Читать книгу Руссиш/Дойч. Семейная история - Евгений Шмагин - Страница 5

Деревенька, в которой располагался дом Селижаровых, называлась Занеможье и в народной молве числилась зажиточной. Состояла она из 16 дворов. Большинство имело в хозяйстве лошадь или корову, на полях в несколько десятин выращивали пшеницу, рожь, овёс, лён или пеньку, кое-кто разводил кур или уток, несколько семей держали даже поросят. В нескольких дворах произрастали и давали хороший урожай яблони. Здешний климат благоприятствовал, очевидно, именно яблоневым садам. Излишки продуктов приобретали кулаки-перекупщики, регулярно наведывавшиеся сюда и в соседние селения. На вырученные деньги в лавчонках кудыщинских и осташковских отоваривались одеждой да нужными в обиходе

вещами, которые нельзя было изготовить собственными руками.

Трудились здесь все или почти все от зари до зари, а пуще всех Игнатий Ильич с женой и детьми. Имел глава семейства золотые руки. Умельцем первоклассным слыл он во всех крестьянских работах, но особо знатно удавалось ему столярное дело. В городе напокупал он всяких рубанков, долот, ножовок и фуганков, завёз пиломатериалы. И когда выдавался час отдыха, шёл не на сеновал прикорнуть, а в ту часть просторного своего сарая, где размещалась его любимая столярная мастерская. Вся мебель в срубе, все эти лавки-полати, стол и стулья, шкафчики и полочки, вызывавшие восхищение гостей – прошеных и непрошеных, вышли из-под его наторелых рук. Путники, забредавшие в Занеможье, дивились филигранно выточенным ставням на окнах.

Хату свою Ильич выстроил также почти самолично, при малом вспоможении мужиков-соседей. Скроена она была по стандартным русским лекалам. Едва ли не треть просторной, в десять квадратных саженей, горницы (наши пятьдесят квадратов) занимала здоровенная печь-каменка, сложенная лучшим в округе печником и потому дымившая лучше некуда. Как и везде в России предназначалась она для отопления жилья в зимнюю пору и приготовления пищи в любое время года.

В печи Авдотья, кухарка отменная, варила, парила, жарила, пекла, грела и томила. Если в других деревенских семьях питались преимущественно щами, капустой, картошкой и кашей, а свежий пшеничный хлеб попадал на стол разве что по праздничным дням, у Селижаровых, по тамошним меркам, праздник был едва ли не круглый год.

Еду готовили в печи в чугунках, горшках да сковородах, которыми, дабы не обжечь пальцы, управлялись с помощью ухватов и чапельников. Стряпню затем, будь то первое или второе, в деревянной миске внушительных размеров или на таком же объёмистом блюде ставили посередине стола. Каждый едок заполучал в руки здоровенную деревянную ложку, которую надобно было переме-

щать между общей лоханкой и собственным ртом. Просто и удобно.

Сверху на печи размещался лежак, где на тёплом матрасе, когда на дворе лютый мороз, на ночь свободно могли уложиться три человека. По обоим бокам к печке были приставлены две достаточно широкие полати, на которых, впитывая тепло камня, спали дети. Печь ненасытно требовала дрова. Поэтому Игнат, подобно другим односельчанам, должен был каждое лето идти на поклон к господам Загряжским, чтобы вымолить делянку для раздела на дровяное топливо. Им принадлежал исполинский лесной массив с вековыми дубами и соснами.

Заготавливать на зиму полагалось также зерно, сено, картошку да много ещё чего, как и совершать уйму других жизненно важных дел. Обряжаться по хозяйству приходилось всем членам семьи, и жене, и дочерям, понемногу превращавшимся в статных девушек, и даже девятилетнему Максиму.

Родители воспитывали детей в строгости, чтобы честь фамильную чинно блюли. Особо следили, как бы с дочками не вышло чего. Добрачное целомудрие и верность семье считались у Селижаровых высшей ценностью. Авдотья тщательно контролировала, чтобы не «забаловались» обе красавицы до срока. И выполнила она эту задачу блестяще: вплоть до выданья дочек замуж ворота селижаровские, поди, ни разу не были обмазаны дёгтем, как это случалось там, где водились гулящие девки.

Подворье Игната отличалось во всех отношениях. Рядом с избой своей образцовой и под сенью двух древних, но по-прежнему обильно плодоносивших яблоневых деревьев собрал он бревенчатую баню. Односельчане обычно мылись по домам, прямо в печке, по-чёрному или по-белому. Процедура та была не из лёгких, так что назначалась раз в месяц, а то и реже. Селижаровы же устраивали себе банное наслаждение чуть ли не каждую неделю.

Есть ли в этом сложном и несовершенном мире что-то более простое и совершенное, чем русская баня? На всю оставшуюся жизнь сохранят потомки Игната, кото-

рым выпадет счастье помыться в той удивительной баньке, неповторимую атмосферу жаркой парной и пьянящий, ни на что не похожий аромат душистых трав и ржаного хлеба. Полок на входе в баньку осенью заваливали дубовыми, берёзовыми, липовыми и даже крапивными вениками, а к весне он изрядно опустошался.

Воду в Занеможье брали из общего колодца. Тем не менее выкопал Игнат у себя на огороде свой собственный и, в отличие от коллективного, въедливо заботился о его ухоженности. Порядок был коньком этого семейства, непонятно от кого унаследованным и уж во всяком случае совершенно не свойственным русской деревне явлением.

Наводить чистоту и прибираться в доме родители сызмальства прививали детям собственным примером. Если в других избах бабы мели полы только по острой нужде, а мыли их вообще по праздникам, на Пасху да Рождество, то Авдотья подметала в доме ежедневно, а по субботам скоблила дюжий семейный стол и лавки, отмывала начисто полы, окрашенные в коричневый цвет.

– Свихнулась, знать, свихнулась от чистоты, ей-богу, – судачили деревенские сплетники.

Мать периодически затевала большие стирки, в которых участвовала вся семья. Таскать воду, кипятить, стирать голыми руками на ребристой доске, полоскать и развешивать грузное бельё на верёвках во дворе, особенно в зимнее время, когда простыни и наволочки приобретали причудливые архитектурные формы, было делом хлопотным и в деревне не слишком распространённым. Но Авдотья на других не смотрела, а только бдительно следила, чтобы супруг и дети были одеты опрятно. Приучила к порядку дочерей, и даже малолетний сынок знал свой шесток.

Тяге Игната к порядку и уюту предела не было. Однажды задумал он перекроить обыденный, сложившийся веками русской жизни уклад справления нужды. Ведь как это обычно делалось? Для отхожих мест в деревнях отводился укромный уголок где-то на огороде, на приличном расстоянии от входа в избу. Обрамлялся нужник не-

ким сооружением из грубых досок, дверь часто не запиралась.

Отправиться по нужде в этот налегке сколоченный приют в летнее время трудов не составляло. А как зимой, в метель и мороз тридцатиградусный? Хорошо ещё, если потребность была сходить по-маленькому. Для этих целей ставилось в сенях поганое ведро, которое опустошалось по утрам и ожидало следующего вечера. А если приспичило по-большому?

Вот и придумал Игнат, как произвести «переворот» в деле отправления естественных надобностей. В задней части дома, прямо с выходом в сени-коридоры соорудил уборную с дверцей на запоре. Цивилизация, какая-никакая, а поселилась в селижаровском жилище прочно. Пользоваться сим удобным заведением стало возможным в любую непогоду, но прямая выгода ощущалась прежде всего зимой. Хоть тепло печки, понятно, до неё не доходило, всё равно морозы трескучие туда не пробирались. Игнатово нововведение изрядно упростило жизнь обитателей дома. Но когда прознали о том в деревне, насмешек в адрес селижаровский было не перечесть.

– Не рехнулся ли ты, Игнат? Уж до чего умён, аж не высказать! Да русский ли ты человек? Барина из себя корчишь? Хочешь всё как у немчуры иностранной? Смотри, в говно не провались! – скалили зубы деревенские.

В оригинале, правда, звучала та язва на порядок, а может, и два, смачнее. Матерщина на деревне – в один или несколько этажей – была естественным и общепринятым языком общения промеж людьми. И понимали матерок даже домашние животные.

Недоброжелателей у Селижаровых набиралось не то что хоть отбавляй, но вполне порядочно. Причиной тому являлась предположительно исконная черта характера русского – зависть, в ограниченном деревенском пространстве пуще других выпуклая и поэтому приметная. Завидовали благополучию семьи Игната, радуясь, когда что-то у того не получалось. Завидовали его верной и дружной семье, ладности Авдотьи, красоте детей.

А что девки, что Максим – уродились все отпрыски селижаровские с какой-то особливо благородной внешностью. От отца все трое, а после рождения Емельяна – четверо, унаследовали голубые глаза, стройные фигуры, от матери – белёсые волосы.

Каким-то необыкновенным образом, судя по всему, избежали их предки укусов татаро-монгольского ига. Сквозь века умудрились они пронести изначальную породистость, утраченную в веках гармонию образа русского человека. Может такое понравиться вечно недовольному и непромытому соседу напротив? Как так и почему расхаживает игнатьевская молодёжь по деревне в чистой, незамызганной, без дыр, одежде, тогда как нашинским приходится шастать без порток?

Завидовали всему доброму, что навещало селижаровский дом. И никак не хотели, да и не могли взять в толк, что достойная жизнь этой семьи зиждется исключительно на фундаменте до неприличия простом и открытом – усердии и упорном, временами адском труде.

В первейших ненавистниках Игната числились деревенские пролетарии Боголюбовы и Мерзликины, чьи полуразвалившиеся хаты располагались на другом краю деревни. Главы этих семейств с жёнами были до боли хорошо известны местной общине как страстные поклонники зелёного змия и редкостные бездельники.

В Занеможье алкоголь не пользовался большим спросом, хотя абсолютных трезвенников тоже не водилось. Спиртные напитки, в основном водку, употребляли преимущественно по престольным праздникам согласно церковному календарю, когда принято было ходить друг к другу в гости. В одном доме варили бражку и самогон, поэтому в случае острой надобности имелась возможность отовариться без разъезда в Кудыщи. В волостном центре имелась винная лавка и с утра до вечера работали аж три кабака.

Каким образом боголюбовско-мерзликинские ухитрялись назюзюкаться, что чаще всего уже с утра не стояли на ногах, было для всех загадкой. Пьянчуг этих на общин-

ных сходках решительно осуждали, но желающих проводить с ними воспитательную работу, тем более брать на поруки, не обнаруживалось – времени на это не хватало, своё дело делать надобно было.

По-настоящему сочувствовали разве что детям из этих двух семейств, а насчитывалось их больше десятка. Росли они будто беспризорные, ходили в отребье, питались отбросами и часто недоедали. Бывало, что от голодухи выкапывали тайком на чужих огородах картошку или выкрадывали яйца в курятниках напротив. Страдавшие от набегов соседи, правда, властям волостным не жаловались, входили в положение «грабителей». Отроков своих родители непутёвые иногда отсылали побираться в Кудыщи. На воскресном базаре просили те милостыню, которую надобно было в полном объёме сдать папке с мамкой.

Справедливости ради надо сказать, что не испытывать дружеского расположения к Селижаровым и прочим состоятельным односельчанам у деревенской бедноты существовали и некоторые объективные основания.

Во многих российских губерниях со времён правления Александра III стал регулярным и массовым явлением голод, который вследствие не только неурожая, но и особенностей царствования «миротворца» и его сына Николая Александровича разыгрывался каждые три-пять лет. Не обошёл он стороной и тверьщину.

Из-за жары, засухи невиданной и прочей непогоды неурожайными выдались 1905, 1908 и 1911 годы. Сбор зерна не превысил тогда и одной трети от нормы. Продовольствия остро не хватало. Отчаявшиеся и обезумевшие от голода люди бросились бежать из деревень в города. Путь им преграждали урядники с отрядами казаков – ОМОНом того времени.

Согласно постановлению правительства, повсюду в деревнях шла конфискация остатков зерна. Этот метод, как и многое другое из негативного наследия царского режима, охотно возьмут на вооружение в ленинско-сталинское время. Погибли миллионы, не меньше, чем при «голодоморе» большевиков в 20-е и 30-е годы.

Парадоксальность этой неправедной политики состояла в том, что зерна в империи вполне было достаточно для пропитания всего населения, но по величайшему повелению пшеницу гнали на экспорт.

– Недоедим, но вывезем, – людоедски разглагольствовало окружение императора, богатевшее уже от самого факта близости к монарху

А тому и самому нравилось, что немцы и прочие западники, на дух не переносившие соперника на Востоке, зависят от российских поставок хлеба и масла, что «богоносная Россия» щедро кормит всю Европу и в целях политических следует, мол, всячески углублять зависимость эту В Европе же не хотели разбираться, в какие карманы идут доходы от продажи пшеницы, и голод народа русского, из чьего зерна выпекались парижские багеты и сдобные берлинские пончики с повидлом, был ей до барабана.

Зарубежная пресса охотно смаковала русскую драму, хотя в самой России цензура жёстко возбраняла распространяться о случившемся. При Николае продолжали действовать циркуляры его «миролюбивого» отца. Александр III, по праву вошедший в историю как пламенный почитатель и покровитель двух единственно верных союзников отечества – армии и флота, раздражался всякий раз, когда докладывали ему о голоде на подвластных территориях.

В конце концов он строго-настрого запретил публичное употребление слова «голод», заменив его на благозвучное понятие «недород». За несоблюдение высочайшего указа можно было запросто загреметь в тюрьму.

Особенно тяжёлым выдалось лето 1911 года. Засуха вытравила почти все посевы. Трава на корню сгорела. Плодовые деревья едва не погибли. Даже грибов и ягод, спасительного пропитания деревни, в лесу не уродилось. Скотину и птицу кормить было нечем. Пришлось пустить всю живность под нож, да надолго её в пищу не хватило. Большинство крестьян продало или заложило всё, что можно было продать или заложить. С наступлением холодов дело усугубилось. Еда стала на вес золота. Харчева-

лись щами из собранной под снегом любой растительности, пекли хлеб из сена. Наступил «царь-голод».

А тут ещё повальное обшаривание всех изб на предмет выколачивания последних заначек продовольствия. Кто-то, как Игнат Селижаров, за мзду немалую уряднику да казакам грозным, опричникам новоявленным, его сопровождавшим, смог откупиться. Не только припрятал он в потайных местах чуток зерна и картошки, но даже чудом сохранил корову, которой всю зиму пришлось скармливать ветки ёлки.

А вот многим другим дворам, не только в Занеможье, пришлось туго. От голода повымирало людей тьма-тьмущая. Семейство Боголюбовых в ту пору недосчиталось троих малышей, а у Захара Мерзликина жена с ума сошла от отчаяния беспросветного и повесилась. Да одна из дочерей бесследно сгинула по дороге в Кудыщи, где рассчитывала разжиться хлебными корками.

Прибавилось в результате той голодухи число завистников и ненавистников Игнатовых. Невзлюбили Селижаровых всерьёз и надолго. Сам он никак не мог взять в толк такого к себе отношения. Вроде старался делиться с соседями в меру возможного. И хлебом, и картошкой подкармливал, тем же детям боголюбовским руку помощи протягивал. И молока отливал, хотя надаивали от Зорьки в ту пору самую малость. Да всё неладно было. Только и слышалось по деревне:

– Чой-то у нас нет ничёва, а у их, подлюг, по горло естя всякой всячины. Пошто им дадено, а нам кукиш, да и то без масла? Вот господь-то, поди, отмеряют им когда-нибудь.

Не раз в те дни приходило на ум Игнату исконно русское изречение «Не делай людям добра – не получишь зла».

– Воистину, воистину прав народ… – рассуждал он невесело.

По счастью следующие года с лихвой выправили общественное неблагополучие, и печали «недорода» вроде

бы стали в памяти крестьянской постепенно пеленой затягиваться.

Между тем маленький Емелька подрастал и был душой всей семьи. Не могли не нарадоваться на этого беспокойного, голубоглазого и белокурого мальчугана ни мать с отцом, ни старшие сёстры. А пуще всех обожал его братец Максим. Со временем стали они не разлей вода, несмотря на существенную разницу в возрасте, аж целых девять лет.

Не родители, не сёстры, а чаще всего именно он убаюкивал малыша, пел ему колыбельные, рассказывал на ночь сказки да всякие былины и небылицы, притчи и прибаутки. Но больше всего обожал Емельян жуткие, душераздирающие истории.

– Расскажи что-нибудь страшное, – просил он.

Старший брат и здесь был горазд на выдумку. Про некоторые злодеяния прошлого, леденящие кровь, иногда заходила речь в его родном училище. И он с удовольствием преобразовывал услышанное на уроках истории и литературы в произведения собственного сочинения.

– Жили-были в дремучем лесу с непроходимыми дорогами дед да баба. И было у них десять детей, все – сыновья. Жили-поживали да добра наживали. Но вдруг ни с того ни с сего пришла в их дом беда. В вязком болоте по соседству поселилась нечистая сила, геенна огненная. Пришла она из-за бугра далёкого и звалась революцией. Бродила, знать, бродила по свету белому, и вот угораздило её набрести как раз в тот лес дремучий на старую дедову хижину. И больно ей там понравилось. Когда ночь наступала, подбиралась она к избушке той и ребят честных в свои сети заманивала. Сколько раз дед да баба сынам своим сказывали – не заговаривайте и не ходите с незнакомыми, что бы они вам ни сулили, да всё не впрок. Революция та пакостная феей доброй прикидывалась, конфетки сладенькие предлагала, и дети как лунатики ослеплённые прямо за ней следовали. Ушёл один, ушёл другой, потом ещё. Плачут дед да баба, боженьке молятся, помоги, мол, деток воротить. А боженька молвит, что и она, дескать,

против бесовщины той, революции, бессильна. Сами в болото пустили, сами, мол, и выкарабкивайтесь. Ну где там старикам немощным одолеть силу грозную, нечистую!

И вот пришло время, когда уже девять ребятишек исчезли. Как будто их изродясь на свете белом не было! Некому стало хозяйство везти, в доме прибираться. Расстроилась жизнь вся. Вот-вот пожрёт революция последнего сынишку, у которого ещё молоко на губах не обсохло. Говорят дед да баба тому – убирайся отседова побыстрее да подобру-поздорову, иначе придёт революция и за тобой, в болото зыбкое утащит. Да не тут-то было! Младший братик обладал, оказывается, волшебной силой. Когда надобно, он в птицу-сокол оборачивался, а была нужда – в паука-великана, что по дубам лазить горазд, а в иные дни превращался аж в крота и бесшумно так из-под земли к врагам своим подбирался. «Нет, матушка-батюшка, – говорит, – не покину я избушку нашу отеческую, не оставлю вас одних. Здесь вы меня родили, и здесь дети мои родиться должны!» И пошёл он сражаться с нечистой силой. День сражается, два сражается. То соколом обернётся, то пауком, то кротом. И уж было стал он побеждать, как на подмогу революции той гнилой вдруг откуда-ниоткуда новое войско с пушками и ружьями наперевес представилось.

И кто это был, как ты, Емелька, думаешь? Ни за что не догадаешься – все его братья! Революция проклятая их заколдовала и против родителей да брата своего воевать заставила. Не помогли младшему ни сокол, ни паук, ни крот. Навсегда сгинул он в болоте топком. Дед с бабой померли, а братья, нечистой силой одурманенные, разбрелись по лесу суровому, свои избушки понастроили, детишек нарожали да из рабов божьих окончательно превратились в рабов силы нечистой – революции.

– А что потом? Дальше-то что было? – нетерпеливо вопрошал взволнованный Емеля.

– С тех пор и ждут в мрачном лесу того молодца лихого, кто мог бы прийти и освободить братьев от чар колдовских да наставить их снова на путь истинный, господний.

Рос Емельян послушным, доверчивым и восприимчивым к людским нуждам мальчиком. Рассказ впечатлил его не на шутку С ходу воспылал он желанием стать как раз тем богатырём, который освободит «рабов революции». Да и не только запавшая в душу притча про негодницу из дремучего леса, рассорившую родителей с детьми, – любые истории, придуманные братом, оказывали на его детское воображение глубокое воздействие. Ему хотелось стать главным персонажем всех этих повествований.

Однако верх возбуждения и очарования старшим братишкой наступал в зимние вечера, когда оказавшийся дома Максим при свете керосиновой лампы раскрывал одну из трёх книжек, имевшихся в доме, и начинал читать вслух, громко и с чувством. В такие праздничные минуты замирало всё семейство и чинно, с упоением внимало тому, как ладно справляется сын и брат с непонятными другим чёрными знаками на белых листах.

В семье тот был самым грамотным. Отец Игнат читал с трудом, запинаясь. Когда-то в молодости преподал ему эту премудрость инок-скиталец, случайно забредший в деревню и с месяц столовавшийся у них в зачёт обучения. Писать старший Селижаров и вовсе не умел. В случае потребности расписаться научился изображать на листке крест, слева обрамлять его полумесяцем вроде как начальной буквой родовой фамилии – «С», а справа присобачивать маленькую замысловатую змейку, какую как-то высмотрел на серьёзной, с вензелями, бумаге. Выглядела эта подпись вполне симпатично, и почти никто не догадывался об отсутствии у её обладателя элементарных навыков письма. Авдотья грамоты не знала вообще. Такая же участь ожидала и дочерей. Впрочем, без особой охоты отдавали крестьяне в обучение детей и мужеского пола.

– А к чему вся канитель эта? – судили-рядили. – Жили деды и прадеды наши без школы-грамоты, и жили нас не хуже, так и мы проживём век свой без их… На кой ляд нам науки ихние? Как земельку пахать да зёрна разбрасывать, знаем и без гимназий. А пустишь детёв по образованной части, так они вырастут и паче чаяния с дома

сбегут, работать не станут. А как без них хозяйство справлять? Нет уж, спасибочки.

Игнатию Ильичу подход такой был чужд.

– Недоумеваю, отчего в русском народе доподлинного понимания насчёт грамотности нету, – заключал он. – Ну, с девками-то ясно, у них своя судьба, везде и всегда одна и та же – детей рожать, пищу готовить, в церковь ходить. А вот мужицкому полу грамота надобна, как без неё в будущем-то? Отрокам моим должно вырасти людьми образованного класса.

Мечтал Игнат, чтобы превзошли сыновья его самого в умении, в знаниях, в благополучии жизни, и пытался внести в дело то благородное свою лепту. С малых лет учил он родного Максимушку плотницкому и столярному мастерству, а потом, когда времечко подоспело, пытался привить охоту к деревообработке и младшему сынишке. И ведь получалось у обоих. Не мог отец не нарадоваться, как быстро схватывают они искусство пилить и строгать.

– По меньшей мере по этой части подрастают у нас с тобой, Авдотьюшка, наследники бравые, – с гордостью вещал Игнат. – Максим во всяком случае пойдёт далеко. Достались ему не только руки золотые. Не обделил Господь его ни внешностью, ни умом. Смекалистый, чёрт! Ты только, мать, погляди, вчера начали возиться над комодом, так сын взараз столько всего навыдумывал, что я чуть не лёг, такое мне и в голову придти не могло. А какие грабли сварганил! Диво дивное, да и только! На базаре в Кудыщах вмиг расхватают.

В восемь лет отдал Игнат сынишку в церковно-приходскую школу, что при Воскресенском монастыре в Кудыщах. По утрам, особенно зимой, коли была возможность, возил тятька на санях Максима на занятия. А после уроков добирался тот обратно домой самостоятельно – в любое время года, и в дождь, и в мороз, – и чаще всего пешедралом.

Путь был не из лёгких – ноги мять приходилось ни много ни мало восемь вёрст. Напрямик, по бездорожью, правда, получалось меньше. Да вот только пробираться

меж деревьев больно боязно было. Да и сбиться с проложенного и освоенного маршрута тоже не хотелось, темнело в зимнюю пору раненько. А на большаке можно было всё-таки иногда подсесть к кому-нибудь в телегу и скостить таким образом часть пути. Так или иначе, ради школы Максим был готов пойти на любые жертвы и ухищрения.

Учёба давалась ему легко. Все предметы были по душе, и русский с чистописанием, и история с географией, и даже закон божий. Но всё-таки в любимых числились арифметика с черчением, страсть как нравилась ему игра цифр и линий. А на занятиях по труду, где мальчуковую часть учили столярке, а девочек домоводству, не было Максиму равных не только среди сверстников.

Сам учитель чуть ли не кланялся способному ученику, каких у него не было ни до того, ни после. На вручении свидетельства об окончании курса начальной школы Игнату Ильичу настойчиво рекомендовали продолжить обучение неординарного юноши.

– Поверьте, дорогой папаша, молодёжь нынешняя брехливая измельчала ужасно. А дети такие, как чадо ваше, появляются на свет божий крайне редко. Видать, по каким-то неизведанным причинам избрал Господь именно вас объектом для сией награды. Гордиться вам отпрыском своим необыкновенным надобно. И негоже будет, коль встанет сын ваш на иной путь взросления и совершенства, кроме как наукопостижение. Мы, во всяком случае, благословляем Максима Игнатьича на дальнейшее покорение высот познания.

Посоветовавшись с супругой Авдотьей, решил старший Селижаров так и поступить. Ради блага сына пошёл он на великое пожертвование для хозяйства своего, ибо лишалось оно одной важной единицы рабочей силы. В 12 лет определили Максима в реальное училище в Осташкове.

Взять-то его взяли (ещё бы не взять с таким похвальным листом), да вот с «фатерой» для жилья заминка вышла. Жили в столице уезда родственники селижаровские, но никто не отваживался пустить паренька на постой, все и без того ютились в крошечных хибарках, а то и землян-

ках. Через пень-колоду удалось-таки уговорить в конце концов двоюродного брата Авдотьи.

Осташков во все времена слыл городом кожевенников и рыболовов. Главным или, как сказали бы через сто лет, градообразующим предприятием значился знаменитый кожевенный завод, существовавший уже почти полтораста лет. В своё время посещал завод сам император Александр I. Слаженное производство, в том числе дорогущие, ибо непромокаемые хромовые сапоги «осташи», которые покупали даже англичане, одобрил, да остался доволен не всем. «Нельзя ли, Кондратий Лексеич, – обращался он к владельцу предприятия Савину, – хотя бы снизить градус этого амбре, несёт-то на всю округу изрядно».

Рекомендацию монарха удалось реализовать, да и то не в полном объёме, только в начале XX века, когда «Товарищество юфтевого завода Владимир Савин» основательно взялось за модернизацию предприятия. Из Германии завезли новейшие силовые машины, построили газовую станцию, с учётом уроков «кровавого воскресения» взялись даже за обустройство быта рабочих. Авдотьин родственник как раз работал на кожевнике, а его семья владела комнатой в одном из бараков, специально сооружённых товариществом для своих рабочих. В ней и отвели малюсенький уголок для реалиста.

Раз в месяц-полтора наведывался отец, привозивший продукты для «квартиросъёмщика» и согласованную плату для «собственника» жилья. Каждый раз первым вопросом к Игнату был, конечно:

– Как там Емеля? Не болеет ли, не скучает ли, ждёт ли меня?

– Здоров, слава Богу, но скучает шибко, – отвечал Игнатий. – Ждёт, не терпится, когда каникулы твои начнутся. Книжки занимательные, чтоб ты ему почитал, привезти просит. Так что уж не обессудь, родной. Я вот тебе копеечку на труд твой умственный оставлю. Транжирить, знаю, не будешь. Нужда будет, не скромничай, купи себе, к чему душа лежит. Ты уж больно тово… постарайся при-

мерно учиться, род селижаровский не позорь, сердешно прошу.

О житие-бытие сына отец обычно не справлялся. Сам знал, что обретаться у малознакомых людей, хотя бы и сродственников, – не чай с сахаром да баранками распивать. А про учение расспрашивал подробно. Глаза сынка тут же загорались, и он вдохновенно рассказывал про всё то, о существовании чего в природе отец до тех пор и не подозревал.

В реальном училище Максим сразу же выдвинулся в отличники. Его по-прежнему интересовали прежде всего точные науки – алгебра с геометрией, физика с естествознанием, но и гуманитарные предметы были ему не чужды.

Неожиданно открылась в нём тяга к иностранным языкам. Высшее общество империи в начале века XX увлеклось изучением немецкого, точно так же как на заре века предыдущего предпочитало общаться на французском. Ненароком обнаружилась в Осташкове знатная, очевидно, когда-то дама, которая согласилась совершенно бескорыстно познакомить парня с языком «великой германской нации». За этим мощным государством Европы, утверждала она, будущее планеты, и не случайно, что русские цари, глядя в эти перспективы, непременно немецких принцесс в жёны берут.

Вскоре Максим освоил первые слова на доселе незнакомом языке – «руссиш» и «дойч», «хэр» и «фрау» – и даже пытался втолковать невразумительные для русского уха выражения родственникам, пока отец не запретил ему «ругаться по-басурмански».

Главным развлечением в часы отдыха стали периодические посещения необычного аттракциона. На главной улице Осташкова открылся театр живой фотографии, названный «синематографом». Фильм «Оборона Севастополя» произвёл в душе Максима что-то наподобие землетрясения. Им наслаждались всем училищем и потом стремились не пропускать ни одной новинки. А «Соньку – Золотую Ручку» и, конечно же, «Разбойника Ваську

Чуркина» пересматривали по много раз. Впоследствии киночудеса испытает на себе всё селижаровское семейство.

Емельян на самом деле неимоверно тосковал по старшему брату. Ему ужасно недоставало сказок и страшных историй Максима. Родители и сёстры такими же блистательными рассказчиками, к сожалению, не были, как ни пытал их малой своими расспросами.

Почему день сменяется ночью, а за летом следует зима, откуда идёт дождь, снег и гром, где живёт боженька и какой он, Господь, такой же грустный, как на иконках в углу избы, или всё-таки умеет улыбаться, хороший ли царь Николай и за что напустил на народ голод, кто такой Распутин и что такое «парламент» и «конституция», про которые судачили в лавке, – на целый короб вопросов родственники не без труда наскабливали горстку ответов.

– Скорей бы приехал на побывку Максимка, милый сердцу моему Максимка! – горестно вздыхал Емеля.

Из дворовых игр, которыми увлекалась деревенская детвора, больше всего Емеле нравились те, где надо было по-настоящему состязаться, – вначале проворные «гуси-лебеди», а потом, когда чуток подрос, стремительные «казаки-разбойники». И там, и там от игроков требовалось проявить сноровку, храбрость, хитрость и бойцовский дух. Емельян, самый быстрый и прыгучий, почти всегда побеждал. Быть в его команде хотели все приятели. Удалее всех сражался он на саблях деревянных, точнее других стрелял из рогаток. Даже в «жмурках» изловчался каким-то невероятным чутьём распознать местонахождение и заарканить любого игрока.

Никто кроме него не придумывал таких мудрёных и дерзких действий для «разбойников» и хитроумных и изворотливых ходов для «казаков». «Выпытать» пароль у противника было для него проще простого. Зато заставить его самого раскрыть «тайну» никто не отваживался – бесполезно, кремень-парень. Позже узнает Емельян значение имени своего – «соперничающий», «неуступчи-

вый», «страстный» – и будет гадать: то ли имя это создало его натуру, то ли он сам волей-неволей оправдывал свойства имени, которым нарекли при рождении.

Самым радостным праздником считалось Рождество Христово. В этот день в пышно наряженных санях в деревню наведывалась барыня Ильза Николавна Загряжская, разодетая в соболиную шубу, с барчатами. Ребятишки крестьянские выстраивались вдоль единственной улицы, а господа разбрасывали во все стороны, прямо в сугробы, сладости разные: конфеты карамелиевые, баранки с маком, леденцы на палочках. Малышня наперегонки бросалась отыскать подарки те в глубоком снегу. После отъезда знатных персон улица, обычно покрытая ровным снежным покрывалом, превращалась в сплошное месиво, как будто татаро-монголы тут воевали.

В общей стае мальчишек и девчонок старался нащупать гостинцы в снежных нагромождениях и Емельян. И однажды ему крупно повезло. Прямо у обочины пути санного нашёл он в сугробе кошелёк, туго набитый денежными ассигнациями. Видно, выпал он случайно из кармана гостей именитых, да те пропажу сразу не обнаружили. Соперникам в борьбе за подарки находку ту, естественно, Емелька не показал, принёс её домой.

Удивился отец:

– Если б тебе и дальше так везло, сынок! Тут, поди, столько денег, что нашей семье на несколько лет жизни хватило б.

– Так в чём дело, тять? Никто ж не видал, что я кошель этот подобрал. Сколько всего накупить можно! Мамке вон да Лидке с Нюшкой одёжу справим. Максиму на учёбу деньги надобны, – рассуждал по-взрослому мальчуган.

– Нет, не выйдет ничего у нас, Емелюшка. Не возьмём мы с тобой грех на душу, не пойдём супротив наставлений божьих. Добродетелью жить надобно. Завтра же поедем с тобой к господам, и ты лично передашь барыне ею утерянное.

Так и поступили. На следующий день приехали к Загряжским. Хозяйка дома Ильза Николавна не могла скрыть радости, когда ей преподнесли ценную находку.

– Какой же ты честный и славный мальчуган! – то и дело восклицала она. – Хорошие дела всегда возблагодарены должны быть, и посему вот тебе, Емельян, десять рублей как награду за твою добросовестность. А ещё я приглашаю тебя к нам на новогоднюю ёлку первого января.

Про знаменитую ёлку у Загряжских в окрестных деревнях были наслышаны. На неё приезжали даже дети знатных персон из Осташкова и Кудыщей. Иногда в порядке благотворительности, которая была свойственна этой богатой дворянской семье, славившейся неординарным отношением к жизни, на рождественское, а затем новогоднее торжество приглашали и несколько крестьянских детей. И вот теперь такое счастье выпало Селижаровым. На празднование повёз Емельку старший брат, как раз прибывший в отчий дом на каникулы. Авдотья вытащила из сундука по такому случаю лучшие наряды для обоих.

Мимо усадьбы Загряжских доводилось проезжать им не раз. Говорили, будто денег у её владельцев – куры не клюют, и всё богатство, дескать, вложено в какие-то странные бумаги, «акциями» называемые. Барскими строениями – величественным дворцом с колоннами, изящным флигелем, оранжереей, обширным парком с дорожками к пруду с кувшинками – восторгались все в округе.

Но то, что ожидало братьев внутри светившегося необыкновенными – электрическими – огнями здания (собственники его слыли в губернии в числе первопроходцев технического прогресса), оказалось подлинным чудом. Сказочно разукрашенная ёлка, огромная фанерная горка, с которой можно было катиться вниз как по настоящей ледяной, оркестр музыкантов с невиданными инструментами, фантастически захватывающее представление цирковых артистов и многое, многое другое, о существовании чего в природе в Занеможье и слыхом не слыхивали, – всё это произвело на Емельку неизгладимое впечатление.

Спустя годы, когда в советское время его будут иногда спрашивать, как было «там, при царе», он сможет вспомнить только тот праздник в дворянской усадьбе в честь наступившего нового 1_13 года.

Поразило братьев и диковинное угощение. Отец иногда привозил с ярмарок что-то вкусненькое, но такое разнообразие и обилие блюд не встречалось ни на одном базаре. Родители с сёстрами восторгались полученными подарками со странными, морковного цвета яблоками, называвшимися апельсинами. Нюша попробовала было куснуть одно, но Емеля с умным видом объяснил, что с них надобно вначале счищать кожуру. А вот над одной необычной просьбой, привезённой с новогоднего веселья, семья дружно посмеялась.

На праздничном столе селижаровским отрокам особенно пришлось по вкусу яство, которое другие именовали «салат Оливье». Блюдом тем очень хотелось угостить домашних. Однако выяснилось, что в силу ряда вполне понятных причин сотворить такое чудо Авдотья не в состоянии.

Так что Максим, оказалось, напрасно записал рецепт его приготовления. «Взять 2 рябчика и 1 телячий язык, ¼ фунта икры паюсной, свежего салата ½ фунта, отварных раков 25 штук, ½ банки пикули, ½ банки сои кабуль, 2 свежих огурца, четверть фунта каперсов и 5 крутых яиц. Всё нарезать, перемешать с соусом из французского уксуса, проманского масла и 2 свежих яиц, и уложить на блюдо».

Традиция встречи Рождества и Нового года с ёлкой пришла в Россию, как и многое другое, из Германии. Как и многое другое, прижилась она на русских просторах только по «величайшему повелению», то есть благодаря указанию сверху. Ибо прародительницей нового для страны обычая стала супруга Николая I Александра Фёдоровна, в девичестве принцесса Прусская Шарлотта и сестра первого германского кайзера Вильгельма I. Как и многим другим заимствованиям из Германии, новогодней ёлке достанется в России жизнь непростая.

Уже через год после торжества у Загряжских, с началом первой мировой войны, священный синод Русской православной церкви потребует у царя запретить ёлку как «вражескую германскую затею, чуждую православному русскому народу». После октябрьского переворота большевики из атеистических соображений, в пику церкви, на короткий период разрешат новогодние хороводы у ёлки.

Но после кончины вождя мирового пролетариата его преемник, названный «Лениным сегодня», вновь, но теперь уже «в силу антисоветского характера», объявит ёлку вне закона. Реабилитируют беднягу в России только в 1935 году, но зато вроде бы окончательно и бесповоротно.

На новогоднем празднике в усадьбе Загряжских оба брата познакомились со сверстниками из Осташкова и Кудыщей. Максиму ещё не раз доведётся соприкоснуться со старшим дворянским сыном Дмитрием, который учился в гимназии в Твери и горел желанием продолжить обучение в Московском университете, имевшем славу лучшего в империи. Их объединяла любовь к точным наукам, и оба склонялись к тому, чтобы выбрать профессию инженера. Оказалось, что Митя Загряжский неплохо «шпрехал» по-немецки, был даже в Берлине и подобно Максимовой благодетельнице считал Германию восходящей звездой мировой политики.

– Вся история наша русская последние два века завязана на Германию. Со времён Петра стараются немцы по-хорошему благоустроить Россию. И все наши беды идут от того, что берём из германского передового опыта только самое плохое, да и то переиначиваем его на русский лад до неузнаваемости. Нельзя нам ссориться с немцами, а вот дружить надо. Никто в Европе не близок нам, русским, так, как они, – поучал он Максима.

Тот только слушал и не мог ни согласиться, ни опровергнуть доводы новоявленного приятеля: слишком туманным и труднодоступным казался ему разговор о внешней политике. Но после митиных слов воспылал он желанием ещё поболе узнать про далёкую и загадочную Германию.

Хорошего товарища в лице младшенького барчука приобрёл и Емелька. Андрюшка Загряжский воспитывался в духе добродушия и дружелюбия к своему крестьянскому окружению и поэтому не испытывал ни малейшего превосходства от своего дворянского происхождения. Правда, несмотря на равенство в возрасте, проявлял он знания, которые Емельяну тогда были абсолютно неведомы, отчего тот страшно смущался. Андрей свободно умел читать и писать по-русски, но помимо сего уверенно говорил по-немецки.

Емеля же только готовился вступить на тропу учёбы, по которой успешно шагал старший брат. Поэтому не оставалось ему ничего иного, кроме как с удовольствием разглядывать картинки во множестве книг, разбросанных по комнате барского отпрыска размером с их деревенскими полатями. К сожалению, встречи с новоиспечёнными друзьями случались нечасто. В усадьбе братья Загряжские появлялись преимущественно летом, поскольку основную часть времени семья проводила в Твери.

1913 год войдёт в историю российской империи как апогей спокойствия и благополучия. Вплоть до горбачёвской перестройки по нему будут сверять достижения разных лет советского периода – производство чугуна и стали, зерна и молока, поголовье коров и овец.

Весьма успешным выдалось то времечко и для Селижаровых. Часть отменного урожая Игнат с немалой выгодой продал перекупщикам. Приоделись на зависть односельчанам, облагородили жилище, подправили хозяйство, смогли подкинуть деньжат Максиму.

Новая жизнь обозначилась и для Емели. В конце октября, когда завершились сельскохозяйственные работы, распахнула как обычно двери приходская школа в Кудыщах. В качестве первоклассника прибыл для изучения грамоты и прочих предметов счастливый мальчуган из Занеможья. Ему не терпелось начать приобщаться к знаниям.

«Ну, теперь-то держись, друг Андрюха Загряжский! В учёбе я тебя в два счёта перегоню, и ты скоро сам признаешь мою победу, то-то потеха будет!» – Емелька все-

рьёз настроился повторить успехи старшего брата, завоевав в школе славу лучшего ученика.

Перед началом занятий завёз Игнат сына в деревеньку поблизости. На пороге небольшой избушки, которую кто-то, очевидно, недавно починил, их встретила старушка. Такого морщинистого лица Емеля ещё не видал.

– Вот, Аграфена, привёл к тебе на благословение отрока, которому ты жизнь спасла. Видишь, каким вырос сорванец. В школу собрался.

– Вижу, вижу, – раздалось в ответ. – Красивый малый… Весь в тебя. А благословение моё… Пошто оно ему? Пусть попы благословляют. А я своё ещё тогда, при рождении, молвила и от слов тех не отказываюсь. Урядником станет твой парень или что-то в том роде. Проживёт же ровно столько, сколько и мне Господом Богом отведено будет. Слышь, Емелька, повезло тебе. Мне сейчас 49 стукнуло. Так что можешь не беспокоиться. До этого возраста доживёшь точно, а дальше будешь зависеть от меня. А тебе, Ильич, большое спасибо за подмогу по дому. Не течёт теперь и не дует.

Емельян так и не понял, что такое сумасбродное плела «старуха», про урядника и про чей-то возраст. В мыслях он весь уже видел себя в школе, соображая, как будет бороться за лавры первенства, сколько приобретёт новых товарищей и как удобнее всего будет добираться из родной деревни до Кудыщей.

После запуска несколькими годами ранее железной дороги Полоцк – Бологое село преобразилось существенно. Гордостью Кудыщей стало уникальное, с двумя колоннами и соединяющей их аркой, сооружение у дорожного полотна в рельсах и шпалах, названное «вокзалом».

У него останавливались непривычные для здешних мест товарные и пассажирские поезда с вагонами трёх цветов – жёлтыми дорогого первого класса, синими, подешевле, – второго и зелёными, всенародно любимыми, – третьего.

На вокзале открыли буфет с насыпным ледником для хранения провизии, куда сразу же потянулись местные за-

всегдатаи. Станционный трактир, открытый чуть ли не всю ночь, превратился в центр притяжения для любителей накачаться со всей округи. Новой достопримечательностью стали мужская и дамская уборные с невиданными доселе «ватерклозетами». Вокруг вокзала разбили аккуратный садик.

Население посёлка изрядно прибавилось и перевалило за пять тысяч. Пополнилось и число жителей Осташкова, удачно оказавшегося на железнодорожной трассе, достигнув 12 тысяч. Добраться до столицы уезда из Кудыщ и близлежащих деревень вроде Занеможья стало делом почти пустяковым, было бы только на что купить билет. Проехаться зайцем было абсолютно невозможно.

Железная дорога дала работу десяткам кудыщинцев. Всё село на первых порах любовалось, как стрелочники зажигают семафоры. Открылась изба-читальня, расширился фельдшерский пункт, вымостили булыжником сразу две центральные улицы, грязи поубавилось, а уж лавок с товарами, виданными и невиданными, стало не перечесть. Кудыщинский базар соревновался с осташковским по числу продавцов и покупателей.

Новый мир, представший перед глазами изумлённых, привыкших к однообразной рутине жизни сельчан, неожиданно дополнило появление в селе иностранцев. Из Германии нагрянула небольшая команда предпринимателей, собравшихся заготавливать здесь лес с последующей его разделкой прямо в Кудыщах. Пиломатериалы, в которых в России ощущалась великая потребность, должны были поступать в свободную продажу или экспортироваться по железной дороге в зарубежье.

Дело было выгодное, как ни посмотри, – рабочие места, налоги, развитие расстроенного в высшей степени хозяйства посёлка, поэтому уездным и волостным властям поступило строжайшее предписание губернатора оказать немцам всяческую помощь.

Со свойственной их природе педантичностью и настойчиво преодолевая все видимые и невидимые ухищрения русского чиновничества взялись германо-поддан-

ные за дело. Одновременно с началом стройки начали они разъезжать по деревням, выискивая будущих рабочих, и за свой счёт обучать их технике обращения с драгоценными германскими станками. Мужики русские схватывали на лету, что страшно удивляло иностранцев.

– Да они, пожалуй, и нашим-то в смекалистости не уступят, – признавали заморские инженеры.

Посланцам из Германии в аккуратных сюртуках с туго накрахмаленными воротничками да с цилиндрами на просвещённых головах сильно мешали два самых верных, с их собственной точки зрения, союзника России – трескучие морозы зимой и обилие мошкары летом.

– Как вы сами-то с такими злющими комарами справляетесь? – спрашивали они у местных жителей.

А те отвечали:

– Да мы их как бы и не замечаем. Свыклись. Нам они вроде как родными, нашенскими стали. Как же можно в природе божьей без мух и слепней? Господь всё живое рассчитал до мельчайшей частицы и уравновесил. Всякой твари своё предназначение имеется.

Гости подумали-подумали и пришли к логичному заключению. Прав, доподлинно прав полководец Суворов – что русским в удовольствие, то им, немцам, совсем не в радость. Но правота генералиссимуса – временная. Мнение его насчёт разницы двух национальных характеров к завтраму устареть может. Вот пособим русским облагородить здешние края, дома с удобными нужниками понастроим, исчезнет мошкара, и сами они поймут прелести цивилизации. Да и нас ещё благодарить примутся за то, что глаза им открыли – вот ведь как жить-то, оказывается, можно!

В здешней округе заезжих предпринимателей одни жаловали, другие ненавидели. Но никто не мог не признать, что в устоявшийся образ скучного деревенского существования те внесли какую-то непонятную живинку. Многим вдруг захотелось узнать и про Германию, и про весь другой мир за пределами Кудыщ и Осташкова, куда вело бесконечное железнодорожное полотно. Те, кто зна-

ли грамоту, потянулись в избу-читальню. Среди немцев только один, зато вполне сносно, говорил по-русски. Над другими потешались, уж больно забавно пытались те выговорить название села. Вместо «Кудыщи» получалось у них что-то вроде исконно русского слова «Кутити». А кутить на Руси, по правде, любили. Зато и редко кто из местных мог без ошибки не то чтоб запомнить, даже произнести название фирмы «Шпрингдерхаузен», вознамерившейся обустраивать российскую деревообработку и чуть-чуть подправить здешнюю жизнь.

Торжественное открытие германской фабрики прошло в присутствии самого губернатора в последние дни октября 1913 года, как раз в то время, когда юный Емельян Селижаров впервые усаживался за школьную парту. Всем ученикам всех четырёх классов по этому случаю немцы подарили карандаши и какие-то необыкновенные разноцветные свечки в виде малюсеньких брусочков.

Игнат оказался в числе первых покупателей новой продукции. Он всерьёз подумывал об открытии собственной мебельной мастерской. О «германской инвестиции» в Тверской губернии похвально отзывалась даже столичная пресса, в том числе популярное в оппозиционных кругах «Эхо Петербурга». Вот только трудовой режим режущего и строгающего оборудования, завезённого в Кудыщи из самой Германии, вскоре подвергся серьёзным политическим испытаниям.