Читать книгу Формула смерти - Евгений Васильевич Черносвитов - Страница 7

Когда я пишу эту книгу, только что в «Аргументах и фактах» опубликовали очередную статью о моем открытии «формулы смерти» под заголовком «Последнее лицо». Вот уже пять лет, как разные российские и зарубежные газеты и журналы публикуют статьи о моей «Формуле смерти», журналисты берут у меня интервью, сами сочиняют интервью со мной и публикуют, и публикуют! Несколько статей написал я сам, чтобы привлечь к проблеме и найти меценатов для ее научного изучения. Создал страничку в интернете с этой же целью. Выступил несколько раз по центральному радио и телевидению. В том числе не только в России, но и во Франции, Англии, Испании, Италии, Германии и Египте. В Германии и Италии мне даже предлагали контракты и лаборатории, но условия были для меня не приемлемы. Американцы сняли часовой фильм о моей формуле смерти, заставив меня рассказывать, позируя перед камерой, окруженного черепами и посмертными масками великих людей и увезли в США, оставив копию. Мне удалось собрать небольшую группу энтузиастов – математиков и программистов. Исследуем пока себя и своих близких по их желанию. Одно лицо, назвавшееся «генеральным директором лаборатории по изучению резервов человеческого организма» предлагало мне (по телефону) продать ему все права на мое открытие за… один миллион долларов…

25 лет назад я начал ездить по всему СССР от общества «Знание» с лекцией о формуле смерти, выступая перед самой различной аудиторией: перед учеными в Новосибирске, перед заключенными в Барнаульской области, перед врачами в разных городах, перед студентами-медиками, перед моряками и летчиками Заполярья. Выступал на Кавказе и на Чукотке. Важно было увидеть реакцию самой различной аудитории на перспективу знать свой смертный час. Может быть потому, что тогда, в СССР, все мы были действительно одной нацией и одного вероисповедания, и думали одинаково? Ибо чеченцы, дагестанцы, грузины, армяне точно так же, как народы Приамурья и чукчи, жители Закарпатья и Сибири, как жители Урала и Дальнего Востока, Прибалтики и средней Азии, заключенные и их надзиратели, пожилые как молодые, ученые и колхозники, как моряки и космонавты… Короче, вся моя разношерстная и разномастная аудитория, думая одинаково, разделилась на два лагеря. Одни хотели знать дату своей смерти и тут же на лекции просили ее им определить. Другие – категорически были против. Было, конечно, и небольшое исключение: в каждой из названных аудиторий всегда находилось несколько человек, которым было «безразлично», когда они умрут!

Сложности у меня возникали только с моими коллегами-врачами, Большинство из них полагало, что если вооружить человека знанием даты своей смерти, значит, обречь его на моральную гибель. Один врач из Хабаровска заявил так: «Знание даты своей смерти лишает человека надежды, ибо, в основе всякой надежды, если подумать, лежит вера в бессмертие». Мне приходилось отбиваться от своих коллег напоминанием им – хирургам, кардиологам, онкологам – что они сами, в своей повседневной практике, давая советы, как вести себя, например, после инфаркта миокарда или ампутации желудка, косвенно говорят и о времени жизни, на которое больные могут рассчитывать, соблюдая или не соблюдая рекомендации своего лечащего врача.

Я никогда не поддавался уговорам и не определял дату смерти, первому встречному, ссылаясь, что методики мои пока не точны и приблизительны. Только в одном случае я проявил слабость, когда один молодой и физически здоровый и сильный надзиратель из колонии, что под Барнаулом попросил об этом. Глядя на него, без всяких исследований мне было ясно, что он не жилец на этом свете. Лицо его напоминало посмертную маску. Я хорошо помню, что сказал ему только: «Глядя на Вас, я понимаю, как не совершенна моя методика!» «Я понял! – воскликнул молодой лейтенант внутренней службы, сильно побледнев, – я скоро должен умереть!» Не сказав ему больше ни слова, я поспешил из зала. Поезд от места, где расположена колония, до Барнаула идет 3 часа. В городе, на станции, меня встречала милиция. Мне сообщили, что «офицер, которому я предсказал скорую смерть, был только что заколот заключенным».

Был, правда, еще случай. Дело касалось моя старинного друга, с которым я проучился все шесть лет в медицинском институте в одной группе. Мы вместе распределились с ним в один город по окончанию института – Николаевск-на-Амуре. Я – судебно-медицинским экспертом, а он – невропатологом. Отработав три года в Николаевске-на Амуре, я уехал на родину – в Москву, поступив в аспирантуру МГУ им. Ломоносова на кафедру диалектического материализма философского факультета, заочно и на работу врачом-психиатром в психиатрическую больницу. А мой друг остался на Дальнем Востоке. Звали его Жорж Самсонович Коробочка. Был он белорусом, очень похожим по характеру и внешности на толстовского Пьера Безухова, и как последний, обладал невероятной физической и моральной силой. Все жители Николаевска-на-Амуре и его окрестностей хорошо знали Жору и относились к нему, действительно, как к родному, Мы с ним лет 15 не встречались, но переписывались регулярно. Натура Жоры была романтическая, он сочинял стихи, публикуя их в местной газете, и всю свою сознательную жизнь рисовал одну картину – свое видение перехода Суворова через Альпы (кстати, так и не успел дорисовать!). Был он женат, страстно любил свою жену и детей, не курил, алкоголь практически не употреблял и регулярно занимался гимнастикой, выполняя акробатические номера со стопудовой штангой или с Наташей, которая весила килограммов 70, не меньше… Он всегда был в отличной спортивной форме.

Я приехал к нему накануне дня рождения моего отца, которому исполнялось 80 лет, за красной икрой и рыбой (Жора мне все приготовил). И чтобы поздравить его с круглой датой – ему в этом году исполнялось 50 лет. 15 лет, повторяю, мы с ним не виделись, хотя переписывались и переговаривались по телефону регулярно. Никакими болезнями мы с Жорой не болели.

Он встретил меня в аэропорту. Увидев его, я ужаснулся. Лицо его выражало одно – смерть! Дома я тщательно расспрашивал его и Наташу, не беспокоит ли Жору что-нибудь, не болит ли у него что, не переутомляется ли он на работе и т. д., и т. п. В ответ они смеялись на «странные мои вопросы», а в доказательство своего «олимпийского здоровья», Жора схватил меня в охапку, вскочил на «грацию» и начал вертеть вокруг своего туловища (что он делал и с Наташей по утрам и вечерам). Потом расставил руки крестом, и мы с Наташей повисли на них, а он, смеясь и не сбивая дыхания, завертел нас на этой живой карусели, и вертел, пока у нас не закружилась голова…

Видя все же мою «странную» озабоченность его здоровьем, он стал подробно расспрашивать меня, в чем дело? Я рассказал ему про свои исследования формулы смерти. Он сказал, что моя формула смерти «попахивает мистикой», и что это «следы моей интенсивной работы в должности судебно-медицинского эксперта». Действительно, за три года без малого, работая судебно-медицинским экспертом и подрабатывая патологоанатомом в центральной больнице Николаевска-на-Амуре, я вскрыл три тысячи трупов. О моей гипотезе по формуле смерти он ничего не хотел слышать, считая, что нам есть, о чем говорить и поважнее. Уезжая, я взял с него слово, что на юбилей моего отца они с Наташей обязательно приедут. Родившись на Дальнем Востоке, кроме Хабаровске, где мы с ним учились в медицинском институте и Владивостока, где мы с ним «служили» месяц на подводной лодке в качестве врачей, он нигде не был.

На день рождения моего отца Жорж не приехал. Больше того, он не послал и поздравительной телеграммы. Праздновали день рождения три дня, я был соответственно занят, но тревожное чувство о Коробочке меня не покидало все это время. Сразу, после окончания семейных торжеств, я решил ему позвонить. Но не успел. Накануне пришло из Николаевска – на – Амуре письмо. Конверт был подписан не знакомой рукой. Я вскрыл конверт и к моим ногам медленно стал падать маленький листочек – вырезка из газеты – некролог на смерть «талантливого врача и человека с большим добрым сердцем – Жоржа Самсоновича Коробочка… Прощание с покойным состоится…»

Дозвониться до квартиры Жоры я не смог, как не смог оставаться в Москве. На другой день мы с женой были на могиле Жоры. Он похоронен на старом кладбище Николаевска-на-Амуре, прямо у кладбищенской дороге, в низине. Шел сильный дождь, и свежий надмогильный холмик на наших глазах погружался под воду вместе с венками живых и бумажных цветов и черными лентами. Огромный портрет Жоры под стеклом стойко сопротивлялся порывам холодного ветра.

От Наташи, которая находилась в кардиологическом отделении центральной больнице с острым инфарктом миокарда (так она отреагировала на скоропостижную смерть мужа), мы и узнали удивительную историю о «безвременном уходе из жизни» Жоры.

Вот, вкратце, эта история. Жора на свой юбилей позвал много друзей и всех, с кем ему пришлось когда-либо работать в Николаевске-на-Амуре и в его районах. На вопросы Наташи, что это он разошелся, позвав гостей за сотню человек? Жора, смеясь, отмахивался: «Я их всех люблю. Пятьдесят бывает раз в жизни!» Второе, что удивило Наташу, что гостей он пригласи рано, на 12 часов. Почему? На этот вопрос он ей также не ответил, отмахнувшись. Отпраздновали весело, пели, произносили в честь Жоры здравницы, танцевали. В 17 часов все как один разошлись. Жора был счастлив, много смеялся, шутил. Наташа точно помнит, что он не выпил даже бокала шампанского, только пригубливал, да подливал гостям. Наташе, на ее замечание, «почему он не пьет?», ответил: «Вот гости разойдутся, тогда мы с тобой вдвоем и напьемся!» Но, когда гости разошлись, Жора сказал Наташе, что хочет немного отдохнуть, и прилег на диван, даже не сняв туфли. Снял очки, положил их на столик, закрыл глаза, вытянулся весь (это последнее, что видела Наташа, уходя на кухню мыть посуду) и как-то затих. Мыть посуду не смогла, тряслись руки, и сильно билось сердце. Подумала, что устала: «100 человек принять не просто, один раз улыбнуться каждому, и то сил может не хватить! Ясно, что Жора решил полежать!»

На кухне провозилась не больше полчаса. «Страшно тянуло в комнату, где отдыхал муж!» Вернулась в комнату, на ходу вытирая руки о фартук. Взглянула на Жору – он лежал в той же позе, в какой остался, когда она уходила на кухню. Вытянувшись, как струна! Она медленно, чувствуя, как пол уходит у нее из под ног, подошла к нему и сразу поняла, что Жора умер… Упала, потеряв сознание. Очнулась в реанимации под капельницами. Рядом стояли дети, лица их были заплаканы…

Патологоанатомическое вскрытие трупа Жоржа Самсоновича Коробочка, 50 лет, констатировала «острую сердечно-сосудистую недостаточность». Никакими заболеваниями умерший не болел. Никаких ядов в организме, в том числе и алкоголя не обнаружено. Механизм смерти, как объяснил патологоанатом – спазм коронарных сосудов, повлекший за собой остановку сердца. Инфаркт миокарда развиться не успел.

Внезапная смерть от острой сердечно-сосудистой недостаточности здоровых и крепких мужчин, в возрасте от 40 до 50 лет характерна была во все, известные нам времена. Подробно об этом, мы скажем ниже (см. раздел «Трагедия»).

Итак, как уже читателю известно, я кончил Хабаровский государственный медицинский институт. Было это в 1968 году. Здесь, наверное, сразу следует сказать, что кафедру психиатрии ХГМИ возглавлял профессор с мировым именем, друг и лечащий врач Алексея Максимовича Горького, приятель и коллега по работе в Австрии и Швейцарии с Зигмундом Фрейдом Иоганн Барух Галант. Я учился в одной группе с дочкой Галанта, Надей, у нас с ней был роман, мы даже собирались пожениться. Поэтому я был частым гостем Галантов, Иоганн Барух у нас звался «Иваном Борисовичем». Я ему, вероятно, нравился, ибо с первого курса он взял меня к себе в кружок (разрешалось студентам заниматься в психиатрическом кружке только на пятом курсе). Больше того, он спокойно разрешал мне рыться в его личном архиве, где я мог сколь угодно держать в своих руках письма к Галанту от Горького, Фрейда, Евгения Блейлера, Карла Юнга, Альфреда Адлера и много еще от кого, чьи имена до сих пор знатоки произносят с трепетом. Были там письма и от Анатолия Борисовича Луначарского, и то письмо, на государственном бланке, в котором Галант официально приглашался в СССР (был он гражданином Швейцарии), и в котором ему гарантировалось заведование кафедрой психиатрии в одном из московских медицинских институтов. В то время, следует сказать, Луначарский многих талантливых и знаменитых евреев переманил в СССР, суля им золотые горы. Многие из них, в конце концов, то, что обещал Луначарский, получили. Правда, не в Москве и Ленинграде, а на Дальнем Востоке, предварительно «отбыв» лет 5 в лагерях. Галанта выдвинул из Москвы могущественный красный профессор Петр Борисович Ганнушкин, который явно не хотел иметь себе под боком такого соперника, как Галант. Пять лет Иван Борисович отсидел в лагерях, а потом организовал кафедру психиатрии в ХГМИ и возглавлял ее до преклонного возраста.

Если бы не Галант, возможно, я никогда бы не занимался смертью, не вычислил бы ее формулу. Галант был не многословен в старости настолько, что практически ни дома, ни на кафедре ничего не говорил, за исключением, пожалуй, что, о Зигмунде Фрейде и его «бессознательном». О Галанте в Хабаровске ходили легенды и анекдоты, люди, встречая его на улице (а жил он не далеко от института и на работу всегда ходил пешком), переходили на другую сторону тротуара. Сотрудники кафедры и студенты, боялись смотреть ему в глаза. Иногда он для старшекурсников и сотрудников краевой психиатрической больнице, на базе которой находилась кафедра, проводил психотерапевтические беседы, и мог мановением руки отправить огромную аудиторию в транс. Излюбленной его темой была теория бессознательно Фрейда. Но и по этому вопросу он чаще всего, когда пытались выудить его мнение, ограничивался одной и той же фразой; «Фрейд не прав, у него нет никакой теории, « бессознательное» – фикция, Я не материалист, но, повторяю, его построения не научны, и я много раз говорил ему это в глаза!» Видя, как я, пытаясь перевести письма Фрейда (он писал их на немецком, французском, английском, иногда – на итальянском языках), трепетно держу очередной листок в руках, Иван Борисович с нескрываемым раздражением непременно вмешивался: «Да бросьте Вы, Женя! Экие сокровища! Если уж хотите непременно знать, что Зигмунд писал мне, то не напрягайтесь, и ворочайте его писанину, как Вам удобно!»

Работая в домашнем или служебном кабинетах Галанта, я мог часами быть вместе с Иваном Борисовичем, не услышав от него ни слова. Молча, мы часто пили с ним чай. Однажды, как бы мимоходом, он бросил: «Не раздумывай, женись на Наде. Еврейские жены самые удобные жены… В наследство получишь, все, что я смог накопить за жизнь. Не только в СССР!»

Возможно, Иван Борисович относился ко мне тепло. Понять его подлинное отношение было невозможно. Я не женился на Наде, ибо серьезно поссорился с Галантом. На столько, что он мне стал ненавистным. Эта ссора, повторяю, вероятно, и явилась для моей «формулы смерти» судьбоносной. Случилась ссора во время экзамена по психиатрии, который я, естественно, сдавал лично Галанту. Вот как это произошло.

Несмотря на наши неформальные отношения с Галантом, экзамен я сдавал, как все. Вытянул билет. Первый вопрос экзаменационного билета я сейчас не помню. А вот второй – запомнил на всю жизнь. Это был вопрос – «Паранойяльный бред». Психиатрию изучал серьезно. С первого курса, повторяю, будучи в кружке, работал с больными, делал доклады и написал научную студенческую работу по психическим эпидемиям, которая заняла первое место на всесоюзном конкурсе студенческих научных работ. Я получил солидный диплом и 50 рублей премию. Конечно, моим научным руководителем был Галант.

Итак, я начал было отвечать на вопросы своего экзаменационного билета, а Иван Борисович в это время рылся в бумагах, всем своим видом показывая, что меня если и слушает, то краем уха. Два слова я успел сказать по первому вопросу, как он махнул рукой, выплюнув: «Переходите ко второму вопросу!» Я начал рассказывать о паранойяльном бреде, приводя примеры, в том числе и из своей психиатрической практики (6 лет занимаясь в кружке. Я много времени проводил в психиатрической больнице, периодически, подрабатывая там сначала санитаром, потом мед. братом, а после 5 курса – врачом). Иван Борисович слушал меня минут десять, от чего я начал напрягаться, предчувствуя какие-то неприятности. Человек он был непредсказуемый и абсолютно недоступный. Уверяю, что никто и никогда не знал, что творится у него в голове. К примеру, когда были нападки на Илью Эренбурга, инициированные Никитой Хрущевым, один наш студент шестого курса, еврей, написал письмо в ЦК КПСС, в защиту Эренбурга, за что, был, подвергнут публичному суду, в присутствии всех преподавателей и студентов института. Конечно, почти все выступавшие рьяно критиковали студента. Правда, некоторые, пытались как-то смягчить положение вещей, чтобы избежать исключения студента из института. Вдруг выступил Галант. Четким, ясным и твердым голосом (обычно он говорил, даже читая лекции и консультируя больных, шепелявя по-стариковски, невнятно и очень тихо) произнес следующее, что потрясло всех присутствующих своей неожиданностью и окончательно решило судьбу несчастного студента. Иван Борисович сказал; «Эренбург не писатель, а графоман. Хрущев прав. К тому же, Эренбург – сталинский лизоблюд!»

Итак, я рассказываю о паранойяльном бреде и тревожно чувствую, что Иван Борисович напряжен и раздражен. Я прерываю свой ответ, и, стараясь поймать взгляд Галанта, спрашиваю: «Я что-нибудь говорю не так?» И вдруг слышу убийственное: «Все – не так! И чему Вас только учили у нас, на кафедре!» Я остолбенел! И это он говорит мне? Своему лучшему ученику, его преемнику, и будущему зятю? С ума спятил окончательно, старик! В ответ же Галанту произношу: «В чем дело?» «По-вашему, Черносвитов (он впервые и единственный раз произнес мою фамилию) и тот, на кого Вы так внешне похожи (замечу, у меня в те годы было почти портретное сходство с Сергеем Есениным), не был тяжелым больным, параноиком?» Галанта я уважал, но перед Есениным я преклонялся. Я начал открыто и смело защищать своего кумира. Я говорил очень долго, ибо студенты за дверью кабинета начали робко заглядывать, чувствуя, что в кабинете что-то не то. Галант сидел, словно окаменев, и в упор смотрел на меня. Глаза его, обычно влажные и мутные, полностью высохли. Взор был ясен и тяжел. Когда я закончил свою речь, прочитав в доказательство психического здоровья Есенина, стихотворение «Клен ты мой, опавший…», которое он написал, будучи помещенным обманом, в психиатрическую больницу П.Б.Ганнушкиным (Подробнее о Есенине, о заговоре вокруг него и аферах, см. мою документальную повесть «Есенин и Дункан». М., «Труд». 1990), Галант наконец прервал меня, сказав ледяным тоном: «Я должен бы поставить тебе двойку. Но ты молод и философичен. И ты мне не безразличен. Я ставлю тебе «4», чтобы ты помнил обо мне и об этом дне всю свою жизнь!» Кстати, так и случилось. Я часто вспоминаю по разным поводам Галанта. Много написал о нем. Являюсь единственным на сегодняшний день его научным оппонентом, разобрав профессионально его аргументы о «психическом и моральном маразме Есенина», которые он приводил в своей статье о поэту, опубликованной в журнале, редактором которого он являлся «Клинический Архив гениальности и одаренности (эвропатология)». Тогда, сдавая экзамен по психиатрии, я не знал, ни об этой статье, ни о названном журнале. Не знал и того, что Сталин лично просил Галанта написать статью и о нем, и для этого послал Ивану Борисовичу пухлую тетрадь своей автобиографии, что Галант отказал вождю и был против включения Сталина (пусть в качестве пациента!), в ряды гениев. Именно после этого журнал закрыли, а многих его авторов, в том числе и Галанта, отправили в лагеря. Роясь в архивных бумагах Галанта, я ни разу не натыкался на материалы или хотя бы на название этого рокового журнала. Так я и не узнал, кто заказал Галанту статью о Есенине (могу только догадываться!) и почему Галант ее написал. И, действительно ли он считал Есенина «выродком», или, даже при мне, его студенте и человеке, которого он, наверное, любил и которому доверял, просто лгал? Не мог же великий психолог и психопатолог – а Галант, несомненно, был таковым! – так грубо ошибаться в отношении Есенина?

Таким образом, я, получив «4» по психиатрии, не получил «красный диплом», а, порвав с Галантом и Надей, не смог по окончанию института устроиться врачом психиатром ни в одну психиатрическую больницу, не только в Хабаровске, но и во всем Крае. Поэтому, я начал работать судебно-медицинским экспертом Николаевска-на-Амуре и пяти, прилегающих к городу районов. По совместительству я работал патологоанатомом центральной районной больнице и на четверть ставки (больше в городе не было) меня взяли судебным психиатром (эти четверть ставки городу выделяла Москва, а именно – Институт судебной и общей психиатрии им. В. П. Сербского). (Было и так: утром я вскрываю труп жертвы, а в обед, как судебный психиатр, обследую ее убийцу).

Да, благодаря Ивану Борисовичу Галанту я стал судебно-медицинским экспертом и серьезно задумался о смерти, о самоубийстве, о смертной казни, об убийстве. Иными словами, я стал и философом.

Я человек чрезвычайно впечатлительный. Тревожно-мнительная личность. Это у меня – наследственное, по линии матери. С детства панически боялся покойников. Даже обучение в институте и работа с трупами в анатомке ничуть не уменьшила моего страха перед ними. Страх перед трупами, я тогда еще не осознавал, как страх перед смертью, ибо был молод, здоров, занимался спортом и чувствовал себя бессмертным. Покойников начал боятся с четырех лет. У меня был первый мой друг в жизни, очень мне близкий, на три года старше меня. Жили мы на берегу Амура в Хабаровске. К берегу на сотни метров были пригнаны бревна, ибо для лесопилки. Бревна между собой ничем не были закреплены и не охранялись. Мальчишки любили, ловко перепрыгивая, с бревна на бревно, которые под ногами шатались и вертелись, бегать на самый край этого огромного «плота». Добежать до края считалось геройским поступком. Удавалось это не многим. Мой друг, имя которого я не помню, был из числа этих «героев». Мне он категорически запрещал следовать его примеру и на бревна не пускал. Я обычно ждал его на берегу. Однажды он не вернулся. Испуганные мальчишки, которые были с ним, рассказали потом взрослым, как бревна раздвинулись и мой друг ушел под воду, а бревна тут же сомкнулись над его головой.

Водолазы не нашли его, хотя искали несколько дней. Потом он всплыл, недели через две, далеко вниз по течению, зацепившись за выступающие камни легендарного Амурского Утеса. Я побежал, обгоняя толпу бегущих жителей нашего дома. Когда я подбежал к своему другу, то, помню, сначала спокойно сказал, что «ЭТО не он!» То, что я увидел, было страшное и отвратительное. Разочарованный, но еще не напуганный, я ушел домой. На другой день мама подошла ко мне и сказала, чтобы я пошел проститься со своим другом, ибо его скоро понесут хоронить. Я пошел в квартиру, где жил мой друг. На столе стоял небольшой красный гроб. Сильно пахло одеколоном «фиалка» (такие были и у моей мамы). Я подошел к гробу. Увидел белую простынь, которая покрывала моего друга с головой. Я поднял край простыни, чтобы посмотреть на его лицо. То, что я увидел, вызвало у меня рвоту, но я понял, что это действительно мой друг! Тогда я понял, что покойники – очень страшные и отвратительные люди, и что они опасны. Я сильно заболел. У меня была очень высокая температура, и я бредил. Хорошо помню это самое ужасное в моей жизни, состояние. Весь мир превращался в одно огромное белое толстое одеяло, которым меня, бьющегося в ознобе и которое вытесняло все вокруг, сдавливая людей в тонкие черные запятые, душило меня, окутывая со всех сторон.

Меня положили в больницу, где, как рассказывала мама, которая все время была со мной, мне выставили диагноз «менингит». Родителям врач сказал, что «шансов выжить у меня мало!» Тогда отец взял меня из больницы под расписку. В то время в Хабаровске жил врач. Он был уже на пенсии, и ему разрешали заниматься частной практикой. Имя и отчество его я не помню. Фамилию запомнил на всю жизнь – «Бочалгин». Родители повезли меня к нему. Я хорошо помню всю дорогу. Я сидел на руках у отца. Мы были на заднем сиденье. Голова моя была запрокинута. Я не мог ее держать. Отец поддерживал мою голову, чтобы я не бился ею о спинку кресла. Таким образом, глаза мои были направлены на заднее стекло кабины, в котором я видел с двух сторон пушистые зеленые ветки деревьев, что росли вдоль дороги.

«Клиника» доктора Бочалгина помещалась в уютном зеленом деревянном доме с большой и светлой верандой, с множеством красивых цветов. Несколько взрослых человек сидели на широких деревянных лавках и ждали своей очереди на прием к доктору. Оставив маму со мной, отец без очереди, решительно отодвинув рукой загородившую ему дорогу в кабинет доктора медицинскую сестру, скрылся за дверью кабинета. Скоро дверь приоткрылась и другая медицинская сестра, что была в кабинете, пригласила нас с мамой.

Весь прием не помню. Что со мной делал Бочалгин, что он мне говорил – навсегда останется для меня загадкой. Но из его кабинета я вышел на своих ногах, и мне были отменены все лекарства. Я выздоровел! Теперь, проработав свыше 30-ти лет врачом, из них 25 лет психиатром, я понимаю, что никакого менингита у меня не было. Увидев мертвым и обезображенным своего друга, я перенес психическую травму. Легендарный для Хабаровска старичок врач Бочалгин понял это, и поэтому произошло «чудо излечения». За свою врачебную жизнь и на моем счету несколько сотен подобных «чудес». Я выздоровел, но образ смерти, который явился мне в виде моего друга-утопленника, надолго поселился в моей душе.

Я взрослел, активно занимался спортом, испытывал себя в различных экстремальных ситуациях (это не было моей личной чертой характера – бросаться в прямом смысле с головой в омут, или с одним ножом гнать по тайге, наступая ему по пятам, медведя). Так делали многие мои друзья – сверстники. Чего только стоят попытки переплыть в бушующих водах Амура легендарный Утес, где течение настолько сильно, что с ним не справляется катер, а водоворот без труда может утащить на дно моторную лодку. Я был как все. И все же, примерно раз в месяц, я просыпался ночью в состоянии ужаса все при одной и той же мысли, что когда-нибудь я непременно умру! Психиатры подобные состояния называют паническими атаками. Философы-экзистенциалисты – витальными переживаниями. Вот в этом я отличался от своих друзей-сверстников. Никто из них ничего подобного не испытывал, ибо меня не понимал. Родственных душ по своим витальным переживаниям я нашел только среди своих пациентов – психически больных людей. Но, в отличие от больных, которые, если уж испытывали панические атаки, то по разным поводам. Например: в лифте, в метро, в самолете, в огромной толпе и т. д., и т. п. Я же – только среди ночи, в глубоком сне без сновидений, проснувшись мгновенно. Правда, всего раз в жизни, когда мне было лет 20, я испытал паническую атаку во сне, при этом понимал, что у меня начался этот приступ, который принял невероятные размеры вселенского ужаса («сон-раптус») от мысли, что я не проснусь! К моему счастью, это больше пока не повторялось и я не жду, что может повториться. Но, умирать бы я так не хотел! Такой смерти-во-сне я не пожелаю и своему врагу! Это что сродни переживаниям невротика, который боится езды в метро, ибо, находясь в метро, начинает представлять, что он глубоко под землей. Солнце (жизнь!) там, наверху, и он, если тоннель вдруг обвалится, никогда больше не увидит небо! Во времена Николая Васильевича Гоголя и очень похожего по душевному складу и переживаниям на него его сверстника и современника, Эдгара Алана По, не было ни в России, ни в США «подземки». А вот панические атаки оказаться под землей и никогда больше не увидеть неба и солнца, у людей были По крайней мере, их испытывали эти два великих человека. Они оба боялись быть заживо, то есть, во сне, погребенными. По не смог, вопреки теории Зигмунда Фрейда, сублимироваться (то есть, избавиться от страха путем создания его художественного образа), хотя и детально описал муки заживо погребенного, очнувшегося в гробу. Гоголь рассказывал о своем страхе налево и направо, тем самым породил легенду, что его действительно похоронили спящим, и что в гробу он очнулся и пытался спиной поднять крышку гроба. Легенда дальше гласит, что когда перенесли прах Гоголя и вскрыли гроб, то он, якобы, лежал на животе. Один известный советский писатель, присутствующий при эксгумации останков Гоголя и укравший его ребро (он показывал эту реликвию потом многим собратьям по перу, в том числе и мне). Этот писатель божился, что Гоголь в гробу лежал на спине. Ничто не указывало на то, что он в гробу ворочался.

Испытывая панических страхи, которые, повторюсь, начинались во сне без сновидений, нет, не смерти, а, скорее, небытия, я, в действительности мало, чего боялся. Но, гибель моего первого в жизни друга вселила в мою душу страх… перед покойниками. Здесь необходимо уточнение и пояснение.

Дело в том, что, обучаясь в ХГМИ, начиная с третьего курса, то есть, после сестринской практики, я периодически подрабатывал в разных больницах (не только в психиатрической, у Галанта), но и туберкулезной, нейрохирургической и даже участковым терапевтом. То есть, не успев окончить медицинский институт, я уже успел «привыкнуть» к тому, что пациенты могут умереть у тебя на руках. Даже те из них, к которым ты, леча их, успел привязаться. Я еще не получил диплом врача, а успел принять смерть у двух десятков «своих» пациентов. У меня на руках умерли двое онкологических больных, один – с обширным инфарктом миокарда, трое туберкулезных больных, о которых, даст создатель, я в этой книге расскажу подробнее, хотя написал об их смерти отдельные рассказы, двое погибли у меня на руках, вылив на мой халат всю свою кровь. Один был убит прямым ударом кинжала, сделанного из узкого напильника, в сердце, кровь била фонтаном так, что я не мог удержать напор ладонью, прижимая ее к ране. Вторая, 18-ти летняя девушка, перерезала себе сонную артерию опасной бритвой своего жениха, застав его со своей сестрой в постели. Кровь, фонтанирующую из сонной артерии, также никаким тампоном удержать не удается и другие.

Во всех случаях, когда умирали на моих глазах и руках, или я (например, как врач «СП») появлялся перед покойником, я никогда никакого страха или вообще какого-нибудь чувства, кроме полагающихся при конкретной ситуации, не испытывал. То есть, собственно, покойников я никогда не боялся. Но я испытывал и до сих пор испытываю немотивированный (витальный) страх, который может превратиться в настоящую паническую атаку, перед покойниками в гробу, с их живыми и мертвыми цветами, траурными лентами, носовым платочком, торчащим из кармана пиджака, косынкой, надетой на мертвую голову и т.д., и т. п. Вот такой вид смерти для меня ужасен!

Когда я работал судебно-медицинским экспертом в Николаевске-на-Амуре и в день мог вскрыть до 20 трупов (после праздников, например, особенно много было трупов в Николаевске-на-Амуре и его районах, почему-то после 7-го ноября; однажды их было за 50!), то никаких ни положительных, ни отрицательных эмоций, не относящихся к делу, я не испытывал. Но, стоило моих «клиентов» одеть в одежду и положить в гроб, как я начинал их бояться. До сих пор, повторяю, боюсь покойников в гробу, как знакомых, так и не знакомых!. Я не хожу на похороны даже дорогих и близких мне людей. Не был на похоронах ни одного своего друга, хотя почти все они уже или погибли насильственной смертью, или умерли от болезни, или, скоропостижно. С еще живущими друзьями мы договорились, не приходить на похороны друг друга, чтобы быть на равных перед смертью. Два случая были, конечно, исключением из этого моего правила. Это – смерть и похороны моей горячо любимой бабушки, Марии Алексеевны Новокрещеновой, и моего любимого отца, Василия Петровича Черносвитова. Смерть ничего не могла изменить в моей любви к ним, даже положив их тела в гроб! Ни малейшего страха я перед этими усопшими, находящимися в гробах, не испытывал. Больше того, они часто снятся мне именно мертвыми или умирающими. И я до последнего борюсь во сне за их жизнь, без всякого страха. Правда, всегда побеждает смерть! Двух, близких и хорошо знакомых мне людей я не видел в гробу наяву. Это Владимира Семеновича Высоцкого и Василия Макаровича Шукшина. Тоже, сознательно не пошел на их похороны. Но они мне тоже часто снятся мертвыми или умирающими. И я их тоже не боюсь.

Думаю, что знаю источник моего страха к покойнику, лежащему в гробу. Чтобы рассказать о нем, я должен вернуться вновь к гибели моего первого друга и моей болезни. Так вот, когда я поправился, но приобрел страх перед покойниками, одна старушка, жившая с нами по соседству, научила меня, как избавиться от страха перед мертвецами. Вот ее совет.

Нужно ночью одному зайти в комнату, где стоит гроб с мертвецом. Хорошо бы, если бы в этой комнате или в соседней, была бы печь. В комнате никого из живых не должно быть. Лучше это делать с 12 до 3 часов утра, то есть, когда еще на у и, не оглядываясь на гроб, выйти из комнаты. Страх перед покойником и смертью после этой процедуры обязательно пройдет на всю жизнь.

Так пообещала мне старушка.

Я долго ждал, когда в нашем доме кто-нибудь умрет. лице темно. В комнате, где стоит гроб, может гореть электрический свет, но лучше, если горят одни свечи. Так вот, войдя в комнату, где стоит гроб, нужно подойти сначала к голове покойного, поднять пальцами его веки и посмотреть ему в глаза. Потом нужно подойти к его ногам и разуть их, чтобы потрогать пятки. Пятки нужно трогать голые, поэтому, если ноги у покойника в чулках или носках, но чулки или носки нужно снять.

Потрогав голые пятки, нужно все привести в порядок: одеть носки или чулки на ноги и обуть покойника. После этого повернуться к нему спиной и так постоять минут пять-десять. После этого подойти к печи, открыть ее дверцу и заглянуть в печь. Смотреть нужно не меньше минуты в темноту печи. Потом дверь печи закрыть Больше 2 лет! Наконец, заболела раком подруга моей мамы, которая часто бывала у нас с мужем (детей у них не было) и с которой я много раз разговаривал на разные детские и не совсем детские темы. Была эта женщина намного моложе моей мамы, очень красивая, она часто сажала меня к себе на колени и это меня как-то по-особому волновало. Один раз они с мамой брали меня в баню, и я видел ее голой. Особенно запомнились ее великолепная пышная, упругая (я как бы невзначай потрогал) грудь и красивая попка. Сейчас я помню только фамилию этой женщины. Басаргина. Она болела не долго и быстро умерла. К моему счастью, гроб с усопшей поставили в комнате, где была печка (мы жили в доме с печным отоплением). Гроб стоял на высоком столе, покрытом белой скатертью. По углам комнаты в банки с водой были воткнуты огромные букеты разных цветов и оттенков сирени (смерть у меня с тех пор пахнет сиренью). Весь наш дом два дня прощался с умершей. Муж с приятелями все это время сильно пили. И в ночь, когда я собирался сделать то, что посоветовала мне бабушка, они крепко уснули в соседней комнате. Покойница осталась одна, лежа в своем гробу. Мои родители вернулись от Басаргиных где-то к часу ночи и скоро уснули. Примерно, в половину второго я вышел из своей квартиры и направился к Басаргиным. Дверь была полуоткрыта. Сильно пахло сиренью (покойницу вдобавок еще обильно полили духами «Сирень»). Сначала мне нужно было незаметно пройти через комнату, в которой, кто на диване, а кто прямо на полу, спали мужчины и несколько незнакомых женщин. Мне это удалось: я прошел на цыпочках, стараясь никого и ничего не касаться. Наконец, я в одной комнате с покойной. Глаза успели привыкнуть к темноте, и я видел гроб, не включая света. Я подошел к голове умершей и понял, что без света я не смогу увидеть ее глаза. Поэтому мне пришлось включить свет. Я подождал немного, никто на это не отреагировал. Я посмотрел на покойницу и увидел, что у нее на лбу лента с ангелочками с словами. Красивые волосы были распущены и полностью покрывали маленькую подушку, на которой лежала ее голова. Лицо было белое, очень напудрено, губа сильно накрашены. Это было некрасиво! Я большими пальцами легко приподнял веки. Глаза были тусклые. Зрачки широкие и мутные. Покойница не обратила на меня никакого внимания. Тогда я пошел к ее ногам. На ней были надеты былые туфли. Туфли я снял легко, но покойница оказалась в белых в елочку в чулках. Я рукой вынужден был залезть покойнице под юбку и от пояса поочередно отстегнуть чулки. Не удержался и потрогал ягодицы. Они были мягкие, как подушка, на которой я спал. Перед моими глазами на миг мелькнула розовая попка, которую я видел и трогал в бане. Ничего общего с тем, что я чувствовал, трогая ягодицы покойницы! Снял чулки и потрогал голые пятки. Потом спокойно натянул чулки и зацепил их за пояс, как было. Надел туфли. Затем отвернулся и постоял, минут пять-семь. Подошел, наконец, к печке, открыл дверцу и минуту-две смотрел в темноту. Ничего не увидел. С сознанием выполненного долга, вернулся домой, лег в постель и крепко уснул. Бабушка-соседка меня обманула. Все оказалось наоборот. С тех пор я стал бояться покойников, одетых и лежащих в гробу.

Приехав по воле Ивана Борисовича Галанта в Николаевск-на-Амуре работать судебно-медицинским экспертом, я принимал дела у судебно-медицинского эксперта, проработавшего в городе 3 года и собравшегося ехать в Москву, поступать в ординатуру по психиатрии (надо же такое совпадение желаний!). Кстати, не единственный раз я встречался с психиатрами, которые сначала работали судебно-медицинскими экспертами или патологоанатомами. Один раз было наоборот. Главный патологоанатом Центрального госпиталя МВД СССР, где я работал с 1978 по 1989 гг., был бывший психиатр. Отработав после института 3 года психиатром, он потом перешел в патологическую анатомию. Кстати, такая деталь, все психиатры, начинавшие работать судебно-медицинскими экспертами и патологоанатомами, были не выше среднего роста. Мой рост 172 см. А главный патологоанатом ЦГ МВД СССР Тебинихин (имя его я забыл) был ростом около 2-х метров. Имя моего предшественника – Геннадий Иванович Шевелев. Это, пожалуй, по родству душ, третий мой друг. Первым был мальчик, который утонул в Амуре. Вторым – Жорж Самсонович Коробочка. Третьим – Шевелев. Все они имеют прямое отношение к анализируемой в этой книге теме. Геннадий Иванович увлекался не только психологией и психиатрией (впоследствии он стал одним из лучших психиатров Москвы и Московской области). Знал хорошо он и философию, да и по складу мышления был не только выдающийся психоаналитик, но и мудрец, проникающий в суть вещей и явлений. В его голове хорошо ладили умственные способности Эркюля Пуаро и Шерлока Холмса. Умер он скоропостижно, в возрасте 48 лет, также от острой сердечнососудистой недостаточности. Последнее, что успел сказать перед смертью: «Завтра нужно сходить к Евгению в госпиталь, провериться. Наверное, открылась язва!» Я тогда работал в ЦГ МВД СССР), подробности – читай ниже). Будучи отличным клиницистом, он не смог поставить себе правильный диагноз. Обладая хорошим здоровьем, не мог и предположить, что умирает от коронарного спазма. Рядом стояла его жена. Фармаколог. Если бы она дала бы ему хоть одну таблетку нитроглицерина, Геннадий остался бы жить. Смерть Геннадия Ивановича (я помогал организовывать похороны, но хоронить Шевелева не пошел), и еще одного моего друга (четвертого по родству душ), Елисеева Сергея, (о нем тоже ниже), а также собственная клиническая смерть (подробности – ниже), обнажают некоторые важные механизмы умирания сильных людей. И коварство смерти.

Шевелев не только быстро ввел меня в курс дела, но и познакомил со всеми, с кем мне придется, потом работать – сотрудниками милиции, прокуратуры, суда, военной прокуратуры и трибунала, а также – инспекторами рыб. надзора. Благодаря Геннадию Ивановичу, я легко вписался в этот непростой и большой коллектив. Но самое главное, что сделал тогда Шевелев, в первые часы нашего знакомства, в морге Николаевской-на-Амуре центральной больнице, подтолкнул, поделившись одним своим профессиональным наблюдением, к мысли о формуле смерти.

Мы с ним как-то вечером, сидя в маленьком, и уютном кабинете судебно-медицинского эксперта, спорили по поводу софистов. Шевелев отстаивал тезис, что великие софисты страдали шизофренией, ибо их мышление суть резонерство, то есть, синдром распада мышления. Среди современных шизофреников много «философов», у которых ведущие синдромы, как раз резонерство и философическая интоксикация. Я настаивал на самостоятельности и самобытности философской школы софистов, наряду с другими философскими школами Древней Греции. Неожиданно Геннадий Иванович, вне всякой связи с темой нашего разговора, вдруг сказал: «Ты знаешь, меня мучает одна мысль… Вот закончил вскрывать трупы, а так и не понял, почему все покойники похожи друг на друга?» «Как – похожи?», – не понял я. «Вот именно – похожи! Есть нечто общее, существенное, в лицах всех умерших. Будь то молодой или старый, мужчина или женщина… Да, ладно, поработаешь – сам увидишь!»

На этом тогда наш разговор и закончился. Я принял судебно-медицинскую экспертизу у Шевелева – город и пять, прилегающих к нему районов. Через некоторое время Шевелевы уехали в Москву, и скоро я получил от них письмо, что устроились они работать в подмосковной больнице им. В. П. Яковенко. Геннадий Иванович врачом-психиатром, а его жена, Людмила Игнатьевна заместителем заведующего больничной аптекой. Получили жилье и очень были довольны. Через год Шевелев поступил в ординатуру по психофармакологии. А через два года, по окончанию Геннадием Ивановичем ординатуры, выучив за месяц разговорный французский, Шевелевы уехали в Алжир. Все это время мы регулярно переписывались. В каждом письме Геннадий Иванович убеждал меня, по окончанию работы судебно-медицинским экспертом (я должен был отработать, если без отпуска, то два с половиной года) обязательно уезжать в Москву и устраиваться работать психиатром. Он даже подготовил мне место. В психиатрической больнице поселка Покровское-Шереметево, я мог устроиться врачом психиатром, и получить приличное жилье. Психиатрическую больницу №4, что находилась в живописном подмосковном поселке, бывшем имении одного из графов Шереметевых, курировал профессор Владимир Евгеньевич Рожнов, ведущий советский психотерапевт с мировыми связями и именем. Так я вернулся на родину, где родился, в Москву. Отработав два года психиатром в 4 психиатрической больнице, я поступил одновременно в клиническую ординатуру Центрального ордена Ленина института усовершенствования врачей (ЦОЛИУв), на кафедру профессора В.Е.Рожнова и заочно в аспирантуру Московского государственного университета им. М. И. Ломоносова, на кафедру диалектического материализма философского факультета. Вскрыв три тысячи трупов на Дальнем Востоке, я убедился в правоте Геннадия Ивановича. Действительно, чем больше сталкиваешься (в самых различных условиях и обстоятельствах) с покойными, тем яснее видишь, что у смерти одно лицо.

Опущу, как, будучи аспирантом 1-го года обучения, МГУ, я познакомился с заведующим одной из кафедр физики университета, лауреатом множества отечественных и зарубежных премий, орденоносцем, талантливым ученым удивительно простым человеком, профессором №. Меня познакомили с ним, как врача-психотерапевта, для того, чтобы я проконсультировал, и если надо, полечил его жену, которая страдала неврозом. До моего знакомства с этой семьей, будущая моя пациентка успела пролечиться у всех, ведущих психиатров нашей страны, и даже Франции и Швейцарии. И профессор, и его жена были люди не старые. Профессору было 42—43 года, жене его – 30 лет. У них был 9-ти летний сын. Жили они в академическом городке МГУ в огромной и роскошной квартире. Тогда я был поражен, как такие люди, пользующиеся всеми социальными благами и интересные сами по себе, могут быть глубоко несчастными? Будучи замужем и родив ребенка, моя пациентка все же закончила МГУ факультет журналистики, научилась свободно говорить на итальянском, английском и французском языках, писала блестящие очерки, рассказы и статьи для русской эмиграции для журнала «Родина». Два раза в году ездила в Западную Европу в творческие командировки. Два раза в году отдыхала в лучших санаториях СССР, ближнего или дальнего зарубежья. Несмотря на все это, до нашей встречи она совершила 3 попытки самоубийства, пыталась принимать наркотики, и часто пила до интоксикации. Она постоянно конфликтовала со своим мужем, месяцами не показывалась ему, благо, квартира около 200 квадратных метров позволяла. Один раз в ссоре, ударила мужа кухонным ножом в живот. Физика едва спасли в реанимации. Они пробовали жить в разных квартирах, приобрели квартиру для моей пациентке в другом конце Москвы. Но ни у нее, ни у него никогда не возникала даже мысль о разводе. Ни он, ни она, ни разу не изменили друг другу и не пытались даже. Оба очень серьезно заявили мне, что «любят друг друга». И – говорили правду!

Сын с родителями встречался только несколько недель в году, во время летних каникул на даче. Он поочередно жил у родителей мамы и папы в деревнях Ярославской и Тульской областях, где и учился. Недостаток его обучения пополняли репетиторы, которые занимались с ним, когда он гостил у родителей на даче. Мальчик был очень красивый, очень тихий и свободно водил черную «Волгу» папы и белую «Вольво» мамы по дачным дорогам и проселкам, катая соседских ребятишек и удирая от милиции. Физик, о семье которого идет речь, был близким другом ректора МГУ Рэма Викторовича Хохлова.

Я приступил к «лечению» мамы и скоро крепко подружился со всей семьей. Почти все время, которое должен был бы проводить на аспирантских лекциях, я проводил у физика дома. Часто оставался ночевать у них, ибо, когда я был в их квартире, дома царил лад да любовь!. Мы легко общались втроем, или в компании других физиков и их жен. Когда я приходил в эту семью, быстро на огонек стекались друзья. Физик был чрезвычайно мне благодарен, говорил, что я возвращаю его с женой к первым месяцам их знакомства, когда они были по-настоящему счастливы и верили в рай на земле. Тогда было не принято брать деньги за частное лечение, поэтому меня одаривали богатыми подарками. В моем полном распоряжении была в любой момент одна из машин семьи. Так, физик или его жена с удовольствием встречали и провожали моих иногородних друзей, возили меня на мою дачу, часто «обслуживали» в качестве водителей мою жену и даже моих друзей. И всегда были искренне рады, если я обращался к ним за помощью. Физик в присутствии Рэма Викторовича агитировал меня перейти из аспирантуры философского факультета на его кафедру и даже включил меня в соавторы одного крупного международного проекта, работу над которым возглавлял. Он познакомил меня и подружил со всеми заведующими кафедрами физик МГУ. Этот удивительный человек косвенно (а, кто знает, может быть и непосредственно?) способствовал тому, что долгие мои размышления над замечанием Геннадия Ивановича Шевелева, что все мертвецы похожи друг на друга, внезапно выкристаллизовались в идею о формуле смерти.

Это случилось незадолго до получения Рэмом Викторовичем звания академика (всего год, после того, как он стал ректором МГУ). В 1974 году. В это время несколько западных, враждебных к СССР журналов, напечатали статьи о «о выдающемся русском самородке, притесняемой советским правительством, экстрасенсе Валентине Кулагиной». Кто «раскрутил» тогда эту неграмотную, но чрезвычайно ловкую и хитрую женщину, я не знаю! Она ездила по всей стране, в том числе по столицам СССР, и демонстрировала экстрасенсорные чудеса: зажигала взглядом спички, поднимала со стола разные мелкие предметы – расчески, карандаши, столовые принадлежности, отгадывала, взяв за руку любого желающего, что у него в кармане, и много, что еще делала!. Кто-то же ее финансировал, ибо за свои сеансы они никогда денег не брала. Кто-то устраивал ей поездки, аудитории и жилье. Возможно, спец. службы «зондировали» («зомбировали») так советский народ? Не знаю! Могу только предполагать, что «бабка Кулагина» была первым звеном в цепочке: Джуна – Кашпировский – Чумак, вплоть до современных бесчисленных «колдунов черной и белой магий в трех поколениях».

Когда появились статьи о Кулагиной в зарубежной прессе, отдел науки ЦК КПСС поручил Рэму Викторовичу Хохлову собрать ведущих физиков и проверить, обладает ли Кулагина какой-то реальной, неизвестной науке силой, или не обладает? Кулагина охотно согласилась на эксперимент в одной из физических лабораторий МГУ. Физики подготовились основательно. Они сделали прозрачный колпак из материала, не пропускающего электрические, магнитные, рентгеновские и даже световые волны. Пригласили в назначенное время Кулагину, не сказав ей ничего про этот колпак. Кулагина начала показывать свои фокусы, неконтактно манипулируя предметами, из разного материала, рассыпанными физиками на столе. Потом, Рэм Викторович подал условный знак, и внесли колпак, которым покрыли предметы, которые только что «плясали» под растопыренными пальцами Кулагиной. Валентина (к сожалению, забыл ее отчество) нависла над колпаком и быстро начала двигать и трясти руками над ним. Ни один предмет, находящийся под колпаком, не шелохнулся. Неудача ничуть не смутили Кулагину. Он заявила, что «или физики заизолировали ее силу, или отобрал ее экстрасенс, присутствующий среди физиков». Услышав неожиданное второе предположение о своей неудачи от Кулагиной, физики виновато стали переглядываться, всем своим видом говоря: «Это только не я! Я не экстрасенс, не дай Бог!» Кулагина, насупила угрожающе брови и медленно провела своим взглядом по лицам всех присутствующих. Потом, жестом Вия из фильма Гайдая, ткнула пальцем в мою сторону, сказав: «Ты забрал мою силу!». Я был приглашен Хохловым в качестве психолога и официально включен в список, который был одобрен отделом науки ЦК. Но я не был самым молодым, кто присутствовал на этом эксперименте. Тайком от сотрудников 1-го отдела МГУ (которым отказали в присутствии на эксперименте), почти каждый заведующий кафедрой, взял с собой своего аспиранта или молодого сотрудника. И все же Кулагина меня вычислила. Я вынужден был покинуть комнату, но и без меня у нее ничего не получилось.

Когда официальная часть была закончена и необходимые документы подписаны, Рэм Викторович пригласил всех, в том числе и Валентину к себе в кабинет. Там был уже накрыт стол с различными отечественными и заморскими алкогольными и безалкогольными напитками и яствами. После первой же рюмочки коньяка, суровая Кулагина превратилась в милую и добродушную, словоохотливую деревенскую женщину. Призналась, что сама не понимает, как у нее это получается – двигать предметы на расстоянии. После второй рюмки, она предложила Рэму Викторовичу зажечь настольную лампу, Ректор сам сбегал в рабочий кабинет и взял со стола копию ленинской лампы. Кулагина заставила включить ее. Когда лампа зажглась, Валентина вновь обвела уже успевшую разгорячиться компанию, заговорщически подмигнула мне, потом резко дунула на лампу и лампа погасла! Мы все остолбенели! А она начала громко хохотать, тыкая, захлебываясь от хохота поочередно в каждого из нас пальцем. Рэм Викторович первым пришел в себя и что-то пытался пробормотать. Кулагина махнула рукой, «замочи!» И Хохлов виновато замолчал. Тогда он взяла бутылку коньяка и сама каждому в рюмку до краев налила. Подняла и провозгласила тост: «великую Кулагину, которую хотели посрамить великие физики, а сами оказались посрамленными!» Выпили мы все дружно, как под гипнозом. Закусывать не осмеливались, как не осмеливались отпустить из рук рюмки. Смотрели зачаровано на Кулагину. А она начала громко, взахлеб хохотать, хватаясь за живот и тыкая в нас пальцем. Потом внезапно замолкла и поманила меня к себе. Я подошел. Она начала мне шептать на ухо: «Сейчас ты погасишь лампу!» Я не успел ничего возразить, как услышал: «Это обыкновенный фокус. Все будут смотреть на тебя или лампу, а я незаметно выдерну шнур из розетки» Тут я все понял. Сделал серьезное лицо. Валентина сказала, что сейчас ваш экстрасенс повторит ее «опыт». Когда я погасил лампу, дунув на нее, мне показалось, что два физика пошатнулись, держась за сердце. Рэм Викторович так сдавил хрустальную рюмку, которую продолжал держать в руке, что она с треском разлетелась на мелкие кусочки. Я вмиг протрезвел и вспомнил, что еще не защитился, и что с ректором так шутить не полагается. Кулагина по моему виду тоже поняла, что мы вроде бы начали перегибать палку. И ловко разрядила обстановку, выдернув у всех на глазах шнур лампы и помахав им… Потом мы еще около часа выпивали и закусывали, разговаривая другом с другом. А Кулагина научила нас на расстоянии глазами зажигать спички. На другой день, ничего не говоря о секретном эксперименте, проведенном с Кулагиной, я все рабочее время обучал сотрудников кафедры психотерапии во главе с Рожновым трюку зажигать спички на расстоянии глазами.

Когда Кулагина уехала на «волге» ректора МГУ в гостиницу «Пекин», где она тогда проживала, и все разошлись, мой друг, физик №, взял меня и Рэма Викторовича под руки и повел к себе домой. Дома у него никого не оказалось. Сбросив пиджаки и расстегнув ворота рубашек, мы уселись на старинный кожаный диван, и с полчаса молчали. Потом Рэм Викторович спросил меня, правда ли, что гипнотизировать могут все и что дело все в технике? Я сказал, что на кафедре психотерапии В.Е.Рожнова в год практике гипноза обучают до 300 курсантов из разных городов и других населенных пунктов страны. Но добавил, что петь тоже могут научиться все, а Шаляпин был один! «Я так и думаю», – ответил Хохлов. Потом он, словно вспомнив, что я еще и аспирант МГУ, сказал: «Переходите ко мне. Мы начинаем интересные разработки по голографии. Если не получится из Вас настоящий физик, то уж директором нового завода по производству телевизоров с плоским экраном, непременно будете! А что Ваша философия, когда даже Маркс порол чушь!» Я напрягся, слыша от ректора МГУ такие слова о Марксе. А он пояснил: «Разве человеческие отношения можно свести к формуле «товар – деньги – товар»? Кстати, деньги – изобретение финикийцев – самого несимпатичного народа за всю историю человечества. А вторая формула Маркса, что «деньги – эквивалент всех ценностей»? Разве можно за все золото мира купить хоть одну лишнюю секунду жизни?». Лицо Рэма Викторовича была мрачное, отчужденное, смотрел он себе на руки, словно разглядывал свои большие, аккуратно подстриженные ногти. Нависла тяжелая пауза. Тогда мой друг, физик № сказал; «И Энгельс тоже отморозил! «Жизнь, видите ли, по Энгельсу, существование белковых тел!» При этих словах Рэм Викторович вдруг кладет мне руку на плечо и, смеясь, говорит: «Я обязательно приду на Вашу защиту. Прослежу, чтобы Вы защищались, когда я буду в Москве. И непременно задам Вам вот этот вопрос, коль Вы изучаете сознание; «Представьте, что все люди на Земле уснули. Что будет с общественным сознанием?» Но я уже не слушал ректора, вдруг поглощенный его высказыванием, что за все золото мира нельзя продлить жизнь ни на секунду. В моей голове был настоящий круговорот мыслей и лиц, живых и мертвых. «Формула смерти!» – ответил я громко и соскочил с дивана. «Что – формула смерти?» – не понял мой друг физик №. «А то, что дни каждого живущего на земле сочтены! Вот что!»… Вот впервые я произнес «формула смерти». Потом, в различных статьях и публичных выступления, в разных странах, рассказывая о том, когда и при каких обстоятельствах впервые произнес «формула смерти», я всегда вспоминаю Рэма Викторовича Хохлова, ибо это было при нем. Тогда же мы быстро договорились, что «если есть формула смерти, то ее можно математически вычислить». Физики сразу предложили мне несколько вариантов. Один я потом включил в свою кандидатскую диссертацию, показав предварительно Хохлову. Он одобрил. Но мой научный руководитель, профессор Давид Израилевич Дубровский, категорически против был «подобной мистики» и заставил меня выбросить из диссертации и реферата главу о «формуле смерти».

Спустя четверть века, когда «формула смерти» была уже у многих на устах, в разных концах Света, главный редактор издательства «Варгус», где выходил мой учебник по «Социальной медицине», также настоял на «сокращении рукописи за счет главы о формуле смерти». Тогда я решил написать отдельную книгу о формуле смерти.

Рэм Викторович Хохлов погиб в Альпах, спасая своего проводника. Замерз. В 1977 году. Он сдержал свое слово и пришел на мою защиту. Для этого, мне пришлось кандидатскую диссертацию защищать в докторском ученом совете. Я прошел без черных шаров, и во всех документах, по ошибке было написано, что мне присуждается ученая степень доктора философских наук. Давиду Израйлевичу Дубровскому, моему научному руководителю, пришлось лично приложить немало усилий, чтобы исправить все документы и переименовать докторскую степень на кандидатскую. Его раздражала моя дружба с физиками, ибо он считал, что у меня сугубо философское мышление.

Жена моего друга, физика № покончила жизнь самоубийством, повесившись на даче. Спустя два года мой друг скоропостижно скончался от острой сердечнососудистой недостаточности. Его сын погиб в автомобильной катастрофе. Недавно я узнал, что Валентина Кулагина умерла в нищете и забвении.

Рэм Викторович Хохлов и Нинэль Сергеевна Кулагина. Закрытый эксперимент в МГУ им. Ломоносова. (фото Е.В.Черносвитова)