

– Ну, что, ребятки, управились?

– Готов ваш дедушка.

– Выносите, машина ждет.

– Так а…

– …денежка? Денежка, ребятки, по доставке, никакого самовывоза.

– Да вы посмотрите, какой дед красавец стал, мы ж старались!

– Все получите. Но по факту, как договаривались.

Похоронщики выкинули сигареты, поплевались, угрюмо взялись за края одеяла и поволокли Сергея Петровича к выходу. Когда они вышли, у Кабана возникло огромное желание выползти наружу, найти и докурить бычки, которые они побросали на пол вагона. Пожалуй, его остановило только чувство самосохранения – в половинках мутных окон то и дело мелькали чьи-то ноги, да и последний старичок, судя по всему, сегодня же ждал депортации.

Примерно через час синие больничные штаны привели ярко-синие, с белоснежными потертостями, слегка расклешенные, по моде семидесятых, джинсы, которые принадлежали, насколько Кабан мог определить по голосу, человеку лет пятидесяти пяти-шестидесяти.

– Я за отцом. Селиванов Александр Павлович, тысяча девятьсот тридцатого года рождения.

– Да-да, я в курсе, Андрей Александрович.

– Спасибо, что позвонили. Еле добрался из Сибири. Через Москву летел, потом поездом, а тут война… Черт знает что.

– Это главврачу спасибо, он ваших родственников в Николаеве нашел…

– Да, младший брат… Он документами сейчас занимается, тоже здесь.

– На сколько похороны?

– На двенадцать, так что надо поспешить. А кто это в камуфляже? Военные?

– Трудно сказать определенно, Андрей Александрович. У нас теперь так: сегодня военный – завтра гражданский, а послезавтра – снова с автоматом бегает.

– Что те душманы.

– Ну, можно и так сказать.

Кабан лежал и удивлялся – первый раз при нем синие больничные штаны нормально разговаривают с человеком, ничего от него не хотят, не ерничают и не выклянчивают деньги. Наверное, какой-то особо уважаемый человек этот Андрей Александрович, хотя и не проживает здесь давно уже, видимо.