Читать книгу Искупление вины - Евгений Сухов - Страница 4

Михаил Аверьянов проснулся от того, что рядом кто-то громко простонал. Открыв глаза и повернув голову, он увидел, что лежит в большой палате с плохо отштукатуренным потолком, на котором были видны желтоватые мазки от кисти. Небольшое окно, через которое виднелся высокий разросшийся клен, его ветки слегка постукивали по старенькой поцарапанной раме. Форточка была широко распахнута, и через нее в палату задувал свежий ветерок. Было прохладно, и Михаил, невольно поежившись, натянул на плечи одеяло.

В палате было еще три кровати: по соседству лежал крупный мужчина и что-то бормотал в глубоком бреду. Прислушавшись, Аверьянов понял, что тот говорил по-немецки. Лицо у него было основательно заштопано, обезображено грубыми розовыми шрамами – следы от мелких осколков, такое случается, когда неподалеку разрывается ручная граната.

У окна стояла еще одна кровать, на которой ворочался тощий парень с глубоко запавшими щеками. У самых дверей стояла аккуратно заправленная кровать, а на стуле в белых кальсонах и в тапках на босу ногу сидел невероятно рыжий, с крупными веснушками на широком лице мужчина лет тридцати и лениво перелистывал газету на немецком языке.

«Немецкий госпиталь», – сообразил Аверьянов.

Хотел было подняться, но, почувствовав боль в правой голени, невольно простонал. Видно, с прогулкой придется повременить.

Отложив газету в сторону, рыжий немец, коверкая русские слова, спросил:

– Как дьела, рюсский?

– Хорошо, – только и сумел выдавить Михаил.

– Я думаль, шьто ты помрешь. Ушь польно ты биль плохь.

– Рано ты меня хоронишь, немец, поживу еще.

Рыжий выглядел вполне добродушным малым. Среди тяжелобольных он изрядно заскучал и решил разнообразить невеселое времяпрепровождение в разговоре с русским.

– А ты шутник, – заметил Аверьянов.

– Есть немношько.

– Рыжие – все шутники.

– Ты тожье веселий, – рассмеялся немец.

Дверь открылась, и в палату вошел немецкий майор. Михаил узнал его сразу, он был гостем капитана Грюнвальда.

– Вижу, что ты очнулся, – подходя к его кровати, произнес майор. – Это хорошо! Значит, твои дела идут на поправку. Многие сомневались, что ты выкарабкаешься, а я вот был уверен. Не у каждого можно встретить такую жажду к жизни, как у тебя. А ты не боялся, что могли бы в затылок пальнуть?

Аверьянов не мог вспомнить, как попал в госпиталь. Проведенные в беспамятстве дни представлялись лишь отрывочно, как некая лишенная деталей мозаика, собрать которую воедино не представлялось возможным. Отдаленно припоминал металлическую панцирную кровать с поцарапанными ножками, красивый женский голос, раздававшийся откуда-то издалека, яркий свет, какой бывает только в операционной… Что же еще с ним такое было? Ах, да! Его же расстреляли. Тотчас вспомнился противный скрип песка на зубах.

– Не боялся… Знал, что выживу.

– Ты едва не умер от потери крови. Врачам пришлось немало постараться, чтобы вытащить тебя с того света. Буквально за хвост! Я распорядился, чтобы за тобой был достойный уход.

Аверьянов отчетливо вспомнил наставленные в грудь стволы карабинов, субтильного лейтенанта, стоявшего немного в стороне. Припомнил, как тот яростно рубанул рукой, разделив его прежнюю жизнь на две части: то, что было до расстрела, и то, что составляло после.

– Спасибо.

– Это ты не мне должен сказать, а врачам, у тебя будет для этого возможность. Но теперь ты мой должник.

– Что я должен сделать?

– Ты должен пройти специальную программу в разведывательной школе.

– А что дальше?

– А там посмотрим, как тебя использовать дальше. Как тебе мое предложение?

– Разве у меня есть другой выбор?

– Ты быстро соображаешь. Для вчерашнего покойника… Я в тебе не ошибся.

– Я согласен. Должен же я как-то отблагодарить вас за свое спасение.

– Кем ты был до войны?

Проснулся немец, лежавший на соседней койке, и с интересом вслушивался в разговор. Видно, русский большая птица, если его навещает офицер «Абвера».

– Моя семья держала лавку… Но главное мое ремесло – резчик по дереву, это у меня получалось лучше всего. Любил вырезать птиц. Мы их называем «берегинями».

– Откуда ты родом?

– С Вологды.

– Вот как… Это хорошо, – одобрительно кивнул майор.

– У нас в Вологодчине едва ли не в каждом доме висит такая птица.

– Для чего нужна эта «берегиня»?

– Она оберегает от беды. Хранительница домашнего очага.

– Вот как только разобьем Советы, будешь вырезать своих птиц, сколько захочешь. Кстати, а что это за рисунок? – Майор вытащил из кармана сложенный вчетверо листок и, развернув его, положил на покрывало.

Обыкновенный блокнотный лист, на котором химическим карандашом был нарисован профиль красивой молодой женщины. В некоторых местах рисунок был подпорчен капельками воды, контуры лица расплылись, но в каждом штрихе чувствовалась рука настоящего мастера. Края листка заметно пообветшали, а на месте сгибов имелись белые полосы, слегка портившие рисунок. Но было понятно, что этот клочок бумаги берегли, как настоящую ценность. Вещица хранилась в верхнем кармане гимнастерки, застегнутом на металлическую пуговицу, там, куда обычно кладут самые важные документы.

Михаил оторвал от одеяла ослабевшую руку и потянулся к листку:

– Где вы взяли этот рисунок?

– Ты его держал в кулаке, когда тебя расстреливали. Понял, что этот рисунок тебе дорог, вот, решил сохранить.

– Я его вытащил из кармана перед самым расстрелом. Это и есть моя Берегиня, – осипшим голосом произнес Михаил.

– А кто эта женщина?

– Мой ангел-хранитель… Теперь все будет хорошо.

– Хм, вижу, что ты лучше меня знаешь. Кстати, теперь я буду называть тебя Филином.

– Почему?

– Ты выбрался из тьмы, парень. Без колдовства здесь не обошлось, – ответил Гемприх-Петергоф и, кивнув на прощание, вышел из палаты.