Читать книгу Сполохъ и майданъ (Отрывокъ изъ романа времени Пугачевщины) - Евгений Салиас-де-Турнемир - Страница 2

Среди синей, дремлющей степи, межь двухъ рѣчекъ, раскинулась большая Яксайская станица. Хаты и задворки, все переплелось съ зеленью садовъ и огородовъ. Яблони, груши, вишенье вездѣ топырятъ свои вѣтки, вездѣ проползла змѣемъ хмѣль лохматая и по хатамъ, и по деревамъ, и по сучьямъ, вплоть до маковокъ, и по плетнямъ и на дорогу выползла, подъ колеса лѣзетъ…

Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба. Въ уголкѣ этомъ и сентябрь маемъ выглядѣть хочетъ. Но все же невеселый видъ у станицы. Дерева желтизной уже покрыты, плодовыя деревья не гнутся отъ приплода; оголили уже ихъ и обокрали хозяева, да переломали и сучья… Прiуныли садики… Одна хмѣлъ воюетъ со всѣми и хочетъ, знать, все ухватить въ лапы и перевязать, какъ каторжныхъ, хату съ крылечкомъ, а его съ яблоней, а дерево съ заборомъ. Ей всѣ равны, знаетъ лазаетъ да путаетъ.

Хоть и тепло грѣетъ солнце, а скоро помирать степи синей. Скоро, гдѣ теперь жаворонокъ заливается, дрозды и скворцы дробью перелетаютъ, гдѣ колокольчики степные молчаливо киваютъ головками, скоро заглохнетъ все подъ глыбами снѣговыми и пойдетъ гулять по степи великанъ грозный – буранъ, заметая снѣгомъ и зарывая сердито все на пути, безъ разбора.

Станица тоже прiуныла – мертво въ ней. Спятъ, чтоль, казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другiе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бѣды сыплются – дойдутъ можетъ и до нихъ ненарокомъ. Яицкъ – рукой подать, а тамъ нынѣ при новыхъ порядкахъ – правый-то и виноватъ!..

На улицѣ овцы кучатся у плетней, поросята рысцей снуютъ и тыкаютъ мордами то заборъ, то кучу, то другъ дружку; бродятъ куры и пѣтухи важно расхаживаютъ и воюютъ. Кой-гдѣ лошадь спутанная подпрыгиваетъ и подбриваетъ травку, чтó посвѣжѣе да по слаще. Кой-гдѣ корова лежитъ, жуетъ-пережовываетъ и глядитъ предъ собой не сморгнувъ, будто думу думаетъ.

Близъ хатъ, на крылечкахъ, а то и середь улицы казачата сидятъ, лежатъ, борются, скачутъ, кричатъ, кто въ кафтанѣ, кто въ рубашкѣ, кто въ порткахъ однихъ, а иной такъ совсѣмъ на легкѣ, въ чемъ мать родила.

Изрѣдка выглянетъ кто изъ взрослыхъ, больше старухи, иль перебѣжитъ черезъ улицу казачка и спѣшитъ назадъ въ хату съ яблоками въ подолѣ; разроняетъ съ десятокъ на бѣгу… Ну ихъ, этого добра вездѣ много теперь; ихъ и казачата подбираютъ больше ради потѣхи.

Не вездѣ же одни ребятишки, вонъ направо у кладбища, гдѣ рощица, за плетнемъ, гдѣ и густо, и тихо, и темно – бѣлѣется что то, то выглянетъ, то пропадетъ…

Недалеко отъ храма пробѣжалъ къ кладбищу молодой казакъ, оглянулся и перемахнулъ ограду, увязъ было въ хмѣлю да выдрался и пропалъ между зеленью и бѣлыхъ могильныхъ крестовъ. Разговоръ тихiй слышится оттуда, потомъ еще что то чуднòе! чего – чуднóе? Просто цалуются!!

Казакъ этотъ Максимъ Шигаевъ, по прозвищу Марусенокъ – первый красавецъ и озорникъ на станицѣ.

Сказываютъ, что онъ сынъ Чумакова, сказываютъ тоже, что онъ прiемышъ Чики Зарубина. Оба казака души не чаютъ въ Марусенкѣ. Можетъ оттого, что покойницу, его мать, Марусю, выкраденную изъ Украины, оба любили крѣпко…

Въ новой хатѣ Зарубина, въ образномъ углу свѣтлой горницы сидитъ красивый русый малый. Онъ прiѣхалъ уже дня съ три въ станицу и остановился у Чики, но на улицу ни разу не выходилъ и помимо хозяевъ ни съ кѣмъ не видался.

Давно сидитъ онъ одинъ въ горницѣ. Казаки ушли, а бабамъ не дозволено входить къ нему. Русая голова его склонилась, синiе большiе глаза задумчиво смотрятъ на связки табачныхъ листьевъ, которые развѣшаны сушиться по стѣнѣ, но ничего не видятъ глаза… ни стѣны, ни связокъ, ни горницы. Словно жизнь отлетѣла отъ нихъ и унеслась туда же гдѣ носится мысль его. А гдѣ? Далеко отъ станицы Яксайской и степей Яицкихъ.

Незнакомецъ видитъ хоромы, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столѣтнiй, большой и густой… Народъ бродитъ тамъ, но не по казацки одѣтый и не по русски. Вотъ морщинистое лицо старушки – тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желѣзной. Не жалѣетъ она прiемыша, а ждетъ вѣсти – и не доброй, а громкой!! Вотъ другое красивое лицо, черноокое. Оно плачетъ предъ разлукой, оно жалѣетъ жениха. Сидѣть бы дома, тихо и мирно, не играя своей жизнью…

На крыльцѣ застучали каблуки, заскрипѣли ступени и здоровый казакъ, невысокiй, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.

– Ну? нетерпѣливо вымолвилъ незнакомецъ.

– Скоро, государь!.. Въ сей часъ донцы наѣхали, купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, – Чумаковъ съ ними прилетѣлъ. Онъ уже давно въ бѣгахъ. Узнаютъ – бѣда, скрутятъ и прямо въ Яицкiй острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой.

– Стало сегодня, сейчасъ? боязливо вымолвилъ прiѣзжiй.

– Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побѣжалъ да что-то замѣшкался. У него, дурня, завсегда дѣло съ бездѣльемъ объ руку идетъ.

Незнакомецъ всталъ и нерѣшительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измѣнилось и потускнѣло… Долго молчали оба. – Казакъ хозяинъ почтительно сталъ у дверей.

Чтó думалъ молодой красавецъ? Онъ молился про себя… Дерзкое, трудное дѣло начиналъ онъ. Великiй грѣхъ бралъ на совѣсть… А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвѣтъ Богу за послѣдствiя его нынѣшняго, перваго, главнаго шага; иль отвѣтъ дадутъ невѣдомые лихiе люди, что привыкли играть огнемъ, чтó жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы?.. Не отступить ли пока время! Зачѣмъ? Какъ знать, чтò судилъ ему Богъ!.. Бывали примѣры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лѣтъ назадъ…

На крыльцо вбѣжалъ Шигаевъ, оправился, и степенно вошелъ въ горницу.

– Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика. Долазѣешь до бѣды! Чего головой мотаешь? Кладбище то отсель видать… говорю – долазѣешь!

– Слыхали! нетерпѣливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче: Макара привезли; убили въ степи… Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.

– Кто убилъ то? Невѣдомо? спросилъ Чика.

– Пуля то знаетъ, да не сказываетъ! усмѣхнулся Марусенокъ.

– Жаль дѣда Макара! обратился Чика къ незнакомцу. Онъ въ Питерѣ бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.

Незнакомецъ ничего не отвѣтилъ, слегка измѣнился въ лицѣ и отвернулся къ окну.

– "Помереть и тебѣ окаянно, середь степи"… пришли ему невольно на память слова убитаго имъ старика.

Казаки отошли въ уголъ и зашептались.

– Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика. То бѣгунъ былъ, а то вдругъ нонѣ прилѣзъ.

– Увидитъ старшина Матвѣй, въ тотъ часъ колодку надѣнетъ и въ Яицкъ свезетъ! отвѣчалъ Марусенокъ грустно.

Снова застучали на крыльцѣ и въ горницу вошелъ казакъ среднихъ лѣтъ, широкоплечiй и сутуловатый, съ черной рѣдкой бородой клинушкомъ и съ пятномъ на лбу. Это былъ тотъ же купецъ Ивановъ, одѣтый теперь по казацки – и на видъ совсѣмъ другой человѣкъ. Войдя, онъ опустился на колѣна, поклонился русому до земли и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо незнакомца.

Сразу не полюбилось незнакомцу это лицо и ястребиный взглядъ. Они поглядѣли другъ дружкѣ въ глаза… Словно мѣрились, выходя на поединокъ. Усмѣшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привѣтствiе-ли, радость-ли простаковъ сказалася въ усмѣшкѣ той? Нѣтъ! мысль прыткая, но затаенная головы хитрой невольно отразилась на лицѣ. Смутился слегка незнакомецъ отъ усмѣшки этой и отвелъ глаза въ сторону.

– Не Зарубину чета – человѣкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ. Довѣриться ли ему?

– Ты донецъ. Какъ звать тебя?

– Съ Дону, государь. Купцомъ зови, Ивановымъ. А во святомъ крещеньи – Емельянъ.

– Повѣдалъ тебѣ Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нынѣ посѣтила войско яицкое?

Казакъ не отвѣчалъ, но снова опустился на колѣни… снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые карiе глаза его. Вошли еще трое донцовъ – Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.