Читать книгу Прости… Забудь - Евгения Арапова - Страница 2

II

. Ребенок, который с самого начала был один

«Интересно, я была счастлива, хоть когда-нибудь? Наверное, в самом раннем детстве, которое я не помню. Город Тверь, семья с множеством родственников. Любящие меня и друг друга родители, которые всегда рядом. Да, скорее всего в то время, и еще совсем недолго… Мне лет пять: пятиэтажная «хрущевка», дружный двор, в котором все друг друга знали и были, в общем-то, неплохими людьми. У меня много друзей, живущих в том же доме, с ними я носилась, падала, наживала кровяную корку на болячках, а потом, с болью, снимала ее с кожи. С этими же детьми я делила конфеты и яблоки, выданные родителями. Хорошо помню, как мама подружки приносила батон, и отламывала каждому по куску. Особенно вкусной была, конечно, горбушка. Наверное, это самый вкусный хлеб в жизни детей небольшого городка конца 80-х. Нам было интересно друг с другом, и со взрослыми, которые, никогда не отнекивались, а, вроде бы даже с интересом, общались и со своими, и с чужими чадами. Кусок раннего счастья социализации, положенный мне. В 91-м Мама с папой решили переехать в Петербург, или папа решил, в то время тонкостей понимать я не могла. Немного странно, учитывая, что расстояние до Москвы 200 км, а до Питера 530. К тому же, Москва есть Москва—столица. Но всему есть свое объяснение: у папы в этом городе был успешный уже тогда не друг, но знакомый, с которым они вместе служили на Дальнем Востоке. И ему нужен был тот, кому можно доверять в зародившемся и начинающем расцветать бизнесе. Папа оказался именно таким человеком. Все вокруг, в моем маленьком мире, менялось, я же воспринимала это спокойно, без потрясений.

Первой достопримечательностью города, которая произвела впечатление, стал Исаакий. Сейчас понимаю, что мне повезло, что июньский день приезда был солнечным. Получись он другим, не знаю, как бы я восприняла новое место жительства. Собор поразил, но больше напугал. Когда проезжали мимо, я почему-то боялась, что он разрушится и накроет всех здесь присутствующих. Восприятие окружающего мира ребенком, выросшим не в столице. В этом новом большом городе быстро появилось восторженное осознание: «Мне нравится. Я хочу здесь жить. Красиво!» Впоследствии, когда я начну заниматься любимым делом, то есть обдумывать немногочисленные события своей скудной жизни, я много раз задам себе вопрос: «А не этот ли проклятый город разрушил все вокруг меня»? Но это будет позже, пока мне пять, мы с родителями поселились в однокомнатной квартире на 5-ой линии Васильевского острова, в той самой квартире, где я живу до сих пор. Жилье принадлежало вышеупомянутому знакомому, одним из преимуществ переезда нашей семьи было предоставление «угла». Не бесплатно, естественно. В 90-м рынок аренды вообще не знаю, существовал ли? Но к счастью, у родителей, необходимости разбираться в подобном, в новом городе, не было. Жилище мне понравилась. Казалось, теперь я нахожусь в замке, именно так я воспринимала старый, кажется, 19-го века постройки, дом. Двор-колодец, парадная, завораживали и приводили в оцепенение, быстро сменившееся ощущением чего-то родного, казалось, здесь я жила всегда. Впоследствии, когда периодически я бывала на «малой родине», приходило осознание того, что Тверь—это пробник Питера, предоставленный судьбой для начала, после чего полный объем. Ну в правду ведь, похожи. Старые особняки на Советской, вид с набережной Волги на другой берег, на Степана Разина, застройка, мосты. Да, река не Нева, Волга, но это и лучше. Новый город стал своим почти сразу. При этом, я никогда не считала себя петербурженкой. Моя родина-Тверь. А Питер, любимый, единственный, но не родной.

С обретением друзей на новом месте сразу не заладилось. Найти такую же компанию, как на малой родине, не получилось. Впервые моя болезненная застенчивость проявилась и повлекла за собой негативные последствия. В Твери, во дворе я была своей, «по праву рождения», влилась в коллектив, не задумываясь. Или дети были лучше и проще… В Питере выйдя на площадку, я заведомо боялась, что не примут. Не знаю почему, но уже тогда опасалась новых людей. Скромная, необщительная. Было бы проще, если ко мне обратились, я никогда резко не отвечу, есть шанс завязать дружбу. А сама обращаться… Нет… Знакомство уже тогда было чем-то непростым. Я стеснялась подойти к детям и предложить поиграть вместе, в том возрасте, когда не должно быть страха и опасений. Не знаю, откуда у меня это взялось, родилась такой, наверное. Или воспитание. Я не вызвала никого интереса, моего появления никто не заметил. Не оставалось ничего другого, как развернуться и пойти домой. Больше во двор не выходила. Да, вот так вот, не решалась. Позже, когда мы с родителями проходили мимо, я замечала что дети на меня как-то не так смотрят и смеются, обсуждая меня, наверняка, говорят что-то обидное. Родители никак не реагировали и я думала, что это правильно. Терпеть и молчать. Никак не защищаться, игнорировать все возможные выпады в твою сторону.

Второй выход в петербургское общество также провалился. Сад, как погружение в социум оказался негативным переживанием. Было некомфортно. Как только я зашла в группу, села в углу, мечтая, чтобы этот день побыстрее закончился, и еще о том, чтобы на меня никто не обращал внимания. Теперь это было меньшим из зол. После того, как не смогла подружиться во дворе, я стала еще более неуверенной. Было ощущение, что меня здесь нет, все происходящее нереально. В моем поведении не было пренебрежения, один лишь страх. Оказалось, это тоже грех и за него общество жестоко наказывает. Как наказывает всех, кто «не такой». (Еще бы оно само, для начала, было «таким».) Смеется и издевается над инвалидами, слабыми, несчастными. Людей с проблемами стараются растоптать. «Спарта на минималках». А мир от того и не совершенен, что им подобные недоделанные спартанцы правят. Те, кому плохо, виноваты, они всегда во всем априори виноваты. Тогда, в детстве, я уже не хотела нравиться, хотела, чтобы меня не замечали. Чувствовала, что если привлеку ненужное внимание, будет только хуже. Так и получалось. Что это, умение видеть свое будущее или негативные мысли тем и опасны, что могут стать явью? Кто бы знал. Остаться незаметной не получилось, я вызвала живой интерес, совсем не позитивный. Почему-то меня сразу начали дразнить и обзывать, невзлюбили за закрытость и зажатость, за нежелание вылезать из своего собственного, комфортного мирка и я, совершенно не умея защищаться, не придумала ничего лучшего, чем заплакать. Это никого не остановило, наоборот, совершена первая страшная ошибка, которую я из страха много раз повторю в дальнейшем. Я показала, что не отвечу, со мной так можно, боялась и избегала конфликтов. Не могла, как другие дети, драться и плеваться. Подобное поведение мне казалось недостойным. Я пишу это и противна себе. Проявлялись задатки поведения жертвы. Скажут встать и пересесть с места, я пересяду, лишь бы не было ссоры, скажут, что нужно поделиться тем, что дали родители, без проблем… Вот только ощущение оставалось, что ты не человек, а вещь. Обзовут… Я не отвечу. Меня не защищали и не учили защищаться, мысль что-то ответить появлялась, но сковывал страх. Из трех реакций «Бей, замри, беги» моя-«замри». Это первый раз, когда я не смогла отстоять свои границы. Вместо этого, научилась терпеть, чем подписала себе приговор. Уже тогда, мне было некомфортно среди людей именно из-за творящейся несправедливости. Я была хорошей, тонкой и слабой, а они со мной так. Неужели за слабость нужно так жестоко наказывать? Я надеялась, что кто-нибудь все увидит и спасет меня. Защитит. Но этого не случилось. Это был первый урок, показывающий, что никто никогда не поможет, рассчитывай только на себя. И еще, никому никогда не воздастся за ту боль, которую тебе причинили.

Впервые в жизни я почувствовала ненависть и презрение к себе. Ненавидела за то, что не смогла правильно отреагировать, оградить себя, за то, что такая, какая есть. Уже тогда, в детстве отвращение доходило до такой степени, что время от времени хотелось отрывать от себя куски и выбрасывать. Меня травили и я поверила, в то, что я–ничтожество, начала смотреть на себя их глазами. А сад: обзывались, говорили, что я некрасивая и платья у меня страшные. Хотя, как я сейчас понимаю, эти девочки просто завидовали. Платья у меня были самые что ни на есть качественные, заграничные. Я помню один раз проходила мимо и кто-то сказал: «Что ты здесь ходишь, воздух колышешь, холодно». Не шучу, так и было. Я боялась не то чтобы что-то сказать, посмотреть, рукой пошевелить, хоть как-то проявлять свою личность, потому что знала, за подобную вольность последует расплата. В любой ситуации, когда ко мне обращались я замирала и молчала. Это выглядело странно. Я знала, как нужно себя вести, но не решалась, боялась негативной реакции, боялась быть собой, понимая, что за это накажут. Я позволяла издевательствам продолжаться. Реакция на любой выпад-уход в себя. Безнаказанные оскорбления оставляли тяжкий груз на моей душе. Человек, личность которого постоянно растаптывают, ненавидит себя, винит в происходящем. Я презирала себя за то, что так легко сдалась, не билась. Но я не боец, я-тихая и не могла достойно ответить. Позже, много раз, без посторонней помощи распну себя за то, что настолько беззащитная, мечтательная и неприспособленная к жизни. Я буду говорить словами тех, кто всегда обвиняет жертву: «Почему ты не защищалась, почему не спаслась?» Любое насилие ужасно именно тем, что оставляет шлейф перепутанных ощущений, среди которых и: «Я плохая, недостойная, поэтому со мной это произошло» и полное отторжение себя и вина, тебе кажется что ты всегда во всем сама виновата. Хочется стать новой, чистой, той, с которой этого не было. Поступи я тогда иначе, вся жизнь по-другому бы сложилась. Но получилось так, как получилось, подкрепленная остро негативной на нее реакцией, моя зажатость выросла в разы и не помогала дальнейшему установлению контакта с миром. Происходящее я, определенно, воспринимала как трагедию. Моя личность основывалась в основном на страхе. Страхе негативных реакций людей, мира. Пожалуй, тогда впервые проявилось отсутствие интереса к происходящему вокруг. Как я могу радоваться, стремиться к людям, если они отвергают и причиняют боль? Я существовала в переживаниях, ярких и очень болезненных.

Я не смогла правильно повести себя изначально, не смогла дать сдачи, меня никто не защитил. На так называемых «педагогов» надежды было немного. Сейчас мне кажется, что они даже удовольствие испытывают, когда видят травлю детей. Надо мной не издевались каким-то особенно изощренным образом, но и того, что было, хватило.

В школу я пошла не нормальным, социализированным ребенком, любящим себя, жизнь и других людей, а человеком с начальной стадией душевной инвалидности, я была травмирована, уверенна в том, что ущербная. Окружающие чувствовали мою неуверенность, нелюбовь к себе. Даже на детских фотографиях на лице такая печать страдания, что становится не по себе. За столь непотребный вид окружающим хотелось причинить мне как можно больше боли. От меня веяло несчастьем, это бесило, видимо, поэтому и хотелось добить. Неосознанное животное желание. В школе все пошло по тому же сценарию. Хотя, из-за отсутствия эффекта новизны, я переносила происходящее чуть проще.

Опять дразнили и обзывались, когда я отвечала у доски, слышались различные комментарии. При том, я отвечала правильно, не была тупой. Стоило мне надеть какой-то необычный наряд, следовала отрицательная реакция. Я опять раздражала всех одним своим видом. Уже не знала, как себя вести, чтобы не бесить. Я одевалась так, чтобы вообще не привлекать внимание, всегда молчала, не высказывала свое мнение, знала, что оно никому не понравится. Не поднимала руку и не отвечала на вопросы, даже зная ответ. Понятно, что к успехам в учебе такое поведение не вело. Ежедневный визит в школу был каторгой, я боялась туда заходить, стала очень нервной, меня как будто, день за днем, в тюрьму отправляли. При всем при этом я, через силу, посещала школу, хорошо училась, была отличницей класса до 5-го или 6-го, сейчас уже не помню. До тех пор, пока накопленная боль и происходящее не начали давить невыносимо сильно.

В новом городе Петербурге папа почти все время был занят, зарабатывал деньги, мама тоже работала, я проводила время после занятий в одиночестве. Первым, и таким важным лично для меня приобретением стал телевизор и прилагающийся к нему видеомагнитофон, я могла смотреть мультики Disney. Кассет VHS было немного, поэтому диалоги персонажей запомнила достаточно быстро. Данной покупкой материальные достижения не ограничились. Дела у папы пошли хорошо, через пару лет он смог выкупить квартиру, в которой мы жили. За достаточно высокую цену, я помню разговоры на эту тему. Когда нужно было решать вопрос с жилищем, ни мама ни папа не захотели перебираться на окраину, только центр. И тут выяснилось, что знакомый, готов продать квартиру, которую снимали родители. К ней привыкли, да и утруждать себя поисками не хотели, остановились именно на этом варианте. Кроме того, у папы появилась бежевая «девятка жигулей», по тем временам–вполне приличный автомобиль. «Иномарки», как их тогда называли, могли себе позволить только безмерно успешные люди. На вопрос кем работает твой папа, я отвечала: «Папа у меня «бизнесмен». Вот так, коротко и ясно. В тот момент я не знала, что означает это слово, да и интересовали подобные нюансы мало. Иногда в будние дни я приходила из школы, папа был дома. Это означало, что мы обязательно пойдем гулять, или даже поедем на залив на выше упомянутой «девятке», успев вернуться к приходу мамы с работы. Я помню, как мы вышагивали по городу, в такие минуты я почти забывала, как сложно было все остальное время. Я, интересно одетая и папа, молодой, красивый, успешный. Широкую золотую цепь, печатку, он носил, малиновый пиджак-нет. Все-таки высшее техническое образование и остатки мировоззрения советского инженера накладывали отпечаток на восприятие так резко изменившейся действительности.

Сейчас я понимаю, что с 5 до 8 лет, тоже была счастлива. Меня не замечали, травили дети, но у меня была любимая и любящая семья. Не было друзей, но было все остальное, достаток, любовь и забота, постоянное развитие. Мама очень трепетно следила за тем, чтобы я выросла разносторонне-образованным человеком. Театры, музеи, познавательные прогулки по городу, первые путешествия на автомобиле. То, что в детстве часто кажется утомительным и нудным. При этом только такое воспитание в самом раннем возрасте позволяет привить интерес и любознательность. Пытаться расширять кругозор, когда ребенок вырос—поздно.

Идиллия (а именно она это и была) закончилось в 1994-м. Я плохо помню пролетевшие три года, зато отлично–свои впечатления об одном дне. Наверное, слишком тяжелый момент, чтобы можно было выкинуть его из памяти. Я возвращалась из школы, еще во дворе ощутила смутное волнение, как будто что-то должно случиться, что-то не самое лучшее. Мама с папой были дома и о чем-то разговаривают на кухне, как только я зашла, дверь на кухню закрылась, голоса утихли. Ко мне вышла растерянная мама:

–Лера, иди в магазин сходи, купи хлеба.

–Но я…

–Лера, иди,-совсем недружелюбным тоном добавил папа.

Ушла. Вернулась, уже заметно по-детски нервничая, понимая, что происходит что-то плохое. Второй раз меня отправлять никуда не стали, я прошла в комнату, села и через закрытую дверь слушала разговор:

–Какой срок?

–3 месяца.

–И где вы будете жить?

–Я пока снял, потом что-нибудь придумаю, не переживай, эту квартиру я оставлю вам с Лерой, машину, конечно, себе.

–Ясно. Ты точно все для себя решил?

–Да, Таня, прости меня ради бога, но я ее люблю. Наташа работала у нас в фирме и как-то все закрутилось. Я влюбился как в 16. А потом выяснилось, что она ждет ребенка… Я не могу поступить с ними иначе. С Лерой все будет хорошо, я помогу, она уже взрослая, но я все равно рядом, будем проводить время вместе, видеться.

–Ну хорошо, значит хорошо. Ты вещи собрал?

–Сейчас пойду собирать. Танечка, милая, прости меня…

Потом папа действительно взял то, что нужно, при этом никоим образом не претендуя на столь актуальные в то время предметы бытовой роскоши. На прощанье он поднял меня на руки, обнял, поцеловал и сказал:

–Доченька, я ухожу, теперь буду жить отдельно, но я очень тебя люблю и всегда буду рядом.

–Папа, я тоже очень тебя люблю.

После того дня отца я больше не видела. Тогда, в мои 8, я, конечно, не полностью осознавала происходящее, не чувствовала разрывающей душу боли. Намеренно повторяла себе: «Папа ушел, он больше не будет жить с нами…» и почти ничего не чувствовала. Только голова кружится, все как в тумане. Периодически мне начинало казаться, что сейчас все изменится, вернется в «точку восстановления». Ничего страшного, все нормально, все спокойно. Ну да, папа ушел, переживем. На фоне этого появилась тоска и невыносимая тревога, предчувствие чего-то ужасного. Того, что ждет впереди.

Начались, мягко скажем, не самые лучшие времена. Папа больше не появлялся, где он живет, его номер телефона мы не знали. У него не было стационарного «офиса», да мама бы никогда и не пошла его искать, о чем-то с ним говорить, о деньгах, например… Я вообще завидую ее выдержке, не каждая женщина смогла бы вести себя с таким достоинством, не позволить вырывающейся наружу боли подавить волю и начать унижаться перед мужчиной. Гордая, сильная. Не просила отца остаться. Наверное потому, что чувствовала, что это бесполезно. Я знаю, что она вела себя так не от безразличия, папу она очень любила, несмотря на его скотский поступок. Я никогда не слышала ни одного плохого, да и вообще, долгое время, ни одного слова про этого человека. Его не было, он стер себя из нашей жизни. Когда мне было 10, я впервые решилась задать вопрос:

–Мама, а папа он….

–Лера, я не буду говорить о твоем папе. Никогда… Может быть, это не очень тебе понравится, но ты и меня пойми, не получится… Если ты хотела узнать, что с ним сейчас, я не знаю. Так же как ты, я видела его в последний раз в тот самый день.

После этого разговор об отце не заходил. Я, может и не понимала до конца почему нужно вести себя именно так, но лишних вопросов не задавала. Ведь все же хорошо. В нашем доме всегда спокойно и тихо, но уныние и одиночество буквально висели в воздухе. Часто мама, возвращаясь с работы, просто сидела, смотря в одну точку. Однако, рано или поздно, домашние дела требовали включения, она поднималась и продолжала решать проблемы, все возвращалось на круги своя. Я ни разу не видела, чтобы она плакала.

Теперь основной нашей задачей было выжить в эти странные 90-е, которые так неожиданно ударили основной массе населения по мозгам. Я должна была хорошо учиться и хоть как-то помогать по дому. А у мамы была четкая цель: заработать на еду, одежду, отдых, и все прочее. Сначала мама работала менеджером по оптовым продажам в какой-то небольшой фирме, которая в то время торговала телефонами с определителем номера, появившись, такие аппараты были очень востребованы. Платили долларов 400, хватало с трудом. В мои 12, в 1998-м мама нашла другую работу, тоже что-то про торговлю, но теперь уже оптовыми партиями техники, процент с заказов был соответствующий. Работать приходилось много, я почти всегда была одна. Но именно с 1998-го мы зажили совсем другой жизнью. Год кризиса, очередного обвала рубля наша небольшая семья не заметила. Больше не нужно было считать деньги на продукты, я могла есть свои любимые сладости в любом адекватном количестве. Одежды у меня могло быть столько, сколько я хотела. Не брендовая, но та, что продавалась в приличных магазинах Питера, стала вполне доступна. Мы были избавлены от необходимости одеваться на рынке, мучившей почти всех дорогих россиян. Мама купила себе автомобиль, стала выезжать за границу. Основные материальные вопросы были решены. А я, которая видя столь положительный пример перед собой должна была стремиться к подобному, к независимости и возможности достойно зарабатывать, стала совсем иначе себя вести, все изменилось отнюдь не в лучшую сторону.

Уход папы наложился на итак уже искаженную картину мира, я сама не осознавая того, скатывалась на самое дно. Не могу сказать, что мне очень его не хватало, что сильно скучала, но остро чувствовала свою неполноценность из-за того, что у всех папы есть, у меня-нет. К этому прибавлялась беззащитность. Чтобы выжить, необходим был человек, который сможет оградить от неприятностей, объяснить, что несмотря на происходящее этот мир не так уж страшен, если уметь с ним обращаться. Тот, кто всегда защитит, спрячет, укроет, или, отомстит за тебя, в конце концов. Тогда, с моими природными данными был бы шанс. Но жизнь и сам папа распорядились так, что рассчитывать на подобное я не могла. Папа мог стать опорой, но не захотел. Я должна была решать свои проблемы сама. Не слишком ли тяжелая ноша для ребенка?

С каждым годом взросления становилось все хуже. Неосознанная боль разрывала сердце, я сохла, не понимая от чего, увлекалась болезненным самокопанием возникали совсем черные мысли: «А ведь папа совсем не любил меня, если бросил. Одному из самых близких людей все равно, что со мной будет. Насколько же я никудышная, если человек, призванный любить и ограждать, так поступил. Ну да. Папа не любил, люди не любят, значит я это чувство вообще не способна вызвать. Меня никто никогда не сможет полюбить».

Я сильно удивлялась, когда кто-то неожиданно относился ко мне по-человечески, мне хотелось закричать: «Не надо, я плохая, я этого недостойна». Понимала, что заслуживаю только отрицательного отношения, ждала, когда очередной урод причинит мне боль, чувствовала какое-то странное удовольствие от такого обращения. Все нормально, все идет по плану. Привыкла к подобному, чувствовала себя в своей тарелке, последней, худшей и радовалась, когда мне об этом напоминали. Такие же ощущения, наверное, испытывают люди практикующие selfharm. До этого я, на свое счастье, не доходила. Любое негативное проявление (косой взгляд, хамство, неудача) воспринималось как трагедия, на разрыв. Я еще раз убеждалась, что лишний раз лучше не выходить из дома, так безопаснее. Да и вообще, нужно быть как можно более незаметной, это единственный шанс уцелеть.

К моим 14 случилось множество событий, которые, вот честно, я бы предпочла, чтобы обошли стороной. Мир больно ранил, отверг. В результате травли я стерла собственную личность. Постоянное осуждение и неприятие. Лень, отсутствие интереса к жизни. Сильный бы победил, слабая сломалась. Я точно знала, что чтобы я ни делала ничего не получится, не нужно и пытаться. Я раз за разом буду сталкиваться с неодобрением, или, хуже того, с издевками и унижениями. Я поверила, что я-никто, человек, у которого ничего никогда не будет. А хотелось… жизненные стремления никто не отменял. При этом четко знала, что хоть что-то делать слишком опасно. У меня, ущербной, ничего не получится. Прошлые травмы явно показали—мне нет места в этом мире. От невозможности быть собой, жить, как хочется, делать, то, к чему душа лежит, мне становилось тошно. Могла ли я хоть чего-то добиться в этой жизни, будучи таким человеком? В жизни, где для успеха коммуникабельность и выстраивание правильных отношений с правильными людьми зачастую, важнее мозгов. На что было рассчитывать мне, человеку с нулевыми задатками? А еще самооценка. Существуют люди, которые начинают дело с уверенностью в том, что смогут. Я не знаю, какая жизнь должна быть, чтобы так воспринимать себя? Для меня уверенность в себе это что-то из области фантастики, я боюсь начинать решать даже самую мелкую задачу, потому что точно знаю, не получится. Я не пыталась что-то делать, к чему-то стремиться, добиваться, уже тогда я позволила им себя сломать, определить мое будущее.

Я точно знала, что никто не захочет со мной общаться, дружить, если кто-то и пытался завязать разговор, воспринимала это как шутку, причем достаточно злую. Не верила, что кто-то кому-то искренне интересна, я же плохая, страшная, недостойная. Казалось, люди хотят поиздеваться. Влезть в душу, узнать, что со мной происходит, посмеяться. Я тут же уходила в себя от страха. Чего боялась? Того, что позволю истинным чертам проявиться, опять вызову непонимание. Того, что ранят. Поэтому я старалась оттолкнуть человека, знала, что он все равно разочаруется и в очередной раз причинит боль. Не факт, что переживу, значит нужно не допустить, предотвратить. Понятное дело, что даже изначально дружелюбно настроенный обалдеет от такой странной реакции и предпочтет дальше не общаться. Я долгое время сталкивалась только с агрессией, ее и ожидала… Травмированное сознание. Я не жила в мире людей, была отгорожена от них, сидела в стеклянном кубе, из которого не вырваться, вся порежешься в процессе, потеряешь слишком много крови.

Начала проявляться аутоагрессия. Иногда я плакала и истерила, иногда срывалась на маму, за что было очень стыдно впоследствии. Было очень жалко и себя и ее, становилось еще хуже. После истерик случалось что-то нехорошее, и я считала это наказанием за отвратительное поведение…

При этом нужно признать, что травля, с которой я столкнулась, не яркая, с плевками в лицо и опусканием головы в унитаз, без рукоприкладства, тихая, вялотекущая, но при этом разрушившая мою личность. Поначалу со мной более или менее, общались девочки, хотя мне в это виделся какой-то подвох. Мне казалось, они все равно не любят и обсуждают в негативном свете. Я была одиноким ребенком-сиротой среди людей, которому некомфортно и плохо от происходящего, но не совсем уж изгоем, которого все шпыняли и за одну парту не садились. Я просто чувствовала, что непопулярна, и по-настоящему меня никто не любит. Не относятся так как к тем, кто нравится. Не воспринимал меня так, как я бы этого хотела. Разница колоссальная. Я с самого детства видела только лишь негативное отношение противоположного пола, ведь травили именно одноклассники-мальчики. Для них я не являлась девочкой, скорее серым бесполым пятном. Я очень сильно боялась и не осмеливалась отвечать резко. Казалось, будет еще хуже. Кроме того, обо мне же другие, которые не участвуют в травле, плохо подумают. Откуда это? Откуда страх сделать хоть что-то для себя? Стыдно показывать не лучшие черты. Зато не стыдно стоять и слушать оскорбления. В какой момент я сломалась и стала жертвой? В какой момент это общество внушило мне мысль о том, что я должна молчать? Почему я была уверенна, что нужно терпеть и переживать, вместо того, чтобы ответить? Молчание, ожидаемо, не прибавило мне уважения других детей, наоборот, они тоже включались в травлю. Почему нет? Я же не отвечу.

В то время не шла речь ни о каких симпатиях. К кому ее испытывать, к тем, кто травит? Детские влюбленности, ранние романы, первый поцелуй и секс в 16–это у других. Да и не нравился мне никто. Одноклассники—плохие, глупые, злые. Либо нарочитые «альфачи», либо закомплексованные ботаники. А кроме них других мальчиков в окружении не было. У меня отсутствовала компания, кроме одноклассников других детей не присутствовало.

Некоторое время у меня даже была формальная «лучшая» подруга. Правда эта дружба так и не дала мне ощущение вовлеченности в вокруг происходящие процессы. Наше общение сошло на «нет» в 13 лет, когда девочка начала наносить на лицо толстый слой тонального крема «Балет» и синие тени. Она сама, ее мама и сестра считали, что это красиво. А еще они говорили «ложут» и «плотют» и всей семьей цитировали фильм «Свадьба в Малиновке». Конечно, в пубертатном периоде ей со мной, ставшей еще более грустной и задумчивой, стало неинтересно. У нее началась личная жизнь… Общение с мальчиком на 3 года старше, который не нравился, но «должен же у меня парень быть, а то некрасиво». Сложно представить двух более разных девочек. Мы с первого класса сидели за одной партой, вот и весь секрет дружбы. В тяжелом подростковом возрасте, когда еще ярче начали проявляться черты характера, стало ясно, что у нас нет ничего общего. Дружба закончилась, и это стало для меня огромным ударом. Она не звонила, не звала гулять, постоянно была чем-то недовольна. Мы продолжали сидеть за одной партой, но я была интересна только для того, чтобы переписывать решенные задачи по математике. Не хотелось быть человеком, которого используют, и обращаются к нему только когда что-то нужно. Я не смогла найти в себе силы общаться после того, как нашла в учебнике клочок тетрадного листка, на котором была ее переписка с нашей одноклассницей:

–А вы с Лерой ведь лучшие подруги?

–Нет, мы просто сидим вместе, моя лучшая подруга-Юля.

Было, в очередной раз, очень плохо. Но я не стала выяснять отношения, тихо отдалилась и начала играть роль «Белого лебедя», возвышенной непонятой натуры, абсолютизирующей свою боль. Как будто страдание сделает меня лучше, чище. А потом, единственный мой человек обязательно увидит величие моей души и отогреет. Я жила надеждой на счастливое будущее.

А пока…было невыносимо больно, от того, что никому не нужна, не интересна. Я всегда мечтала об огромном количестве друзей, не было ни одного. Все свое время проводила в одиночестве, научилась мечтать о том, что все еще будет. Воображение рисовало поистине сказочные картинки.

Чем старше я становилась, тем меньше хотелось находиться среди людей: идти в школу, просто выходить из дома. После уроков иногда удавалось договориться о совместной прогулке с одноклассницами, но в последний момент я всегда отказывалась. Очередные несколько часов несвободы, нет. В то время только уединение позволяло хоть немного восстановить немногочисленные жизненные силы. Бесцельному шатанию по улицам я предпочитала время с книгой или журналом, ну или в самом страшном случае, с телевизором. Разговоры девочек казались скучными и пошлыми. Все эти рассуждения о растущей груди, и «лапаньях» мальчиками, о первых сигаретах и алкоголе… Не интересно. Так хотелось обсудить с кем-нибудь нравящуюся музыку, а не «Руки Вверх» и, прости господи, «Иванушек». Поговорить о книгах, о статьях в журнале. Ну или о жизни, о том, чего мы хотим, о чем мечтаем, какими планируем быть. Со мной рядом людей, с которыми я бы могла обсудить подобное, не было. А искать их, пытаться оказаться «среди своих» я не могла, кто я такая, чтобы быть с ними рядом, если недостойна? Кто я такая, чтобы верить, что приличные люди могут захотеть общаться? Я сама себя не люблю. Мне казалось, нужно сначала понравиться себе, после чего можно попытаться нравиться другим. Мне не то чтобы не хотелось быть среди людей, в том моем состоянии это было практически невозможно. Любой взгляд, слово я воспринимала как оскорбление. Так сильно меня затравили. Казалось, не было в мире более зажатого, напуганного человека.

Только в одиночестве я чувствовала, что я-это я, настоящая, я могла быть собой, вернее тем, что от меня оставалось. Среди людей даже отблеска подобного ощущения не было. Для того, чтобы не нарываться, я играла, отвратительную роль человека без личности, без мнения. Потерять, предать себя —одна из самых страшных кар. И наказывала себя именно я, не они. Я старалась как можно больше временя проводить наедине с собой, лишь бы не сталкиваться с душащим меня обществом, лишь бы не растерять себя окончательно. Не понимала, что уже растеряла. Ранящей стороной изоляции были тоска и отчаяние. Не было рядом близкого человека, кроме мамы, мне не с кем было даже поговорить, погулять по городу. Отчуждение приводило к тяжелейшей апатии. Мир ненавидит меня, не оставалось ничего, как начать ненавидеть его.

Прежде я не задумывалась, красивая или нет? Но пришло время. Ответ ожидаемо отрицательный. Раздражало все: прическа, лицо, которое, к сожалению, покрылось подростковыми прыщами. Фигура, одежда, стиль, которого не было. Я ненавидела каждую клетку себя, смотрела глазами не принимающих меня существ. Столь сильная зависимость от общественного мнения. Мне хотелось поменять в себе все, снять кожу, нарастить новую.

Ситуация осложнялась тем, что я не знала, как я хочу выглядеть, у меня не было образа. Решила жить, как получится, носить, что покупала мама, а красоту оставить на потом. Мне почему-то казалось, что желание достойно выглядеть—чрезмерное. Как будто не заслужила… Я чувствовала себя уродливой, искалеченной внутри, мне казалось, я столкнулась с такими ужасами, о которых мои ровесники понятия не имели. Я мечтала вылечить душу, после чего, была уверенна, похорошею и внешне. Кроме того, за страхом выглядеть так, как хочется скрывался все тот же страх быть собой. Я так сильно залезла в раковину, которая, на самом деле, меня не защищала, что сама мысль о том, что из нее необходимо вылезать, меня уничтожала. Еще боялась, что будет много ненужного мужского внимания, от которого я не смогу отбиться. Да и вообще, нельзя быть красивой, я видела как мальчики смотрят на раскованных, сексуальных девочек, я бы не пережила этот взгляд в том возрасте.

Не хватало смелости даже спросить насчет возможности купить нравящуюся мне одежду, или хотя бы попробовать придумать приличный наряд. Зачем, я бы все равно не решилась его надеть. Полагала, что такое гнилое внутри ничтожество не имеет права выглядеть достойно. Считала, что все бесполезно, ничего не получится. То же и с кожей, я не верила, что могу избавиться от недостатков. Впервые проявившаяся тенденция: каждый раз, когда мне чего-то хотелось, я думала, что желаемое недостижимо и отказывалась от мечты. Не получится. У МЕНЯ не получится. Социум, своим отношением, памятью о том, как он на меня реагировал, вбил установку: у меня никогда ничего не будет так, как я хочу. Чтобы каждый раз не переживать болезненное разочарование, не нужно и пытаться ничего предпринимать. Почему-то не бороться было легче, чем ввязаться и проиграть. Вот только спокойнее от такой точки зрения не становилось, отказываясь от всего, я чувствовала себя разбитой. Несколько лет жила не я, а физическая оболочка.

Появился еще один сложно переживаемый момент: В 12, я начала осознавать, что мальчики, да и мужчины постарше смотрят на меня не просто так, есть в их взгляде что-то более глубокое, то чего я пока не могу понять, но некомфортно и очень сильно раздражает. Да, даже на меня, зажатую девочку, так смотрели. Мне внимание несимпатичных людей не льстило, хотелось сказать: «Не смей»! Произнести подобное я могла только в мыслях. Появились неясные прикосновения в транспорте. В то время я, в целях отрицания происходящих неприятностей врала себе, что не так все поняла, прикосновение было случайным. На деле, слишком боялась осознать происходящее и отреагировать, хоть что-то сказать. Мое сопротивление ничего кроме смеха не вызовет, или, еще хуже, меня же и обвинят в том, что спровоцировала. Причем в первую очередь обвинят именно тетки. И это только взгляды и руки не на самых «тревожных» местах. Что приходилось пережить, если услышишь за спиной «у нее растут «сиськи», или то, что сказал какой-то выродок на улице той самой школьной подруге, осмелившейся купить себе чупа-чупс и идущей с ним по улице: «А у меня не хочешь пососать?» Тело менялось быстрее, чем мозги. Изменения эти перенести очень сложно. Очередная доза непереносимого мужского внимания, помимо оскорблений одноклассников, к которым я привыкла, становилась еще одной причиной, по которой я ненавидела себя и этот мир. К жизни в котором совсем не была готова.

Я все пытаюсь подойти к событию, которое сыграло решающую роль в консервации моей личности. С 1-го по3-ий класс я училась с одними детьми, потом с другими. В старом классе было очень своеобразное существо. Сын настоящего, отмороженного бандита. Вел он себя соответственно. Особенно его ярость проявилась, тогда, когда мы перестали быть одноклассниками. Обзывался, один раз спичку зажженную в меня кинул. А потом произошло самое мерзкое происшествие. Мне было 13, я возвращалась домой, не помню откуда, но точно не из школы, часов в 5 вечера. «Домофон» в те времена еще не установили. Зайдя в парадную, я увидела этого самого пацана. Было неприятно и страшно проходить мимо, но я решилась. Боялась, что будет кричать вслед, если развернусь и уйду. Меня всю жизнь губил слабо выраженный инстинкт самосохранения и глупая уверенность в том, что со мной ничего не случится. Отвела взгляд, пошла мимо, на 2-й этаж, не оглядываясь. На лестнице услышала шаги и слова:

–Лерка, чо одна шляешься, не страшно?

Я боялась ответить, молча продолжила подниматься. В этот момент он подбежал ко мне, схватил, засунул руку под юбку и трусы, дотронулся там, где нельзя было. Я обернулась, растерянная, униженная.

–Не бойся. Тебе приятно было? Я еще приду.

При этом он мерзко засмеялся. Это был не первый раз, когда я ненавидела себя за то, что не смогла защититься, но самый отвратительный. Что я почувствовала? Страх. Жуткий, дикий страх, я не могла рукой пошевелить, мне казалось, что если сейчас я попробую сказать что-то, или тем более ударить, он изобьет меня, причинит еще больше боли. Хотя… куда больше? Это потом, прокручивая ситуацию, я поняла, что могла развернуться, бежать, ударить, стучать соседям. Да даже и избил бы он меня, не хуже чем то, что уже случилось. Я почувствовала себя мразью, которую только что поимели как хотели, а я позволила так с собой поступить, значит достойна того, что произошло. Случилось ужасное и виновата в этом только я, спровоцировала своей беззащитностью.

Придя домой, я долго-долго мылась. Тщательно пыталась стереть следы чужих рук с каждого миллиметра тела, который осквернили. Выбравшись из ванной, легла, укрывшись теплым ватным одеялом, но меня не переставало трясти. Безуспешно пыталась уснуть, не получалось. Внутри все ныло. Так и провалялась до вечера, не впав в забытье. Маме ничего не сказала, не хотела, чтобы кто-то знал об этом ужасе, даже она. Я вообще не с кем не могла говорить об этой боли. В тот момент, мне как никогда прежде захотелось, чтобы рядом был отец, который бы меня защитил, но ему безразличны мои проблемы, он ничего бы не стал делать, даже если бы знал… С его дочерью сотворили такое, а он останется в стороне. Да как он может? Я почувствовала сильное, как никогда раньше, отвращение к себе. Какой же никчемной тварью нужно быть, чтобы именно тебя выбрали на роль жертвы? Я уверенна, такое происходит лишь с теми, чью беззащитность видят потенциальные причинители вреда. С целостными, нормальными такого быть не может. А защита? Я никому не нужна, нет ни одного человека, который бы мог вступиться за меня. Сама я сделать ничего не смогу. В России жить без своего «хозяина» мужского пола небезопасно. А что делать женам, от которых ушли мужья или девочкам, которых бросили отцы? В чем они в этой ситуации виноваты? В чем виновата я? В том, что слабая и не смогла защититься, в том, что меня не научили биться за себя, в том, что со мной рядом никогда не было человека, способного ограждать? Да во всем в глазах нашего больного общества виновата. Я только сейчас начинаю понемногу избавлять от этого мерзкого чувства, навязанного произошедшим. Я начала одеваться как чучело, чтобы ни дай бог, никому не понравиться. Если вызову интерес, случившееся повторится, что непереносимо. Старалась выглядеть нарочито непривлекательно, даже уродливо. Кстати, юбки не носила после того случая лет 10 если не больше, Оформилась окончательная уверенность: быть красивой, интересной—нельзя. Это провокация насилия, в которой я и только я виновата.

Я очень боюсь, что если буду легкой и игривой, это будет неправильно воспринято, и мне, в лучшем случае, нахамят, оскорбят, а в худшем, понятно что последует… . Но ведь на того ублюдка я даже не смотрела. Но я и не должна оправдываться, хотя нормы «самадуравиновата» предписывают жертвам и большинству скотоподобного населения прямо противоположное.

После случившегося я не боялась выходить из дома, но боялась заходить в парадную, боялась увидеть урода в школе. Ее посещение стало пыткой. Я впервые проявила хоть какой-то характер и стала настаивать на смене учебного заведения. Мне удалось, моя неприятность произошло в апреле, а в сентябре отправилась в новую, кое-как продержавшись. Встречи избежать не удалось, но я всегда отводила глаза, это, как мне казалось, и спасло. Я бы не выдержала его взгляда, каково это: смотреть в глаза твари, сотворившей такое, смотреть и молчать? Переживать случившееся снова и снова, осознавая, что вообще ничего не можешь сделать. Ни броситься, ни попытаться ударить.

Никто, как мне кажется, не узнал о случившемся. Ни один человек не сказал, что в курсе. Да и взгляды, смех, обошли меня стороной. Только взгляд этого животного, пристально меня изущающий, я периодически замечала. Получается, он не рассказал никому и это, своего рода, благородство. На мое счастье, ситуация не повторилась ни разу. Хотя случившегося итак было достаточно, чтобы доломать мою психику.

Что меня ожидало в самом худшем случае? Он бы всем рассказал, и каждый бы понял, что со мной так можно. Подобные, а то и похуже случаи происходили бы постоянно. Возможно, кто-то сталкивался: в школе, во дворе, или среди «знакомых знакомых» были жертвы сексуального насилия, о произошедшем с ними знали все. Отношение, любой скажет, резко отрицательное. И время (двадцать лет назад) здесь ни при чем. Такое происходило из года в год и сейчас, в принципе, не многим лучше в плане отношения к «пережившим». Хочется узнать, кто-то сочувствовал этим людям, жалел? Я жалела, но не защищала в открытую, я себя-то защищать боялась, что уж о других говорить, но, по крайней мере, и не участвовала в травле… Маленький пидар или шалава, так их звали, и постоянно унижали, наказывая еще больше за то, в чем они не виноваты. Но унижали-это еще не самое страшное. Если появлялся слух о том, что девочка «всем дает», а так про нее говорил тот, кто изнасиловал, другие начинали считать, что и им отказывать права не имеет. Она становилась общей. Неопрятный внешний вид и больное нутро, это уже не человек, муляж. С ней теперь каждый мог делать все, что хотел и как хотел, а она сломанная в самый первый раз, не сопротивлялась. Репутация шла впереди. Даже до меня, необщительной, доходили слухи о том, что девочка на пару лет старше вынуждена была поменять школу. Почему? Мальчик уговорил сделать минет, а потом, гордый собой все рассказал знакомым. Какое отношение переживала девочка? Над ней достаточно жестоко издевались, называя понятно каким словом. Но ушла она из-за стыда, а не из-за поползновений в ее сторону. Повезло, потому что наблюдались ситуации и похуже. Другая, подобная, которая не отказалась от минета становилась «своему рту не хозяйкой». Ее выслеживали где-нибудь в безлюдных местах, в тех же подъездах, на стройках в заброшенных домах, у нее не было шанса спастись. Изнасилования продолжались до тех пор, пока она не исчезала из этого района, хорошо если хотя бы с остатками собственной личности.

И что, кто-нибудь брезговал насильниками, конечно нет. Наоборот, молодцы, мужики! А жертва сама виновата: слишком ярко накрасилась, слишком откровенно смотрела, не так оделась, развязано себя вела, спровоцировала, одним словом. Мы живем в стране с контуженной психикой, где норма становится перверсией и наоборот. Я как раз думаю, что норма в том, чтобы помогать слабым, а не добивать их. Вот такая глупая идеалистка. Как эти люди не сходили с ума, я не понимаю. Но практически всегда это будущие алкоголики и наркоманы, без карьеры, работы и личной жизни. Им никто никогда не сочувствовал и не пытался понять. Они ломаются и сидят всю жизнь тише воды. Сломанные уничтожают себя, а не других. Никого не напоминает? Но ведь моя травма ничто по сравнение с вышеперечисленным. Я, слабая, сломалась от такой, по сути, мелочи. Удары разной степени, эффект одинаковый. Неизвестно еще, кому тяжелее.

Иногда я думаю, что пережив мерзкое домогательство, будучи маленькой и беззащитной девочкой, я навсегда решила вытравить из себя все женское, чтобы ни разу больше не столкнуться с подобным. Ведь именно слабость и беззащитность провоцировали. Естественный отбор, именно таких уничтожают первыми, потому что они не могут себя защитить. Видя мужскую реакцию на рассказ жертвы «я бы столько не выпил» всегда недоумевала… Насилуют не самых привлекательных, насилуют беззащитных. Хочется, чтобы существа не понимающие подобного, наконец-то осознали, причем на примере близкого им человека. Сколько раз я видела в сети вполне себе серьезные рассуждения на тему: «Ну она же девка, подумаешь, трахнули, от нее не убудет, родилась, чтобы давать».

Я решила убрать указанные недостатки–эту манящую слабость и тонкость. Женственность неправильно начала ассоциироваться с провокацией насилия. В результате случившегося я становилась все более серьезной, строгой, может такая девушка быть интересна противоположному полу? Я отказалась от женских черт характера, чтобы больше не переживать горе. Тогда не осознавала, но именно эти атрибуты: улыбка, заигрывание, открытость, сексуальность, желание привлечь мужчину стали казаться мне отвратительными, я, как их носитель, виновата. Но я не заигрывала с ублюдком, решившим меня облапать, да и какие заигрывания могли быть в 13 лет? Поэтому виноваты в случившемся не мои привлекательность и поведение, а слабость, страх. Я боялась отвечать на издевки и мое поведение уверило его в том, что я и на более страшное не отвечу. Я виновата лишь в том, что родилась слишком слабой, и девушкой. Мне не повезло, я встретила на своем пути существо, которое решило показать всю мою ничтожность, показать, что может сделать со мной все, что захочет, и ему за это ничего не будет.

Это норма в нашем своеобразном российском обществе, где женщина, действительно, еще не окончательно человек. Понятное дело, что сейчас лучше, чем лет сорок назад, тогда и мужчин-то с высшим образованием было немного, а для женщин диплом ВУЗа–вещь полностью факультативная. Основная цель-муж, дети. Уже в 30 становились тетками, бесформенными, неухоженными, потому что ни косметики нормальной не было, ни возможности следить за собой так, как сейчас. И лучше, чем 20 лет назад, когда красивая и популярная мечтала выйти замуж за бандита. Сейчас же самой девушке никто не мешает неплохо зарабатывать, быть человеком в полном смысле этого слова. Но все равно, при любой возможности каждый слаборазвитый сотрудник автосервиса, консультант в строительном магазине, мужик, приехавший покупать у тебя автомобиль, считает себя выше и пытается поучать. Чем выше-то? Тем, что сидит целый день в провонявшем потом и маслом гараже, откуда его вперед ногами вынесут, если дома, очередным вечером не отравится, наглотавшись дешевого, непригодного для использования пойла? В том, что живет в дешевой съемной загаженной квартире с странной женой и идиотами детьми? Работает за три копейки в свинарнике? Я не знаю, от комплексов такое воззрение у простейших, или от того, что умный всегда сомневается, а дурак всегда уверен, но факт остается фактом. Сюда же относятся рабочие, пытающиеся обмануть тебя при оплате материалов, (ну как же мужика, венца эволюции рядом нет, а ты-то считать не умеешь). И ничего, что все это делается на твои, честно заработанные деньги, которые этот человеческий мусор в подобном количестве никогда не видел. А еще гаишники, которые при разборе ДТП тебя не слушают, ты априори виновата, баба же. Много, слишком много всего.

Почему-то среди мужчин более высокого социального класса такое пусть и встречается, но гораздо реже. Может потому, что за счет порядка в голове они и стали людьми, а генетическое отребье, которого вокруг полно, живет по своим понятиям тупого животного, не сомневается в них, открыто декламируя. Впрочем, они не знают слова «декламируя».

Именно эта биомасса создает установку «самадуравиновата», и подвергает жертв повторной травматизации, часто гораздо более болезненной, чем случившееся. Такие врачи осматривают жертв на судмедэкспертизе, как скотину. Гинекологи (зачастую женщины) на осмотре, никак не связанном с насилием, на замечание пациентки о том, что ей больно отвечают: «Перед мужиком ноги раздвигать не больно, а сейчас больно»? Именно из-за такого дерьма я сломалась и стала тем, кем стала. Глупо было бы недооценивать влияние общества на отдельно взятого человека, тем более, такого ломкого, как я. Да, я обвиняю, существ, которых и людьми-то не могу назвать, в том, что стала той, кем стала, вернее, совсем не той, кем могла бы.

Взрослея, я видела отношение общества не только к жертвам изнасилования, а в принципе к человеку, с которым что-то случилось. Украли кошелек– не надо было «клювом щелкать». Ударили по лицу, оскорбили—сам виноват, спровоцировал. Вместо поддержки—добивающий виктимлейминг. Больные люди с извращенными традициями обвинять того, с кем произошла беда. И везде он принимает такой грязный, болезненный вид. Что же касается нашей страны, мы в группе позднего развития. Сколько бы мужики не орали о том, что «бабы распоясались» истинного равноправия в мужских мозгах нет и в помине. Вроде и работают сейчас женщины и зарабатывают, но случись какая-то история, истинное отношение и восприятие тебя вылезет наружу. Ты все равно должна думать, что сказать, каким тоном, с какой интонацией, чтобы не раздражать, чтобы не спровоцировать агрессию в свою сторону. На дороге веди себя максимально незаметно, чтобы не появился «учитель». Бойся! А если показываешь, что страха нет, это само по себе является провокацией. От тебя все равно ждут признания того, что ты хуже, тупее. Думай о чувствах мужчины и понимай, что он лучше тебя. При этом тебе никто ничего не должен, ни беречь твое нутро, ни уважать.

Самое интересное, что подобное мнение исповедует и насаждает не только мужская часть населения.

После случившегося, я не могла слышать про изнасилования, считала, что и со мной это произошло. Новости, разговоры про подобные события заставляли в очередной раз перебирать в памяти случившееся, копаться а нем. Мне казалось, по моей реакции на это слово, моему скованному виду каждый может понять, что я пережила нечто подобное. Раньше отрицала, что произошедшее было насилием, теперь не буду. Да, изнасилования в физическом плане не произошло, но моя травма от случившегося ничуть не меньше. И переживала я то же самое, что настоящая жертва. Дошла до апогея уверенность в том, что я грязная, плохая, недостойна той любви и того отношения, которого заслуживают чистые, не столкнувшиеся с подобным девушки. Вместе с тем, на фоне этого болезненного переживания появилась уверенность в том, что однажды появится мужчина, который меня вылечит. Наверное, так проявлялись попытки убежать от травмы. Постоянно спотыкаясь о моральных уродов, я была уверенна, что жизнь выдаст мне «принца», который искупит все мужские грехи передо мной. Видимо, считала, что бытие в долгу и однажды непременно его отдаст. А пока, смотрела на красивых, популярных девчонок и понимала, что с моим анамнезом никогда такой не буду. Завидовала.

После случившегося я стала слишком остро, до истерики, реагировать на любую неудачу. С 13 лет считала себя виноватой во всем происходящем, зачастую не от меня зависящем. Весьма странная интерпретация «комплекса бога». Я больше совсем не терпела прикосновений, мне они казались продолжением насилия. Как не терпела, я, конечно, молчала, но переживала каждое из них как повторяющийся эпизод произошедшего. Очень плохо реагировала, когда меня пытались заставить хоть что-то сделать.

Как уже сказала, в новую школу перешла, но нормальных отношений там, к сожалению, выстроить не смогла. Я спасалась из одного ада, и, как это часто бывает, попала в другой. Не в том состоянии была, чтобы вливаться в новый коллектив.

Странная, запуганная девочка, ходящая в закрытой темной одежде (к тому моменту я перестала носить вещи, открывающие шею, грудную клетку), отводящая взгляд, не стремящаяся ни с кем общаться. Меня буквально трясло от страха. Я слишком отличалась от всех остальных. Это раздражало, начались насмешки. Третье повторение ситуации, но переносила я ее труднее, чем в прежней школе. Там меня хоть кто-то знал и иногда относился сносно, здесь и намека на подобную благость не было. Иногда начинало казаться, что лучше бы я осталась, где была, да, риск встретиться с уродом, но общая масса боли, причиняемая там была меньше нынешней. На меня орали, оскорбляли, я молчала. Я боялась, что если отвечу, они сделают со мной что-то более ужасное. Ничего нового, все повторялось. Было настолько плохо и неуютно в средней общеобразовательной, что посещать ее я перестала. Ко времени окончания 11 класса мне заявили, что аттестат я не получу. На помощь пришла мама, 2000 рублей и вопрос решен. Аттестат без троек, недорого. Мама ругалась, она не понимала, почему я не хотела учиться. А я физически не могла заставить себя пойти туда, где надо мной опять будут издеваться. Зато дома, оставшись наедине с книгой, я полностью погружалась в процесс. Обожала и учиться и читать. Но ненавидела отвечать на уроках, потому что начинались издевательство, хамство. Из-за этого я сидела и молилась, чтобы меня не вызвали к доске. Мне было плевать на учебу, лишь бы не ранили. Вот так, из страха я сдалась и позволила кучке недоразвитых моральных уродов продолжить ломать мою жизнь.

К 17 девчонки, даже самые мало симпатичные расцветали. Одевались ярко, привлекательно, стильно стриглись, красились, носили каблуки. А я не могла всего этого себе позволить. Мне казалось, внешним уродством я ограждаю себя от неприятностей, носила по нескольку вещей, даже в жару, думала, что так буду чувствовать себя защищенной. Поскольку находиться на улице в таком виде было невозможно (я могла упасть в обморок от перегрева), сутками не выходила из дома. Открывало окно, так и дышала. Еду и воду приносила мама. Когда жара спадала и я выходила из дома, выстроенная система защиты помогала слабо, все равно привлекала внимание несуразным внешним видом. Мне вслед шипели: «Уродина». Так, что спрятаться и полностью оградить себя от неприятностей не получилось. Да, я была странной, и до этого было дело совсем чужим людям, которые мне встречались. Нездоровый подросток вызывал живой интерес, не могли петербургские эстеты смириться с проявлением несовершенства мира в моем лице. Я сильно боялась, сторонилась людей, привыкла к ранам. Мысль о том, что они могут быть нормальными не приходила по той причине, что я таких не встречала. Из-за отвращения к своему внешнему виду я боялась лишний раз оказаться на улице, казалось, сейчас последует новая серия упреков и осуждения. Я замечала, как прохожие смотрели на меня буквально как «на говно». Внутренне я была с ними согласна, но ничего не могла изменить. Я была заперта в клетке своей боли, страхов, неприятностей, которые со мной происходил ранее. В мои 17 и речи не было о том, чтобы прогуляться по городу, прокатиться по Неве, пусть и в одиночестве. Я боялась выходить в люди, не хотела провоцировать. Сама же неадекватно выглядела и так же себя вела, вызывая отрицательную реакцию. Тошно проводить самые лучшие солнечные дни дома, в одиночестве, но другого выхода на тот момент не было. Я очень сильно полюбила зиму, потому что в шапке, дубленке и сапогах я выглядела куда как адекватнее, чем в своеобразных нарядах летом. Плюс было не так жарко.

Вот только постоянно сидеть дома было невыносимо тяжело, что такое дом для молодой девчонки? Какой бы травмированной я ни была, молодости свойственны стремления. Хотелось же быть красивой, веселой, общительной, популярной, как и любой человек. И как тяжело мириться с тем, что желаемое абсолютно невозможно. Жизнь отсекла меня от того, что в избытке наличествовало у других. Время от времени, на фоне этого со мной случались дичайшие истерики. Я как будто хотела выкрикнуть все лишнее и доковырять до чистоты. Ничего не получалось.

Я мечтала дожить до момента, когда все это закончится и получится ДЫШАТЬ, сложно выживать, когда все время не хватает воздуха. Я маялась дикой внутренней несвободой. Хотелось, чтобы боль от пережитого, незабытая, мешавшая существовать, ушла, и я бы зажила новой, счастливой жизнью. Такой, о которой все время мечтала. Периодически накатывало: мне столько лет, а у меня ни друзей, ни молодого человека, все проходит мимо. Как проводили время подростки? «Тусили» на улице, в подъездах, на квартирах, постарше в клубах, совместные поездки на отдых. А я сидела дома и молилась, чтобы мне стало хоть немного легче.  Но, при этом, была уверенна, что смогу победить, и впереди меня ждет нечто прекрасное, судьба обязательно вознаградит за пережитые страдания. Вот он—единственный найденный смысл, надежда, которой жила.

Мне хотелось стать другой, стать собой, но не хватало сил и смелости. В попытках стать целостным человеком, сложно понять, кто я, какая на самом деле? Невозможно вылечиться, не имея представления, в какую сторону двигаться. Я постоянно ощущала зажим и дискомфорт. Тот период времени запомнился как отрезок, в котором вообще ничего нельзя делать, как ты хочешь. Нельзя носить одежду, которая нравится, будут стебаться, нельзя смеяться, нельзя отвечать на выпады в твою сторону. Возраст бесправия и ограничения.

Больнее всего было ощущать, что я не живу, а в результате жутких издевательств, существую. Но я даже мечтать боялась о том, чтобы вырваться. Смотрела на нормальных людей и понимала, что у меня подобного никогда не будет. Конечно, тогда я не могла сформулировать столь поэтично, но так и было. Меня как будто заколдовали, отобрали жизнь. Нервы настолько сильно расстроены отношением людей, что в любом взгляде, слове, действии, даже самом нейтральном виделось унижение. Хотелось кричать, истерить, скрыться навсегда, чтобы в дальнейшем не переживать подобного.

Огромной проблемой стала коммуникация. Обычный выход в магазин—сложнейшая задача. На меня будут смотреть… Справлюсь. А если нужно будет говорить? Уже сложнее… Если продавцы давали мне не самый лучший товар, или неправильную сдачу, я ничего не могла сказать. Боялась, что тут же нахамят, или я что-то не так поняла, или очередь начнет шипеть. Я, невиновная, боялась незаслуженных обвинений. Да, это моя больная тема, проявляющаяся даже в мелочах. При мне, в трамвае, у девушки украли кошелек, она подняла шум, так ее же и обвинили. Не помню в чем. Наверное, спать кому-то помешала. Если я так себя вела в самых обыденных ситуациях, что тогда говорить о более серьезных? Я замирала, слова не могла сказать там, где нужно было хотя бы попытаться отстоять свою точку зрения. Куда-то позвонить, сходить, с кем-то о чем-то договориться—невыносимо тяжело. Там могут нахамить, унизить. Да, наши государственные органы не человекоориентированы, особенно в те годы. Но почему я ждала только такого отношения? Не потому ли, что мне внушили, что только подобного и достойна? К слову, мои страхи часто становились явью, как не поверить в то, что мысль материальна? Я понимала, что ожиданием беды ее притягиваю, но что делать, если изменить ход мыслей не хватало сил? Выживать, смотреть, как проходят один за одним дни моей жизни.

Насколько же все люди разные. Кто-то в результате подобных событий стал сильнее, быстро выбрался, добился успеха. А я, годами переживающая, если кто-нибудь на 3 буквы послал, увязла. Непростительно слабый человек, слишком долго мучающийся из-за любой неприятности, полностью разрушенный причиненной однажды болью. Меня всегда интересовал вопрос справедливости: почему виновник страданий живет и радуется, а у жертвы жизнь сломана? Тому кто ранит никогда не будет стыдно за то, что он натворил, глупо надеяться на рефлексию, нет даже подобия. Они творят зло и считают это абсолютно правильным. Нет никакого смысла хоть что-то объяснять, пытаться донести. Потому что тот, кто понять способен, никогда так не поступит. Зато к себе подобные мрази требуют человеческого, уважительного отношения. Именно эти конченные будут объяснять, что ты поступаешь плохо, не по совести. Как язык-то поворачивается? Они не чувствуют вины, это ты во всем виновата. Ни во что не ставя причиненную тебе боль они будут требовать помочь им, ни на секунду не сомневаясь в том, что имеют право на помощь и смеют ее ожидать.

И никакой кармы не существует, никакого наказания. Ты несешь ответственность за чужой грех. Не стоит ждать возмездия. Случилось, допустила? Не смогла справиться, завязла в этом на годы? Сама виновата. У тебя отобрали столь ценное время, в течение которого ты только и будешь, что распинать себя за вину как в случившемся в плохом, так и не случившемся хорошем. Некто из-за уродства собственной души причинил тебе боль, сломал, но ты и только ты теперь пытаешься справиться и выжить.

Я же не предполагала, как бороться с случившемся? Кто может помочь, к кому обратиться? Психологов было мало, найти сложно. Да и стыдно о таком рассказывать. Я знала, что должна сама все решить, со всем разобраться. Сил только не было… Вместо того, чтобы бороться за жизнь, я начала ждать спасителя, того, кто вылечит мою душу, подарит жизнь. Не знаю, почему придумала такой образ… Массовая культура, или мое собственное воображение постаралось? Понятно, что во время моего «излечения» ни о каких отношениях, дружеских, или любовных, речи не шло. Я продолжала следовать мысли, что для того, чтобы начать здоровое общение, необходимо стать совершенной и внешне, и внутренне. Тогда я буду достойна лучшего, того, чего хочу. А хотела, я, конечно же, мужчину, с которым буду рядом не потому, что только он на меня позарился, а потому, что он лучший, единственный, второго такого в этом мире нет. Я была уверенна, что однажды встречу своего человека. Все должно было сложиться само собой. Он влюбится так, как не влюблялся никогда прежде, и мы будем вместе. Навсегда.

В момент попытки самоизлечения в этом мире меня держали только мечты, в которых я красивая, счастливая, успешная. Жила надеждой дождаться дня, в который они сбудутся. В том, что сбудутся, не сомневалась. Только так я могла смыть пережитое. То, что происходило в реальности, совсем не вдохновляло, я ничего не хотела, ничего не делала, все казалось обыденным скучным и низким. Хотелось найти «высокий смысл» и им жить. Но те сферы, с которыми соприкасалась, не мотивировали. Я мечтала о том, что когда-нибудь все обязательно будет, не понимая, что для этого нужно много работать здесь и сейчас. Тогда я не понимала главного: чтобы не быть одинокой, нужно уметь выстраивать отношения. У меня же не получается. Не то, что с мужчинами, с людьми в принципе. Не было на это сил и смелости. Я позволила страху повторения неприятных событий заморозить мою жизнь.

Та, я, которая сформировалась–результат вреда, причиненного чужими людьми, пришлось столкнуться с болью и пережить по-настоящему страшное. Я могла бы быть совсем другой, не случись со мной моего жуткого прошлого. И, да, как бы мерзко это ни звучало и ни трудно было произносить: я-жертва. В детстве, юношестве что-то повредилось до того состояния, когда уже не срастется. Оттуда это нежелание жить и хоть что-то делать, страх, что все бесполезно, поэтому нечего и начинать. Я не чувствовала себя в безопасности, постоянно ждала новой травмы. Была отвратительно беззащитной. Как можно жить, что-то делать в мире, который боишься, который в открытую сообщил о том, что ты никто, у тебя все всегда будет плохо? Тебе не вырваться. Некие общие основы, которые позволяют существовать всем остальным людям, чего-то хотеть, куда-то двигаться, добиваться, у меня отобрали в самом начале. Могла ли я при таких условиях стать человеком? Сомневаюсь. Жертвам практически невозможно вернуться туда, откуда их выкинули, в жизнь. Они боятся, окружение большое и враждебное, потому что однажды с ними поступили очень плохо. Нет веры в себя, в остальных,  одни лишь пустые надежды. Лучше всего спрятаться и привлекать как можно меньше внимания, единственный способ избежать новых ран. Сразу хочу оговориться, травмы бывают разными, возможно, мой случай, не самый страшный, но при этом я гораздо сильнее сломлена, чем жертвы более серьезных событий. Я только сейчас начинаю открыто говорить о том, что со мной произошло.

В то время я не решалась признаться в том, с какими ужасами мне пришлось столкнуться. Признаться, что это была травля и сплошные, непрекращающиеся унижения, сломавшие психику. Наверное поэтому, мне так нравится царящая сейчас откровенность и появившаяся не так давно тенденция честно говорить: о насилии, боли, травмах, это помогает тем, кто столкнулся… Я больше не обращаю внимания и не злюсь на тех, кто не понимает: «Зачем сейчас?» «Она врет» «Она пиарится» «Она сама этого хотела, а теперь…» Притом, что обошли стороной совсем непереживаемые истории. Казалось бы, мелочи, но из этих мелочей складываемся мы. Как выясняется, день за днем мелкие, повторяющиеся порезы бывают болезненнее, чем единичная сильная рана. Моя душа тому подтверждение.

У не переживших трагедию, не ставших жертвами существует форма защиты, вера в концепцию справедливого мира: «Они виноваты, потому что вели себя неправильно. Плохое случается с плохими, с тем, кто провоцирует, заслуживает наказания. Вот я хороший, правильный все делаю так, как надо, поэтому со мной все будет в порядке, ничего не случится». Еще как случится, и только тогда ты все поймешь. На самом деле, кто-то может защититься, кто-то нет, часто это вопрос везения. Общество-конгломерат, где каждый сам за себя, сильные жрут слабых. К сожалению, мы не всегда в силах что-либо изменить. Не нужно хотя бы оправдывать хищную скотину и обвинять жертву. Да, у каждого своя роль, да, жертва вызывают презрение, никто не хочет защищать, чтобы не идентифицировать себя с ней, но, несмотря на все отвращение нужно иметь силу признать: «Она ни в чем не виновата». Сила эта нужна, в первую очередь, самой жертве. Только так можно уменьшить пропасть между изгоем и его будущим. Пропасть из прошлого болезненного опыта и страха, им порожденного. В противном случае, эти люди живут не собственным видением себя, а комплексами, которые в них взрастили, уверенностью в ответственности за произошедшее.

Ведь травили они, а наказывала себя я. Эти люди, возможно, и не хотели причинить настолько серьезный вред, но, их отношение, упавшее на правильную почву, помогло мне казнить себя так, как никто другой не способен, потому что хорошо знать свои слабые стороны могла только я сама. И била прицельно, так, что не восстановиться. Школа доломала и превратила в социального инвалида. Происходящее вытатуировало в мозгу мысль: «Держись подальше от людей, ты не способна нравиться и все, что они могут—причинять боль».

Время с 14 до 19 осталось в памяти сплошным серым пятном. Состояние резко ухудшилось именно в 14, в начале страшного переходного периода. Закрепились те острые, неприятные черты, которые составляют основу моей личности по сей день. Я начала откровенно отвергать в себе все: внешность, душу, поведение. С подобным видением нет будущего.

Нутро выжигали тоска и одиночество. Настолько сильные, что хотелось, лечь, накрыться одеялом с головой и никогда не вставать. Жить тошно и неинтересно. Меня никто не любит, я-полное ничтожество, которое непонятно зачем живет. Никак не могу, а что страшнее, не хочу интегрироваться в социум, чужая. Но нет в этом мире жизни без людей. Я понимала, что не такая, как они, другая. Решила, что должна измениться, я-настоящая никому не нравлюсь. Нужно притворяться, мимикрировать, тогда все будет хорошо, тогда никто не тронет. Правда, я не понимала, какой должна стать, грубой, резкой? Ничего не получалось, я оставалась недобитым подобием себя.

Продолжала гнить заживо. Время, в течение которого нужно было учиться, в том числе общению с противоположным полом, общаться, гулять, много чего интересного проживать, я потратила на то, чтобы залечить изуродовавшую меня травму. Лечила я ее сама, сидя дома, изредка разговаривая о том, что происходит, с мамой. К тому моменту я покинула общество безвозвратно. Всегда чувствовала себя в стороне, сколько бы человек рядом ни было. Мне казалось, они смотрят, обсуждают, смеются. Школа осталась в прошлом, ее призрак со мной. Иногда я слышала реальные насмешки, но их становилось все меньше и меньше… Я не доверяла людям, мне казалось, каждый только и хочет, что причинять боль, ну или, как минимум, посмеяться. Зло не потворствует доверию. Если я позволила случиться беде, значит я вообще ни на что не способна в этой жизни. Я не смогу себе помочь, защититься. Да и не нужно ничего мне больше, после того, что произошло. Я считала, что все закончено, никогда не отмыться от грязи. Случилось то, что превратило меня в мусор, я не хотела, чтобы так было, не выбирала этот путь, все решили за меня. То, что я живу по чужой, навязанной схеме, заставляло ненавидеть и других, за то, что в них столько зла, и себя, за то, что допустила, не смогла пережить. Я могла и должна была быть совсем другой, когда видела молодых, счастливых успешных, на контрасте, остро ощущала себя самой худшей, последней, жертвой. Та, которая есть сейчас-сломанная, не настоящая. Не по своей воле отбываю наказание, которого не заслужила. В то время я часто думала о том, что лучше было бы умереть. Я не выберусь, никто не захочет помогать в решении моих проблем.