Читать книгу Богиня Модильяни - Евгения Грановская - Страница 3

Линьков проводил его взглядом до двери и повернулся к Анне.

– Неугомонная натура, – сказал он.

– О да, – улыбнулась Анна.

Несколько секунд они молчали. Анна осторожно разулась под столом. Туфли были новые и жали неимоверно. Разувшись, она облегченно вздохнула. Восприняв это как сигнал к началу беседы, Линьков сказал:

– Париж – прекрасный город. И он совершенно не похож на Петербург.

– Я еще не успела как следует с ним ознакомиться, – сказала Анна. – Но думаю, что с вашей помощью я… – Внезапно она осеклась и пристально посмотрела на что-то за спиной у Линькова. – Андрей Иванович, – снова заговорила она, слегка понизив голос, – вы не знаете, что за странные мужчины сидят за дальним столиком?

Линьков повернул голову и, не смущаясь, взглянул на трех молодых людей, распивающих вино в самом темном углу кафе.

– Это художники, – сказал он.

– Художники, – тихим эхом отозвалась Анна. – Я в Париже уже несколько дней, но художников вижу впервые.

Линьков пожал плечами:

– Это странно, поскольку здесь они встречаются на каждом шагу. Некоторые из них известны, но в основном это шантрапа всех национальностей. Вон тот, маленький, с черными пронзительными глазами, самый знаменитый. В Париже его любят и ценят, а его картины неплохо продаются по всему миру.

– Как его зовут?

– Пабло Пикассо.

– Я о нем слышала. А тот, что рядом с ним?

– Этот? – Линьков усмехнулся. – Утрилло. Горький пропойца. Рисует только парижские пейзажи. Забавный малый. Часто забывает подписывать картины, а потом, как проспится, не может с точностью сказать, какую из картин написал сам, а какую – его приятель из подворотни.

Анна поджала губы.

– Мне кажется, это страшно, – медленно проговорила она.

Линьков тут же стер улыбку с лица.

– Вы правы, – согласился он. – Эти ребята совсем себя не жалеют. Я слышал, что многие из них балуются кокаином и гашишем. Неудивительно, что реальность на их картинах распадается на части.

Анна чуть прищурила серые глаза и тихо поинтересовалась:

– А тот франт в желтом бархатном костюме и с красным бантом на шее?

Линьков взглянул на «франта».

– Этого не знаю, – сказал он. – Наверняка какой-нибудь бездарный мазила. Их много таскается за Пикассо.

– У него приятная внешность. Если бы не одежда…

– На Монмартре встречается множество подобных попугаев. Если хотите, можем прогуляться по Монмартру.

– Да, конечно. – Анна вдруг покраснела и отвела взгляд от группы молодых художников.

Линьков заметил ее смущение и вновь недовольно взглянул на группу художников. Парень в желтом костюме, о котором они только что говорили, неотрывно смотрел на Анну. Только сейчас Линьков разглядел, что, несмотря на идиотскую одежду, он был замечательно хорош собой. Смуглое лицо с правильными чертами, густые черные волосы, зачесанные назад, спокойный, доброжелательный взгляд. Он был похож на знатного аристократа, по какой-то странной прихоти напялившего на себя яркие лохмотья.

Вдруг мужчина в желтом костюме поднялся со стула и двинулся к их столу. Линьков нахмурился еще больше. Он знал, что эти чертовы художники, напившись вина, превращаются в настоящих буянов. Их не пугает даже полицейский участок. Ладно, пусть идет. Если позволит себе грубость, придется отвесить ему пару хороших тумаков.

Красавец остановился возле стола, поклонился Анне и сказал по-французски с легким итальянским акцентом:

– Мадам, позвольте вам сказать, что вы самая красивая женщина в Париже. Я художник и говорю это со знанием дела.

Анна взглянула на нечаянного собеседника с любопытством. Незаметно было, чтобы она смутилась. Негромкий голос художника казался горячим, походка – стремительной и летящей, лицо – спокойным, чистым и бесстрашным, как у ангела-воителя, низвергнувшего Люцифера в адскую пропасть.

– Мсье, если вы не заметили, дама здесь не одна, – грубо проговорил Линьков.

Художник на него даже не взглянул.

– Вы смотрели на меня, – снова заговорил он, обращаясь к Анне. – Прежде всего…

– Прежде всего, вы забыли представиться, – сказала Ахматова спокойно.

– В самом деле? – Мужчина смутился. – Иногда я бываю дьявольски неучтив. Но это не из-за невоспитанности, а по рассеянности. Меня зовут Амедео Модильяни. Я художник.

– И, конечно же, гениальный? – с усмешкой вопросил Линьков.

Модильяни скользнул взглядом по его лицу и небрежно проговорил:

– Полагаю, это вопрос риторический, и мне не нужно на него отвечать. – Он вновь перевел взгляд на Анну. – Мадам, я бы хотел написать ваш портрет с египетским убором на голове. Думаю, в одном из прошлых воплощений вы вполне могли быть женой египетского фараона. Это читается в вашем лице. И не только в лице. Эта длинная гордая шея, этот изящный, полный достоинства поворот головы… А в ваших северных глазах таится поистине южная страсть. Вы согласитесь мне позировать?

– Послушайте, вы… – зарокотал Линьков и стал угрожающе подниматься с места.

Анна положила ему руку на предплечье:

– Андрей Иванович, прошу вас, не надо затевать скандал.

Модильяни взглянул на бывшего поручика открытым, смелым взглядом.

– Париж кормится скандалами, – сказал он с холодной улыбкой. – И время от времени я даю ему эту пищу.

Несколько секунд Линьков и художник смотрели друг другу в глаза. Если бы взглядом можно было убить, оба были бы уже мертвы.

Анна поняла: еще немного, и эти двое набросятся друг на друга, как дикие звери. Нужно срочно что-то предпринять. Она вынула из кармана платок, положила на край стола, а затем осторожно столкнула его локтем на пол.

Модильяни среагировал мгновенно. Он быстро нагнулся, поднял платок и с учтивым поклоном протянул его Анне.

– Благодарю вас, – улыбнулась она.

– Чертов итальяшка! – выругался поручик Линьков по-русски.

Модильяни вперил в него пылающий взгляд.

– Мсье, позвольте вам напомнить, что вы находитесь в Париже. Соблаговолите говорить по-французски.

– Я буду говорить на том языке, на каком захочу! – все более закипая, заявил Линьков и опять по-русски.

Глаза Модильяни сузились. Его смуглое лицо окаменело. Поняв, что окаменелость эта не что иное, как затишье перед бурей, Анна вновь поспешила сгладить конфликт.

– Господин Линьков говорит, что русскому языку, изобилующему флексиями, свойственна неповторимая гибкость, поэтому он не променяет его ни на какой другой, – спокойно и вежливо сказала она по-французски.

– С этим трудно не согласиться, – проговорил Модильяни несколько озадаченно. Он поклонился Анне и сказал с мягкой улыбкой: – Надеюсь, мы еще встретимся, мадам.

Он повернулся и, сунув руки в карманы своей дикой желтой блузы, беззаботно зашагал к выходу.

– Каков наглец, а? – продолжал кипеть Линьков и после его ухода. – Будь мы в России, я взял бы его за шиворот и свел в полицейский участок. Там бы ему назначили двадцать пять ударов плетью за дерзость. А здесь, в Париже, все смотрят на художников с пиететом и ждут от них каких-то необыкновенных откровений!

Анна улыбнулась.

– Вы сами сказали, что Париж – прекрасный город, – спокойно проговорила она.

* * *

Пять минут спустя Анна удалилась в дамскую комнату. Оказавшись в одиночестве, она быстро сняла туфельку и достала из нее сложенный листок бумаги.

«Vous etes en moi comme une hantise!»[1] – прочла она и улыбнулась. Все-таки какие эти французы (даже итальянского происхождения) хваты! Одному богу известно, как это Модильяни успел положить в ее туфельку записку. Написал-то он ее заранее, это понятно.

Улыбаясь, Анна скользнула взглядом ниже и слегка нахмурилась. Это был адрес мастерской. «Неужели дерзкий юноша думает, что я приду к нему?» – подумала Анна.

Впрочем, рассердиться у нее не получилось. Слишком учтивыми были его манеры, слишком ангельским – лицо и слишком жгучими – его черные глаза. Глаза, которые могут принадлежать только сумасшедшему, убийце или гению.

Вернувшись за столик, она сказала Линькову, что неважно себя чувствует, хочет отправиться к себе и немного отдохнуть. Линьков тут же вызвался проводить ее, но Анна отказалась под тем предлогом, что обожает одинокие прогулки по незнакомому городу. Линькова предлог не убедил, но возражать он не посмел.