Читать книгу Месть смотрящего - Евгений Сухов - Страница 8

Шрам заперся в офисе и никого не принимал. Секретарше приказал ни с кем не соединять – кроме Мони. На прошлой неделе он позвонил в Псков и вызвал бригаду бандитов, посулив им сто штук «зеленью» за устранении Приданова и его шайки. Но вот уже пять дней псковские стрелки находились в Питере, а все без толку.

Придана не накрыли.

Более того, Шрам, попытавшийся установить местоположение своего врага и дать координаты псковским, так и не смог вычислить его хазу. Придан как в воду канул.

Вчера, правда, Моня принес на хвосте хорошую весть: он все-таки дозвонился какому-то чуваку аж в Канаду, и тот пообещал связаться с Сержантом.

– Когда? – крикнул Шрам в мобильник.

– Не знаю, – откликнулась трубка далеким голосом Мони. – Обещал побыстрее.

– Сержант сейчас нужен мне как воздух! Эти драные псковские сидят в городе, а счетчик тикает, и бабки мои уходят в пустоту! Как только Сержант объявится, я псковских обратно отправлю!

Шрам не зря нервничал: по уговору с псковским смотрящим он обязался платить его «быкам» командировочные – каждому по штуке в день. Уже отдав за просто так двадцать штук баксов, Шрам занервничал – по-глупому с бабками расставаться он не любил. Он уже даже стал подозревать, что псковские каким-то образом снюхались с Приданом, предупредили его, а тот залег на дно – и ребята преспокойно делят Шрамовы бабки по-братски.

Беспокоиться Шраму было от чего.

Чего он меньше всего ожидал от Приданова, так это убийства Сударя и Шпили. Эти убийства никак не вписывались в повадки питерского «отморозка», потому что были начисто лишены всякого смысла. Если Придан хотел припугнуть Шрама – что он, собственно, и сделал, совершив наезд на колпинский склад, – то ему не было никакого peзона убивать его ближайших людей. Во всяком случае – Сударика, который был свидетелем «наезда» в Колпине. Хотел бы убрать – замочил бы сразу.

Вот эта загадка и беспокоила Шрама, у которого в глубине души зародилось холодное сомнение: а Придан ли это гадит? Но, кроме Приданова, у Шрама в городе на сегодняшний день открытых врагов не существовало, и никто бы из местной братвы не решился пойти против него, рискуя навлечь на себя его гнев и месть.

Никто – кроме пришлых, чужих.

Но Шрам никому не перебегал дороги, никого не обидел, потому что был полновластным хозяином города после зимней облавы МВД на авторитетных воров, и уже никого не осталось, кто мог бы ему навредить. В Питере он давно со всеми конкурентами разобрался, разберется и с невесть откуда вылезшим Приданом. Но если это не Придан, а чужаки, то кто? И главное – за что?

А может, здесь что-то связано с Варягом? Но о его роли в аресте Варяга знал только Калистратов. И Варягова жена Светка. Но баба сидит под замком в надежном месте. Значит, остается генералишка. Кого этот мудак посвятил в свои питерские дела – неизвестно. Николая? Bряд ли. Не стал бы он кричать об этом направо и налево. Правда, учитывая, что МВД – это банка с тараканами, где идет постоянная борьба между враждующими лагерями, можно не удивляться, если кто-то воспользовался секретной информацией Калистратова в своих целях. И он, Шрам, вполне мог оказаться пешкой в большой игре – как когда-то такой пешкой стал Варяг.

Впрочем, это маловероятно.

Вряд ли московские генералы стали бы в ходе своих политических интриг валить питерскую пирамиду, которую они фактически – через Шрама – контролировали. Тем более что многие имели от этого контроля неплохой навар. Нет, тут чья-то другая рука. Уверенная, расчетливая, умелая.

Без Сержанта не обойтись. Шрам сейчас почему-то уверовал, что только Сержант разберется с его даже самым сильным и изворотливым противником. Как было уже не раз. И теперь, когда ему сообщили из Канады, что Сержант нашелся, Шрам воспрял духом, опять понадеявшись на скорейшее разрешение всех возникших проблем.

Единственный человек, которому Шрам доверял щекотливые вопросы, это был Моня, который обязан был ему не только высоким положением в выстроенной криминальной пирамиде Петербурга, но еще и жизнью.

* * *

Самое страшное для вора – это разборка, или «правилка», где присутствуют только свои и перед перед которой равны все. Поклялся однажды служить воровскому закону, то будь добр топай по нему без колебания, а уж если оступился, так знай, что ожидает тебя строгий воровской суд чести, который не знает снисхождения. Это не судья в черной мантии, которому можно скормить туфту, и уж тем более не присяжные заседатели, столь падкие на жалость. «Правилка» – это прежние твои подельники, соседи по шконке, воровская семья, знающие тебя лучше всякого родителя. Вранья воровская масть не прощает и уж тем более не выносит увиливания – задали вопрос, так будь добр отвечать на него достойно, так как есть.

А уж если грешен, так наказание ожидает самое суровое.

Монин Гриша, угодивший на чалку за разбой, считался на зоне правильным пацаном. Держался своего круга, блатных, с мужиками был ровен, опущенных без надобности не обижал, так и дотянул бы до конца срока без особых приключений, если бы однажды к нему не пожаловала Марина, с которой на воле он сожительствовал последние полгода.

Кум в обмен на длительное свидание попросил ему поведать о том, кто же стоял на шухере в час ограбления, пообещав, что эта тайна останется между ними. Видно, в этот момент святой, покровительствующий ворам, смежил веки, и Гриша выложил все без утайки.

Разве не знал он истины, что верить ментам нельзя, – еще через месяц Пузыря повязали, а через три они встретились на одной из пересылок: тот направлялся на чалку, а Монина вызвали на доследование.

Пузырь встретил бывшего подельника как родного и в разговоре удивился тому, что каким-то образом ментам удалось докопаться до деталей случившегося ограбления. Гриша Моня сочувственно покачивал головой, но каждый вечер долго не мог уснуть, ожидая воровской «правилки». Не однажды ночью Гриша просыпался в холодном поту, когда ему чудился рядом со шконкой зловещий шепот. Открывая глаза, ему мерещилась занесенная над головой заточка, и Моня в страхе поднимал руки, надеясь защититься от разящего удара.

Пузырь уже давно чалился где-то под Соликамском, а сам он, получив после дознания дополнительный срок, съехал на новое место прописки.

Все эти годы Моня ждал разборки, со страхом думал о том, как может предстать перед судом воровской чести, а уж он умеет наказывать сполна. На его памяти ссученным ворам перебивали хребты, оставляя их доживать остаток жизни в неподвижности. Случалось и такое, что провинившегося привязывали за ноги к двум согнутым березам, а потом исполнитель «правилки» перерубал веревки. Распрямившиеся деревья разрывали приговоренного, разбрасывая его останки на десятки метров. Приговоренного могли привязать к дереву подле муравейника, на радость трудолюбивым мурашам, а через неделю от него оставался только побелевший скелет.

Однажды Гриша Монин и сам присутствовал на подобной «правилке» – на его глазах приговоренному залили в горло ртуть. Отравившийся вор не протянул даже дня и умирал в страшных муках. Вина его заключалась в том, что он не вернулся за подельником, раненным во время перестрелки.

Однако срок удалось протянуть без «правилки». Где-то в глубине души он понимал, что его прокол лишь только отодвинул разбор на время, придет день, когда ему предстоит отвечать сполна.

Освободился Гриша Монин тихо, без выставленной «поляны». Просто получил расчет и в каптерке, скинув с себя одежду зэка, переоделся в цивильную одежду. Шагнув за ворота, он подумал о том, что в его семье не подозревают о его освобождении и наверняка думают о том, что он просто переведен в другой лагерь.

Шагнув за колонию, Гриша уже в который раз перечитал справку об освобождении, полистал паспорт с выпиской и, глубоко вздохнув, потопал в сторону железнодорожной станции.

Моню грела мысль о том, что худшие опасения остались позади: не нужно думать о том, что его ожидает жестокая «правилка», после которой обычно приговоренного зэка ждет только смерть, и что в поезде, повстречав случайных попутчиков, он уснет глубоко, уже совершенно не заботясь о завтрашнем дне.

Еще через шесть часов он ехал в сторону Питера. Даже долгое ожидание поезда не казалось ему утомительным – нагретая солнцем лавочка куда приятнее твердого шконаря, на котором приходится кемарить в три смены. Кроме него, в купе было еще двое мужчин и молодая женщина. «Одна компания», – определил по разговору Моня и, сдержанно поздоровавшись, расположился на нижней полке, где сразу и задремал под мерный перестук колес. Уже смежив глаза, ему подумалось о том, что за последние несколько лет он впервые так сладко отдыхал.

Проснулся он от какого-то враждебного присутствия. В купе было темно, только через открытое окно просачивался свет мерцающих звезд. Но опасность была так близко, что в затылке заломило. И в следующую секунду кто-то сильно толкнул его в бок.

Повернувшись, он увидел своего соседа по купе. Блеснув золотыми зубами, он зло процедил:

– Вставай, паскуда, разговор есть!

В купе было еще два человека – молодые парни лет двадцати пяти смотрели на него настороженно, в глазах злой блеск.

– Не рыпайся, падла, – подался вперед золотозубый, выставив руку с ножом.

У самого горла Моня почувствовал холодное прикосновение стали.

– А теперь поднимайся.

Осторожно, как если бы опасался напороться на заточенный наконечник, Гриша сел на полку.

– Не догадываешься, зачем мы здесь?

– Нет, – как можно тверже произнес Гриша.

Губы золотозубого печально скривились.

– Мы твоя совесть… Вспомни о своем недостойном поведении в доме родном.

Гриша Монин невольно сглотнул ком. Во все времена родным домом для вора была тюрьма. Сейчас в его купе были хозяева узилища, решившие устроить ему «правилку»!

Вот он, измеритель жизни. Только «правилка» способна показать сущность человека: болотину, поросшую гнилостным мохом, или кусок кремня, о который тупится самая крепкая сталь.

«Вот и дождался», – невольно подумал Моня и, собирая по крохам разбившееся мужество, отвечал:

– В родном доме я вел себя достойно.

– А вот нет, – зубы вора зло блеснули. – Вяжи его!

В руках парней оказались веревки.

– Послушай… – попытался подняться Моня.

– Не дергаться, падла! – Заточенный конец финки полоснул кожу, и проступившая кровь, щекоча нервные окончания, медленно поползла за воротник. Хмыкнув, добавил: – Знаешь, какое у меня погоняло?

Парни, уверенно перетягивающие запястье Мони, сдержанно хохотнули. Действовали умело и очень слаженно. Узкая веревка врезалась в кожу, принося неудобства.

– Орнитолог. Хочешь знать почему? – Гриша упорно молчал. – Объясняю… Потому что таких, как ты, я насаживаю на кинжал, как навозных жуков. А потом оставляю сушиться. – Коротко рассмеявшись, добавил: – Получится потом из тебя гербарий! Так что в следующий раз предупреждать не стану. Пригвозжу!

Моне связали ноги, рот заткнули кляпом и обездвиженного скинули на пол.

– Так вот, сучара ты ментовская, прибыли мы к тебе по решению нашего братства. Хотим мы тебе сказать, что жил ты не по правде. Сдал ментам своего подельника Мишу Пузырева. Теперь он в Сибири у хозяина чалится.

Говорить мешал кляп, его хотелось выплюнуть прямо в золотозубого.

– Гы-ы-ы!

– Еще один твой грех в том, что со следаками дружбу завел, а через твой треп многие люди пострадали, – продолжал перечислять золотозубый. Правильная речь, практически без фени, совершенно не вязалась с его внешностью закоренелого зэка. – На зоне из себя авторитета гнул, хотя таковым не являлся… Еще один твой прокол. – Хмыкнув, добавил: – Или, может, ты думаешь иначе? Рябой, выдерни ему кляп, пусть скажет в свое оправдание, покается, – сказал золотозубый.

Один из парней, стоящих рядом, охотно выдернул у Гриши изо рта тряпку, пропахшую маслом.

– Я не сдавал Пузыря, – прохрипел Моня.

– Не сдавал, говоришь, – глаза золотозубого недобро прищурились. – А что же ты на это скажешь? – Сунув руку во внутренний карман куртки, он вытащил из него вчетверо сложенный листок бумаги. – Знаешь, что это такое?

Надвигалось нечто ужасное. Не листок бумаги, а каменная плита. Нависнув над поверженным, золотозубый терпеливо дожидался ответа.

– Понятия не имею.

– Так вот я тебе растолкую. Это твой приговор. Хочешь, прочитаю?

Развернув бумагу, исписанную мелким ровным почерком, золотозубый принялся читать:

– "…Наводку на фирмача дал Кисель, за что мы ему отстегнули десять процентов. Говорил, что три недели его пас, ждал, когда с товаром прибудет. Товара он набрал на сто штук баксов. Привозил из Германии, там у него связи хорошие наладились. Среди прочего барахла была дорогая аппаратура, телевизоры, компьютеры. Все это влет уходило, тем более что у Ваньки Смирнова свои люди на толкучке имелись…»

В какой-то момент Моне показалось, что кровь в его жилах застыла. А то немногое тепло, что еще оставалось, вдруг враз воспарило к потолку, да и рассеялось. Он узнавал собственные слова, записанные следаком. Вот только каким образом протокол допроса оказался в руках у золотозубого?

Подняв голову на помертвевшего Моню, золотозубый продолжал:

– А далее и вовсе кое-что интересное имеется… «Пузырь человек Варяга, он будет его двигать». А ты не ошибся в своих прогнозах, Миша Пузырев действительно в Питере был глазами Варяга. Здесь и подпись твоя имеется, может, ты хочешь взглянуть?

– Откуда? – прохрипел Моня.

– Откуда подпись? Хм… А ты, оказывается, шутник, вот с этого листочка и будет подпись. Может, ты сомневаешься?

– Откуда взяли?

– Ах, вот что тебя интересует, – губы золотозубого растянулись во всю ширь. – Из твоего дела… Какая же тут страница… Тридцать восьмая… Можно было еще взять несколько страниц, но я что-то поленился. Твое дело у меня дома лежит, в книжном шкафу, занятная вещица, читается поинтереснее всякого детектива. Вижу, что ты удивлен. Помилуй, Моня, ты же не наивный мальчик, а взрослый человек, какие тут могут быть изумления! Неужели ты не знаешь, что в наше время все покупается и все продается – главное, чтобы были хорошие деньги.

– Что вы со мной сделаете?

Поезд мерно постукивал по рельсам. В коридоре раздавался беззаботный девичий смех. А где-то у тамбура проводник навязчиво предлагал чай с лимоном. До него, лежащего на полу купе, не было дела ни вагоновожатому, ни тем более пассажирам. Уроют здесь, так никто и не хватится!

– Ты достоин смерти, Моня…

– Послушай…

– …Что ты выбираешь: четвертование на бензопиле или хочешь, чтобы мы тебя обмазали глиной и запекли на костре?

– У меня есть шанс… выжить? – выдавил из себя Григорий Монин.

Впившись взглядом в губы золотозубого, Моня с нетерпением дожидался ответа. Разомкнулись уста, и вор произнес:

– Есть вариант… Ты должен убить первого, кто встретится в коридоре. Неважно, кто это будет, мужчина или женщина, ребенок или старуха. Таков приговор.

– А дальше?

– Дальше… Должен будешь сдаться ментам без сопротивления, затем взять всю вину на себя.

– У меня не будет мотива для убийства.

Губы золотозубого разлепились в хищном оскале:

– Он тебе и не нужен. Скажешь, что убивал потому, что проиграл этого человека в карты. Тебе ясно?

В коридоре опять послышался девичий смех. Моня пришел в ужас: «Неужели эта девушка будет первым человеком, встретившимся в коридоре? Интересно, красивая ли она?»

– Да.

– Как только тебя менты повяжут, они начнут колоть тебя на всю катушку. Вспомнят все свои нераскрытые дела и начнут их на тебя вешать, как дохлых собак.

Лоб Григория покрылся испариной. Теперь ему было жарко. Золотозубый знал, о чем говорил. Покопайся в сидельцах, так среди них немало найдется таких, которые сидят ни за грош, взяв на себя вину другого.