Читать книгу Слой Ноль - Евгений Прошкин - Страница 9

Часть 1. Слой
Глава 7

Оглавление

Виктор приподнял горелое одеяло и, убедившись, что муравьев нет, откинул его в сторону. Под сырой ватой оказался темный щебень, не сильно утрамбованный. Ковырнув его лыжной палкой, Мухин увидел почерневшую книжку, тоже сырую, и какие-то облупленные железки. Культурный слой здесь был неглубоко, и поиски определенно имели смысл.

– Сука!..

Мухин копнул еще и наткнулся на синий закругленный бок – не то кастрюлька, не то жестяная коробочка. Встав на колени, он разгреб мелкую бетонную крошку и достал будильник. Стряхивая налипший песок, Виктор повертел находку в руках и чуть не закричал от радости – будильник был механический. Электронный тоже мог бы сгодиться, но это товар на любителя, а механический, да если еще и работает…

Он тронул заводную ручку и, прижав часы к уху, прислушался. Внутри тикало. Не веря такой удаче, Мухин чуть-чуть, на пол-оборота, повернул второе колесико и медленно совместил стрелки. Над кучей обломков разнесся пронзительный звонок. Виктор вскочил и, потрясая будильником, исполнил победный танец. Два-три дня он будет сыт, а если хорошенько поторговаться, то, пожалуй, что и четыре.

– Сука! – крикнули сзади, и Мухин наконец сообразил, что его кто-то зовет. – Ты оглох?!

На тротуаре стоял дюжий мужик – по пояс голый, в блестящих хромовых сапогах и с пустыми пулеметными лентами крест-накрест. Виктор его, кажется, не знал – по крайней мере, не помнил. Он привык не различать людей – они узнавали его сами. Когда им было нужно.

– Сука, бегом сюда!

Мухин сунул будильник за пазуху и, спрыгнув с треснутой плиты, поскакал по кочкам.

Мужик в лентах не носил бороды, и это, бесспорно, свидетельствовало о его высоком статусе. Если человек имеет возможность бриться, то у него наверняка есть еда, а может, и еще что-нибудь полезное.

– Курить хочешь?

Виктор часто закивал.

– А я тоже кой-чего хочу, – сказал бритый, доставая из-за спины майонезную банку.

Про майонез все давно забыли, и удобные маленькие банки с крышечкой использовали для хранения окурков, но называли их по-прежнему – майонезными. Кроме того, банки были стеклянные, и любой сразу видел, сколько в них курева и какого оно качества.

Мужик с лентами держал почти полную. Там были бычки и с фильтром, и без, но главное – не было папиросных гильз. На этом Виктор уже попался: однажды ему насыпали целый кулек, он думал, что хватит на неделю, но всё место в пакете занимали мундштуки от папирос, никчемные бумажные трубочки. Табака он с них не натряс и на затяжку, а гильзы случайно промочил под дождем и, всплакнув, выкинул.

Однако теперь ему предлагали настоящее курево, первый сорт. Мухин сразу приметил длинную изогнутую сигарету – почти не тронутую, ну разве что слегка.

– Сестрица в берлоге? – спросил бритый.

– Давай банку.

– Не бойсь, не обману. На фига мне тебя обманывать, если я могу ноги тебе переломать.

Виктор испуганно поднял голову. Да, такой может. И не только ноги.

– В смысле, мог бы, – поправился мужик. – Но не ломаю же! Пошли.

– Да куда ходить-то? Жди здесь, – проговорил Мухин, не спуская глаз с длинного окурка. – Слушай, тебе котлы не нужны?

– Зачем они мне?

– А я откуда знаю? – он всё же полез за будильником, но тот провалился к самому животу, и Виктору пришлось развязать пояс.

Последний месяц он ходил в толстом махровом халате, обрезанном выше колена – чтоб не мешал лазить по развалинам. Из лишнего куска получился хороший шарф, широкий и плотный. Но сегодня было тепло.

– Сука, не томи, а то передумаю, – предупредил бритый. – Я-то без бабы не останусь, а ты член курить будешь.

На «член» Виктор не обиделся, а вот «сука» его немного задела, но возражать он не посмел.

– Сейчас приведу, – буркнул он, почесав лоб. – Аванс давай.

Мужик высыпал на ладонь несколько бычков – так себе, «на пару дохлых», как в армии говорили. Мухин брал их бережно, по одной штуке, и раскладывал по карманам.

– Сука!

– А?..

Его и самого удивляло, что он отзывается на это слово, но получалось как-то автоматически, минуя сознание. Он снова поскреб лоб – неистово, ногтями.

– Пока ты телишься, у меня всё желание уйдет. Держи еще, Сука, только давай быстрее!

Мухин собрал окурки и помчался к берлоге. По дороге он драл жестким рукавом лоб и всё никак не мог остановиться. И еще его беспокоила «сука». Она тоже как будто чесалась – ворочалась в мозгу, царапая его своей шкурой.

Богатый мужик произнес эту «суку» не как простое слово, а как слово с большой буквы, точно оно было самостоятельным. А в чем разница-то, спросил у себя Мухин. А разница в том, что просто «сукой» можно назвать любого, а «Сукой» – нет. Такая ерунда со всеми словами происходит. Взять, допустим, слово «сапёр». Если оно с маленькой буквы пишется, то это дело одно, а если с большой…

При чем тут Сапёр?!

Виктор споткнулся о торчащий кирпич и, взмахнув руками, с грохотом рухнул на лист рваной жести. Бритый расхохотался, будильник под халатом звякнул невпопад и сразу умолк. Мухин стиснул зубы и взял закопченный осколок стекла. Протерев одну сторону, он поднес ее к лицу. В черном зеркале отразилась клокастая борода, ввалившиеся глаза и расчесанный до крови лоб – с крупной наколкой «СУКА».

Его имя. Такое уж у него здесь имя…

Еще он был Витей – но только для сестры. Все остальные обращались к Мухину согласно начертанному на челе, и даже он сам – хотя он об этом и не задумывался – звал себя так же.

«Сукой» Виктор стал давно, еще до прихода Дури, – тоже, кстати, с большой буквы, хотя Дурь была уже потом, значительно позже.

А до нее была обыкновенная жизнь – настолько обыкновенная, что о ней и сказать-то нечего. Действительно, что мог сказать о своей жизни пятнадцатилетний Витя Мухин? Ну, что он самый лучший… Что он, безусловно, скрытый сверхчеловек или как минимум герой, который пока еще себя не проявил. И в то же время он самый несчастный. Или нет, лучше невезучий, «несчастный» – это слишком обреченно. А что еще?.. Ну, что учителя задолбали, это понятно. Что пиво в банках выглядит круче, но в бутылках – вкуснее. И что Верка из пятого подъезда чего-то крутит… Точнее, это он с ней крутить пытался, а она, сука…

Так у него и появилась вторая татуировка. Первую – оскаленную волчью пасть на правом плече он сделал еще в четырнадцать. Дворовый мастер Шип, сам уже судимый, честно предупредил, что за волка в случае чего придется отвечать. «В случае чего» – это, ясно, на зоне. Витя немножко дрейфил, но настоял на своем. Оскал получился посредственный, волком там и не пахло – не то собака, не то вообще крокодил какой-то. И если б даже угораздило Витю сесть, то за крокодила с него вряд ли стали бы спрашивать…

Вторую наколку он делал сам – не потому, что водки для Шипа пожалел, а потому, что стеснялся с такой просьбой обращаться. И себя самого стеснялся тоже и понимал, что мстит не Верке, а себе, и что будет раскаиваться, – понимал, а всё же делал. Простой тушью и швейной иголкой. В результате левое запястье украсилось очень короткой и очень емкой фразой: «Вера – сука». В этой фразе было всё, что он тогда чувствовал.

Вскоре он познакомился с Галей и как-то невзначай стал мужчиной. А после и с ней всё закончилось. Друзья, смеясь, советовали рядом с «Верой» наколоть «Галю», чтоб ее это тоже касалось, а на день рождения, обормоты, подарили ему словарь женских имен.

Одумавшись, Витя взял ту же иглу, блюдечко с молоком и начал, как учили, сводить. Обратный процесс оказался стократ болезненней. «Веру» и «тире» он всё-таки ликвидировал, а «суку» решил оставить на завтра.

Назавтра рука распухла так, что страшно было смотреть, и он поперся в поликлинику. Участковая врачиха, дама пожилая и трезвомыслящая, подвига не оценила и отправила его в больницу. Витю продержали неделю, но руку вылечили. Он собирался заняться вторым словом, да всё как-то откладывал. В то время в Москве уже пооткрывались частные косметические кабинеты, но там было дорого, а деньги, что Витя иногда доставал, шли на бухло и на других девушек – теперь он к ним относился уже с меньшим трепетом.

«Сука» на левом запястье так и осталась. Витя дотянул до девятнадцати лет, а в девятнадцать его загребли в армию. Явились с милицией, ночью, как к злостному «уклонисту». Сняли с очередной Веры-Гали-Марины и отвезли прямо на сборный пункт – веселого, пьяного, посылающего через решетку газика воздушные поцелуи.

– Курить есть, Сука? – обратился к нему такой же призывник еще в «гражданке».

– Ты кого Сукой назвал?! – вскипел Мухин.

– Тебя. На тебе же написано.

Витя без разговоров отгрузил ему в пятак, чем окончательно испортил свое личное дело. Служить он попал на Чукотку – дальше не посылали, дальше была уже Америка. В части он от «Суки» как мог отбрыкивался, но против дембелей не попрешь, так она к нему и прилипла.

А когда он попал в дисбат… Это уж совсем другая история, Мухин ее и вспоминать-то не хотел. Попал за то, за что другие получали отпуск… Так вот, когда он туда попал, проклял не только «суку Веру», но и всех сук Земли. Юношеские сопли в предельно жесткой среде дисбата обошлись ему слишком дорого. Если б он знал заранее, в какую помойку его везут и что там будут за люди, то выгрыз бы наколку с мясом. Но он не знал и не выгрыз, и на новое место службы прибыл с «сукой» на руке – и с индифферентной улыбочкой, хотя уже без воздушных поцелуев.

Напрасно он объяснял, откуда взялась татуировка и что она означает. Все только хмыкали и внимательно, с головы до ног, его оглядывали. А ночью, после отбоя, третий дисциплинарный взвод третьей дисциплинарной роты показал ему свое толкование этого слова.

«Сука» – это самка.

– Сука!!! – гаркнул бритый. – Ты что там валяешься? Заснул, что ли?

Виктор отбросил осколок и потрогал лоб, будто проверяя буквы на ощупь.

– Да. Я… я иду, иду… – пробормотал он.

– Не иду, а бегу! Лечу!

– Да… я лечу.

Мухин встал и, придерживая за пазухой будильник, понесся вдоль бывшего жилого дома, ныне – груды обломков.

«Суку» на левой руке он тогда уничтожил. Раздобыл кусок наждачки и стер – подчистую, чуть ли не до кости. Исключительно для себя, поскольку для других это уже не имело никакого значения. А еще он втайне надеялся, что рука опять распухнет и он немножко отлежится в санчасти.

Однако избавиться от этого слова ему не позволили. Его привязали к кровати и сделали новую татуировку – ярче, крупнее и гораздо заметней. На лбу.

Через месяц он очутился в госпитале, но не в хирургии, а на психиатрической экспертизе. Военврачи душевнобольных не лечат, они лишь отбраковывают. Его комиссовали и перевезли в Москву – домой он вернулся, даже не прослужив положенных двух лет. Если только палату на двенадцать человек считать домом…

А потом пришла Дурь. Никто не понял, что это такое, – тогда, год назад. Никто не понимал и сейчас. Дурь – это то, что случилось с людьми. Или, может быть, с миром.

Однажды Витя проснулся – дома, то есть в двенадцатиместной палате, – и увидел, что дверь открыта. Больные разбрелись кто куда, и он тоже побрел. Их никто не задерживал – врачи и санитары сами превратились в больных, да и не только они…

Витя шел через весь город пешком, потому что транспорт не работал, и метро остановилось, и даже самолетов в небе не было. Он шел долго, целый день, и за этот день насмотрелся такого, что крезушные байки соседей по палате показались ему скучным выпуском новостей.

По пути он не встретил ни одного нормального человека, и у него возникло впечатление, что «день открытых дверей» устроили все психушки Москвы и области. Люди шлялись какие-то оглушенные, растерянные, всё оглядывались по сторонам и словно бы что-то искали. Некоторые пытались друг с другом заговорить, но из этого редко получалось что-то хорошее.

Пока Витя добрался до квартиры в Бибиреве, где жила сестра, он увидел десяток серьезных потасовок и бесчисленное количество разбитых витрин. Он, удравший из дурдома, был в этом городе самым вменяемым. А сестре он рассказывал об их жизни целые сутки. Она почему-то помнила, что он никогда не служил в армии и что он давно уехал на Север и там пропал, и что ему сейчас вообще не двадцать два года, а тридцать.

Бред сестры был настолько детальным и правдоподобным, что Витя мог бы и поверить – если б не рыжие больничные штаны, в которых он к ней пожаловал, и еще кое-что… Конечно, «Сука» на лбу.

Витя ждал, что со дня на день всё наладится, но с каждым днем становилось только хуже. Он недоумевал, куда подевались врачи, милиционеры, военные – те, кому положено наводить порядок, пока не понял, что вот эти самые людишки, путающие «тадысь» и «надысь», они все и есть – психиатры, бойцы ОМОНа, солдаты внутренних войск…

Ходили слухи, что в деревнях жить легче, – там и огород, и куры с кроликами, и отморозков поменьше, но Витю никуда особо не тянуло. Он привык жить в городе, как и миллионы других – голодных, запуганных, подчиняющихся любой гниде с ружьем. Они всё продолжали на что-то надеяться и в этом нудном, пустом ожидании теряли последнее, а затем и самих себя.

У Виктора никогда не было сестры. Нигде, ни в одном из слоев, которые он успел посетить. Здесь она была, и он превратил ее в проститутку…

Мухин свернул во двор и остановился. В висках и в затылке ухала тугая невыносимая боль, грудь не поспевала за легкими, и они бились о ребра, как разрезанный, но еще не сдохший карп. Да, бегать он не привык. Клянчить окурки, торговать сестрой, носить на лбу «суку» и откликаться на «Суку» – это другое дело, это легче…

Всего полтора года, чтобы опуститься так низко. Виктор не мог поверить, что это он, а не кто-то другой, что всё это происходит с ним, а не с персонажем из брутального детектива. Полтора года – от «суки» на лбу до полной ссученности. Привык.

Мухина даже не очень удивляло, что в этом слое ему на десять лет меньше. Выходит, здесь его родили позже… Сейчас он думал совсем о другом. Он пытался найти хоть какое-то оправдание тому, что сделал или, наоборот, не сделал вовремя. Молодость, недомыслие, слабая воля?.. Кого это интересует? Молодость пройдет, а «сука» останется – не наколка, так имя. И с ним – жизнь.

Единственное мыслимое объяснение – это психическая неполноценность того, кто здесь обитал. Единственный способ его не презирать – это не считать его человеком. Удобно. Но не убедительно. Не считать человеком себя – невозможно.

В дальнем углу двора послышалась какая-то возня, и узкая арка, возле которой стоял Виктор, отразила обозленные голоса. Из всех реплик он разобрал только возглас «сука!», но в данный момент это относилось не к нему. Тем не менее Мухин испугался и юркнул в пустое окно подвального этажа. Оттуда, как из дота, он наблюдал за тремя мужиками, волочившими молодую женщину.

Когда-то это был глухой двор с единственной аркой, но люди сочли, что обходить дома по кругу – слишком большая морока, и прорубили в кирпичном заборе отверстие. Примыкавшая ко двору типография по понятным причинам не работала и после бойни за старый ручной пресс опустела окончательно. Победители добили раненых и укатили трофей на телеге. Побежденные остались лежать в переплетном цехе, и через два дня жары на территорию типографии уже не мог зайти никто.

Вот через эту территорию ее и вели – худенькую брюнетку в серой телогрейке, подпоясанной бельевой веревкой. Женщина шла не по своей воле, но и сопротивлялась скорее для проформы – всё равно никто не поможет.

Каменный мешок – три здания старой постройки и высокий забор типографии – смотрел на это равнодушно, точнее, не смотрел вовсе. Большинство окон со второго по четвертый этаж были заколочены кровельным железом, на первом и пятом никто, как правило, не жил – холодно, да и опасно.

Женщина начала упираться сильнее, даже что-то крикнула, но из домов не отозвались. Если кто и глянул в щелочку, то немедленно отпрянул: у одного мужика в рваном милицейском кителе висел на плече карабин.

Виктор отвернулся от окна и суматошно зашарил глазами по полу. Комната была завалена разным хламом, и чутье подсказывало: что-нибудь толковое тут найдется непременно. Мухин, еще не осознавая своего замысла, подхватил кусок проволоки и метнулся в смежную комнату. Проволока пригодится всегда, а вот что к ней…

А к ней – обрезок трубы, догадался Виктор, но по-прежнему как-то отстраненно, не вполне понимая, о чем речь. Труба с обеих сторон была забита землей, и это ему особенно понравилось. Мухин поднял половинку кирпича, обернул ее в рваный полиэтиленовый пакет и застыл, соображая, что же дальше. Трубу и кирпич надо сложить вместе, но этого недостаточно… Будильник!

Часы Сука рассматривал исключительно как средство обмена, сам он давно научился определять время по небу. За будильник он планировал выручить от семи до десяти картофелин или двух-трех голубей. Обойдется, сука.

Виктор примотал часы к кирпичу и вставил между ними кусок трубы – получилось натуральное взрывное устройство из среднего фильмеца, которые в изобилии крутили по ящику до прихода Дури. Стрелки он перевел на «11:55», будильник поставил ровно на двенадцать.

Во дворе раздался хлопок – то ли грохнула дверь подъезда, то ли что-то упало с крыши. Из аванса, выданного за сестру, Мухин торопливо выбрал бычок подлиннее и прикурил от располовиненной спички – один из многих навыков, приобретенных в дисбате. На улицу он вышел солидно – с загадочным выражением лица и с остатком «Мальборо» в зубах.

Небрежно помахивая миной, как типичный камикадзе из того же кино, Виктор оглядел двор в поисках женщины. Он ее отобьет, как – неизвестно, но он постарается. Возможно, это будет первое благородное дело во всей его сучьей жизни.

Женщину он нашел почти сразу, но отбивать ее было поздно: она лежала возле стены, лежала не шевелясь. Одежда на ней осталась нетронутой, троим ублюдкам от нее было нужно вовсе не это. Они ее просто застрелили. Потому и волокли ее сюда, в тихий двор, подальше от народа, – убить молодую красивую женщину прямо на улице никто бы не позволил. Молодую и красивую хотелось каждому, и цена на них постоянно росла.

Виктор отбросил кирпич и сел на землю. С приходом Дури, когда косметика стала недоступной, женщины катастрофически быстро разделились на действительно симпатичных и на тех, кто только прикидывался. Эта – не прикидывалась. С немытыми волосами, торчавшими как вороньи перья, с кривым рубцом на щеке она всё равно была красивой, по-настоящему красивой. Веки с длинными ресницами были опущены, Виктор не решился к ним притронуться, но он мог бы поручиться, что и глаза тоже прекрасны – наверняка темные, карие или черные. Рот был открыт, точно, когда ей пальнули в грудь, она еще что-то говорила. Тело даже под ватником казалось тонким, но не хрупким. В ее позе и после смерти оставалось что-то упрямое и вызывающее. Солнце закатилось за крыши, и на ее лицо легли бледные тени, – от этого женщина стала как будто старше, хотя как раз она-то теперь и не состарится… Ей было, наверно, лет тридцать, когда ее убили – в пустом дворе, рядом с бесхозной типографией, под молчащими окнами.

В арке загромыхали подкованные сапоги, и Виктор заметил бритого. Мужик с пулеметными лентами шел прямо на него, по пути вытаскивая из кармана какую-то железку, скорее всего – пистолет.

Мухин мог бы ползти на коленях и молить о пощаде или смыться через дыру в заборе, но ни того ни другого он делать не пожелал – именно потому, что оба варианта сулили продление жизни. А в этом он не видел смысла. Он был благодарен бритому за предстоящий выстрел. За избавление он с радостью отдал бы всё, что только имел, – четыре окурка, горсть расщепленных надвое спичек и будильник, который вот-вот зазвонит…

Слой Ноль

Подняться наверх