Читать книгу Когда я увижу тебя - Евгения Багмуцкая - Страница 3

В нашей семье воплощением любви и заботы была мама. А папа – он был папой. Всегда холодным, спокойным, неразговорчивым. Если решил что-то – бессмысленно пытаться его переубедить. Если дал указание – будь добра, выполни. Не смей ослушаться, не смей спорить. Не говори громко, не одевайся вызывающе. Раз в несколько лет он мог сказать что-то одобрительное, поэтому каждая похвала была на вес золота. И все же я обожала отца. Он казался мне скалой, чем-то нерушимым, непобедимым. Возможно, потому, что таким он был лишь с нами, со своими детьми, и невероятно нежным и ласковым с мамой. Я немножко побаивалась его, но гораздо сильнее – любила и восхищалась. Восхищалась тем, какой защищенной рядом с ним выглядела мама. Тем, какой крепостью мне казался мой дом.

А потом его не стало.

Гонцом, принесшим дурную весть, стал мой лучший друг. Это Саша позвонил в дверь в то утро. И стоя «в проеме двери, как медное изваяние»,[2] смотрел на меня так, что я сразу догадалась – что-то случилось, оставалось лишь вытянуть из колоды имя – кто первым оставил меня? Это оказался папа. Мой спокойный, мой непоколебимый отец, моя стена, моя скала, моя вечность – вот он вез маму и Кирилла с дачи, и вот его больше нет. Все живы, все есть, все на месте, а он – нет. Это не укладывалось в голове. Но вместо боли первой меня захлестнула обида – сначала на осмелившегося сообщить это друга, затем на не уберегших отца маму и Кирилла и наконец на папу. Как он мог? Как он мог уйти – так внезапно, так рано, оставив меня, не дав мне возможности подготовиться к этой потере? Вдруг стало не хватать воздуха, и одновременно хотелось кричать и тратить его понапрасну, но это было как во сне – я открывала рот, а оттуда ни звука, ничего. И Саша обвивал меня руками и уносил куда-то в комнату, в темноту, где я продолжала беззвучно кричать, а затем так же беззвучно плакать и еще несколько часов пыталась осознать первое случившееся со мной настоящее горе: того, кого я люблю, больше нет. И это не исправить. Ничего не исправить. Все разрушено. Я разрушена навсегда.

Не помню, как я уснула, – помню только, что до этого Саша пытался напоить меня чаем, помню, как растирал мне дрожащие руки, как гладил по плечу, как говорил что-то – но совершенно ненужное, бессмысленное, пустое, неуместное. А потом я проснулась оттого, что солнце обжигало веки и мне снилось, что я плачу и слезы горячие, но я проснулась, а глаза сухие. Я сразу почувствовала, что меня кто-то обнимает. Саша спал рядом, почти завернув меня в себя каким-то размашистым, уже взрослым объятием. И мне совсем не хотелось выбираться из этих рук – казалось, только эта колыбель могла меня защитить, раз больше некому. Я слышала его дыхание у своего затылка, чувствовала тепло его тела и испытывала благодарность – первое хорошее, почти приятное чувство за последние невыносимые несколько часов. Я боялась шелохнуться, не хотела его будить, мне казалось – лежи мы так вечность, и все окажется неправдой, сном, ошибкой. Но ясность накатывала снежным комом, разбивая тонкую защитную пелену сна. Я начала задыхаться и откинула Сашины руки, вдруг показалось, душившие меня. Он проснулся, подскочил, суетливо и виновато пятерней причесывая волосы, поправляя мятую футболку: «Прости, уснул». Дальше последовали тягучие, мучительные дни – похороны папы, растерявшаяся, словно недоумевающая мама, горький Кирилл и молчаливый, но всегда приходящий на помощь Саша. Мы ехали в машине с кладбища, и тогда я, уставшая, впервые положила голову ему на плечо, а он приобнял меня и поцеловал в макушку, я помню.

Это был второй поцелуй – впервые он поцеловал меня в школе, когда я училась в шестом классе, а он – в девятом. Саша начал вести секцию бадминтона, и я, конечно, одной из первых побежала к нему заниматься. Я невероятно гордилась тем, что наш учитель – мой друг, а потому отказывалась соблюдать субординацию, поддразнивая Сашу и препираясь с ним всю тренировку. Когда занятие заканчивалось и все бежали в раздевалку, я оставалась в зале и помогала Саше отнести на место маты, разложить ракетки и собрать воланчики. Иногда мы оставались играть вдвоем, хохоча и дразня друг друга, пока не выбивались из сил. Однажды мы так заигрались, что Саша в попытке отобрать волан повалил меня на пол и мы начали кататься по нему, как зверьки. Я царапалась, визжала и отбивалась, пока он почти выкручивал мне руки ровно настолько, чтобы не причинить боли, но и не дать защититься. В какой-то момент в этой шуточной борьбе его лицо оказалось так близко к моему, что я испуганно замолчала. Мы оба тяжело дышали. Он смотрел на меня – весело и смело. И вдруг ни с того ни с сего поцеловал меня в висок, туда, где волосы стали влажными от пота и где от волнения моя вена пульсировала так громко, что в ушах стоял гул. Я ошарашенно отпрянула, а он лишь рассмеялся, одновременно пытаясь скрыть смущение: «Ну что, получила в ухо?» В уже темнеющем зале я видела, как он заливается краской – то ли от того, что ему действительно было чего стыдиться, то ли потому, что я восприняла его поцелуй как нечто переходящее границы нашей дружбы. Он вмиг ослабил хватку, и я, вывернувшись из его рук, подскочила, бросила обиженно: «Дурак!» и со всех ног унеслась в раздевалку. Взаимное смущение прошло уже на следующий день – Саша, как всегда, стоял утром у подъезда, а я, как всегда, трещала без умолку. Но больше он ко мне не прикасался. До того самого дня, когда ему пришлось нести меня на руках в мою же постель – убитую моим самым большим горем. После этого мы начали прикасаться друг к другу – исключительно так, как брат и сестра, и это нисколько нас больше не смущало. Каждый раз, когда я получала Сашин шутливый поцелуй в макушку, это означало, что он испытывает нежность ко мне. Такую, какую ко мне испытывал, я знаю, Кирилл, но никогда не умел этого показать, в отличие от моего друга. В тот день, когда я потеряла отца, я словно обрела в Саше второго старшего брата – того, кто всегда меня защитит и утешит. И стала бояться потерять и его.

В моей квартире, такой родной и знакомой – с маминым самодельным торшером, расшитой скатертью, темно-бордовыми с полосами занавесками, с которыми так приятно высыпаться летним утром, когда солнце светит в окно, – даже мне порой бывало одиноко и скучно. Мое веселье было там, где они – мои друзья. Неразговорчивый брат заваривал чай, курил, прищурившись, недолго слушая нашу с Соней болтовню, а потом снова уходил в себя – брал гитару, надевал наушники, и дозваться его было невозможно. На Соню падала тяжелая семейная ноша – выслушивать мои очередные рефлексии на тему моей нереализованности, бессмысленности существования и, конечно, горячей доброй зависти к успеху брата.

– Лена, – смеется Соня, – чему ты завидуешь? Я подумываю Кириллу заказать футболку с надписью: «I have no money. I have no job. I have no car. But I’m in a band».[3] Это про него. А ты зарабатываешь больше нас с ним, вместе взятых, – и все равно страдаешь по поводу своей неуспешности?

– Не в деньгах дело, Сонь. Скорее, в любимом деле. Нет, я, конечно, свою работу люблю. – Мне стыдно признаваться Соне, что эта любовь больше похожа на привычку, но, в конце концов, что такое любовь – если не комфортное сосуществование? А мы с моей работой именно комфортно сосуществуем. – Должно оставаться ощущение, что ты делаешь нечто стоящее, важное, а не пишешь рекламные тексты для пиар-агентств, которые, скажем прямо, не попадут в мировую историю. Не то что Кирилл.

– А я менеджер по продажам, – хохочет Соня, параллельно хмурясь и пытаясь выстроить фигурки в тетрисе так, чтобы они создали сплошную линию и провалились вниз, – ни в какую историю я точно не по-па-ду.

– Какие твои годы, – отмахиваясь, заявляю я, – и вообще, у тебя есть Кирилл, какая-никакая личная жизнь (тут мы, одновременно поворачиваясь в сторону брата, прыскаем – судя по всему, он встречается со своими примочками, а не с Соней).

– И у тебя будет, – уверенно заявляет Соня. – Прекратишь путаться со странными мальчиками, и сразу появится личная жизнь, не переживай.

– Саша говорит, что я очень жалостливая, поэтому даю шанс всем, кому бы никто, кроме меня, не дал. В смысле – шанс бы не дал, а не то, что ты подумала.

– Ничего я не успела подумать, ты сама за меня подумала, – смеется Соня. – Но Саша в чем-то прав. – Она откладывает тетрис и заговорщически ко мне наклоняется. – Прежде чем давать советы тебе, посмотрел бы лучше на себя. Ты видела, с кем он был на прошлой неделе? Симпатичная, конечно, но когда она заговорила… – Соня по-девичьи кривит лицо.

– Ну, Соня, у Саши оригинальный вкус. Он считает, что в женщине должно быть все прекрасно: и лицо, и грудь, и ноги. На этом его список женских достоинств заканчивается.

– Видишь, как мы славно перемыли ему кости!

– Зато мне полегчало, – честно признаюсь я. – А то в последнее время ощущение, что не жизнь, а сплошное болото.

– Да все нормально у тебя, – успокаивающе говорит Соня, – твоя жизнь изменится, все еще будет по-другому. Я знаю, что говорю, я многое понимаю в жизни, посмотри на меня – я лежу, играю в тетрис, ничего не делаю и даю жизненные советы! O, – вдруг вскидывается она. – Звонят! Наверняка Сашка.

Когда Саша входит в дом, у него всегда такое лицо, будто он ожидал увидеть здесь кого угодно: Курта Кобейна, Джона Леннона, президента Америки – но не нас. Никакой дружеской радости встречи, воодушевления – ничего, словно он проходил мимо, был вынужден зайти и немного разочарован нашим присутствием. Всегда наклоняется, прежде чем войти в дверь, – и ведь не настолько высокий, чтобы задеть косяк, но уверен, что выше всех присутствующих. От него еще пахнет табаком – наверняка курил по дороге от метро и лишь перед подъездом выбросил сигарету, сильно затянувшись напоследок. В руках – перевязанный бечевкой толстый бумажный пакет, судя по тому, как кладет его на столик в прихожей, – тяжелый.

– Что это, что это? – скачу я вокруг него так, словно встречаю с работы родителей.

– Танцуй, Давыдова, – снисходительно отвечает Саша.

Я хватаю пакет и жадно его развязываю – в нем три книги, заказанные мной и привезенные Сашиной мамой из Киева, моя – совершенно не тайная ни для кого – страсть: цикл о культовых режиссерах и актерах. Глянцевые обложки, монохромные фотографии. Благодарно дотягиваюсь до Сашиной щеки, целую легко, он морщится с наигранным пренебрежением, а я уже несусь в гостиную с книгами в руках, чтобы усесться в кресло и перелистывать их, вдыхать запах типографской краски, ахать.

– Как мало твоей сестре нужно для счастья – всего лишь несколько фотографий со смазливыми актерами. Годы идут, ничего не меняется, – кидает Саша в мою сторону, протягивая руку Кириллу для приветствия.

Кирилл единственный, кого Саша воспринимает всерьез. А ведь брат младше меня. Иногда мне кажется, что они родственники и лучшие друзья, а мы с Соней – так, увязались за ними. Они удивительно похожи – немногословны, собранны, циничны. У них одна группа, одни интересы, одни планы на будущее. Даже курят одинаково – держа сигарету в уголке губ, прищурившись, разматывая в это время шнуры, бросая друг другу короткие замечания. Только вошел – и они с Кириллом уже банда: закрыли на кухню дверь, разговаривают вполголоса, но до нас доносятся обрывки фраз, в которых, увы, нет места женщинам и прочей ерунде.

Соня вздыхает:

– Может, им пожениться?

– Пожалуй, – язвлю я.

Конец марта, а в Харькове до сих пор зима. Меня ждет моя плохо отапливаемая квартира со скрипучими полами, кружка «Старбакс», привезенная Сашей из Берлина, литры горячего – уже не растворимого – кофе и море работы, которую надо сделать до утра: скучные рекламные пресс-релизы, акционные листовки для охранного агентства, перевод статьи о всемирно известном, если верить автору, польском косметологе. Я собираюсь домой вместе с Сашей – нам в одну сторону и он всегда провожает меня до двери.

– Ну что, – толкает он меня плечом в метро, – ты довольна? Я не зря заставил маму бегать по книжным?

– Очень, очень довольна, – отвечаю благодарно. – Татьяне Николаевне большое спасибо, с меня шоколад, цветы и шампанское.

– Отставить, – смеется, смотрит на меня изучающе, добавляет: – Ты сегодня задумчивая, Давыдова. У тебя все нормально? Справляешься?

– Угу, – вздыхаю, – просто как-то все… несерьезно, что ли, Саш? Работа дурацкая, я сама дурацкая, все у меня криво выходит, тебе не кажется?

– Не кажется. Ты опять вступила в свою любимую фазу.

– Какую?

– Самокопания. Ты без этого не можешь.

– Не могу, – соглашаюсь.

– Ты слишком близко все принимаешь к сердцу.

– Ох, ты всегда так говоришь. Будто я могу взять и стать другой. Принимать все далеко от сердца. Разве можно вдруг, ни с того ни с сего, стать холодной, расчетливой, бесчувственной, а?

– Понятия не имею. Я такой с рождения.

– Ой, не ври. Ты не такой. Ты – чувствительный, – выпаливаю я и вдруг смущаюсь своих слов. – Прикидываешься циником, но меня не проведешь.

– Тебя – нет, – соглашается, – только не рассказывай никому, договорились? – шепчет, словно по секрету.

– Не расскажу, – тоже шепчу я и толкаю его плечом. – Саш, а что за девица была с тобой на прошлой неделе, у вас серьезно? – издеваюсь.

– Язва, – совсем не обижается. – Что поделать, Лена, не интересуются мной высокодуховные девы, увы, только длинноногие…

– И пышногрудые, – не сдерживаюсь я.

– И такие тоже, – согласно кивает. – Чем богаты, тем и рады, как говорится.

– Ничего-ничего, – изображаю сочувствие, – однажды и тебя, Саша, полюбит умная и… Как ты сказал? Да, высокодуховная дева. Обязательно!

– Буду ждать, а пока довольствуюсь малым. – Он улыбается хитро и чуть смущенно, и мне немного стыдно за свой сарказм, но он-то знает, что я любя.

– У тебя всегда есть я, – примиряюще шучу.

– Ну уж нет, – отмахивается, – тебя, Давыдова, я точно не потяну. Это слишком. Мне бы кого попроще, поглупей и, прости, ростом повыше. – Он, смеясь, целует меня в макушку, и я нарочито отбиваюсь, хотя мне всегда приятен этот его маленький жест, будто говорящий: «Эй, что бы там ни было, я тебя не оставлю».

Поезд раскачивается из стороны в сторону, я вдруг ловлю себя на мысли, что именно здесь и сейчас, в этом вагоне, где все друг другу чужие, а рядом со мной человек, который никому не даст меня в обиду, я очень защищена. Так много хороших людей любят меня, берут меня за руку, заваривают чай, привозят книги, принимают меня, такую суетливую, самокопающуюся, и даже не пытаются исправить. Мне ли жаловаться.