Читать книгу Бомба для империи - Евгений Сухов - Страница 4

Глава 3
СМЕРТЬ АКТЕРА, или ПРИШЛА БЕДА, ОТКУДА НЕ ЖДАЛИ

Оглавление

Команда Севы Долгорукова ликовала. Целую неделю.

Да и почему не ликовать, ежели они стали богаче на сто восемьдесят три тысячи рубликов? Это вам не какие-нибудь североамериканские доллары или испанские песеты. Это полновесные российские рубли!

– Такие деньги, и всего-то за две недели работы! – радовался Ленчик, собирающийся покупать себе новую шляпу, костюм-тройку и трость с набалдашником из мамонтовой кости. – Ты, Всеволод Аркадьевич, просто магик! Волшебник…

Ленчика было не узнать. Ежели бы его подельник Рыжий или колченогий напарник Митяй, с которыми Ленчик начинал свою карьеру махинатора и афериста, увидели его сейчас, они бы не признали его. Ленчик и сам себя прежнего не признал бы. Как будто это было в другой жизни: игра в «горку», вымогательство денег под угрозой жизни, приводы в участок, целые дни впроголодь и редкая удача, завсегда отмечаемая с водкой и девками…

А ныне? Нынче разговор иной. Сегодня не просто Ленчик, а икряной карась! Бобер, как назвал бы его Митя Выборгский. А ведь когда-то они приятельствовали с колченогим кидалой, который, как умел, учил его уму-разуму, и готовы были друг за друга порвать любому глотки. Был еще третий, вышибала Бабай, готовый постоять за них обоих. И стоял, когда в том была нужда. Что с ним, татарином, стало? Что стало с Митяем Выборгским? А с Рыжим, с которым Ленчик провернул свою первую настоящую аферу с «золотыми полуимпериалами»? Живы ли они? А если живы, то, верно, постарели за столько-то лет.

Надо выбрать время и зайти к ним в «Гробы». Давно же собирался. Правда, неловко. Подумают, что он пришел хвастаться перед ними: вот, мол, где вы, а где я. А это совсем не так…

Да, жизнь есть жизнь. Колченогий Митяй продолжал катать шарик под скорлупками от грецкого ореха в трактире «Гробы» и облапошивать залетных простаков да подгулявших купчиков, Рыжий вообще занимался невесть чем и, как сказывали, опустился до ночлежки и беспробудно пьет горькую, а Ленчик, вишь, вышел в люди и теперь является полноправным членом команды лучшего мошенника и афериста в Поволжье, ежели не во всей России. Правда, бродят где-то по городам и весям Сонька Золотая Ручка, корнет Савин (вот уж кто первый махинатор в империи – правда, сразу за Севой Долгоруковым), князь Ираклий Чавчавадзе, обманным путем заработавший свои первые сто тысяч серебром в семнадцать лет, и бывший бессменный председатель московского клуба «Червонные валеты» Паша Шпейер… Ан нет, Шпейер не бродит. Он живет в собственном особняке на берегу Сены в Париже. Неплохо, следует признать, живет. И от элегантных афер и авантюр, которые он раньше исполнял превосходно и, несомненно, чище и лучше других, перешел к явной уголовщине, не гнушаясь грабежами и даже мокрухой. Так что, господа, Всеволод Аркадьевич Долгоруков – самый честный и порядочный вор из всех мазов Российской империи. И, несомненно, лучший!

– Да, план был хорош, – поддакнул Ленчику Алексей Васильевич Огонь-Догановский, самый старший в команде Долгорукова. – Просто записывай его в учебник по околпачиванию простаков и преподавай по нему предмет «мошенничество» в академии афер и авантюр!

Алексей Васильевич…

Отменный мошенник и карточный плут, каковых свет не видывал. Первый игрок был на Москве. Как и его батюшка, который обыграл первого пиита России Александра Пушкина в штос. Огонь-Догановскому в цирке бы выступать с карточными фокусами – всех Рангони и Кастеляно затмил бы своим непревзойденным мастерством. Но он привык оставаться в тени. И не по числу прожитых лет, а по характеру. Зато его слова – на вес золота. Даже Всеволод Аркадьевич всегда прислушивается к нему, когда они замысливают новую аферу. Алексей Васильевич – старейшина в команде…

– Верно, – улыбнулся Самсон Африканыч Неофитов, которого все звали Африканычем. – Только вот почему хорош только план? А его исполнение? Разве хуже?

Африканыч был правой рукой Севы Долгорукова и мало в чем ему уступал. Хитроумный финт со скрипкой Страдивариуса, за которую они несколько раз выдавали охочим до наживы простакам обычную старую скрипку с потрескавшимся лаком, – его придумка. Простенько и со вкусом, как и все гениальное. Схема сей аферы весьма несложная: некто играющий роль впавшего в нищету музыканта – чаще всего в этой роли выступал Огонь-Догановский – приходил в скупку и предлагал продать его скрипку. Единственное, мол, что у него осталось. Старьевщик отнекивался: зачем-де ему такой товар, за который ни хрена не выручишь?

– Ан нет, – отвечал на это нищий музыкант. – Эта скрипка очень дорогая. Десять тысяч стоит. А может, все двенадцать. Я же прошу за нее всего-то три тысячи.

– Ничего себе «всего-то»! – возмущенно восклицал старьевщик. – Три тысячи – деньги немалые.

В конечном итоге нищий музыкант все же упрашивал хозяина лавки хотя бы на день-другой выставить скрипку в витрине – и, радостный, уходил. Вслед приходил другой – богатый и тоже радостный. И несомненный ценитель старины, прекрасно в ней разбирающийся. Обычно эту роль исполнял Давыдовский или сам Африканыч. Завидев скрипку, ценитель старины возгорался к ней интересом и предлагал старьевщику ее продать. Ему, разумеется.

– Это же скрипка самого Страдивариуса! – заламывал он в восторге руки и не сводил взгляда с предмета своего вожделения, стоящего, самое большее, рупь с полтиной. – Я дам вам за нее восемь тысяч!

Расчет строился на том, что хозяин лавки мгновенно произведет в голове простое арифметическое вычисление: 8–3 = 5. То есть если он купит у нищего музыканта скрипку за три тысячи, а продаст за восемь, то чистый навар составит пять тысяч. Деньги практически ни за что! Из воздуха!

Такой расчет происходил в голове старьевщика, и он соглашался продать скрипку за восемь тысяч. Но чуть попозже. Ценитель старины, счастливый, уходил, обещая завтра же прийти с деньгами. Но назавтра первым появлялся в лавке нищий музыкант. Он требовал вернуть ему скрипку, поскольку родственники прислали ему деньги, и необходимость в продаже скрипки отпадала. Старьевщик же выставлял ему встречное предложение: он купит скрипку за три тысячи.

– Не-ет, – не соглашался нищий музыкант. – Эта скрипка дорога для меня как память.

– Три пятьсот, – поднимал цену старьевщик.

Музыкант не соглашался.

– Четыре?

– Нет.

– Четыре триста?

– Не могу, простите.

– Пять! – предлагал в конечном итоге хозяин лавки.

На пять музыкант соглашался. Получал деньги и уходил. А старьевщик производил в голове новый арифметический расчет: 8–5 = 3. Три тысячи ни за что. Тоже неплохо… И принимался поджидать ценителя старины.

А он не шел.

Старьевщик волновался, но покупатель за скрипкой не шел и не шел! Он вообще больше не появлялся в лавке старьевщика. Никогда. И выходило, что скрипка ценою в рупь с полтиной была продана за пять тысяч. А что? Весело и доходно!

По части же соблазнения женского пола, барышень, вдовиц и замужних, Самсон Африканыч Неофитов был в их команде несомненным лидером. Он менял дам сердца едва ли не ежедневно. Конечно, когда был не занят на службе, как он им позже говорил, оправдывая свое отсутствие. Впрочем, по части времяпрепровождения с хорошенькими женщинами все в команде Севы были ребятами не промах…

– Да-а, в роли трупа ты смотрелся великолепно! – гоготнул Ленчик, вспомнив, как хрипел Самсон Африканыч, якобы испуская последнее дыхание, и вполне правдоподобно дрыгал ногами в «предсмертной» конвульсии. – Тебе бы в Городской драматический театр в актеры поступить. Цены бы тебе не было!

– В следующий раз уже ты будешь хрипеть и дрыгать ногами, – шутливо огрызнулся Неофитов. – Хорошо?

– Кстати, насчет следующего раза, – прервал разглагольствования членов своей команды Всеволод Аркадьевич. Правда, сию команду следовало бы называть шайкой, но для четверых дворян, бывших «червонных валетов», и примкнувшего к ним мещанина Ленчика называть себя шайкой было не по рангу. – Я тут придумал кое-что… Для этого нам снова понадобится Актер. Так что ты, – Сева посмотрел на Ленчика, – слетай и приведи его сюда. В любом виде.

– Слушаюсь, – ответил Ленчик и вышел.

Остальные перевели взгляд на Севу:

– Что за план?

– Небольшое коммерческое предприятие. Вернее, большое, – поправился Всеволод Аркадьевич. – По организации строительства железнодорожной ветки до Нижнего Новгорода или Рязани, которая соединила бы наконец Казань с общей сетью железных дорог, а стало быть, с Москвой и Петербургом. Ну, ежели этим не хотят заниматься власти или у них на то недостает денег, то почему бы не заняться этим частным лицам, у которых на подобное предприятие денег достанет?

– То бишь нам? – уточнил Ленька.

– Вот именно! И тем самым помочь родной власти в осуществлении столь давней мечты многих и многих тысяч жителей Казанской губернии. Уверен: его высокопревосходительство господин губернатор и городская управа нас в этом поддержат…

– А у нас, чтобы построить такую железнодорожную ветку, хватит денег? – задал резонный вопрос Огонь-Догановский.

– Хватит, – заверил его Всеволод Аркадьевич и усмехнулся. – Конечно, с божьей помощью.

Алексей Васильевич улыбнулся и покачал головой. Мол, с тобою, Сева, не соскучишься…

– Голова-а, – протянул Самсон Африканыч и с восхищением посмотрел на Долгорукова. – Да на такое коммерческое предприятие подпишутся все городские толстосумы… Выгода-то налицо: частная ветка железной дороги, за проезд по которой всем и каждому придется отстегивать ее владельцам стабильную денежку, размер которой можно будет повышать ежегодно. Ну, в связи с реконструкцией там или заменой старого оборудования на новое… Уф, от разворачивающихся перспектив просто голова разболелась.

Остальные члены команды – Огонь-Догановский и Павел Иванович Давыдовский – завороженно молчали…

* * *

Актер – было прозвище отставного актера Городского драматического театра Павла Лукича Свешникова. Его нашел Долгоруков, когда ему понадобился для аферы с продажей дома с погребом, якобы полным дорогих коллекционных коньяков и вин, человек на роль фальшивого представителя «Товарищества виноторговли К. Ф. Депре». А кто лучше других может сыграть роль? Конечно, профессиональный актер.

Павел Лукич Свешников таковым как раз был. Во всяком случае, когда-то. Он был с треском изгнан из драматического театра за пагубную страсть употреблять водочку. Сильно употреблять. Или, как говорят господа врачеватели, злоупотреблять. Однажды, когда он слишком уж надолго впал в русскую болезнь – запой, по его вине сорвался спектакль. Его простили. Когда спектакль был сорван вторично, антрепренер имел с ним долгую и горячую беседу на высоких тонах, после чего Свешникову был предоставлен последний шанс. Павел Лукич клятвенно пообещал более не пить, и не пил. Целых две недели. А потом сорвался – и в третий раз завалил спектакль. Публика свистела и топала ногами, и особо рьяные театралы обещали больше никогда не переступать порога этого «говенного театришки». Естественно, после такого инцидента Свешников был с позором уволен.

Где, господа, найти отставного пьющего актера? Конечно, в Мокрой слободе. Ибо Мокрая слобода в Казани – все равно что Хитровка в Москве. Дно, так сказать. Да такое, что ниже некуда. Иными словами – конец пути.

Сева пошел. Туда, куда в ночное время стороннему человеку лучше не соваться, потому как возвернуться из этих мест можно голым, то бишь обчищенным громилами до нитки, – и это если повезет, ибо можно не вернуться и вовсе. И валяться потом трупом в каком-нибудь болотце, ибо Мокрая слобода потому и Мокрая, что болота да непролазная грязь.

Долгоруков, правда, пошел днем.

Ну, точно Хитровка – похожие тупички и закоулки, куда лучше не забредать даже в светлое время: те же ночлежные дома с «фатерами», занятыми бывшими мастеровыми, попрошайками, блудницами, босяками и прочей человеческой швалью. А еще беспашпортными и гулящими людьми, ворами и громилами. Жили здесь и люди, некогда бывшие приличными, допившиеся «до ручки» и опустившиеся донельзя. К одному из таких людей и направил свои стопы Всеволод Аркадьевич Долгоруков.

Когда он вошел в дом Бутова, в каковом разом помещались ночлежка, трактир и самого низшего пошиба притон, а иными словами – публичный дом, его разом обступили замызганные и оборванные дети.

– Дай, дай, – звучало со всех сторон.

Вот этого делать было нельзя. Стоило только сунуть одному пятачок в протянутую руку, как на вас налетала пара дюжин малолетних попрошаек, ежели не более, и вы в сей толчее ни за что не уследите, как у вас уведут часы, ключи, портмоне, зонтик, трость, а то и запонки вместе с сорочкой.

Сева денег пацанам не дал, но мгновенно выявил в толпе детей заводилу, которого все слушались, и повел деловой разговор именно с ним. Заводилу звали Васьком. Васек свою компанию мигом разогнал и денежку получил сам, потому как именно он вывел Долгорукова на Свешникова. Правда, тот был не совсем трезв…

– Я был в театре лучшим! – заявил Свешников, гордо вскинув голову. – Я играл со стариком Писаревым и с самой великой актрисой Полиной Антипьевной Стрепетовой. Одним из условий ее контракта с нашим театром было то, чтобы мужа ее, Тихона Ивановича Кабанова в «Грозе» Островского, играл только я! И всегда был полный аншлаг. Три раза – верите? – целых три раза я был бенефициантом, – продолжал он перечислять былые заслуги. – Меня ценили, и сам господин антрепренер Медведев говорил, что…

Актер вдруг замолчал, поник головой и тяжко вздохнул. Похоже, он и сейчас играл. Роль, которую ему определила сама жизнь: бывшего актера, знавшего успех, любовь публики и рукоплескания. И потерявшего все перечисленное из-за пагубной склонности закладывать за воротник, освободиться от которой не хватало сил, а теперь уже и желания…

– А еще какие роли вам приходилось играть? – спросил бывшего актера Сева Долгоруков, чтобы как-то поддержать разговор.

– Мне, молодой человек, – снова гордо вскинул голову Свешников, – много кого приходилось играть. К примеру, Аргана в «Мнимом больном» великого Мольера, Русакова в «Не свои сани не садись» господина сочинителя Островского, Мордоплюева из «Жениха…».

– Аргана? – переспросил Всеволод Аркадьевич.

– Аргана, – гордо вскинув подбородок, ответил бывший актер. И, закатив глаза, начал цитировать монолог… – Видите, до сих пор помню! – произнес он, когда закончил читать, ни разу не ошибившись.

– Что вы играли Аргана – это очень хорошо, – заключил Всеволод и взял актера с собой.

И тот отлично справился с предложенной ролью фальшивого представителя «Товарищества виноторговли К. Ф. Депре». Долгоруков же в результате отлично проведенной аферы выручил за дом с погребом восемьдесят тысяч, в то время как самая красная цена ему была не более двадцати.

Позже Свешников не раз приглашался «на массовки», а иногда и на «вторые роли», после чего Всеволод Аркадьевич всегда и без задержек выплачивал отставному актеру его гонорар.

Свешников выбрался из ночлежки, снял крохотный домик в Собачьем переулке недалеко от Рыбнорядской площади и даже завел экономку, которая время от времени исполняла для него роль супруги. Правда, невенчанной. Пил Павел Лукич по-прежнему, но в отчаянные запои не впадал. Ибо не с чего было уже особо отчаиваться – жизнь-то налаживалась…

Вот и на сей раз ему выпала роль сыграть самого себя – отставного пьющего актера, коему негде было жить, а посему он вынужден прозябать в заброшенном доме. Роль была со словами. Ключевыми в них были следующие:

– Не убивайте меня! Я ничего никому не скажу…

Сыграл он ее превосходно.

* * *

Ленчик бывал у Свешникова и ранее. Так что шел он к нему, как к себе домой, не глядя по сторонам. Посему, свернув в переулок, едва не столкнулся с торопливым, хорошо одетым, плотно скроенным господином в очках с золотой оправой.

– Прошу прощения, – машинально произнес тот, вежливо обойдя Ленчика.

«Во-от, – сказал Ленчику тот, что сидел у него внутри. – Учись, как следует себя вести добропорядочным людям. Вежливость еще никому не навредила…»

Тот, что сидел внутри, всегда говорил правильно. А как бы сказал Ленчик еще совсем недавно? «Куда прешь? Не видишь, что я иду. Посторонись!» И что бы на это ответил тот, с кем едва не столкнулся Ленчик? «Сам куда прешь, остолоп?» Или «разуй глаза»? Ну и кому от этого стало бы лучше? Ленчику? Разумеется, нет. Перепалка его бы разозлила, и ежели бы он не сорвал свою злость на встречном, то выместил бы ее на ком-то другом. А тот – на ком-нибудь третьем, третий – на четвертом… И пошла бы эта злость и недоброжелательность по цепочке, возможно, нескончаемой. Ну и кому это надо?

А стало бы лучше тому, с кем едва не столкнулся Ленчик и который ввязался с ним в словесную перепалку? Тоже вряд ли. Так к чему злиться? Не лучше ли вот так культурно разойтись, как и положено добропорядочным и воспитанным людям? Ведь настроение даже улучшилось от этого услышанного «прошу прощения», ей-богу, право…

– Это вы меня простите! – запоздало бросил в спину прохожему Ленчик. Тот полуобернулся, блеснув стеклышками очков, едва улыбнулся и заторопился дальше.

Калитка забора, за которым стоял домик Актера, была открыта.

– Э-эй, папаша! – крикнул Ленчик, ступив на крылечко дома. – Ты там живой?

Никто не отозвался.

Ленчик толкнул дверь. Она открылась, будто его поджидали. Он вошел в сени, неловко громыхнул пустым ведром и прошел в комнату. Актера в ней не отыскалось.

– Да где же ты? – весело крикнул Ленчик, поглядывая по сторонам.

Потом прошел в спаленку, поглазел на пустую, аккуратно заправленную кровать. Заглянул на кухню. И… увидел Актера. Тот сидел на стуле, уронив голову на грудь. Ноги его были связаны. По груди в несколько рядов шла веревка, плотно прижимавшая спину Свешникова к спинке стула. Заведенные назад руки тоже были связаны.

Ленчик похолодел, заметив под стулом растекшуюся лужицу крови. А когда подошел к Актеру и поднял ему голову, то увидел, что рот его был широко раскрыт и в него засунуто… нет, точнее сказать, плотно забито – вафельное полотенце. Но не от этого Ленчика бросило в дрожь и он замер на время каменным изваянием. А от того, что у Актера не было глаз. Вместо них блестели в слизи и запекшейся крови пустые глазницы. А то, что еще недавно было глазами, растеклось по щекам и подбородку…

Ноги перестали держать. Леонид присел рядом, на пустой стул, продолжая смотреть на Актера. Так он просидел не менее четверти часа, но эти пятнадцать минут показались ему одним мгновением. Нет, меньше, чем мгновением. Потом Ленчик поднялся и пошатывающейся походкой поплелся к выходу. В сенях он едва не упал, снова споткнувшись о выставленное пустое ведро.

Когда он вышел из дому, то совершенно не знал, в какую сторону топать. Его голова отказывалась соображать, а в глазах стояло незнакомое лицо, некогда принадлежавшее Павлу Лукичу Свешникову, бывшему актеру Городского драматического театра. По этому лицу слизью стекали его глаза…

Когда Ленчик вернулся на Старогоршечную улицу и вошел в дом Севы, его было не узнать: серое лицо, какие-то дикие глаза, и в них застыли слезы.

– Что с тобой? – первый заметил неладное Огонь-Догановский.

Ленчик открыл рот, но слов не последовало.

– А где Актер? – спросил Сева Долгоруков, с тревогой рассматривая Ленчика.

– Он… там, – ответил Ленчик и указал куда-то рукой. И с трудом добавил: – Мертвый.

– Как мертвый? – не понял Сева.

– Мертвый, – повторил Ленчик. – Его убили.

– Надо идти туда, – тихо сказал Африканыч. Очень тихо, но его услышали все.

– Зачем? – спросил Долгоруков. – Чтобы напороться на фараонов и потом объясняться с ними, что мы там делали?

И тут Ленчик произнес фразу, заставившую всех насторожиться. И призадуматься. А еще понять, что Ленька стал опытным и матерым. Как и они все…

– Когда я шел к нему, мне навстречу попался один человек. Плотный, в очках. Вежливый такой.

– Ну и что? – спросил Долгоруков.

– Он как раз выходил из переулка, когда я в него заходил, – добавил Ленчик.

– Ну и что? – повторил свой вопрос Всеволод Аркадьевич, не спуская глаз с парня.

– Ты сам учил меня все подмечать, – не глядя на него, произнес Ленчик, впервые перейдя с Долгоруковым на «ты». До этого Леонид никогда не позволял себе этого: со всеми, включая Огонь-Догановского, он был на «ты», и только с Севой – на «вы». И вот впервые – «ты»…

– Ну, учил… – нетерпеливо промолвил Долгоруков. – И что такого ты увидел в этом человеке?

– Пусть он нам все расскажет, что увидел, – остановил Севу Огонь-Догановский. – Все, с самого начала.

И Ленчик рассказал…

Когда он закончил, повисло гробовое молчание.

– Так что, ты думаешь, что это тот, плотный в очках, его убил? – пытливо посмотрел на Ленчика Долгоруков.

– Не знаю, – ответил тот. – Но это – возможно.

– А что, все может быть, – раздумчиво произнес Огонь-Догановский. – Ведь Актера явно пытали.

– Ясно, что пытали, – согласился со «стариком» Африканыч.

– Зачем? – резко повернулся в его сторону Всеволод Аркадьевич. – Что такого было у отставного актера ценного, о чем он отказывался говорить? Денег у него не было, драгоценностей – тоже…

Какое-то время все молчали. Первым, кто облек в слова мысль, которая промелькнула в головах у всех, был Павел Иванович Давыдовский.

– Это мы, – сказал он, и все разом повернулись в его сторону. – У Актера ничего и никого не было, – добавил он. – Кроме нас.

Вновь наступившая тишина была еще тише гробовой. Все осмысливали слова, только что произнесенные Давыдовским, – и находили их справедливыми и одновременно зловещими. Это была правда, о которой не хотелось думать и которую не хотелось знать. Наконец, Сева сказал, ни к кому не обращаясь и одновременно обращаясь ко всем:

– Такие муки, какие вынес Актер, не вынести никому. И мы будем исходить из того, что Павел Лукич рассказал все, что от него хотели услышать. Или почти все. Что это значит? – Сева поочередно посмотрел на каждого из друзей. – А это значит, что нечто подобное может произойти и с нами. И нам теперь надлежит быть крайне осторожными…

– А что им нужно? – спросил Ленчик.

– А ты как думаешь? – ответил вопросом на вопрос Долгоруков.

– Деньги?

– А что еще, по-твоему?

– Так что, речь идет об этих ста восьмидесяти трех тысячах, что мы взяли в последний раз? – спросил Африканыч.

– Думаю, да, – ответил Всеволод.

– Но там же все как будто было чисто? – поднял в удивлении брови Неофитов.

– Вот именно, «как будто», – буркнул Огонь-Догановский. – Выходит, не все…

– Да чисто все было, чисто, – снова подал голос Африканыч. – Просто попался кто-то умный и хитрый и раскусил нас. Ведь этот простофиля не себе вез деньги, а кому-то…

– Он не говорил кому, – раздумчиво произнес Сева. – Но этот «кто-то», надо полагать, и прислал того человека, что встретил Ленчик.

– Это не факт, что тот, плотный в очках, и есть человек того, умного и хитрого, – заметил Давыдовский.

– Не факт, – согласился Всеволод Аркадьевич. – Но покуда мы именно так будем думать. Чтобы не попасть впросак и просто-напросто уцелеть.

– И что нам делать? – спросил Африканыч.

– Быть крайне осторожными. Не ходить по одному, – не раздумывая, ответил Долгоруков. – Предлагаю всем покамест жить у меня и выходить из дому лишь по крайней надобности. А тебе, великий ловелас, – Сева посмотрел на Неофитова, – придется повременить с твоими барышнями…

– Как скажешь, – кисло ответил Африканыч.

И потекли скучные дни бездействия, крайне ненавистные для таких деятельных натур, как Всеволод, Ленчик, Африканыч, Давыдовский и Огонь-Догановский.

Сева по объявлению в «Губернских ведомостях» (подавать объявление в газету ходили Ленчик с Давыдовским, но никакой слежки за собой не заметили, равно как и плотного господина в очках) нанял экономку – барышню годов двадцати пяти по имени Елизавета Матвеевна, весьма миловидную, – и она делала все работы по дому и готовила на всю компанию еду, покуда мужчины по целым дням пили вино и играли в карты, вяло обмениваясь ничего не значащими фразами. Кухарничала Елизавета Матвевна, надо признать, весьма средне, но нанимать новую кухарку не было желания ни у кого. К тому же некоторые вещи, при угрозе самой жизни, отошли на второй план. Такие, к примеру, как вкусность еды или изящество костюма. И если у членов команды Долгорукова и не поменялось мировоззрение и привычки, то взгляд на разные жизненные обстоятельства стал иным…

Они гуляли в саду, вспоминали старых товарищей и золотые денечки, когда они все, кроме Ленчика, были членами клуба «Червонные валеты», после чего мрачнели и уединялись по своим комнатам.

Огонь-Догановский, по большей части, читал и сам с собой играл в карты или шахматы.

Ленька по целым дням смотрел в окно. Мысли текли вяло, с трудом пробираясь сквозь густой туман, наполнивший голову. Почему-то вспоминалось детство, нелегкое, но какое-то беззаботное, и больше всего на свете хотелось в него вернуться. Он даже запросто отдал бы все свои шляпы и трость с перламутровым набалдашником, только бы побывать в детстве хотя бы недельку. Или пару дней. Ну, пусть день. Чтобы не думать об угрозе, нависшей над всеми ними.

Давыдовский забавлялся тяжестями и постоянно отжимался от пола, кряхтя и отдуваясь. Этот сдаваться не думал и, похоже, мало заботится о завтрашнем дне. И если бы его спросили: «Что будет завтра?» – то он бы ответил: «Что будет – то будет»…

Всеволод Аркадьевич размышлял. Его лоб все время был в морщинах, но если бы к нему пристали с вопросом: «О чем ты думаешь?» – Сева не нашелся бы, что и ответить.

Африканыч страдал, томился и изнывал от отсутствия женщин. Несколько раз он пытался свести более короткое знакомство с Елизаветой Матвеевной, но всякий раз получал от нее полный отлуп. Его чары на нее не действовали, как он ни старался. Похоже, она была еще девицей и ждала того единственного, каковым Африканыч не являлся.

Первым не выдержал Ленчик.

– Нет, я больше так не могу, – сказал он как-то за завтраком. – Нам что, всю жизнь так вот жить? Болото же какое-то, а не жизнь. В голове сплошной туман, мысли дурацкие одолевают… Давайте же что-то делать!

– И правда, Сева, – поддержал Ленчика Неофитов. – Ну прозябание же полное. Мы же…

Он замолчал, потому как в комнату вошла Елизавета Матвеевна. Извинившись за вторжение без стука («Вы сидели так тихо, и я подумала, что никого нет»), она собрала кое-какую посуду со стола и вышла столь же незаметно. Все время недолгого нахождения ее в комнате Африканыч не сводил взгляда с ее полной груди и, когда она вышла, вздохнул. Тяжко и печально.

– Ты что-то хотел сказать? – напомнил ему Долгоруков.

– Я? – недоуменно спросил Неофитов и сделал такое лицо, как будто только что прилетел с планеты Марс. – Я молчу…

– И у меня терпение на исходе, – сказал Огонь-Догановский. – Тоска все нутро выела.

– И у меня, – сказал последним Давыдовский.

– Что, все высказались? – посмотрел на своих товарищей Долгоруков. – Может, вы думаете, что мне весело? И нравится так жить? И я просто счастлив видеть ваши кислые физиономии ежедневно и ежечасно? И выслушивать это ваше нытье?

– Мы так не думаем, Сева, – сказал Огонь-Догановский. – Но надо же что-то делать.

– Что? Что ты предлагаешь делать?

– Давайте думать вместе…

– Я думаю! И думаю вот что… – Всеволод Аркадьевич встал и начал расхаживать по комнате. Сейчас он чем-то походил на учителя, который излагает сложный урок перед своими учениками. – …Что у человека, которого послал сюда тот, умный и хитрый, терпение тоже на исходе. Ведь он послан сюда с определенной целью: вернуть деньги и наказать нас. Так?

– Разумеется, – ответил за всех Огонь-Догановский.

– Но ничего у него не получается, нас не достать. – Сева ненадолго задумался. – Что в таком случае сделал бы я? Я постарался бы как-нибудь выманить кого-то из нас из дому. То есть спровоцировать ситуацию, коли уж она не получается естественным путем, чтобы достать нас. Или хотя бы переговорить…

– Мне тоже кажется, что плотный в очках скоро что-нибудь предпримет, – сказал Давыдовский. – И тогда мы хотя бы будем знать, как нам действовать дальше.

– Вот именно, – посмотрел на него Всеволод Аркадьевич. – Стало быть, нам остается только ждать, что такого предпримет человек, посланный умным и хитрым. И ждать, я полагаю, нам остается недолго…

Сева оказался прав.

В один из жарких июльских вечеров в дверь дома постучали. Открывать пошли двое: Долгоруков и Давыдовский, а то мало ли что. Всеволод Аркадьевич встал напротив двери, а Павел Иванович – сбоку, чтобы сподручнее было залепить незваному визитеру в ухо, коли тот станет вести себя неподобающим образом.

На пороге стоял мальчишка в широченных штанах и картузе без козырька, похожий на юнгу со списанного корабля. Говорок у него был разбитной; похоже, основным его воспитателем была улица.

– Мне Долгорукова надо, – безапелляционно заявил он Севе, поглядывая то на него, то на Давыдовского.

– Я Долгоруков, – произнес Всеволод Аркадьевич, уже понимая, что визит мальчишки есть начало чего-то такого, что может перевернуть всю жизнь.

Обычно разного рода катаклизмы, будь то буря природная или житейская, случаются с предвестием какой-либо мелочи: птицы, к примеру, разом запоют (или замолкнут), легкий ветерок вдруг налетит, взявшись совершенно ниоткуда, либо произойдет встреча, которой в твоей жизни не должно было случиться, но она, видишь ли, случилась. И потом все идет наперекосяк. И падают деревья, вырванные с корнем. И с неба льет так, будто там, наверху, прорвало какую-то небесную плотину. И любое дело, за какое ни возьмись, валится из рук. А в голове возникает вдруг такое смятение, что рушится весь жизненный уклад, и ты, взяв в руки котомочку, срываешься с насиженного места и летишь куда глаза глядят, потому что уже не можешь иначе. А начиналось все с такой вот мелочи…

– Точно? – Мальчишка недоверчиво посмотрел на Севу.

– Точно, – заверил его Долгоруков.

– Письмо тебе, – произнес мальчишка и сунул в руки Всеволода Аркадьевича четвертной листок, сложенный пополам.

– А от кого сие письмецо? – осторожно спросил Долгоруков.

– Господин один велел передать, – ответил мальчишка. – Он сказал, что ты все поймешь.

– Так и сказал? – спросил Сева, разворачивая листок.

– Ага, – ответил мальчишка и шмыгнул: – Ну, все, я пошел.

Однако, сказав это, он остался стоять. Было понятно, что за доставку письма пацан ожидает благодарность в виде хотя бы малой денежки, хотя, скорее всего, вознаграждение он уже получил от того, кто написал это письмецо и велел передать. Уличные мальчишки, господа, за просто так не работают. Не таковское у них воспитание…

Всеволод Аркадьевич пошарил по карманам своего архалука, но в карманах было пусто. Он посмотрел на Давыдовского, и тот, сунув пальцы в жилетный карман, достал новенький серебряный рубль.

– Премного благодарны! – загорелись глаза мальчишки, и он точным и ловким движением выхватил серебряный кругляк из руки Давыдовского так, что тот и глазом не успел сморгнуть.

– А тот господин, что передал тебе письмо, он такой… в очках? – спросил Сева, разворачивая письмо. Но мальчишки уже простыл и след.

Письмо было простым и понятным, как кухонный табурет:

«Господин Долгоруков.

Сегодня в десять часов вечера буду ожидать Вас в саду «Русская Швейцария» в кондитерской господина Прибыткова. Вас я узнаю сам. Вы должны быть один и без оружия. В случае Вашего отказа или невыполнения моих требований я убью Вашу экономку. Надеюсь на ваше благоразумие».

Подписано письмо было так: «Гость».

Всеволод дважды прочитал его, потом передал Давыдовскому.

– Я пойду с тобой, – заявил Павел Иванович, прочитав письмо.

– Ты внимательно читал? – спросил Сева.

– Внимательно, – ответил Давыдовский.

– А мне кажется – нет, – нахмурился Всеволод Аркадьевич. – Там же ясно сказано: один и без оружия. А еще сказано, что в случае невыполнения его требований он убьет экономку. Девица-то эта в чем виновата?

– Все равно я пойду с тобой, – продолжал настаивать Давыдовский. – Незаметно.

– Не беспокойся, этот – заметит.

– Но ты же сам говорил, что нам нельзя никуда ходить поодиночке, – уже без всякой надежды буркнул Павел Иванович.

– Говорил… Но это не тот случай. Я пойду один, – твердо произнес Долгоруков.

Письмо было оглашено Севой всем остальным. Члены команды погрустнели, хотя все и ожидали нечто подобное. Встреча Долгорукова с этим неизвестным господином могла кончиться весьма плохо. Не обязательно смертью Севы, но точно чем-то таким, что перевернет весь их прежний необременительный жизненный уклад. И заставит поживать как-то по-иному.

Всеволоду Аркадьевичу еще раз пришлось отбиться от предложения уже Ленчика пойти с ним, а потом он впал в глубокую задумчивость. Тревожить его не стали: знали, что, ежели Сева вот так задумывается, – стало быть, решается какая-то проблема или составляется план. И он – это уж будьте благонадежны – обязательно сработает…

Бомба для империи

Подняться наверх