Читать книгу Песня первой любви - Евгений Попов - Страница 20

– Дa? Ну и что? Ну, пьяный. А вы мне, извините, подавали? Нет? Вот так. А вам я что сделал? Раскачиваюсь и на ногу наступил? Да нет, не нарочно я… Уж вы извините, извините, я немножко заснул. Я – поезд. Я электричку жду до Кубековой. Вы извините, я просто не потому, что я – пьяный, я просто спал, а сейчас проснулся, вы меня извините, я не хотел вам сделать ничего дурного.

Обычная, милая сердцу российская картина. Мужик в мятой шляпе и мятых брюках, проснувшийся в зале ожидания пригородных поездов. Сосед его, интеллигентненький мужчина, хранящий брезгливое молчание в ответ на излияния бывшего пьяного. Бабы, мужики, девки, длинноволосые их хахали с транзисторами, лузгающие семечки и время от времени вскрикивающие в метафизическом восторге:

– Ну, ты меня заколебал!..

Да и сам зал ожидания – со знаменитыми жесткими эмпээсовскими скамьями, вековым запахом карболки и громаднейших размеров фикусом, «фигусом», который, наряду с еще больших размеров картиной из жизни вождей мирового пролетариата, должен был, видимо, по хитроумному замыслу станционного начальства, эстетически воздействовать на буйных пассажиров, смягчать страсти, утишать расходившиеся сердца.

– Да! А все виноват был тот самый беляшик, – сказал мятошляп, хотя чистый сосед его, уткнувшись в газету «Правда», отвернулся и всем своим видом давал понять, что лишь по значимости своей в жизни и некоторой даже доброте не выталкивает он опустившегося за те большие двери, крепко ухватив его за шиворот, а то и хряпая по тощей шее жирным кулаком.

– Беляшик, беляшик, – монотонно повторял проснувшийся. – Кабы не тот беляшик, так оно, может, все и покатилось бы по-иному, что ли?

Спрашивающий задумался.

– Хотя… черт его знает, черт его знает, – бормотал он.

– Эй! Пахан-кастрюля, чего хипишишься? Курить есть? – окликнул его высокий парень с гитарой.

– Дак а почему нет? – рассудительно сказал «пахан».

– Товарищи! – оторвался было от газеты культурный человек, но, увидев крутой лоб присевшего на корточки любителя легкой музыки и протянутую за папиросой «Север» мощную длань, татуированную воспоминаниями все о той же далекой части света, лишь только мелко выдохнул, а потом брезгливо в себя вдохнул, стараясь не улавливать ядовитый лично для его здоровья, равно как и других трудящихся, табачный дым этих дешевых мерзких папиросок.

– Ну, дак ты расскажи, ты чего там плел-то? – рассеянно обратился к старшему товарищу курящий мужественный юноша.

– Дак я вот те о чем и говорю. Меня беляшик и погубил, а они мне дали самый последний шанц.

– Да какой же такой беляшик-то и какой «шанц»? – вскричал нетерпеливый молодой человек. – Ты говори, что ли. Ты что нищему бороду тянешь? А?

– Да я ж тебе начинаю, а ты тут стрекочешь! – раздражился мужик. – Хочешь, так слушай. А не хочешь – вали кулем!

– Ну, слушаю, – сказал юноша.

И полился ровным потоком строгий рассказ мужика.

– Вот. Это началось в суровые шестидесятые годы нашего столетия. Я, тогда находясь на ответственной работе снабжения с хорошим окладом, зарвался и, получив головокружение от успехов, стал сильно пить коньяк и спирт, потому что оне тогда были маленько дешевле, чем сейчас, ну а денег у меня всегда было предостаточно.

Вот. И товарищи, и начальство обычно предупреждали меня, что дело рано или поздно может кончиться хреново при таком отношении, но я им безнаказанно не верил, потому что имел удачу в работе всегда, а это очень ослабляет.

Но время показало, что они стали правые. Ибо ввиду пьянства у меня начались различные служебные неудачи, не говоря уже о личных, поскольку моя жена вскоре после всяких историй от меня совсем ушла. А служебные ужасы запрыгали один за другим, как черти. В частности, вот на такой же скамейке Савеловского вокзала города Москвы, где я в пьяном виде коротал ночь, не имея гостиницы, у меня неизвестные козлы и вонючки украли моток государственной серебряной проволоки, за которой я был послан самолетом в город Сызрань, так как у нас вставал из-за отсутствия этой проволоки цех, а у меня ее украли. Сам знаешь, что за это бывает…

– Понимаю, – сказал парень.

– Ну, то, что я выплачивал, это – как божий день, хотя и тут нарушены были правила. Они не имели меня права за этой проволокой посылать. Эта проволока должна пересылаться спецсвязью, потому что она серебряная. Но я сильно не возникал – у них на меня и другие материалы имелись.

Ну и вот. И таким образом я, совершенно пролетев, предстаю недавно пред стальные очи Герасимчука, а тот мне и говорит: «Ну, вот тебе, Иван Андреич, последний шанц работы на нашем предприятии. А нет – так и давай тогда с тобой по-доброму расставаться, потому что нам твои художества при неплохой работе уж совершенно надоели, и мы завалены различными письмами про тебя и просьбами тебя наказать, что мы делаем весьма слабо. Так вот тебе этот твой шанц! У нас истекает срок договора с теплично-парниковым хозяйством, и если нам не продлят договор, то этот чертов немец Метцель ставит нам неустойку. И мы плотим пять тысяч. А немец нам точно вставит перо, потому что он – нерусский и никакого другого хозяйства, кроме своего, понимать не хочет. К тому ж он очень сердитый: у него парники, и к нему всякая сволочь ездит клянчить лук, огурцы, помидоры и редиску, имея блатные справки от вышестоящих организаций. А поскольку справки высокие, то немец их должен скрепя сердце удовлетворять, чтоб его не выперли с работы. И он их удовлетворяет, разбазаривая свое немецкое парниковое имущество, отчего он очень стал злой, и ты точно увидишь, что пять тысяч он с нас обязательно слупит…»

«А что же мне тогда нужно сделать?» – спрашиваю я, дрожа и догадываясь.

«А тебе нужно сделать, – нахально усмехается Герасимчук, – чтобы он нам договор пролонгировал на полгода, и нам тогда пять тысяч не платить».

«Это что такое значит “пролонгировал”»? – обмирая и снова догадываясь, спрашиваю я.

«А это значит, чтоб он нам срок его исполнения продлил, дорогуша, – все так же усмехается Герасимчук. – И мы тогда не станем платить пять тысяч».

«Дак а что же он, дурак, что ли? – вырвалось у меня. – Зачем он будет продлять договор, зная, что он с нас может получить пять тысяч?»

«А вот затем мы тебя и посылаем, – нежничает этот дьявол. – Вот это тебе и есть твой шанц последней работы на нашем предприятии. Выполнишь – орел, сокол, премия, и все прошлые дела – в архив. Не выполнишь – ну уж и сам понимаешь», – сокрушенно развел он руками.

«Дак это вы что же, как в сказке, значит?» – лишь тихо спросил я.

«Да, как в сказке», – подтвердил Герасимчук. И я от него так же тихо вышел, тут же решив совершенно никуда больше не ехать.

Потому как ехать мне туда было совершенно ни к чему. Ибо немца этого я знал как облупленного, равно как и он меня. Сам я с ним и заключал вышеупомянутый договор о поставке продукции. Причем немец совершенно не хотел его подписывать, а я клялся и божился, что все будет выполнено в срок на высшем уровне аккуратизма и исполнительности.

Так что ничего хорошего от моего дружеского визита к немчуре, за исключением того, что он просто велел бы вытолкать меня в шею, мне ожидать не приходилось, отчего я и пошел к стенду около «Бюро по трудоустройству» искать новую работу.

Ну и там смотрю, что везде «требуется, требуется», а сам и думаю – черт с ним, съезжу, авось как-нибудь там это и пронесет: вдруг этот немец уже совсем сошел с ума и все мне сейчас сразу подпишет, хохоча. А мне терять нечего.

С такими мыслями я и являюсь в это образцовое блатное хозяйство. И, гордо задрав плешивую голову, следую между рядами освещенных изнутри теплых стеклянных теплиц, полных огурцов, луку и помидоров для начальства. После чего и оказываюсь в кабинетике, где с ходу, не давая ей дух перевести, спрашиваю наглую от постоянных просителей секретаршу:

«Владимир Адольфович у себя?»

«У себя», – нахально отвечает она.

«Я к нему…»

«Одну минутку!» – вопит она, но я уже делаю шаг, открываю кожаную дверь и вижу, что там сидит мелкое совещание. А во главе его ораторствует какой-то мужик, но он далеко не тот мой друг, бравый камрад Метцель, а какой-то совсем другой начальствующий мужичонка.

«Извините, – говорю. – Помешал».

И делаю шаг назад.

А там секретарша Нинка на меня бросается, что, дескать, куда это я лезу, что Метцель действительно у себя. Но он у себя дома, потому что он месяц назад вышел на пенсию и сейчас сидит дома от обиды, что его на пенсию выперли.

«А если вы насчет луку или огурцов, то у нас их нету, они будут в марте-апреле, а мы сейчас только лишь произвели посадку этих культур», – говорит мне Нинка.

«Милая Ниночка, – отвечаю я ей. – На кой же мне они сдались, ваши огурчики, свеженькая ты моя, когда я к вам совсем по другому делу, связанному сугубо с производством, а не то чтоб все жрать да разбазаривать».

«Ну, это тогда совсем другой коленкор, – успокаивается Нинка и мне говорит: – Вы подождите, у него товарищи из Норильска. Они скоро закончат, и он вас примет».

«А я и жду, я и жду», – отвечаю. А сам думаю: господи, да неужто уж и спасен?

Ну, часа всего полтора и прождал. Они все оттуда выходят как из парилки. Я к оратору:

«Товарищ! Товарищ!»

«Что? Нет! – гаркнул он. – Я! Мы идем обедать. Луку нет, огурцов нет, помидоров нет!»

«Да я…»

«Нету луку! Нету огурцов! Вы прекратите эту порочную практику, понимаешь! Что у вас? Письмо? Откуда?»

И он берет в ручки свои мою бумаженцию и долго в нее смотрит, ничего совершенно не понимая.

А тут Нинка-умница, чтобы свой ум доказать, хихикая ему говорит:

«Да нет, Мултык Джангазиевич, оне совершенно по другому вопросу. Насчет продления договора о поставке…»

«А-а, – смягчился новый начальник. – Что ж вы сразу мне не сказали?»

Вынимает свою шариковую ручку, а у меня аж сердце захолонуло.

«Где расписаться? И что же вы это, товарищи, нас так со сроками подводите?» – журит он меня, держа мой документ и свою авторучку вместе.

«Да мы… У нас реконструкция. Всего на полгода и продлить-то», – лепечу я.

И смотрю – о Господи! – деловой этот замечательный человек, красивый этот хлопец, стоящий ныне, как кавказская скала, на страже государственных огурцов и луку, быстро мне все подписывает, а Нинке говорит:

«Шлепнешь печать. Мы пошли обедать».

После чего и уходит прочь с нетерпеливо топчущимися, как стоялые кони, норильчанами.

И – о господи! – спасен! Крашеная Нинка, все еще хихикая, ставит мне печать, я дарю ей приготовленную шоколадку «Сказки Пушкина», и действительно, как в сказке, на крыльях радости и победы вылетаю за дверь этого нервного предприятия.

Спасен, думаю. Спасен! Прогрессивка – моя, премия – моя, а все прошлые дела в архив!

А в это время в кабинете звонок. Я притаился за дверью.

«Да, да. Нет, нет, – говорит Нинка. – Уже ушел, одну минуточку – я посмотрю».

Выбегает. Я притаился за дверью.

«Товарищ! Товарищ!» – кричит она в лестничный пролет.

Ха-ха! Нету там для тебя товарищей!

Она и возвращается, понурая, говорит в телефон:

«Нет, он уже уехал, наверное». Из телефона же – ругань с акцентом, даже за дверью слышно.

Ага, думаю. Опомнился? Ну да поздновато, брат. Подпись-то на месте, и печать там же.

И на уже упомянутых крыльях лечу дальше. Солнце светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Небо – синее, скоро – весна, уж и теплом повеяло, и я – вон он я какой молодец! Все свои интересы соблюл, включая и интересы родного предприятия.

А только жрать мне сильно захотелось, а времени уж ровно оказалось два часа. Я туда-сюда, и везде-нигде нету для меня питания. Потому что где и совсем закрыто на обед с двух до трех, а где стоят хвосты таких же, как я, гавриков. И торчать мне там нет никакого навару, теряя время.

И тут-то вот и появляется на сцене этот проклятый беляшик, из-за которого я погиб.

А то что жрать-то мне охота? Ну я и купил у этих двух, две заразы стояли на остановке с алюминиевым бачком, из которого валил пар. И эти заразы кричали:

«С пыла, с жара, 38 копеек пара!»

«Свежие?» – спрашиваю.

«Сегодняшние… С пыла, с жара…»

«Рыбные, что ли?»

«Како рыбные? Настоящие, мясные. 38 пара», – с гордостью отвечают мне эти две лживые толстухи в нечистых белых куртках поверх ватных телогреек.

И тут я мгновенно пропадаю. Потому что, лишь купив два рекламируемых беляша и доедая уже второй, я лишь тогда понял, в чем дело. А дело было в том, что они, видать, пролежали у них там где в витрине, засохнув, а потом они их пропарили хорошенько и швырнули на улицу для таких дурачков, как я. Сразу меня, конечно, и замутило. Но я не растерялся, потому что на всякий замок есть отмычка. Я тогда – бац! – вынул из портфеля читушку (а я всегда ношу с собой читушку), насыпал ей в горлышко соли, размотал и для сокращения желудочного жжения взял да и выпил ее всю из горла. А дело это было уж в какой-то, не помню, закусочной.

И вот тут, ну вот честное слово, я ведь и не знаю, за что меня осуждать? Ведь и мой папаша всегда так делал. У него два лечения было. От простуды – водка с перцем, от живота – водка с солью. И дожил бы он наверняка до многих лет, коли не убили бы его на фронте проклятые фашисты.

Так что за что меня осуждать-то? И говорить, что я был в состоянии алкогольного опьянения. А подлецы эти, что уже наверняка позвонили мне на работу, что я был в состоянии алкогольного опьянения, подлецы эти совершенно все врут, что я был в состоянии алкогольного опьянения. Потому что когда я у них был, то я еще не был в состоянии алкогольного опьянения. А когда я им потом в состоянии алкогольного опьянения звонил, то они не могут по телефонному проводу видеть – в состоянии я алкогольного опьянения или не в состоянии алкогольного опьянения. А то, что они сказали, будто у меня язык заплетается, так это они тоже по злобе совершенно все врут. Вовсе он у меня и не заплетался, а просто им обидно стало, что я их умней и вроде как их обманул – вот они и решили со мной разделаться. Эх, и влип же я!

А влип я вот как. И ведь точно – как только я эту водку выпил, то у меня все жжение сразу прекратилось. Но, уж если всю правду до конца говорить, сильно мне захотелось в туалет.

А уж и стемнело. Туалет же этот, будучи самым настоящим сортиром, куда я тогда сразу пошел, около вокзала, мне сразу же не понравился. Потому что там было уже темно, потому что уже стемнело, а там свету нету. И мужики заходят, и слышны всякие грубые шутки, которые я не решаюсь повторить. Я тогда брезгливо тоже там сел и крепко задумался.

Я тогда задумался – что вот же она какая странная жизнь, какие странные все эти ее взлеты и падения. Ну вот кто я был утром? Кандидат на выгон. А кто я есть сейчас? Мудрый работник, блестяще выполнивший ответственное производственное задание, несмотря на все трудности.

А только, видимо, от водки, что ли, или от предчувствий, а что-то мне вдруг стало очень страшно. Вода потому что рычит там, гудит подо мной. И страшно, во-первых, и как сама вода гудит, а вдобавок мне еще и видение – а что, думаю, вдруг да какая подводная рука да как сейчас меня хватит снизу за задницу.

Быстренько я свое болезное дело справил – и наружу.

И вот тут-то меня и хватило кирпичом по башке! Да чем же ты подтерся-то, гад?! Ты ж договор пустил в эту страшную, рычащую воду!

Аж и застонал я, покрывшись мелкой испариной, и сразу бросился звонить в этот пригородный теплично-парниковый бардак. А там мне сообщают, что я, дескать, пьяный, что я обманом подсунул тов. начальнику на подпись бумагу, которую он, не будучи еще окончательно введен в курс дела, подписал. И опять, что я-де был в нетрезвом состоянии и что, значит, уже бежит-катится на меня в родное учреждение капитальная телега за двумя подписями свидетелей.

«С Норильска, что ли, эти ваши ворюги-свидетели», – лишь огрызнулся я и бросил трубку, предварительно обложив их, за неимением другого оружия бороться со свинцовыми мерзостями жизни, густым матом.

Ну а дальше? Дальше что? Дальше – что мне терять? Меня же все еще беляшная интоксикация яда грызла, поэтому я тогда – еще водки с солью. Короче говоря, упал я на улице, но привозят, слава богу, не в вытрезвитель, а в «неотложку». А там врач Царьков-Коломенский, вот честное слово, не совру, сам еле на ногах держится, толстый такой, бородатый, как кот, и урчит: «Как только тебя семья терпит! Из-за вас вот таких семьи разрушаются!»

«Ах ты, хряк! Сам косой вдугаря, а туда же!» – не стерпел я, блюя. Ну и оттуда на меня тоже телега поехала. А сейчас я и сам собственной персоной качу. Не то вслед за ними, не то – перед… Вот так-то, сынок!

Говоривший открыл глаза, закрытые от волнения в самом начале рассказа, и обнаружил, что зал ожидания почти пуст. Исчезли бабы с мешками, девки с чемоданами, мужики с бабами, и гражданин с газетой ушел, и лишь татуированный юноша сладко спал, положа свою кудлатую голову на круглый кулак.

– Эй, кент! – тряхнул его рассказчик.

– Ну ты чё, ну ты чё? – забормотал во сне юноша.

– Вставай! Вставай!

Появилась строгая уборщица.

– Чего разорались, бичи! – крикнула она, гордо опираясь на высокую швабру.

– Мы… мы ничего, – оробел мужик. – Мы электричку ждем. До Кубековой.

– До Ку-бековой! – сардонически усмехнулась уборщица. – Давно ушла ваша электричка до Кубековой, освобождайте помещение, я мыть буду.

– А мы, – еще пуще оробел мужик, – мы можно, тетенька, следующую подождем?

– А следующая, племянничек, – ехидно сказала баба, – будет утром, следующая ваша электричка до Кубековой.

– Ну и ничего, а мы до утра, – предложил мужик.

– А вот этого ты не видел?

И баба показала мужику обидный шиш. Проснулся гитарист.

– А ну, что за шум! – гаркнул он. – Ты что, бабка, нас заколебала совсем? Щас как дам по кумполу!

– Я, я милиционера позову, – завизжала, отступая, эта пожилая женщина.

– Не надо, ой не надо милиционера! – вскрикнул мужик, как раненый.

– Это точно ты говоришь, батя, – снисходительно согласился юноша. – Милиционер нам вовсе ни к чему. Пошли отсюда, батя.

– А куда?

– Да куда-нибудь пошли. Куда-нибудь придем.

– Но куда ж все-таки?

– Да… пойдем, споем… отчего деньги не водятся.

– Ну, идем, – сказал мужик.

И они куда-то пошли.

* Дак – так (сиб.).

…клянчить лук, огурцы, помидоры и редиску… – Все это зимой и весной было жутким дефицитом, который ДОСТАВАЛИ ПО БЛАТУ (см. комментарии к рассказам «Лечение как волшебство», «Несчастный исцелитель», «Или-или» и вообще всю эту книгу, которой можно было бы дать подзаголовок «Сага о дефиците ВСЕГО»).

Солнце светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! – слегка искаженные строчки из советского официального «МАРША ЮНЫХ НАХИМОВЦЕВ», где есть и такие слова:

Читушка – чекушка, четвертинка, бутылка водки объемом 250 гр.

Кент – друг, приятель (жаргон). Происхождение слова крайне таинственно. Разумеется, не в честь одноименных сигарет, которых в Сибири никто отродясь не видел до перестройки. И уж не от КЕНТАВРа же!

Бич – бродяга. Огромная социальная прослойка советских граждан, шатавшаяся по стране, в основном по Сибири и Дальнему Востоку в поисках лучшей доли. Сами они не без юмора расшифровывали это словосочетание как Бывший Интеллигентный Человек. Почти все из них сидели, чаще всего – по бытовым статьям.