Читать книгу Зеленая лампа. Том 2 - Евгений Сафронов - Страница 3

* * *

Наливаются временем веки,

но глаза остаются сухи,

если кто-то уходит навеки

и уводит с собою стихи —

за калитку, за грань, за пределы

(что нельзя обойти стороной),

где моё сознающее тело

прозвучит в унисон с тишиной.

***

Эпоха обветшала и уходит.

Вторгается эстетика распада.

Студенческая скрипка в переходе

соперничает с бликами айпада.

Что было вашим, уплывает к «нашим».

Грусти, паяц, и, если можешь, – смейся.

Сапожки и ботинки месят кашу

пескосоляной снежно-грязной смеси.

Ни день, ни ночь, а что-то в промежутке:

и жутко, и куда-то надо ехать.

Пустой «баян» ветхозаветной шутки

пускает эхо сдержанного смеха.

И то, что Веник возвестил на «Эхе»,

и то, что скушал внук Эдиты Пьехи,

и хорошо ли слажен «домик утки» —

всё перетрут любезные в маршрутке.

И бесконечна эта остановка,

международна эта обстановка.

Мерцают в небе призрачные краски.

Бухой мужик выгуливает хаски.

Из цикла «Филологическое»

Не верю застольным речам,

не вижу себя седовласым,

как ватник c чужого плеча —

расхожее: «Время всевластно».

Я – словно мальчишка-щенок,

и длинные школьные стены —

пожизненно мне, и звонок

раздался с большой перемены.

Рыдает звонок, но – по ком?

С контрольной работы сознанья

я снова сбегаю тайком,

бессменный вахтёр баба Маня

в зелёном, как вечность, платке

меня, милосердствуя, судит,

пока на шершавой доске

вопросы спряжения судеб

нестарый ещё педагог

царапает в трёх вариантах,

он выдумать лучше не мог,

чем прибарахлиться у Канта

в бутике забытых вещей —

«в себе», «вне себя» и «для прочих»,

где нет бытовых мелочей,

но нет и возвышенных очень,

где я, наконец, понял бы

в объятьях тоски непролазной:

свобода надёжней судьбы,

надежда сильнее соблазна.

Царапай, смешной педагог,

свои роковые вопросы,

летите стремглав за порог,

разумные, добрые осы,

спешите на помощь, пока

за мной еще можно угнаться,

ужальте мальчишку-щенка:

старею – пора просыпаться.

***

Нынче в доме пусто. Всё уже случилось.

Чацкий сгинул в дурке, Треплев застрелился,

Мурку закололи пёрышком (небольно),

головы лишился глупый Берлиоз.

То ли ещё будет: многое опишут

инженеры чело-

вечьих душ бессмертных,

многое добавят в меру их таланта,

если не устроит их Екклезиаст.

В меру интеллекта и погоды в меру,

в меру простатита и болезни сердца,

в меру недосыпа или пересыпа

или если просто муза посетит.

Вот придёт и скажет: «Что-то в доме пусто.

Где товарищ Чацкий, где коллега Треплев?

Что случилось с Муркой – пела как по маслу?

Через то ли масло сгинул Берлиоз?»

И ответит эхо: «Вам бы только эхать!

Нынче пусто в доме, слышите меня?

Пустота – помеха, дальше надо ехать,

словно бубенцами, рифмою звеня».

Ибо в доме пусто. Что могло – случилось:

стал Печорин лишним, Мармеладов спился

и попал под лошадь, Ленский принял пулю

и Андрей Болконский тоже не жилец…

Что-то в русском слове мало оптимизма.

Может, англосаксы снова подсобят?

***

в ваш аккаунт выполнен вход через

Chrome Россия Ульяновск

бром Россия Биробиджан

бред Россия Бряндино

блин Россия Сенгилей

боб Россия Бобья Уча

бабья участь России

участок быльём поросший

бобыль на бобыле быльём погоняет

бельём бывшим белым когда-то

когда это было

когда это было

когда письма слали с оказией

а не с аккаунтов

когда хром был как праздник

а кирза на каждый день

чтобы пара служила лет двадцать

потому что зачем если можно босиком

выполнить вход через

лес поле реку болото и дальше

где белеется что-то Россия что ли

и что-то блестит не хром ли

и там же наверное выход

или исход

в исходную

точку

входа

***

Не учит жизнь. А может, тем и учит:

сам отделяй, что истинно, что ложно.

Очередной хрестоматийный случай:

«Как дай вам бог любимой…» Сколько можно?!

Ушёл в стихи, как в психотерапию,

лечился эхом первобытных знаков.

Не осуждай её, не торопи. Ей —

«Как дай вам бог…» Наш мир неодинаков.

Но знаки собираются в общину,

вопят и обретают силу слова,

и значит, я пока ещё мужчина,

и значит, не исчерпана основа.

Не буду зарекаться, мол, ни в жисть я,

не по сезону белые одежды —

сегодня осень на дворе, и листья

ложатся так безмолвно, безнадежно…

«Я – островок

посреди необозримого

прошлого».

Аркадий Тюрин

На склоне века, ставшего началом

столетий новых, столь же быстротечных,

непостижимых медленным рассудком

и неподвластных взору ясновидца;

на склоне века, ждавшего устало

своей кончины в грохоте излишеств,

чтоб возродиться новою страницей

в календарях, историях и судьбах;

на склоне века, века-инвалида,

истерзанного язвами гордыни,

не знавшего простейшего отличья

безумного злодейства от дерзанья;

на склоне века, зрителя немого

кровавых войн и ярких милосердий,

открытий гибельных и радужных исканий,

упадка наций и восстаний духа, —

я осознал условность разделенья

шкалы времён на равные отрезки.

Как только вспышка памяти, сверкнувшей

на краткий миг, собою озаряет

всю ленту жизни – все её событья

одновременно будто происходят

во времени (и – вне его!) прошедшем;

сознание всего лишь ловит знаки,

успевшие при свете проявиться.

Грядущее сокрыто за стеною

бесплотной, но глухой и бесконечной,

которая зовётся настоящим.

Я – точка на стене, я – символ Бога.

Я – призрак вечности. Я – бытия трилистник.

Я – остров посреди необозримых

безвременного прошлого просторов…

На склоне века, или в середине,

или в начале нового столетья —

тысячелетья – миллионолетья! —

я озираю жизнь с недвижной кочки

и нахожу, что люди постоянны

как в добродетелях, так и в пороках.

И где-то там, в конце времён, далёко —

иль через миг, что, в сущности, едино —

на горизонте сумерек бытийных,

сжимающихся в точку-невозможность,

в понятие, что некому освоить

скупым умом, но можно только – духом;

и вот на этом смутном пограничье

в последний миг, в конце концов, в пределе

абстрактном, нереальном – интересно,

какое Слово будет перед точкой?..

Начать хоть что-нибудь, потом,

на мудрость жизни уповая,

гадать, куда везёт кривая,

ловить дождинки языком,

любить детей, жалеть их мать,

носить, как чётки, цепь событий,

и обжигать горшки, и бить их,

лепить и – снова обжигать,

пасти гусей, учить азы,

по ходу смыслы создавая,

и колокол, не уставая,

тянуть за трепетный язык.

Идею конечности лелея и холя,

помыслишь о форме последнего привета.

У каждого человека своя Меланхолия

и персональный конец света.

Так общий случай становится частным,

комариный укус вырастает до феномена,

конвертируясь в радугу здесь и сейчас, но

по очень выгодному курсу обмена.

Потом и радуга погружается в Лету,

Время работать коровой дойной

отказывается, поэтому свою Планету

надо будет встретить достойно.

Лучше всего – поливая землю,

рисуя кактус, рассаживая фиалку,

любя другого человека, внемля

ветрам, чтобы – не так жалко.

Даже если не родил детей, и

нет фиалки, не завел собаку —

важно отложить яйцо идеи:

идея способна пережить вакуум,

пустить корни, дать начало,

размножиться – за это много отдашь и…

Ну вот, кажется, и полегчало.

Можно жить

дальше.

«Счастье – это когда тебя понимают».

Счастье – это когда тебя понимают.

Принимают. Запоминают.

Вспоминают и – обнимают.

И потом, когда поминают.

В этом есть элемент участья.

Словно целое есть у части.

Понимание – как причастье:

ты да я – одной веры части.

Одной Матери. Одного Бога.

Эти – в ногу, а мы – не в ногу.

Я твой посох, ты мне – подмога.

Посидим, отдохнём немного.

Помолчим, пока дремлет Логос,

пока дразнит Танатос Эрос,

пока серость высоким слогом

так вещает, что пахнет серой.

Надо как-нибудь проще, проще,

но не плоше, не в лоб, не площе.

Слышишь – ветер гуляет в роще

или словом вскипает площадь?

Не красна судьба пирогами.

Всё твоё, что прошёл ногами.

И расходится свет кругами.

И расходится свет кругами.

Звенит в ушах. То, может, голос свыше,

и звездный ветер мне его пригнал?

Я – избранный? Лишь только мне и слышен

сверхразумом отправленный сигнал?

И коль я из такого сделан теста,

в мои локаторы, в мою тетрадь

вселенная божественные тексты

нашептывает? Жаль, не разобрать…

Зов галактический настойчив, безутешен.

Звенит, как стадо комаров в плену

пивной бутылки. Я устал. Я грешен

и текстам предпочел бы тишину.

Я недостоин столь великой роли

и не готов, по нищете своей,

представить, от какой высокой боли

страдал, внимая Яхве, Моисей.

О чём шумел камыш деревьям гнутым?

Неужто белый шум – вся жизнь моя?

Сижу, в бахилы синие обутый.

«Кто следующий?» – «Доктор, это я…»