Читать книгу Общие родственники - Евгения Борисова - Страница 4

1

Казалось бы, история стара как мир: декан химического факультета Иван Григорьевич ушел от жены к студентке четвертого курса. Произошло всё тихо и незаметно: в один из июньских дней, аккурат перед началом сессии, Иван Григорьевич просто не пришел ночевать. Жена его – Нина Петровна (Нинок, как Иван Григорьевич ласково называл ее с первого дня знакомства), сама разыскивать мужа не стала, поскольку подозревала. Уже давно, да. Попросила младшего сына позвонить отцу. Сыну отец подтвердил: он не просто не пришел, он «не пришел насовсем». Правда, уже через два дня Иван Григорьевич появился, чтобы забрать кое-какие личные вещи и ноутбук.

Нинок смиренно сидела на диване, поджав ноги и губы, и молча наблюдала за передвижениями мужа по квартире. Потом спросила:

– Ну что, Ванечка, жены стареют, а студентки третьего курса никогда?

– Это совсем не то, – буркнул тот, с неудовольствием отметив спокойствие в голосе жены.

– И надолго ты?

– Нина, – он остановился перед шкафом, собирая в букет свои галстуки, – думаю, что ты всё уже поняла. Я с тобой развожусь. Я полюбил другую.

Сидящую на диване жену больше задело незнакомое в устах мужа слово «Нина», нежели фраза про любовь к другой. Нина Петровна работала в вузе столько же, сколько и Иван Григорьевич, и подобных историй за 30 лет видела немало. Она знала, что профессора, даже академики! – случается – уходят от старых надоевших жен к свежим длинноногим нимфам в коротких юбках. Но она вела подсознательную статистику: многие из этих ветреных пенсионеров частенько возвращаются обратно. Смирные, виноватые, а некоторые даже разочарованные в нимфах в принципе. Ну, или в себе рядом с нимфами – это уже вопрос другой.

– Ванечка, – тем же ровным тоном обратилась Нина Петровна к суетившемуся мужу, – а что если я не пущу тебя назад?

– И не надо! Я не вернусь! – Ивана Григорьевича раздражала ироничность и какая-то бездушность жены. Он всё-таки ждал эмоций, слов, возможно, даже скандала. Он готовился. Он хотел повода: высказать то, что его давно не устраивало в их совместной жизни. Может быть, он бы даже покричал, чтобы Нинок поняла, что всё не просто так, и что она сама во многом виновата… Впрочем, что конкретно кричать, доктор химических наук не придумал, поэтому раздражение в себе подавил. Перед тем как хлопнуть дверью, Иван Григорьевич услышал прилетевшее в спину «Я желаю тебе счастья, Ванечка!»

После ухода мужа Нина Петровна проплакала часа два. Потом прошлась по квартире, посмотрела, что забрал, а что оставил Иван Григорьевич, и сделала вывод, что он еще не раз вернется. Как большинство талантливых и увлеченных своим делом ученых, Ванечка был рассеян. Собираясь покинуть дом навсегда, но без ее руководства, он забыл свой единственный костюм, в котором ходил на ректораты и заседания научных советов, бритву, всю обувь. И много еще тех мелочей, свою зависимость от которых он вряд ли осознавал.

В представлении Нины Петровны все студентки, которые начинали взаимодействовать с преподавателями чуть больше, чем того требовал учебный курс, делились на две категории. Первая категория чересчур увлекалась предметом. Два десятка лет, проведенных на филфаке, убедили Нину Петровну, что особо впечатлительные натуры вполне способны любовь к произведениям Ремарка перенести на преподавателя, который об этих произведениях воодушевленно рассказывает.

Декан химфака преподавал аналитическую химию, и заподозрить нормальную девушку в чрезмерной любви к этому предмету было сложно. Значит, она относилась ко второй категории нимф – тем, что увлекались преподавателями. Ванечка в свои «немного за 50» был весьма симпатичен, строен, неизменно хорошо (как сказал бы младший сын – «в тренде») одет, гладко выбрит. Щедрый на улыбку, он был любим и студентами, и преподавательским составом. Но впервые чувство, называемое любовью, исходило уже от самого Ивана Григорьевича. И по отношению к кому? К нимфе! – девице, над которыми они всегда вместе посмеивались и инциденты с участием которых дружно осуждали.

Нина Петровна налила себе кофе. Потом, подумав, капнула в него коньяку, присела у кухонного стола. Вероятно, надо что-то делать, думала она. Но что? Совершенно непонятно. Конечно, она надеялась, что такого конфуза в ее крепкой и дружной семье не произойдет. Хотя внутренне была к нему готова. Она ведь видела этих девиц каждый день, и некоторые из них были по-настоящему красивы, эффектны и умны. Их же видел и ее муж на своем факультете, только чуть в меньшей пропорции, чем на этажах филологов. Размышляя о порядке действий в подобной ситуации, Нина Петровна выпила не только кофе, но еще и бокал коньяку. Позвонила своему мастеру и записалась на стрижку. Уснула за чтением материалов к завтрашней лекции. Утром, оценив урон, нанесенный лицу двухчасовыми рыданиями накануне, решила больше не плакать.

2

Оля Столярова была не сильна в химии. Зачем она поступила на химфак, даже она сама не знала. На лекциях ее Иван Григорьевич не замечал, и не потому, что Оля была девушкой неприметной – посещение Олей всех предметов стремилось к нулю. К абсолютной «Н». Поэтому и экзамен она не сдала ни с первого, ни со второго раза.

Декан был хоть и занятой человек, но принципиальный, его не утомляло общение с двоечниками и по три, и по четыре раза. Но Оля Столярова переплюнула всех в ту сессию – она приходила на пересдачу к Ивану Григорьевичу семь раз. Аналитическая химия никак не совмещалась с девичьим сознанием, но Оля старалась. И смотрела так жалостливо и проникновенно. И так искренне хотела правильно ответить, что вызвала у декана симпатию самую настоящую. К тому же внешность у Оли была притягательна: светло-серые глаза в пол-лица не давали отвести взгляд, черные волосы кудрявились, округлости в нужных местах проступали четко. В общем, Столярова была мила в целом и по частям.

На этой мысли поймал себя Иван Григорьевич, назначая девушке пятую пересдачу. Он ощутил, что ему хочется просто увидеть ее еще раз так близко и почувствовать аромат ее духов. С некоторым волнением отметил, что Оля ни капли не расстроилась из-за своей очередной химической неудачи, а, кажется, даже рада. В декане задрожали какие-то метафизические струны, существование которых он в себе как естественник отрицал. Он занервничал, быстро заглянул сидящей напротив студентке в глаза. Та широко и безмятежно улыбнулась.

На седьмой пересдаче они были уже совершенно одни, даже самые отъявленные двоечники сошли с дистанции со своими «удовлетворительно». В старой тесной аудитории со скрипучими столами, мутным окном и пыльной тряпкой у доски всё между Олей и ее деканом было решено. Мужчина – ученый с именем! – никому бы не признался, что это хрупкая глазастая девушка сделала первый шаг. Подошла близко – молча и неотвратимо. Профессора захлестнуло всё сразу: дрожь в животе и пальцах, аромат ее парфюма, близость молодости… Отступать было некуда, да и не хотелось. И когда она поцеловала его, он зажмурился.

Оля жила одна, и это многое упростило. И усложнило почти всё. Полгода подпольных свиданий. Шесть месяцев вранья, отговорок и недосказанностей жене. Почти перестал видеть младшего сына, который хоть иногда заскакивал в гости по вечерам. Научное руководство стало тяготить. Пребывание в университете – постоянное ожидание встречи, взгляда, прикосновения, обещаний свидания. Несколько раз Оля заходила в кабинет декана, аккуратно прикрывала за собой дверь – и у Ивана Григорьевича мурашки бежали по коже от ужаса быть раскрытыми. И от возбуждения. Секретарше Марине стало стыдно смотреть в глаза, хотя та вела себя как ни в чем не бывало. За полгода такой жизни он устал. Захотелось если не покоя, то определенности. Он принял решение – и ушел от жены. Правда, несколько раз возвращался – забирал то одно, то другое. Оставить ключи от квартиры насовсем так и не решился.

Нинок вопреки представлениям об эмоциональных филологах вела себя сдержанно. На удивление. До неприличия. Будто от нее сын к девушке съезжает, а не муж. Поговорить им так и не удалось: Иван не нашел в себе смелости, Нина не дала повода. И так всё было понятно: жены старятся, а студентки нет.

3

Жить вместе с 20-летней особой Ивану Григорьевичу уже приходилось. Но тогда и ему самому было чуть больше двадцати, и у них с Ниной уже родился старший сын Витя. В этот раз всё было по-другому. Горячее и страстное тело всегда было под рукой. На руках. С Олей Иван Григорьевич испытывал такие эмоции, которых, он был уверен, еще не случалось в его жизни. Он и не подозревал в себе такой страстности и даже раскрепощенности. Оля открыла для него новую сторону жизни, и иногда декану и профессору было не по себе от мысли, что этой стороны жизни он мог никогда бы и не узнать. Если бы не Оля Столярова и ее дремучесть в области аналитической химии.

Оля не блистала и в других науках, химфак был ей откровенно скучен, и ей бы, конечно, учиться на дизайнера одежды. Обшивала она себя сама, целый угол единственной комнаты был завален тряпками и тряпочками, недошитыми «шмотками» и прочими штуками, названий которых Иван Григорьевич не знал. Одевать себя Оля любила и делала это со вкусом. Впрочем, в процессе раздевания толк тоже знала.

На первой же неделе совместной жизни новый жилец крошечной девичьей квартирки понял, что силы их – сожителей – неравны. Оля была неутомима и неутолима. Иван Григорьевич старался выдержать тот сексуальный марафон, который случился в первые дни их нахождения под одной крышей, с достоинством. Но в какой-то момент он понял, что сильнее близости молодого горячего тела он хочет есть. И спать. И тогда он впервые позволил признаться себе, что жены Нины ему не хватает. Но скорее – сказал он себе – не Нинок ему нужна, а то спокойствие, которое так много лет он испытывал рядом с ней. В день, когда он понял это, он решил сказать Оле, что любит ее. Не просто хочет, а испытывает к ней глубокую привязанность. Оля удивилась и обрадовалась такому признанию, и буквально впилась в него своими губами, обвила гибким телом, и о покое и жене он будто бы на время забыл.

Однако мысли-недовольства теперь всё чаще надоедали ему, как назойливые комары над ухом. Их всё время хотелось отогнать, но они не исчезали. Теперь он всё чаще и всё острее ощущал то, чего у него не было – комфорта во время работы за компьютером, спокойного сна, вкуснейших котлет по-киевски, липы под окном. Иван Григорьевич ругал себя за такую внезапно обнаруженную у себя зависимость от быта, за такое количество привычек, которые, по идее, должны были стать ничтожными перед лицом большой любви. Но были моменты, когда он честно признавался себе: вместо гладкого обнаженного Олиного бедра он бы сейчас предпочел видеть рядом с собой на кровати (а не на раскладном диване!) белую хлопковую сорочку в цветочек. Такие сорочки Нинок носила с юности, любила длинные, свободные, и Иван Григорьевич ворчал на нее, что она как старуха. А вот сейчас выяснилось, что к этим старушечьим сорочкам жены он привык, они стали для него олицетворением уюта в спальне.

У Оли в квартире спальни не было. Вернее, всё ее жилище было – спальня. Крошечная комната, в которой декан химфака едва нашел угол для своего ноутбука. Работая за ним, он втискивался между тумбочкой, заваленной тканями, и диваном. Работать он мог только тогда, когда Оли не было дома, иначе он отвлекался, вступал в диалог, а если не вступал, то прислушивался к ее щебетанию. Его сожительница не говорила только тогда, когда шила. Но тогда за нее говорила швейная машинка – стрекотала с мерзким металлическим поскрипыванием, от которого у Ивана Григорьевича вставали дыбом волосы на руках и затылке.

Лето, сладкое и дурманное, закончилось. Ночи становились темнее, прохладнее, хотелось спать и молчать всё больше. Бумажной работы прибавилось, и декан химфака подолгу засиживался в университете, чтобы сделать всё, что нужно. Раньше – с каким-то странным чувством горечи вспоминал он – работу он даже любил брать домой. Сидел в своем закутке в гостиной перед компьютером, Нинок приносила ему горячий чай на травах, хлопотала на кухне, пахло супом или пирогами, и, работая дома, Иван Григорьевич пребывал в сосредоточенном, но блаженном состоянии. Сейчас работа стала просто работой. Когда секретарь Марина уходила домой, он снимал туфли, вытягивал ноги, выключал в кабинете верхний свет и с помощью настольной лампы создавал себе какой-никакой, а уют.

С началом учебного года возникла еще одна, ранее неизвестная декану химического факультета, проблема. Ему приходилось заставлять свою женщину учиться. Сыновья его спокойно и без внешнего давления окончили школы и вузы, и ни разу не приходилось ему убеждать их в необходимости посещения уроков, лекций, семинаров и коллоквиумов. И тут – на тебе!

– Оля, – говорил он, – остался один курс. Всего один семестр, практика и диплом. Оля, надо просто поставить себе задачу и выполнить ее.

– А ты будешь у меня что-то в этом году вести? – томно спрашивала она, потягиваясь под одеялом.

– Нет, не буду.

– Ну тогда зачем мне всё это надо? – Оля отворачивалась к стенке и засыпала, пока ее декан в тихой ярости собирался на работу, прикидывая, в какое кафе по дороге можно забежать, чтобы позавтракать.