Читать книгу Песенки великомученика - Евгений Зленко - Страница 1

17 апреля

Конечно я был не доволен, ещё бы я был доволен. Только я получил зачет, как мне пришлось везти свое тело и сердце на собеседование. Это меня томило. Всё было бы нормально, и я бы спокойно поехал на квартиру, которую мы снимаем, но ребята сказали, что за неё надо платить. И из всех троих, я единственный не пачкал своих рук деньгами вот уже полгода. И ребята были правы, когда сменили замок на дверях, я их за это не осуждаю, ведь я открыт прощению и любви к соседям.

И когда я спросил их, что с ключом для меня, они дали понять, что согласны обменять его на письменное заверение о моём трудоустройстве. Они довольно милые, но старомодные. Я говорил им: в современном обществе, где циркуляция денег находится на высочайшем уровне, само собой должна предусматриваться поддержка социально-уязвимых групп граждан, и, ковыряя в ухе пальцем, намекал на себя, используя легкие метафоры.

Видел Бог, каковы были мои старания. Я ссылался на слова Августина Блаженного и на труды Федора Михайловича. Я тыкал их носом в человеколюбие, но они смотрели на меня как на лимонную косточку за холодильником, – нет, даже не смотрели, они делали вид, что смотрели, а сами вызывали мастера, не желая даже выслушать.

Ребята меня не понимали. Тогда я стал упрощать свои увещевания. Я говорил им: я гуманитарий, если вы меня выгоните – это будет позором на уровне международного гуманитарного права. Соседние страны поднимут нас на смех и захотят ввести миротворческий контингент в наши города и сёла; вы этого добиваетесь?

А ведь есть же ещё куча конвенций, – продолжал я, – о правах ребёнка, например, или о правах инвалидов, может быть я ещё ребёнок; а может уже инвалид, кто знает?

Но ребята были уверены в своём решении. О конвенциях мы и без тебя слышали – говорили они, – а ты не перегибай. Мы тебя просим всего лишь платить за нашу двухкомнатную хибару на ровне с нами. И всё. Поэтому иди и работай.

Да, я уважал их решение, но искренне не уразумевал их закостенелых форм мысли и склонности к бытовому реваншизму. Ребята, ребята… Но что поделаешь – надо, так надо, и я пошел на собеседование.

Что и говорить, «я инструмент, на котором играют обстоятельства» – не помню, то ли это из бальзаковского, то ли из доклада Минсельхоз РФ. А ведь это я еще не вспоминал про тонко-хрупкость своих фибр и всё такое. Ладно, работать тоже полезно.

Ведь от работы пока еще никто не умирал, верно? Ну вот и прекрасно.

Немного переоценив свои силы, в самом начале, я простоял 27 минут на площади, ожидая вакантных мест и предложений от работодателей. Но ко мне почему-то никто не подошел. Им просто стыдно, подумал я, они сидят в своих корпорациях и головы поднять не решаются, потому что в глаза честному человеку эти воротилы без слез и тошноты смотреть не могут. Да, да, это народная примета.

Мне ещё воспитательница в детсаде рассказывала о покойниках, которые при жизни продали душу нечестивому; запомни, Женя – говорила она, – если человек запятнал себя этой страшной сделкой, то будь уверен, на смертном одре этого несчастного ты увидишь лежащим лицом вниз, и хоть пятикратно его переверни, всё равно так и останется; знай, это примета. Ну вот так и с этими.

Всё же я не стал достаивать 28-ю минуту и через сайт объявлений нашел место, которое менее других вызывало во мне желание самоубийства. А пока я ехал в метро и боролся со своей тягой к преувеличениям, решил всё же побаловать себя размышлениями на эту тему, и для большего эффекта почитал немного Гаршина, а именно «Лягушку-путешественницу», и что-то еще у Вирджинии.

Первым местом, куда я отправился в поисках работы, была рекламная компания, потому что ну куда еще же я могу отвезти свои таланы, которых больше, чем волос на спинах моих друзей. Куда еще, как ни в рекламу, подумал я и без предварительных договоренностей заглянул к ним. В «рэд кедс» все были довольно молоды – тем лучше для меня. К тому же, люди были со знанием дела; они мне сходу дали тестовое задание – найти выход из офиса за 5 минут, недоверчивые! – я управился за 4 минуты. В общем, компания у них неплохая, а вот с чувством юмора не всё на месте.

Я долго сидел на скамейке и размышлял вместе с голубями о ценности вещей. Понимаете, – говорил я гулям и бросал семечки, – есть такие категории, которыми человек не может пренебречь. Все эти понятия нравственного идеала и самообладания, они ведь даны нам не просто так. Это ведь не лужа мочи, чтобы её обойти можно было, верно? Птички понимающе кивали головами.

И всё-таки я сумел найти компромисс между душевной нуждой и потребностями бренной плоти. Я решил не доводить себя до декабризма и поехал в книжный магазин. Должность: продавец-консультант… Все мои далекие предки плакали на небесах, когда видели, как я пересилил себя и ступил на этот очень жизненный путь.

Боже, убереги и дай мне сил не плюнуть ей в переносицу – подумал я, когда началось мое собеседование с директором книжного. Женщиной она была не смертоносной, но болезнетворной в высшей мере – водянкой на руках человечества. Я бы точно не пошел, зная заранее, какую кислую мину сделает этот управленец, когда она спрашивала меня, почему я хочу работать у них. Понимаете, уже целых 14 минут я мечтаю у вас работать, поскольку мои соседи по квартире выселят меня, если я не буду трудоустроен в ближайшее время – хотел я ответить, но, взвесив всё как следует, сказал, что просто люблю книги.

Тогда директор сказала, что хочет проверить мое понимание книг вообще и литературы в частности и задать пару вопросов. Я готов был начать с греческих трагиков, постепенно переходя к римским лирикам, немного разбавив это всё французскими натуралистами и русскими символистами, с вкраплением андеграунда 70-ых гг., но почему-то она рассмеялась на это, и спросила:

– В каком переплете нужно предложить книгу покупателю, если он берёт её в поездку – в мягком или твердом?

– В обложке, – ответил я, думая, что это был вопрос с подвохом, вопрос на знание основных элементов книги, но, когда она сказала: «правильно, в мягком» – я понял, что подвоха не было. Как не было никогда и мягкого переплета.

В общем, ей этого хватило, и мое трудоустройство состоялось. Я попросил у неё копию заявки в отдел кадров, чтобы иметь вещественное доказательство своего антропологического падения и предъявить его ребятам.

Когда я вечером вернулся в квартиру, я с укоризною швырнул Богдану и Никите – а именно так звали моих соседей – эту паршивую бумажку, весом в тридцать сребреников, и упал на кровать в соседней комнате. Эти изверги были довольны. Я кричал им в кухню, что на смертном одре они не увидят моего лица, но ребята готовили ужин и меня не слышали. Я решил предаться меланхолии, поэтому сразу же принялся читать третий том лирики Блока, где звучат мотивы безысходности, торжества зла и омертвления городской среды.

Двух стихов и одной поэмы мне, в принципе, хватило, и я повлекся на кухню, где пельмени с водкой победили серебряный век поэзии. Трапезничали все весело и дружно. Потом напились. Потом уснули. Снов я не видел.

21 апреля. Первый рабочий день

Три дня стажировки прошли скучно и приторно, и я до последнего надеялся на рагнарёк, но всё было четно. А сегодня утром Никита лично проследил, чтобы я покинул постель свою вовремя и вышел из дому тоже вовремя.

Конечно, работа на удаленке позволяет тебе стаскивать меня за ногу с кровати и всё такое, но выпить стакан вина или съесть двухдневной капусты из холодильника, перед моей Сибирью, ты мне тоже можешь позволить, сверх того, ты отказать мне не имеешь ни права, ни возможности, даже если я опоздаю; древнекитайский стратег, например, учил: сделай еду врага своей едой, и ты победишь, то есть уже тогда понимали первостепенность пищи. А кто ты такой, чтобы спорить с многовековой культурной основой Востока? Нет, Никита всё понимает, просто делает это специально. Неужели ты так низко обо мне думаешь, что готов лишить меня завтрака, пускай я и опоздаю? Пища столь же необходима для здоровья, сколь необходимо приличное обращение человеку образованному. – мысль не моя, значит можно этому верить.

А Он, ты забыл? Ведь даже Ему перед смертью поднесли уксус, чтобы облегчить мучения. Чем же ты хуже древних иудеев?

Но всё это я мог говорить лишь в закрытую дверь. И Никита обрёк меня на полный рабочий день одним поворотом ключа. Иуда. Вот из-за таких поступков начинаются столетние войны и разделы территорий. Он просто боялся, что выпью специально чего-нибудь такого, и меня уволят за нарушение устава. Ничего, ничего…

Мои глаза плавали в мешках, поэтому на людей вокруг меня в вагоне я даже не смотрел, чтоб не стошнило. Когда я вышел из метро, то в переходе мне встретился цыганский паренёк. Он посмотрел на меня и покачал картонкой с буквами. Я посмотрел на него и улыбнулся. Он не улыбнулся, только расплакался и сказал:

– Дай мне рублей.

Я сказал ему: нет. И уже не улыбался. Тогда он продолжил плакать. Нельзя же быть таким сентиментальным – подумал я – и даже как-то рассердился на паренька.

Ты позоришь стереотипы своего кочевого народа, – сказал я и пошел дальше. А когда уже перешел дорогу, то с другой стороны улицы я увидел, как ему не дали кушать беляша и чая за то, что упустил меня и мое подаяние.

И почему-то я почувствовал себя мерзко. Ещё и какой-то полицейский посмотрел на меня так, будто ему было тоже мерзко, а потом и светофор, глядя на нас с полицейским, понял наше состояние и сделался мерзким сам себе за компанию с нами, аж позеленел. Я перешел ещё одну зебру и пошел вдоль дороги. Ходи на работу и смотри на все эти вещи, думал я, вот смотри и страдай, только так ты поймешь, как прекрасен мир. Странная мысль. Ну да ладно.

Подойдя к магазину, я увидел помятую девушку в очках и мужчину с татуировкой. Они о чём-то мило кричали на трамвайной остановке, при этом девушка пританцовывала от радости, а мужчина блевал. Не знаю от чего, я не разглядел. Затем он сказал ей несколько учтивостей, и в конце концов они подрались. Но чем всё закончилось не знаю, мне стало скучно на это смотреть, и я зашел в магазин. Считаю, что это действительно скучно.

Ровно в 9:00, по московскому времени, я оказался между стеллажей и переставлял книги.

Ровно в 9:17 меня взбесил директор. Когда я приступил к самоотречению и выкладке книг, она подозвала меня к себе и начала мне говорить так: ну, скажи, пожалуйста, что ты делаешь?

– В смысле что? Я ничего не делаю, – отвечал я.

– Ты должен быть возле кассы, потому что в любой момент может войти клиент, а тебя не будет на месте, это неправильно.

Неправильно думать, что выше лба уши не растут, потому что ослы каждый день доказывают противное, и вы стремительно приближаетесь к их числу, – хотел сказать я, но поперхнувшись увольнением, ответил лишь: а я не стою возле кассы потому, что еще часа полтора в магазин ни один трезвый человек не зайдет.

Когда перестаешь спорить с начальством, то, почему-то, начинаешь ему подчиняться, очень странна вещь, на мой взгляд. И вот я был вынужден стоять один час и тридцать минут в полном одиночестве возле кассы. В тот момент я неожиданно вспомнил одинокий зеленеющий светофор на противоположной стороне улицы и проникся к нему пониманием, а потом подумал, что он бы тоже неплохо справился с моей задачей.

Стоит отметить, однако, что я был не единственным в этом кругу ада. И если мои служебные обязанности делали меня похожим на Тантала, то другой мой коллега по котлу походил больше на Сизифа. И эти имена я вспомнил не зря. Оказывается, парнишку, который был на три года меня старше и работал на три месяца дольше, вот оказывается, его звали Нарцисс, а фамилия у него была Горский. И когда я спросил его, за что ему досталось такое прелестное имя, он ничего ответить не смог, а потом вовсе взял и расплакался где-то внутри себя.

Пока я шатался возле кассы, он перетаскивал стремянку по всему залу, от полки к полке, натирая их жидкостью с запахом абрикосов. Зачем? Этот вопрос я даже не хотел задавать.

Остаток рабочего дня мне ничем не запомнился. Покупатели были скучными и мылили глаза. А за час до закрытия была одна женщина, которая рассказала мне, как она любит смотреть программы на политические темы, и что даже подписалась на канал известного журналиста в ютубе, а потом спрашивала меня, есть ли книга, далее цитата: «ну, чтобы самой тоже понимать все эти вот штуки политические». Я от усталости и ради хохмы посоветовал ей «Историю безумия в классическую эпоху» Фуко. Она моей шутки не поняла и купила.

Как я вёл свои ноги к метро – того я не помню. Мне более всего хотелось спать и ещё раз сказать Никите, что он душегуб и всё такое. Сознание вернулось ко мне, когда я подходил к метро; а заплаканный цыганенок сидел и курил всё в том же переходе. Проходя мимо, я молча кинул ему 17 рублей мелочью, разделив всю сумму тремя монетами; ровно в 20:18 вечера он получил мои деньги. Пускай подавится, думал я и, стоя на эскалаторе, кинул упрек самому себе – ещё сегодня утром ты презрел его, а уже вечером тебе стало жаль его. А потом сам себе же и ответил: нет, погоди, может это мне утром было его жаль, а сейчас я его презрел. Я размышлял очень усиленно, а потом зевнул. В метро спал. Ждал автобус в очереди. Обожаю простые удовольствия, например, стоять в очереди. Это последнее прибежищем сложных натур.

Когда прошло 20 минут, автобуса всё ещё не было, но очередь немножко увеличилась. Потом еще немножко. Потом ещё. И ещё. И ещё немножко. Потом, наверное, ещё немножко, точно не знаю, я отошел в ТЦ, чтобы облегчить себя. Несмотря на толкучку, лица у всех были тихие и умные, как на ходынке. В автобусе тоже было много людей; все друг дружку уважали и, в знак единства и дружбы, прижимались животами. Меня как-то обделили, и я уперся лбом в окошко. От скуки, и чтобы не заснуть, я стал напевать «боже, царя храни»; думал, меня поддержат, но никто подпевать не стал, видимо все были демократы. А когда мы стали в пробку на 21 минуту, я стал петь Марсельезу. Но меня снова никто не поддержал, видимо все считали себя приверженцами социальной эволюции и постепенного развития.

От своих напевов в автобусе я приобрел музыкальное настроение. Я как пианино настроился, как музыка, впорхнул в квартиру и сразу же решил переложить себя на кровать. Заснул не сразу, а сны были вовсе не мои. Не знаю чьи, но не мои точно. Гадость.

22 апреля

Сегодняшний свой выходной я пригвоздил стаканами к кухонному столу и очень этим горжусь. Пьяным брать трубку телефона я никогда не любил, но, когда позвонил отец – не мог не взять. Проговорили, наверное, часа два; когда он спросил, как у меня дела, я зачем-то стал рассказывал ему биографию Франсуа Вийона, убеждая его, что это был благочестивый и работящий человек, который мог бы послужить примером современной молодежи, в том числе и мне. Правда, он все время молчал, а потом сказал, что, если я заброшу институт, могу смело менять своё отчество. И сбросил. Всё же я был слишком хорошо знаком с концепцией отцов и детей, чтобы как-то реагировать на эти его слова.

А какая у него надо мной власть? Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей. А жены нет. И отлепился. Какая власть?

Почему не могу себе признаться, что мне плевать на человека, который пристал ко мне отчеством в паспорте? Я не признаю власти его; и его самого тоже не признаю.

Почему же не могу себе признаться в этом? Это мой любимый вопрос. Раньше просто не понимал, почему не получаю ответа на него, сегодня не понимаю, как я мог думать, что могу спрашивать, – что можно вообще спрашивать!? Но ведь я и не думал, я только спрашивал.

Ха-ха.

А сегодня мой желудок узнает, сколько весят 420 грамм жидкости. Например, 1 литр этилового спирта весит 0,79 кг, я проверил в таблице мер и весов, это очень занимательно. А сколько я вешу? Это просто, это помню – 67 кг мяса двадцатилетней давности. Сегодня пью, чтобы помнить, что тоже пью – потому что так все делают! А чем я лучше других, а чем хуже? Вот именно, у меня, как и у Вас, есть сердце…

…

Богдан пытался доказать мне, что несообразность мира, к утешению, лишь количественная. Но когда меня тошнит, я не люблю принимать на веру такие неоднозначные мысли. А под раковинной довольно уютно было, единственное только солнца не было видно, но на улице у меня его тоже никак рассмотреть не получается.

Они оттащили 67 кг на диван в кухне и велели проспаться. Ха-ха-ха. Не бойтесь, консультанта я не выплевал из себя, пока весел над ободком, потому что теперь это злокачественный и мерзкий тромб. Теперь он паразитирует на мне, и я должен бороться с ним, чтобы… ну, чтобы…

Проснулся, а на кремлевских курантах было 22:41. Богдан был с русой (или рыжей), а Никита был с шатенкой. Я поинтересовался, что они все здесь делают. Не дождавшись ответа, ум сам всё понял. Желая поддержать их застолье, спросил тогда, не взяли ли ребята мне какой-нибудь брюнетки и, если дело в деньгах, то мог бы я занять у кого-нибудь из них до з/п. Два других цвета обиделись. Хоть я и заметил им, что поводов для обид у них нет, ведь об их ценности я не интересуюсь, значит – а они могли догадаться – я делаю им косвенный комплимент с намеком на их бесценность. И к тому же шалавами я их не называл.

Никита указал мне на мои одежды, и все видели, что на них осталось немного задумчивости. Моя врожденная скромность накатилась волной, и сделалось мне как-то душно. Я извинился и сообщил присутствующим, что меня ждет комфортабельный паркет в другой комнате. Не смотря на обиды, все были любезны, и мы раскланялись. В малой комнате царила темнота, и я против не был. У меня было желание почитать немного о соборном уложении, но гуляющая где-то у ног моих тошнота не располагала.

Лежал и пытался думать, опустив на грудь голову, полную отвращения и чуть-чуть ненависти. Хотелось думать о приятном, но постоянно отвлекался. В начале двенадцатого часа у меня уже не было ни мыслей, ни попыток мыслить. Остались только дрожь и сердцебиение. Это милая пара.

…

Времени не помню, но точно после первого часа ночи. После первого часа ночи мой организм меня помиловал. На кухне всё ладилось, и иногда я слышал песни «Ленинграда», а иногда меня звали прийти и поправиться – было чем. Я стоически отказывался и молчал. В 02:53 стала ощущаться легкая ломота в теле. На кухне шумели, в ванной тоже. Я направился на свежий воздух.

Вышел на балкон. И выйдя, не желая спать, заплакал.

23 апреля

За мое вчерашнее поведение мне нисколько не стыдно. Наоборот, я сделал всем им милость и показал, как стоит упиваться глубинами своих падений. К их невезению, всё имеет под собой основание и мои застольные выходки не исключение. И всё куда трагичнее, а именно: на собственном примере я убедился, что природа не только гармонична и всё такое прочее, но и иронична что ли, ну, хотя бы и так – иронична. Родиться там, где спирт – предмет первой необходимости, универсальная мера вещей и просто синоним сносности, ха-ха, родиться в таких краях и не уметь говорить с этилом в такт, ну это я не знаю, это уже не ирония и не шутка, это что-то из ветхозаветного, это уже какое-то нескончаемое странствие по чужбине или безумие.

Многим смешно будет это слышать, а я вот не умею. Да, да, но не всё коту масленица, и не всё стране алкоголики. И Островский здесь ни при чём.

И пускай я не мог пить как многие, зато я мог делать из этого выводы как немногие.

И вообще, я не собирался быть банальным. Нет, погоди, погоди, что значит «не собирался быть»? И что значит «банальным»? Это оценочное суждение, разве ты не отгораживался от оценок и ярлыков? Нет конечно, с чего такую чушь думать? с чего бы мне отказываться от ярлыков и оценок, кто вообще на это способен? Каждый кто так скажет – словоблуд и просто глупый человек, а я еще не настолько гениален, чтобы становиться кем-то таким.

Ладно, ладно, не разгоняй, согласен, пускай так, но банальность уж потерпи, от банальности еще никто не умирал. Да и раз ты непризнанный талант, то банальности никто и не заметит, а если заметит кто, так ты скажи, скажи, что так и было задумано, скажи, что это как у Даниила, не пророка конечно, нет; скажи, что просто новый взгляд на старые вещи и…

Ну, а заплакал я от холода, просто от холода. А не потому, что мне не досталось женской мокроты…

Ведь совсем недавно мы распрощались с ней. Прошло, кажется, достаточно, а все же иногда балую себя воспоминаниями.

…

Макароны с майонезом перебивают рефлексию, и я снова непринуждён. А когда непринуждён, то стараюсь не сидеть дома.

Вот, вот, поэтому успел сходить в гости к Ане М. Когда-то мы вместе учились, да это и не главное. Пришел к ней, сел за стол и стал смотреть на неё, а она на меня смотрела. А потом она выпила маленькую-маленькую рюмочку, а потом говорила, что ей грустно. И правда, ей было грустно, она немного посмеялась над моими шутками, но грусть не прошла, и я оставил её. И теперь понимаю, что надо было ей сказать, сказать какую-нибудь неумную нелепицу про необязательность грусти.

Грусть это для мудрых, а мы их не зовём – так говорили многие небезызвестные. Вот и не грусти – так сказать бы ей тогда.

Но думаю, это было бы лишним. Я справедливо считаю, что Аня переменчива, поэтому-то она одумалась и через пару часов вышла из дома, вся взволнованная и розовая. Как цветок. Как цветок. А я встретил её случайно в этот же день и сказал, что она вся розовая и взволнованная. Как цветок. А она мне улыбнулась и сказала: «я бы с тобой погуляла под зов прибоя, но у меня дела. А сейчас, оставьте меня, уходите! – мне страшно оставаться с вами наедине, вы весь хмурый, как утёс».

И она ушла, оставив меня с мыслями о том, что я был хмурый, как утёс. Интересная девушка. Но разве ж я был хмурый, как утёс? Нет, нет, она просто снова всё перепутала, – с ней это часто бывает – она просто всё взяла и перепутала. Я был не хмурым, но был задумчивым. Такое постоянно со мной случается – отвлекаюсь на внутренние процессы, и получаю очередной упрек.

Оставшуюся часть дня посвятил пешим прогулкам по асфальту. Мешали только сумерки вокруг, но памятник я разглядеть сумел, вот и площадь тоже разглядеть сумел. Я находил компанию голубей дурацкой и неприемлемой для себя. А жмущиеся к тротуару лужи мне понравились, их простота показалась мне достойной, чтобы быть на холсте. А более них мне понравились жестяные одинокие невесты вдоль дороги, с желтой фатой до земли. Они были скромны, и своей прогулкой я украсил им подолы. Такой я любезный сегодня.

Но всё равно было немного скучно, и я стал развлекать себя игрой в воображаемые пазлы. Правила я сделал довольно простыми: необходимо складывать в уме каждого второго инвалида с каждым третьим бомжом таким образом, чтобы получилась геометрически правильная фигура, пока ты не успел дойти до метро.

…

В квартире никого, и макарон не оставили.

24 апреля

«Евгений, вы что-то пишете? Что? Просто записи? Я надеюсь, что как преподаватель, могу взглянуть? Ну что ж, это очень необычно, запутанно слегка как-то…»

…

«Женя, покажи, что пишешь. Дав-а-а-ай, ну, пожалуйста! Ты стихи пишешь? Может мне? А что это? Ужас, Женя, это невозможно читать. У меня в глазах рябит от твоих предложений. Зачем ты такое пишешь вообще?»

…

«Ах-ха-ха-ха! С вот этой строчки орал просто, только муть какая-то. Это ты от нечего делать?»

…

«Охуенно! Ну, дай дочитать-то.»

29 апреля, между бессонницей и утром

Не сплю и считаю в слух, сколько клеток моего головного мозга отмирает в минуту от отсутствия ночной грёзы. Мой устный счет великолепен и поэтичен. С точки зрения вечности я даже не просыпался, и это меня успокаивает.

В ночь с 30 апреля на 1 мая

Поскольку вторые сутки подряд мой сон шляется где-то под агавами и не думает меня навещать, я решил встретить ночь Вальпургии бодрствованием. Обычно сегодня всё начинается в районе полуночи; при свете факелов, возжженных от пламени, которое горит между рогами большого козла, приступают к пиршеству: с жадностью пожирают лошадиное мясо и другие вкусности, без хлеба и соли, а приготовленные жидкости пьют из коровьих копыт и лошадиных черепов. По окончании трапезы, зачин берет бешеная пляска, под звуки необыкновенной музыки. Музыкант сидит на дереве; вместо волынки или скрипки он держит лошадиную голову, а смычком ему служит кошачий хвост. Ведьмы, схватываясь с бесами за руки, с диким весельем и бесстыдными жестами прыгают, вертятся и водят хороводы, – ничего подобного я разглядеть не смог.

Лишь желание говорить о себе в третьем лице. Поэтому: праздник Весны встречал его желтыми лампами накаливания и запахами дошика, навевая легкий голод, который вовсе не мешал, а, наоборот, сглаживал мысли. Пиво больше не веселило его: малая доза вызывала грустное настроение, а большая – меланхолию. Он лежал на кровати, подушки под головой не было, она мешала.

На часах было 03:25. Уметь спать – высшая гениальность, которой он себя лишил.

5 мая

С работой было решено смириться и перестать подставляться. Ничего знаменательного до двух часов дня; после – ушел на обед и попытался проверить, соблюдается ли принцип бустрофедона в изготовлении шаурмы, то есть могут ли в одном ларьке сворачивать её слева направо, а в другом – справа налево?

В 19:20 приходила дама, купившая Фуко. Благодарила за книгу и сказала, что ей очень понравилось, и книга оказалась очень интересной, хотя всю она не прочла, и только жаль, что бедняга автор скончался от СПИДа; память автора почтили молчанием.

Где-то под самое закрытие сидел на чернокожем пуфике и безучастно смотрел, как представитель бытового остроумия пытался уговорить Нарцисса, чтобы тот отдал ему эмульсию поливинилацетата в воде за sim-карту, уверяя, что там 347 рублей. Когда все попытки сошли на нет, проигравший сражение за клей упрекнул Нарцисса в отсталости. Плюнул на пол и сказал, что даже не подозревал, что в центре столицы может быть место, где расчет не предусматривает электронных денег.

10 мая

Умерла моя старушка у открытого окна…

Помню, что университет воспитывает и развивает в человеке всё, и глупость в том числе. Да, кажется, это сказал Чехов, а ему видней.

Кстати, хорошо, что ты ещё говоришь со мной, при том, что я всё еще делаю вид, будто обиделся на тебя, это показательно, но ты так и не подсказала мне что делать? И кто виноват, что у меня нет проездного? Почему я не могу его найти? Ладно проездной, но почему я не могу найти хотя бы 60 рублей? Злоба подступала, денег не было, но я сдержался.

13 мая

«Я думал, что всё бессмертно и пел песни. Теперь знаю, что всё кончится, и песнь моя умолкла» … Мрачные слова, и откуда я это выписал? Может быть… но нет, не может, я не вспомню. Ну и толку делать эти записи, если поутру ты даже не можешь вспомнить, у кого и чего набрался вчера? Надо высыпаться. Да, сон должен быть. Должен быть нормальный сон, чтобы ты не просыпался с кофеином в крови и непонятно чем в постели. Я надеюсь, что я не проспал.

Нет, я не проспал, потому что просыпать мне было некуда и незачем. Это радовало. Я переживал найти у себя в кровати что-нибудь непристойное, но всё обошлось. Я встал, я улыбнулся солнцу, не зримому за тучей (но я-то знаю, что оно там есть), увидел я, что в моей постели ничего кроме добродетели не было, выдохнул. Мои душевные морщины расправились, а мешки под глазами опустели, но не торопись – сказал я сам себе – пару мгновений рассеянности не помещает.

Еще у меня немного болела голова, но я не сильно переживал, ведь меня утешал Пушкин. Да, и ничего такого, у нас в стране терапевты часто выписывают его и старикам, и детям, и кормящим мама, и не только как средство профилактики. А если у человека больные нервы или щепетильное сердце, то… ну да ладно, об этом потом.

Я выбрел из дома, а может быть и из дому на улицу. Сегодня совершенно отсутствовало желание изливаться, да и саму затею вести записи я думал бросить.

Признаюсь, сначала меня воодушевила подобная форма, но что форма без содержания? Помниться, мне казалось, что письмена на бумаге придадут моим занятия больше веса (ведь я легковесен), ведь я легковесен – ведь все сколь-нибудь значимые личности, которые идолами щетинят поверхность моей личности, вели дневники, кидались в них датами и именами, события пускали в них свои корни, и пальцы тонули в чернильных ижицах и что-то там такое ещё. А время всё скидывало их, как перунов, в реку забвения, и те выливались из моего правого уха, едва успев попасть в левое.

Но я осознал, что все, кого я считал авторитетными, сейчас вызывают во мне лишь истерический смех. Теперь мои судьи – надписи на заборах.

Именно поэтому я оставляю эту затею прямо сейчас! И на протяжении всей моей прогулки не буду и помышлять о том, чтобы запомнить её, чтобы потом не сорваться в письменной форме, чтобы не казаться тем, кем я не являюсь, и не являться тем, кем кажусь. Вот так-то.

15 мая

Сорвался. И все мои слова до этого были рябью на воде.

…

Вечерний покер с ребятами слегка успокоил меня и отвлек. Всё больше ощущаю желание упрощаться. В связи с этим целенаправленно развиваю в себе бунинскую болезнь – читать новости и смотреть обзоры на всё, что поддается обзорам.

20 мая

Я иду на работу. Я иду на работу и должен быть честен с этой минуты, перед самим собой и перед вот этими птичьими глазами, которые уставилась на меня из вороньего черепка, ну и чего ты смотришь? – а, ты хочешь идти со мной? Ты ответила: кар! Прелесть.

Теперь у меня будет свой спутник. Я как Земля с пристегнутой Луною. Я бы напоминал себе Вотана, но у того был один глаз и два ворона, у меня же решительно противоположный набор, то есть две зрячие зеницы и одна вещая закричалость; ну и что, что она с городской помойки, всё равно она вещая и смекалистая, а что с помойки, это ничего, у многих в головах и душах бывало встретишь такую помойку… но молчание. Сеять обиду и бичевать какие-то там пороки (какие пороки?) я не собираюсь, ведь моя голова подобна свалке ровно таким же образом – и теперь понятно. Ты, птица, просто учуяла знакомую тебе сущность тебя кормившую. Это презабавное совпадение. Но ничего, ничего, пускай тебя не треволнует больше ничего, поскольку я возьмусь тебя насытить в нашем путешествии.

Я, как ты слышала, не собирался сеять обиды, но зерна истинной глупости теперь лови своим клювом, птица, потому что здесь начинается путь паломника! Я есть паломник и я же – половник, который будет черпать из посудин окружающих нас с тобой координат, чтобы… но не будем шуметь пока что. Я снова ответвляюсь от сути, подобно ручейкам от огромной реки, и рискую остаться лишь болью, ушибом и шумом.

А этого я хочу менее всего в сущем – да чего тебе это сущее, не приставай к нему. Вот, вот, пойдем же со мной, и ты найдешь свое место под всяким небом и солнцем в этой пустыне изобилия, в этих пустошах излишеств. Погоди только, дай расскажу, куда мы идем и в чём здесь вообще дело.

Понимаю, действительно, теперь я твой маленький принц, а ты моя роза нуара, и ответственность (все дела), но разве тебе совсем не важно, куда ведут наши с тобой дороги? Ты, конечно, можешь подумать, что нам решительно неважна цель, а лишь путь имеет сам в себе смысл, и что так нас ни за что не сбить и не запутать, ибо не ведаем, куда идём. Но ты всё равно сейчас узнаешь.

Мы идем учувствовать в товарообороте. А это очень важно. Товары рождает труд. А труд, как ты знаешь, источник богатства. Он является первым и обязательным условием существования человека. История развития самого человека и общества свидетельствует о решающей роли труда в этом процессе. Да, да! Изменяя окружающую природу, люди под воздействием меняющихся собственных потребностей изменяют и свою природу: обогащают знания, развивают способности и приобретают новые навыки.

Что-что? Можно ли повеситься во время обеденного перерыва? Хм…

23 мая

Итак, первый культурный шок я испытал, когда в детстве неминуемо понял, что уже умнее некоторых взрослых (ха, ха – умнее некоторых взрослых). Второй припадок у меня случился, когда, минуя отрочество, поздняя моя юность показала, что я глупее некоторых детей. И чтобы теперь не ждать третьего удара, я решил избавиться от некоторых участков собственного мозга. Думаю, мой медицинский полис покроет расходы на операцию, и я наконец-то, и навсегда, успокоюсь в тени слабоумия.

Как я до этого додумался? Лучше спросить, как я до этого не додумался раньше. К тому же, один мой знакомый гуманист дал мне прочесть обворожительный панегирик глупости, который он нашел, путешествуя по одной ханжеской республике, так что и удивился, как такой живой и сладкий плод мысли может расти на такой пластмассовой пальме выгоды. Поэтому теперь я признаю глупость одним из видов ноотропных препаратов и начинаю слепо любить.

А может это просто моя прихоть и баловство, я ведь, знаешь, последнее время какой-то не свой, как-то не равен сам себе (хо-хо, сам себе), да, да – сам себе, бесцельность пучит мой живот и вот чтобы…

25 мая

Праздновали рождение Богдана. Произносил тост, говорил: спасибо, что родился, ты прекрасный друг и человек. И жизнь прекрасна вполне, но вряд ли стоит всех этих родовых мук, поэтому желаю тебе в будущем больше не совершать таких глупых ошибок! Все посмеялись, даже я.

А чего смеялись-то?

Подытоживая: все напились, многим было весело.

30 мая

Стоял на автобусной остановке. Постоял, подождал автобуса и поехал к самой известной жемчужине московского транспорта, ну конечно к метро, конечно. Оно зимой и летом одним цветом, в нём рассветы и закаты, цвет нации тоже в нём.

А ещё столько убогих, таких разных, таких разных! И все просят подать. А как они просят интересно; необходимо составить антологию столичных прошений милостыни. Желательно, ранжируя и указывая пол, само собой, возраст, вес, цвет глаз и тембр голоса. Важна также лексическая составляющая самих прошений, используемый реквизит можно не указывать.

7 июня

Моя собственная колокольня была выше «Москва-сити», но всё-таки я решился. Пересчитав все башни ради любопытства, я решился.

Башня Эволюции приняла меня и подсадила на самый свой верх. Обрывистая высь щекотала селезёнку, но я сдерживался и не смеялся. Бледнопуховый ветер очень противно лезет в уши и пристаёт, совершенно не имея и малейшей способности к такту. В такой момент всё должно затаиться и не поднимать головы своей! На протяжении всех… что-что, мадам? Что значит «мешаю»? Всюду вообще принято, мадам, произносить монолог, перед тем как застрелиться, если вы не знали; и почему вы так грубы? Разве вас обидел ещё кто-нибудь, кроме природы? Да, да… но, простите и всё же мне необходимо продолжить. Да, до свиданья, падайте осторожнее, чтобы разбиться как можно скромнее, иначе пошлость вашего обмякшего тела растечется по всей брусчатке и затмит ваше грехопадение. Да, до свиданья еще раз.

Итак, … Господи, за что! – Нет, как-то не правдоподобно, давай с большим надрывом. – Господи! я хочу знать теперь, если Тебе угодно, с какими намерениями было отложено тогда моё успокоение: во благо ли мне были отпущены поводья моим скисшим смятениям? или не были отпущены?

Но я не дожидаюсь ответов и жму на пуск и мискликаю всей обоймой. И вспомнив, что забыл исполнить последнюю волю, которую завещал себе ещё час назад, я пытаюсь нагнать мадам на высоте 250 метров, мои объятия уже готовы принять её колышущийся позвоночник, но я промахиваюсь мимо вожделенного стана и натыкаюсь головой на отряд оцепления внизу, и немного грустный, просыпаюсь…

9 июня

А я давно заметил, что нет ничего проще и естественнее, чем привыкнуть; вот, скажем, этот горбун из Парижа, ведь привык парнишка жить как верблюд. А когда приемный его отец, когда он его оставил, а все смеялись, она одна единственная водой его поила, немножко, но поила, а парнишка плакал и привыкал. Вот так, плакал и привыкал. У Декарта, вообще третьим жизненным правилом было всегда стремиться побеждать скорее себя, чем судьбу. А что наши реалии? – Суровы и опытны, и такими словами их больше не озадачишь.

10 июня

Не кричи! Не видишь, я пытаюсь стать частью этого маленького мира, который был создан Ликинским автобусным заводом. Пытаюсь пройти внутрь, но мне немного мешают. Да, вот пупок этой прекрасной женщины мешает, наушники этого престранного мужчины и воспоминания этой бабуленьки о былых и лучших временах, это всё немного мешает залезть мне в открытое окошко. Возможно. Возможно, я бы и смог зайти через дверь, но там меня немного смутили четыре вертикально торчащие изнутри спины (уж очень решительно они были настроены) и еще две горизонтальные спины, лежащие поверх вертикальных, меня тоже смутили. Но больше всего, конечно, меня смутили закрытые двери автобуса, да, это больше всего.

Что значит нерешительный? Я нерешительный? Как жители ликийской провинции, где обитала Химера, такой нерешительный? Нет, здесь ты неправ. Вот раньше – да, раньше я был замкнут и нерешителен, а теперь я решителен и не замкнут. Именно, и ты теперь сам видишь, с какой решимостью я держусь за дрожащие поручни автобуса, дрожащие от шелкового полотна, которое почему-то все с горечью в лицах называют дорогой, а назвав – отплевываются. Вот ты видишь, как я решительно пытаюсь не выпасть на поворотах, цепляясь ногами чуть ли не за крышу, потому что пол здесь видели последний раз на 1 мая, в день труда, когда все отдыхали.

Нет, не говори ничего, я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты скажешь, что звучит это всё предвзято. Вот, я угадал. Да и к тому же, это может звучать предвзято, скажем, для тебя, потому что ты видишь в этом какую-то озяблость душ, увядание надежд, вот всё это, а для меня – нет.

Для меня всё по-другому, а точнее в точности зеркально наоборот. Для тебя увядание, а для меня пышность, у тебя озноб, а у меня – жара, лихорадка, пульс на 100, давление на 140, и всё потому, что каждое утро, каждый день и вечер в моём нетленном гор. транспорте разъезжает моя новая возлюбленная – глупость.

Она не пропускает ни одного рейса, она там буквально на всем – на полу, крыше, на водительском сидении и под колёсами, в машинном масле и на ремнях двигателя, в каждом подшипнике и в каждом билете и цене на билет. И на каждом лице заходящего и выходящего пассажира тоже она, а на моем – в первую очередь.

И сейчас она уже где-то здесь, непременно скользит по салону и заглядывает каждому под брови и в телефон тоже смотрит каждому, о Небо, необъятное Небо, как это волнительно. Как животрепещущ мой лик сейчас, как вздрагивают шнурки на моих кроссовках, не то от извилистой дороги, не то от извилистой её походки, вздрагивают и замирают.

Это едва выносимо. Мне страшно с нею встречаться, но страшнее её не встречать. Благоволенная, не покидай, поброди еще немножко, еще чуть-чуть, пока мы не доехали до метро, а там я выйду, и мы, может быть, увидимся с тобой снова, узнав друг друга сразу. И ты быть может проводишь меня, проедешься со мной до самой работы, если у тебя будет свободных полчаса. Я знаю, ты всемогуща, но не вездесуща. А компания с тобой всегда праздник, мёд и солнце.

А помнишь, как я встретил тебя ещё в школе? Тогда я слышал тебя из уст одной учительницы русского языка и литературы. Помню фамилия у неё была то ли польская, то ли ещё какая. А ещё помню стояние у доски и вопросы от этой учительницы, да, вопросы и упреки: так, Евген, у тебя последняя попытка не получить двойку, ты же не хочешь окончательно и бесповоротно узаконить свои отношения с двойкой, окропить дневник свой постыдством ведь не хочешь? Нет, – говорил я – не хочу.

Ну и замечательно, тогда ответь вот на что: как, а вернее что, – что ты знаешь о слитном написании наречий? Давай ответь, и я не унижу тебя и двойку не поставлю. Если ответишь, не поставлю.

И что мне было делать? Все мысли падали и бились оземь, разлетались вдребезги, я спрашивал себя – наяву это со мной происходит или я взаперти, сижу скованный в этом мире зеленых досок и белых мелков безграмотностью? Я судорожно вспоминал и искал ответ. Смотрел вверх, смотрел вниз, вглубь и вдаль уходили мои мысли, я круговращал все свои знания, перебивчато перебирал их и, несобранный, начинал сначала. Что, что мне делать? – спрашивали мои глаза у всех парт в классе. Но было молчно. И я молчал в ответ.

Худая дуальность раскраснелась в моем дневнике, и от ужасной прорвы стыда спас лишь звонок.

…

Школа запомнилась своими поминками. Нас хоронили в открытом гробу, с красивыми узорчатыми ленточками синего отлива, словно шея утопленника.

А директор: «дорогие усопшие! Поздравляю вас с кончиной. Эти года были прекрасны и питали каждого из вас надеждой, надеждой на скоропостижность, и я вижу, какими вы стали! Будь я на вашем месте, я бы плакала и пела до самых первых петухов! Ну, в добрый путь!» – и махала рукой, как бы прощаясь.