Читать книгу Произвол - Евгения Кобальт - Страница 4

Как я узнала позже из рассказов других заключенных, многие годами кочевали по пересыльным тюрьмам в разных областях СССР, прежде чем осесть в каком-то конкретном лагере. Со мной случилась другая история.

Меня очень спешно этапировали. Я не сразу поняла, с чем связана такая суета. Каморку свою на Лубянке занимала пару дней после встречи с Громовым, потом состоялся суд, более напоминавший спектакль. На то, чтобы осудить меня, им потребовалось полчаса – и права высказаться мне не предоставили. За мной, как в конвейере, ждали своего приговора еще десятки человек. Получив клеймо врага народа, я отправилась в путь. Долгий, изнурительный путь.

Начался он с душного темного фургона с надписью «Почта», в котором не было ни единого окна, зато битком – осужденных, таких же немытых, потных, обозленных, как и я. Потом нас запихнули в вагонзак, где мы ехали по шесть-восемь человек на четырехместную клетку. В Красноярске этап сдали на несколько дней в огромный пересыльный лагерь. Там мы ждали речного этапа. Пароход доставил нас в конечный пункт назначения, и вот, уже в последних числах августа 1949 года, мы причалили в Игарку.

На Крайний Север.

Во время трехнедельного плавания я присматривалась к своим подругам по несчастью – остальным женщинам-заключенным – и осторожно стала расспрашивать про лагерь, в котором нам предстояло отбывать срок. Сидя на нарах в трюме, я воображала серо-синие воды Енисея за глухой стеной парохода и слушала о какой-то там Трансполярной магистрали, которую мы, стало быть, едем строить.

Будущая железная дорога должна была протянуться от берегов Баренцева моря до побережья Охотского моря и Чукотки. А почему этап везли столь торопливо, так это потому, доходчиво объясняли мне, что в Заполярье короткая навигационная пора. Грузы с Большой земли нужно было доставить до наступления морозов, а они тут ранние гости. Пока путь не сковало льдом, пароходы и лихтеры один за другим закидывали рабочих, уголь, продовольствие, мотки колючки, лесоматериалы, паровозы, горючее для двигателей, инструменты и оборудование для строительства. Даже экскаваторы сгружали – эти машины считались редкой роскошью по меркам ГУЛАГа.

Проектом занимались стройки №501 и 503. Первая сейчас прокладывала участок Чум – Салехард – Коротчаево, вторая – Коротчаево – Игарка. Они как бы шли навстречу друг другу, чтобы сомкнуть магистраль где-то в середине маршрута. Мы плыли на 503-ю стройку, административный центр которой расположился в Игарке. И хотя полевые работы по Северному железнодорожному пути начались еще в 1947 году, я до сих пор ни разу не слышала о нем, при том что муж всегда держал меня в курсе последних событий.

– Ничего удивительного, – вяло пожала плечами Наташа, переведенная на 503-ю из Вятлага Кировской области. – Стройка засекречена, ты не могла знать о ней на воле.

Она сглотнула, сдерживая рвотный позыв. Уже третий раз за минуту. Наташа страдала морской болезнью и временами, когда покачивание парохода усиливалось, зеленела от тошноты. Лоб ее покрывался холодным потом, руки сжимались в кулаки от головной боли. Потом вроде бы легчало, но легчало только до нового приступа.

Я заприметила Наташу на второй день плавания. Привлекли меня то ли ее живые голубые глаза, то ли серьезное, терпеливое выражение лица бывалого заключенного, но я сразу захотела быть ближе. Наверное, нуждалась в ком-то уверенном, матером, постигшем науку выживания. Наташа оказалась из своих, осужденных по 58-й статье11. Измена Родине.

– Вот в лагерях, расположенных в центральной части страны, про пятьсот первую и пятьсот третью наслышаны, – продолжала она, подавив очередной позыв. – Начальники администраций у нас клич били. Искали добровольцев на тяжелую стройку.

– Искали добровольцев среди зэков? – переспросила я с недоверием. – Да кто же поедет на Север по своему желанию?

– А многие едут, между прочим, – возразила Наташа сквозь зубы, почти не открывая рта. – И я тоже поехала. Понимаешь, там систему зачетов ввели. Год на той стройке засчитывается за полтора, а если план перевыполняешь, так и за два сразу. Боже милосердный, что ж так дурно-то!.. Тебе, например, сколько дали?

– Десять лет, – сказала я, и слова мои пронеслись мимо ушей пустым звуком. В реальность своего приговора я так и не поверила.

– У-у-у-у, – протянула Наташа со значением и бросила на меня полный зависти взгляд. – Детский срок. Повезло… Если постараешься, лет через пять-семь можешь выйти.

– Вот так удача, – усмехнулась я с сарказмом. – А у тебя какой срок?

– Двадцать пять лет. – Она улыбнулась в ответ, но ее улыбка получилась грустной. – Или, как в лагерях говорят, вышка. Полная катушка. Три года в Вятлаге я уже отпахала, осталось двадцать два. А с системой зачетов, надеюсь, лет через пятнадцать освобожусь.

Я прикусила язык, почувствовав себя неловко со своей жалкой десяткой. Двадцать пять лет! Это же четверть века. Да нет, это целая жизнь. Потерянная, загубленная зря жизнь. Каторжные дни будут идти один за другим, потихоньку умерщвляя душу и тело, пока не наступит смерть – безвестная, одинокая, долгожданная. И похоронят-то не на малой родине, не возле родного дома, а прямо там же, в чужой, холодной для тебя земле. И на могилке вместо плачущих членов семьи будет стоять незнакомый человек в робе, раздраженный лишними хлопотами в морозный день. Двадцать пять лет – слишком много. Уж лучше в самом деле было поступить как Чернова.

– Так здесь большинство – добровольцы? – спросила я.

– Насчет большинства ручаться не могу, но то, что заключенные сами стали в Заполярье вызываться, – чистая правда. Говорят, только из моего Вятлага тысячу человек набрали. Охота поскорее срок отбыть, знаешь ли.

Девушку, стоявшую напротив нас, внезапно вырвало. Вонючая желтоватая масса расплескалась по стене и потекла на пол. Дневальная немедля подскочила к люку и забарабанила, требуя от конвоя швабру с водой. Спустя пару минут дежурный передал ей вниз грязную тряпку, пахнувшую немногим лучше рвоты. Не обращая внимания на то, что девушку до сих пор мутит, дневальная сунула ту тряпку ей под нос и велела затереть следы.

Позеленев опять, Наташа зажала рот рукой и отвела глаза.

– И все-таки не укладывается в голове, – обронила я, когда в трюме прибрались, а к щекам моей новой знакомой вернулся относительно здоровый оттенок.

– Что не укладывается?

– Ты не думала, что это, возможно, ловушка? Как бесплатный сыр в мышеловке? Ну то есть зэков поманили льготами, посулили им досрочное освобождение, но что придется отдать взамен? Выгодна ли эта сделка? Мы едем на Север. В опасные, необжитые края. Вот ты привыкла к лютым морозам? Градусов эдак пятьдесят ниже нуля?

– Я родом с Юга, из Ставрополя, – сухо пояснила она.

– И я не привыкла… А вдруг там первобытные условия? Вдобавок кормят, как свиней? Не выдают теплых вещей? Селят в плохо отапливаемых бараках? Заставляют работать часов по четырнадцать? Лечат абы как? Не лучше ли отбыть весь срок в другом лагере, но выжить, чем купиться на байки о бонусах и умереть прежде, чем получишь заветную бумажку?

– Прикончить где угодно может, – отвергла Наташа мои умозаключения. – А здесь – свобода у носа маячит, сил придает. Прямо как весеннее солнце в конце зимы. Ты, Нинка, еще не знаешь, что такое надежда. Погоди, будет с тебя. Еще научишься за кости свои бороться…

– А как за них бороться? – Я придвинулась к ней.

– Выбиваться на более легкие работы, – сказала она. – Главное – получить лагерную профессию, которая спасет тебя от каторжных работ. Какая у тебя профессия, кстати?

– Филолог.

– Не пойдет, – сморщилась Наташа. – Филологи здесь не нужны. Повара, парикмахеры – это да. Я в Вятлаге сидела с художниками, преподавателями, литераторами, музыкантами, партийными работниками, а в люди выбился кто? Маникюрщица! Прислуживала лично начальнице лагеря! Но больше всех везет специалистам, которые разбираются в строительстве. Они живут почти как вольные… А вот тебе тяжко будет. На худой конец говори, что медсестрой была. Может, в санчасть куда-нибудь пристроят. Хотя меня так и не пристроили за три года…

– Да тут каждая вторая говорит, что на фронте медсестрой работала, – хмыкнула наша соседка, в прошлом генеральская жена.

Когда пароход прибыл в Игарку, измученная морской болезнью Наташа счастливо выдохнула и ринулась наружу. Я же шла из трюма, как на эшафот.

Выстроившись в гигантскую очередь, мы поднимались на палубу парами, парами же сходили с трапа на пристань, а на пристани занимали места в колонне. Все прижимали к себе кулечки, сумки. Мы с Наташей тащили фанерные чемоданы.

Началась перекличка. Пытаясь удержаться на подгибающихся ногах, мы смотрели невидящим взором перед собой, дышали друг другу в затылки и ждали каждый свою фамилию. Наташа откликнулась на Рысакову, я – на Загорскую, после чего мы обе замолчали, уткнувшись носами в воротники. Некоторые женщины робко поглядывали назад: там мужчины, тоже из заключенных, разгружали судно.

Крайний Север встретил нас настоящей осенней промозглостью. В этот августовский день, когда далекая Москва наверняка еще сияла яркими зелено-голубыми красками и раскалялась на жаре, пахла созревающими в лучах солнца яблоками и готовилась принимать поставки спелых арбузов с юга, Игарка мрачно посерела и охладилась примерно до семи градусов тепла. По крайней мере я ощущала именно столько. Небо сдавили грозные тучи, и вид их был настолько унылым, что внутрь меня тут же закралась невыносимая тоска. Город могло в любую минуту затопить то ли дождем, то ли уже мокрым снегом, что было непостижимо уму коренной москвички, привыкшей встречать первый снегопад не ранее чем в октябре или ноябре. Порт, слабо освещенный высокими фонарями, скоропостижно погружался во тьму.

Енисей причудливо изгибался у Игарки полукругом. С приходом сумерек он казался глубже, холоднее, но вместе с тем и заражал своей умиротворенностью. Пока пристань кишела народом, по ту сторону берега чернели безмолвные, бескрайние просторы лесотундры. Я различала лишь острые верхушки деревьев, клиньями врезавшиеся в небосвод. Этот город, пусть и маленький, был спасительным буйком, нет – уютной колыбелью среди дикой, беспощадной к людям природы.

Когда старшина, начальник конвоя, досчитался всех из списка, нас поместили в Игарский пересыльный лагерь, а уже со следующего дня стали распределять на работу. Лагпунктов тут было много, по одному через каждые 10—15 километров. Большинству, в том числе и Наташе, предстояло отсыпать железнодорожное полотно. Пару сотен женщин из нашего этапа направили в так называемые «Уклад городки», где занимались укладкой рельсов и шпал. Меня вместе с еще несколькими десятками зэчек определили в женскую лесоповалочную колонию №25.

«Лес валить – это как? Разве женщины это умеют?» – сомневалась я, разглядывая свои тонкие, нежные руки.

Нас и наши скромные пожитки погрузили в волокуши, прикрепленные тросами к тракторам. Громыхая, прыгая на кочках, ревя двигателями, четыре машины катили по тропам, а мы в волокушах болтались у них позади. Тракторы пробирались по бездорожью туда, к непримиримой лесотундре, прочь от привычной мне жизни. Огни порта Игарки тускнели, а потом и вовсе канули в темноте, забирая вместе с собой глупые надежды на возвращение.

– По краю болота едем, – боязливо шепнула одна из осужденных, заметив, что в свете фар «поджигается» поверхность топи. – Ох, как бы не поскользнулись колеса! Не приведи господь рухнуть в пучину!

Женщины испуганно вскрикнули и кинулись к бортам саней, чтобы тоже взглянуть на болото. Меня, сидящую как раз у края, придавило под их натиском.

– Дура! Хватит каркать, не то и впрямь свалимся, – ощетинилась женщина в полушубке. В добротном таком, теплом полушубке. Не двинувшись со своего нагретого места, она зевнула. – Шофер-то целыми днями туда-сюда мотается. Авось знает, куда машину направить.

– Иисусе! Спаси и сохрани… – не поверив той, что в полушубке, одна из девушек принялась молиться вслух. На ней были поношенная одежда, зато крепкие кожаные сапоги.

В лицо дыхнул студеный северный ветер. Пробивая броню тонкого шерстяного пальто и ботинок без подкладки, присланных Загорским, он пробирался под кожу, к костям и внутренностям. Как бы в подмогу ему, заморосил мелкий, противный дождичек. Я обхватила плечи и согнулась пополам, стараясь унять дрожь. Шерстяные чулки с шарфом не спасали от непогоды. Свитера у меня больше не было, его своровали уголовницы. Прихватили они также большую часть моих денег – три тысячи – и роскошный бюстгальтер из персикового шелка (а потом представали в нем перед красавцем-надзирателем, продававшим им курево). Хорошо хоть, не догадались заглянуть ко мне в кармашек трусов, куда я спрятала оставшиеся две тысячи…

Спустя пару часов и несколько молитв, распетых бесчисленное количество раз хриплым хором обращенных к небу заключенных, тракторы добрались до лесоповалочного лагпункта. И наконец – вот она, впереди. Приветствовала новый этап. Колючая проволока, протянутая в несколько ежистых рядов, огибала всю режимную зону и поблескивала в лучах фонарей. «Труд в СССР – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!» – гордо гласила надпись на табличке, подвешенной над въездной аркой.

Охранники открыли ворота, чтобы впустить тракторы. Истошно залаяли собаки, срываясь с поводков у вооруженных мужчин.

Одноэтажные деревянные дома, узкие тропинки, сонно прогуливавшиеся люди. Колония могла бы сойти за обыкновенную деревушку, если бы не заскучавшие стрелки́ на вышках (попки, как их тут величали) и угрюмые конвоиры, месившие грязь сапогами в ожидании этапа. Проходившая мимо девочка-подросток в шерстяном платке остановилась и, разинув рот, с любопытством вытаращилась на нас.

– Пшла! – будто на дворовую шавку, гаркнул на нее конвойный.

Поджав невидимый хвостик, девочка убежала.

Я наблюдала за происходящим отчужденно, словно меня здесь не было, словно я просто развалилась в мягком кресле перед экраном и смотрела тяжелое кино. Не могла я свыкнуться с тем, что этот грубый, неуютный лагерь будет моим домом. Домом!.. Шутка ли? Подходит ли такое теплое слово столь убогому пристанищу?

Мы продолжали смирно сидеть в волокушах невзирая на то, что дождь усиливался, а голод сжимал желудок; только когда кто-то из погон приказал спуститься, мы, хватаясь негнувшимися от холода пальцами за перекладины, неуклюже спрыгнули на землю и построились. Я оступилась и угодила в лужу, замочив дырявые, как вышло на поверку, ботинки.

Перед нами предстала начальница лагпункта капитан Аброскина. Упитанная низкорослая женщина была одета в аккуратные сапожки на невысоких каблуках и в шинель с васильковыми кантами МВД на погонах. Узкие глаза, тонкие брови, маленький нос и плотно сжатые губы визуально проваливались на ее толстощеком лице.

– Здравствуйте, гражданин начальник! – не то чтобы сказали, а как-то промямлили уставшие донельзя мы.

– Это так у нас начальство приветствуют? – недовольно вздернула свою тонкую бровку Аброскина.

– Громче! – скомандовал усатый конвоир, прошествовав вдоль первого ряда. Оскалив клыки, на нас зарычала натянувшая поводок овчарка.

– Здравствуйте, гражданин начальник! – закричали мы что есть мочи.

Капитан не проронила ни звука, хотя и смягчилась. Подоспевший младший лейтенант, который сопровождал этап от порта до лагпункта, раскрыл над ней зонт, и капли дождя забомбили по куполу. Мы скоропостижно намокали. Аброскина отбросила длинную косу на спину и критически рассмотрела прибывших.

– А че они дохленькие такие? – огорчилась она. – Где рабочая сила? Мне сказано – норму повышать. Эти ноги еле переставляют, куда им лес валить?

Аброскина приблизилась к строю, за ней – мужчина с зонтом, и они вместе оглядели с ног до головы ту самую зэчку, которую рвало в трюме по пути в Игарку. Ее, похоже, все еще тошнило. Девушка приложила костлявые руки к животу и сглатывала, не поднимая взора на начальницу. Лейтенант замялся.

– Отобрали самых крепких, Анна Николаевна, – оправдался он перед начальницей.

– Ты, что ль, Чупин, отбирал? – отозвалась она, задумчиво приподняв подбородок молодой симпатичной грузинки. – У нас таких, как эта, – вагон и маленькая тележка. Нам рабочие нужны!

Потупившись, Чупин смолк.

– Ну, дылда ничего, – снисходительно кивнула Аброскина на меня, и тотчас стало ясно – не видать мне легкой работы, как собственных ушей.

Поругавшись себе под нос, капитан отошла от костлявой и махнула рукой Мельниковой, своей помощнице по труду. Та выставила перед собой папку с документами и устроила сотую на моем счету перекличку. У Мельниковой были визгливый, режущий слух голос и пронзительные орлиные глаза.

– Назарова!

– Назарова Александра Викторовна, статья сто сорок два, четыре года.

– Пушкарева!

– Пушкарева Зинаида Игоревна, статья пятьдесят восемь, шесть, двадцать лет.

– Адмиралова!

Я вздрогнула. Фамилия показалась до боли знакомой.

– Адмиралова! – возопила еще выше Мельникова. – Заснула, что ли, твою мать?

Заключенные стали озираться, разыскивать непутевую кукушку. По колонне пронеслись шепот и смешки. Нахмурившись, я неуверенно заговорила:

– Девичья фамилия Адмиралова – моя, гражданин начальник. Но вот уже десять лет, как я Загорская. В прежних списках значилась фамилия мужа. Проверьте: Нина Борисовна Загорская.

Мельникова перечитала каракули в бумагах.

– Нет у меня никакой Загорской, только Адмиралова, – буркнула она. Ее сердила возникшая заминка. – Выйти из строя!

Я шагнула вперед и открыла было рот, но Аброскина меня опередила.

– Нам новые списки пришли, – пояснила она тихо. – В них ты Адмиралова. Значит, мужнину фамилию больше не носишь. Должно быть, на развод он подал, голуба…

– Ишь, скоростной какой, – ответила я со слабой улыбкой.

– Так часто бывает. – Капитан прикрыла зевок ладонью. – Никто не хочет быть женатым на враге народа. Ну, не раскисай. К нам на работы поступила зэка Адмиралова. Повтори, как было сказано изначально.

– Адмиралова Нина Борисовна, статья пятьдесят восемь, десять, десять лет, – послушно повторила я, после чего Мельникова вновь заголосила, сверяясь со списком.

Перед тем как расселиться, нам предстояло пройти обязательные для всех новичков обыск и дезинфекцию, так что от ворот мы проследовали в баню. Мы разделись догола, повесили свои засаленные одежки на крючки и образовали новую длинную очередь, растянувшуюся от моечной вплоть до конца неотапливаемой прихожей-тамбура. Пожилая надзирательница отдавала знакомые команды: распустить волосы, раздвинуть пальцы, ноги и ягодицы. Слабые морщинистые руки ее исследовали наши тела. Все были чисты, кроме бывшей проститутки – у нее в заднем проходе обнаружили капсулу с кокаином, или, как выражались воровки, «затычку с марафетом».

Закончив обыск, надзирательница удалилась. Вместо нее вошли солдаты.

Прогнозы Громова сбывались.

Наплевав на переполох, который они вызвали своим появлением, охранники разошлись по разным углам. Они были крайне воодушевлены. С азартом хулиганистых мальчишек, задирающих юбки однокашницам, взрослые мужчины беззастенчиво пялились на нас и обсуждали между собой самых привлекательных, нисколько при том не стесняясь в выражениях. Уязвимые, затравленные нагие женщины завыли, всхлипывая и шмыгая носами. Поныне им не доводилось испытывать более чудовищного унижения.

– Хороша баба! – одобрил дерзкий надзиратель грузинку, отмеченную ранее Аброскиной. Под мешковатым пальто у нее обнаружились пышные формы, напоминавшие изгибы гитары.

Фигуристая явно расслышала его, но виду не подала – отвернулась. Тогда надзиратель смачно шлепнул ее по округлой заднице. Пережившая немало посягательств за время этапирования и натерпевшаяся в край, красотка горько разрыдалась. Охранники покатились со смеху.

Я ощутила спиной легкое прикосновение волос. Это зэчка позади меня подступила вплотную, чтобы спрятаться от ненасытного взгляда конвойного. Я не шелохнулась. Пусть прячется, а я себя закрывать не стану. Я притворилась, будто никаких надзирателей в женской бане не было, и просто шла в очереди к ведрам с мыльной пеной, желая одного: поскорее смыть с себя этапную грязь и поесть.

«Чего толку стесняться? – ворчала я про себя, косясь на охающих и ахающих. – Только тешить этих весельчаков. Сколько сисек и поп продефилировали перед ними, на любой вкус! Ну вылупились, ну цокают, ну отпускают пошлые шутки, и черт с ними! Не домогаются, на том спасибо».

Одеваясь после мытья, я с облегчением обнаружила, что две тысячи все еще находились в моих трусах. Нас повели в карантинный жилой барак. Мы гурьбой ввалились в переполненное, душное помещение, мало чем отличавшееся от корабельного трюма. Вдоль стен тянулись вагонки – деревянные двухъярусные нары, сколоченные блоками по четыре спальных места. Каждое такое место (по-лагерному, шконка) было предназначено для одного человека. Однако все вагонки были забиты под завязку.

Мы толпились на пороге, не зная, куда деваться. Дневальная – крупная девица с мужицкими широкими плечами – не растерялась. Она начала раскладывать нас по двое, а то и по трое, если возникала такая необходимость. Звали ее Галиной, или Галкой. Человеком Галка была, мягко сказать, бесцеремонным. Она без зазрения совести сталкивала на край мирно развалившихся девушек, будила спящих, скидывала на пол вещи отсутствовавших. Подростков сгоняла группами на одну шконку, заставляя их уступить взрослым. Но были те, кого Галка не трогала, даже не смотрела на них. То были жучки.

Воровки сидели сплоченной командой у печи, скрестив ноги под собой, и хищно зыркали на нас, словно стая гиен на стадо зебр.

– Какие заколки у тебя красивые, – подмигнули они полной даме, у которой в волосах блестели золотые украшения.

Меня поселили с бывшей студенткой – немногословной, серьезной девушкой лет двадцати по имени Даша. Тоже из новеньких, прибыла в лагпункт вчера (но срок отбывала не первый год). Я не то что не жаловалась, а, напротив, была рада нашему соседству. Фигуристой грузинке повезло гораздо меньше. Она отчего-то сразу возбудила к себе лютую неприязнь и была сослана к храпящей, не очень опрятной с виду старухе, которая, как выяснилось позже, к тому же страдала метеоризмом.

Покормили мамалыгой, а казалось, что не кормили вовсе. После отбоя Даша повернулась ко мне спиной, задев плечом – я не поняла, нарочно или случайно, – и моментально уснула. Она еле слышно посапывала в подушку, а я ворочалась. Все пыталась привыкнуть к спертому, зловонному воздуху в бараке. Немытые тела тех, кого разместили в карантинном до нас, ночная параша с мочой, пропитанная потом одежда и свисавшее с веревок влажное после стирки белье. Это была несусветная вонь. Это само по себе было наказанием.

Так я и лежала, уставившись в потолок, когда жучки тихонько повставали с нар и пошли обворовывать прибывших. «Курочить, тут говорят: курочить, – поправила я себя. – Учи жаргон, Нина».

Жучки рылись в вещах мастерски ловко и беззвучно. Так прощупывает пациента опытный врач, выучивший за годы практики, какими движениями и в каких местах следует пальпировать тело. Я изображала спящую, когда чьи-то ледяные руки прошлись по моим волосам, ушам, шее, пальцам и запястьям. Воровка не отыскала на мне ни украшений, ни креста, зато, в отличие от жучек из трюма, догадалась пошарить в трусах. Я от безразличия и какой-то безнадеги даже не дернулась. Забрав деньги, уголовница потеряла ко мне интерес и сунулась к соседке.

Золотые заколки соскользнули с волос полной дамы, вместе с ними исчезли и кожаные ботинки молившейся в волокуше девушки. Добротный полушубок тоже куда-то запропастился.

Жучки заныкали добытые клады и возвратились на свои шконки. Стихло. Я провалилась в беспокойный сон, изредка прерывавшийся оттого, что Даша дергала ногами и мычала. Кошмары, поди, виделись.

– Подъем! – распорядилась Галка.

Так начиналось наше утро. В шесть часов.

Я выбралась из-под Даши – среди ночи она завалилась на меня, но ни я, ни она того не заметили – и протерла опухшие глаза. Вот сейчас я действительно чувствовала себя заключенной. Загнанной за колючую проволоку, как отпетая преступница, опущенной до самых низов заключенной, утратившей все цели, кроме единственной – выжить, выжить любой ценой.

Как и другим новобранцам, мне выдали типовую одежду для работы. Я скинула одеяло и принялась одеваться. Натянула шерстяные чулки, поверх них – серую юбку. Залезла в высокие сапоги, голову покрыла платком. На рубаху надела бушлат, к которому пришили кусок ткани с моим порядковым номером – З-22. А может, это был чужой номер… но З-22 больше нет.

Все серое, бежевое, коричневое или черное, бесформенное, заношенное, местами порванное. Благо, в лагерях были запрещены зеркала – я боялась увидеть новую Нину взамен той, которая носила платья с туфлями, укладывала блестящие каштановые волосы на затылке и двигалась с привитой матерью грацией. Впрочем, красоваться тут было не перед кем.

В жилую зону принесли завтрак в термосах. Первыми еду получили те, у кого была собственная посуда, другие ждали своей очереди. Пища тем временем стыла. Сделала себе пометку на будущее: раздобыть хотя бы личную миску. Ложки тут были, кстати, не металлические, а деревянные.

Я глянула на выданную мне порцию. Опять мамалыга! Да еще и кипяток вместо чая. Раздали по семьсот граммов непропеченного хлеба, съела весь. Потом уже узнала, что его резали на день и все откусывали помаленьку вплоть до ужина. Век живи – век учись, но у меня века не было, мне нужно было постичь азы по ускоренному курсу.

Позавтракав, мы встали колонной на улице. Мельникова, или трудила, как ее называли, приступила к поверке. Помни, что ты Адмиралова, твердила я себе как заведенная. Адмиралова, Адмиралова, Адмиралова… Как непривычно после стольких лет вернуться к отцовой фамилии!

– Адмиралова! – вылетело из уст трудилы.

– Адмиралова Нина Борисовна, статья пятьдесят восемь, десять, десять лет!

«Будто и не было никогда Сережи, – с грустью рассуждала я, задрав голову к серому небу. – Хотя, наверное, его и правда никогда не было».

Нарядчица Ерохина, окруженная солдатами, разделила нас на бригады. Меня записали к сучкорубам, и я, несведущая, наивная, воспряла духом, решив, будто удалять сучья – плевое дело. Не деревья же пилить…

Мы поплелись вперед, за нами двинулись конвоиры.

– Направляющие, шире шаг! – командовали они, проходя вдоль колонны. – Задние, подтянись! Шаг влево, шаг вправо – будет применяться оружие!

Путь до лесоповала занимал около двух километров. Мы шли пешком по протоптанной дорожке в лесу, спускались в низину и поднимались на холм, затем перебирались через речушку по ветхому мосту. С нами шагали лошади. Худощавые, хиленькие животные порой упирались копытами в землю и отказывались идти дальше. Дышали часто, не реагировали на оклики. То головой дергали, то хвостом. Две и вовсе хромали. И все же они везли на себе некоторых зэчек, а на лесоповале вкалывали до умопомрачения.

– С лошадьми будь осторожнее, – советовала мне Лида. – Четвероногих у нас берегут больше, чем двуногих.

Лида относилась к указницам12. Она была тонкой, хрупкой, немощной женщиной около пятидесяти лет. Костлявая, с прозрачной провисшей кожей, Лида казалась меньше своего роста и всегда говорила вполголоса. Я смотрела на нее и недоумевала: эта – и на общих? Возможно ли?

Она горячо любила бога и постоянно молилась ему одними губами: перед едой, среди рабочего дня, отходя ко сну. Во внутреннем кармане бушлата тайно хранила золотой крестик, так что иногда Лиду заставали на коленях, благоговейно державшуюся за грудь. Среди воровок она считалась чудачкой, поэтому те не обращали внимания на ее эпизодические «припадки». И хотя Лида никогда не давала обетов, жучки звали ее Монашкой, на что она совсем не обижалась.

Одна из лошадей, преодолевая балку, протестующе заржала и замедлила ход. Бока кобылы раздувались, пока она старалась отдышаться. Сидевшая на ней заключенная погладила гнедую по шее, мягко уговаривая не бунтовать.

– Навредишь лошади, не дай бог, – продолжала Лида, – или из строя ее выведешь…

– Что, запрет на переписку и прием посылок? – предположила я.

– Хуже! – Она вздрогнула. – Коли умрет по твоей вине – схлопочешь дополнительный срок. Господи, помилуй… – и фанатично перекрестилась.

Лида оказалась права. Однажды я видела, как девочка-подросток сильно, с ярой ненавистью ударила полуживую клячу кнутом по крупу, чтобы та наконец тронулась. Животное не пострадало, но недовольно взревело, и только за это девчонке дали десять суток штрафного изолятора.

Работа на лесоповале была тяжелой. Очень тяжелой. Заключенным нужно было валить деревья, обрабатывать их от ветвей и сучьев, а затем возить на берег. Отсюда бревна сплавляли по Енисею в лагпункт, где из древесины изготавливали шпалы для железной дороги. Деревья сваливали в волокуши, волокуши цепляли к лошадям. Запряженные кобылы тянули сани к реке, а зэчки понукали их, чтобы шевелились быстрее.

Обед доставляли прямо на лесоповал. У полевой кухни выстраивались, как обычно, длинные очереди. Сегодня повар сварил баланду. Я получила свою порцию и отошла, обрадованная, что наконец-то поем мяса с овощами, а не надоевшую кашу. Но что ж у меня тут, в жестяной миске? Кисловатый вкус похлебки сигналил о прогнившем картофеле; ни мяса, ни зелени не было, лука с морковью тоже. Сам суп был несытным, водянистым, несоленым. Я поскребла по дну посуды и заставила себя прожевать плавающие в воде кубики картошки.

«Это помои, а не обед рабочего», – обозлилась я про себя, досадуя на пустоту в желудке.

– Все вы, новенькие, один к одному, – сказала Лида, отставив в сторону вылизанную миску.

Она всосала баланду за минуту. Глотала быстро и жадно, точь-в-точь свинья, когда ей приносят объедки с хозяйского стола.

– В первые дни привередничаете, мол, никогда не свыкнусь со здешней пищей, – добавила Лида с иронией.

К нам прокралась костлявая женщина с кровавыми деснами – мне уже было известно, что такие бывают у цинготных. Она с надеждой смотрела на мою баланду. Зажмурившись, я залпом вылакала остатки жидкости, которая должна была быть мясным бульоном. На языке остался противный привкус. Костлявая, расстроившись, отползла.

– А тебе что, вкусно, сытно? – спросила я, подавив приступ тошноты. Нет, привыкнуть к этой бурде невозможно!

– Голод не тетка, захочешь, и не то съешь, – отмахнулась она. – Я-то уж знаю, я в сорок шестом голод в Воронеже застала. А тут что, тут вон хлебу дают, какой-никакой суп или кашу. И между прочим, хлебу нам дают семьсот грамм, это норма заполярная, а в Омске у меня четыреста было… Лучше, чем ничего, в брюхе ведь что-то да переваривается. Ты авось не голодала никогда, вот нос и воротишь.

Я не голодала и не больно-то рвалась начинать.

– А суп всегда такой? Или мясо тоже бывает?

– Мясо? – озадачилась Лида, словно вспоминала значение слова. – Нет, мясо редко: все начальству, обслуге и собакам уходит. А вот треску или селедку часто ложут.

– Кладут, – поправила ее я, а потом укорила себя – зачем? На кой черт тут кому-то сдались мои поучения?

Лида спрятала ложку во внутреннем кармане бушлата – самом надежном тайнике заключенного. Там же показался край бинта.

– Зачем тебе бинты? – удивилась я. – На случай, если порежешься?

– На случай, если кровотечения пойдут, – сухо объяснила она, одернув черную линялую юбку.

Дело не в менструациях. Это я поняла не по возрасту Лиды, но по ее хмурым глазам.

– У тебя что, случаются кровотечения? – прошептала я пораженно.

– Да тут у каждой второй они случаются, – ответила она без обиняков. – Негоже женщинам лес валить. Это еще что; вот недержание мочи, выпадение прямой кишки, матки и влагалища – штуки неприятные. У меня еще не так все плохо…

Я непроизвольно положила руки на живот.

– Лида, где ты бинты брала? – спрашивала я уже через неделю, когда настали те самые дни месяца.

– У фельдшера рулон выпросила, когда в санчасти лежала, – сказала она и, догадавшись, что меня волнует, прищурилась. – Вату бери. Из матраса.

Я с жалостью помянула свой худенький матрасик, которому и без того-то, родненькому, ваты не хватало.

– На чем же спать, если так каждый месяц по куску отрывать?

– Оглянулась бы вокруг в бараке, что ли, – закатила глаза Лида.

Воротившись с лесоповала, я оглянулась. И в первый раз заметила, что матрасы у многих пусты, от них остались лишь чехлы. Вздохнув, тоже полезла внутрь. Что ж еще делать? Вскоре после меня от содержимого матраса откусила и Даша.

Когда рабочий день близился к концу, я с трудом держала топор. Сучья не поддавались ударам слабой бабы, и я, бессильная, а оттого бешено злая, грязно бранилась на них в надежде, что как-нибудь они услышат меня и поддадутся. Обратно в лагпункт не шла, а буквально подтаскивала за собой волочащиеся ноги. Укладываясь спать, Дашу игнорировала. И она брюзжала, если я ненароком преступала невидимую черту, разделившую нашу шконку на две половины. У нас царило абсолютное взаимопонимание.

Однажды вечером, когда рабочий день подошел к концу, женщины скучились, готовые отправиться на базу. В этот торжественный миг нас должны были забрать конвоиры, но они куда-то подевались. Мы терпеливо стояли пять минут, затем стали озираться, звать их.

– Эй, длинная, – обратилась ко мне жучка, не придумав еще прозвище. – Смотайся, разыщи.

Пошла. Обнаружила охранников в траве неподалеку от лесоповала. Они безмятежно спали, протянув ноги к угасающему костру.

– Гражданин начальник, – потеребила я за плечо главного, старшего сержанта Семенова.

Он разлепил один глаз и долго соображал, что происходит.

– Пора в лагерь возвращаться, – подсказала я.

– А, да, идем, – опомнился он, широко зевнув. – Ибрагимов, подъем!

Эта ситуация настолько обескуражила меня своей несуразностью, что на следующий день я решила попытать Лиду. Несмотря на то что в разгар рабочего дня всегда было шумно, я сохраняла осторожность.

– Слушай, Лида, – прошептала я, – не пойму, как же наши конвоиры могут спать на посту. Они же охранять обязаны!..

Солагерница выпрямилась и вытерла пот. Грязные пальцы проложили на ее лбу темные дорожки, но я промолчала. Смысл вытирать? Не сейчас, так через полчаса вымажется. Все мы приходили на базу одна другой краше.

– А чего им суетиться? – ответила Лида, положив топор и восстанавливая дыхание. – Их забота – нас туда-сюда водить да худо-бедно за порядком приглядывать. Чтоб не отлынивали, не дрались.

– Не спать же в рабочее время! Вдруг побег?

Лида в ужасе встрепенулась, услышав запрещенку.

– Слово это забудь, – строго вразумила она меня. – И следи за языком.

Лида глазами указала на бригадиршу Римму, энергичную и хохотливую татарку.

– Особенно ее обходи за версту, она особисту13 стукачит. Нина… То, о чем ты говоришь, у нас равно самоубийству. Ну дернешь ты на свой страх и риск. Допустим, и не пристрелят тебя вовремя. Так летом комары зажрут! А зимой от дубака околеешь, в сугробах потонешь. Вокруг – непроходимая тундра да тайга. Понимаешь? Ну куда ты пойдешь, когда впереди сплошь белая пустыня, когда трудно отличить, где заканчивается земля и начинается небо? Куда ты пойдешь, когда пурга валит с ног и присыпает сверху? Ты ж даже не сориентируешься, в какую сторону идти, потому что везде все одинаковое, куда ни посмотри. Местные и те, бывает, заплутают. А если хищник? Нет, Нина, тундра – она тебе самая грозная охранница, ты ее лучше остерегайся. Это верная смерть.

– Неужели ни разу… не было тут? – не унималась я.

– Да ты тише, тише, бога ради, – осадила меня Лида и пригнулась.

«Всегда найдутся смельчаки, которые не побоятся искушать судьбу, – была убеждена я. – Свободолюбивую породу не выведешь».

– Не знаю, – пробормотала Лида. – Не слыхала я ни об одном успешном побеге. Работай давай, не то Римма доложит, как мы с тобой шушукаемся…

Дни тянулись один за другим, и тяжелая работа внезапно стала рутиной. Я приноровилась к топору и делала свое дело сосредоточенно, больше не отрываясь ни на пустой треп, ни на нытье. Жалость к себе ничего не исправит – это я уяснила в первые недели пребывания в лагере.

Но один раз каждодневную рутину разорвало выходящее за любые мыслимые рамки происшествие, которое прямо-таки всколыхнуло лагпункт и пошатнуло устои, заложенные во мне с глубокого детства.

Это случилось ближе к полудню. По лесоповалу пронесся шепот, сначала еле различимый; потом гул стал громче; спустя несколько минут раздались возгласы. Из-за грохота валившихся деревьев, стука по веткам, шелеста листвы и ржания лошадей я не сразу разобрала слово, передававшееся из уст в уста, как эстафета.

Заключенная из моей бригады бросила топор в куст и побежала. За ней увязалась другая. Третья поскакала аж по сваленному дереву. Выпрямив сгорбленную спину, я ошеломленно провожала их взором.

Вот оно, слово-то это. Прозвучало в конце концов отчетливо и настолько бойко, что вывело остальных лагерниц из полузабытья.

– Мужики-и-и-и! – забравшись на пень, неистово прогорланила местная ветеранша Раиса. Сидела она уже лет восемь.

Инструменты повалились на землю. Женщины опрометью ломанулись к Енисею, перепрыгивая через бревна. Они кричали, сбивали друг друга с ног, переругивались, они прямо-таки озверели, и я не понимала, что за муха их укусила. Куда они бегут?

«Может, со страху переполошились?» – забеспокоилась я и обернулась назад, однако в чаще никого не было. Поискала глазами Лиду. Ее и след простыл.

Движимая любопытством – и, возможно, стадным чувством, которое подсказывало не отбиваться от своих, – я пошла за всеми. Горе-охранники, как обычно, спали поодаль, они не ведали, что лесоповал опустел за считаные минуты и что бесценных лошадей предоставили самим себе. Я на всякий случай прикинула пути отступления. Вдруг поднимут тревогу и начнут стрелять без разбора?

Узницы тем временем мчались, лавируя между деревьев. Раиса, особа немолодая и увесистая, умудрилась обогнать самых шустрых и возглавила клин. Никого из них не замедляли грузные сапоги, не мешали никому горы одежд; позабылось в суете, что несколько минут назад силы были на исходе. Крутой спуск на берегу не остановил их – как же, там такие эмоции бушевали!

Зэчки тормознули на краю, а потом кинулись вниз, к воде. Сапоги топали, поднимая пыль. Ветер задирал серые юбки, срывал с макушек косынки. Женщинам было все равно. Одну в сутолоке пихнули на валун, она ушибла ногу, но ничего, потерла коленку и понеслась, прихрамывая, дальше…

Я спускаться не стала и села на краю, откуда открывался вид на реку. Тут и узнала причину массового умопомешательства.

По Енисею плыли понтоны, загруженные прессованным сеном для наших дохленьких лошадок. Вместе с тюками прибыли заключенные мужчины. Им приказали доставить сено в женский лагпункт и выгрузить его на берег. Они так и поступили бы, если бы не чересчур радушный прием. Завидев рвущуюся к ним толпу, лагерники запамятовали о наряде и тюках, о лошадях и охранниках, об установленных правилах и о существовании ГУЛАГа в целом. Возбужденные мужчины пожирали глазами таких же возбужденных женщин.

Заключенные мужчины мало чем отличались от нас, они тоже сливались в темно-серую расплывчатую массу. Шаровары, бушлаты, надвинутые на брови шапки, бледные лица. Все как на подбор. Так сразу и не определишь – молодой ли, старый, сильный или слабый. Куда там – красивый, некрасивый…

Понтоны не успели пришвартоваться, а женщины на берегу уже ждали, маялись, нетерпеливо ходили взад-вперед. Под их сапогами, шкрябая, перекатывались маленькие камешки.

«Какая яркая галька, – отстраненно думала я, положив подбородок на колени. – Желтые, бирюзовые, синие камни… А вода-то чистая, мути нет. Небось ледяная».

Я впервые смотрела на северный пейзаж не как заключенная, а как обыкновенный человек. Если не подсчитывать, сколько деревьев нужно свалить до конца рабочего дня, зрелище вдохновляет. Меня охватило желание взять кисти, краски и холст, чтобы запечатлеть эту невообразимую красоту.

Солагерницы не разделяли моих душевных порывов и раздраженно пинали камешки: те неприятно впивались в подошву. Быстрее, милые, быстрее, зазывали они мужчин, неистово кусая губы. Голоса их, прежде бесстрастные или жалостливые, иногда властные, теперь снизились до интимной хрипотцы; сексуальный тембр доносился не из горла, а скорее из томящегося низа живота.

Мужчины сглатывали слюну от предвкушения. Самые расторопные активно загребали веслами.

– Куда, блядь! – истошно заорали наши конвоиры.

Проснулись.

Воздух разрезали оглушительные выстрелы. Я инстинктивно прикрыла голову руками, но вохровцы14, к счастью, палили не в нас. Хорошо, что я осталась на безопасном расстоянии…

– Назад! Живо! – командовал Семенов на бегу.

Приказы и выстрелы должны были отрезвить обезумевших женщин, испугать, вернуть их наверх. Должны были, но не отрезвили. Не испугали и не вернули. Вместо этого они подогнали узниц, ровно как удар вожжей по крупу ускоряет лошадь.

Первыми в реку зашли жучки. Сжимая зубы от холода, они ступали по каменистому дну. Сапоги, юбки, чулки – все пропиталось насквозь за считаные секунды. Я наблюдала, как лагерники ловко доставали жучек на понтоны. Как блестели в дневном свете мокрые белые груди – маленькие, большие, обвисшие и упругие. За них с какой-то животной плотоядностью хватались огрубевшие, заветренные мужские пальцы. Не выдержав соблазна, охваченные вожделением, остальные женщины полезли в воду.

– Стоять! – голосил Семенов. – Стрелять буду!

Они не глядели друг на друга и не спрашивали имен. Они не выбирали, просто тянулись один к другому без разбора. Женщины сами задирали юбки, снимали панталоны, мужчины расстегивали шаровары и ставили партнершу на четвереньки. Я видела, как юная девчушка Надя прогнулась под дядей среднего возраста, как жучка Саша, недавно вернувшаяся из Дома матери и ребенка, прыгнула в объятия двух бугаев, как стукачка Римма села на застенчивого, интеллигентного парня, как ветеранша Раиса распласталась перед доходягой, черт знает откуда черпавшим мужскую силу, и как моя набожная Лида, опершись на тюк, отдалась татуированному вору.

Вохровцы резко остановились перед спуском. Их глаза горели от остервенения. У Семенова наготове пистолет-пулемет Шпагина, 71 патрон. У Ибрагимова – карабин с еще 10 патронами. Мне стало жутко – хотя я вроде ничего плохого не сделала, от работы отвлеклась, и только…

Конвоиры подсчитали тех, кто сидел на берегу. Девять человек, все – из последнего этапа.

– Назад! Назад, блядь, сказал! – вопил Семенов. – Ибрагимов, пали!

Ибрагимов бахнул новый выстрел. Пуля разрезала гладь реки.

Нет, тот стонущий, извивающийся комок тел не слышал охраны. Это был настоящий пир сладострастия, чистое наслаждение, которому чужды какие-либо условности, это был экстаз, разделенный не двумя, а десятками людей. Мужчин вскоре перестало хватать, поэтому женщины беспардонно подстраивались вторыми, а то и третьими. Каждая жаждала урвать себе кусочек. Нашедшие пару самочки агрессивно защищали своих самцов от конкуренток, выпустив коготки и шипя матом.

Разве мужчин не сопровождали конвоиры? А бригадир их где? Там, там, среди переплетенных рук и ног… Бились на женщинах, потонув во всеобщем упоении.

– Елисеев, мать твою! – узнал сослуживца Семенов. – Ты-то куда! Немедленно разгоняй!

Елисеев не подчинился, не на того напали; закончив с первой девушкой, он пододвинул к себе следующую – бедняжка грустила без порции любви. Вынослив, надо же…

– Донесем, – кивнул Ибрагимов Семенову.

Еще несколько отважных женщин подплыли к ближайшему понтону и попробовали вскарабкаться на него с разных сторон. Все кавалеры были заняты, но разве же их это волновало? У них счет шел на минуты! Подтягиваясь, они раскачивали, раскачивали, раскачивали платформу и в результате перевернули ее. Любовники рухнули в реку, с ними упали и тюки. Поднялись волны, подкидывая оставшиеся на плаву понтоны.

Семенов и Ибрагимов прицелились. По поверхности воды и понтонам со свистом ударили пули. Один бугай, заслонивший жучку Сашу, охнул, прикрыл рукой раненый бок и свалился в реку. Нисколько не расстроившись, Саша сосредоточилась на втором. Бригадирше Маше прилетело в голую ляжку. Самые разумные в панике посмотрели на берег, другие лишь ускорили темп, подходя к своему краю обрыва.

Забомбила череда залпов. Раз, два, три. Разрывало мясо, сочилась кровь.

Женщины заверещали – то ли от ужаса, то ли от боли, то ли из-за неутоленной страсти – и нехотя вырвались из объятий. Они натянули на белые ягодицы мокрое белье и юбки, похватали бушлаты и кинулись к безопасной суше, еле передвигая окоченевшие ноги. Охранники прекратили стрельбу.

«Неужели я стану похожей на них? – похолодела меж тем я. – Сколько лет должно пройти, прежде чем я начну выпячивать зад перед первым встречным мужиком, как течная сука при кобеле?»

На понтонах внезапно разразилась борьба. Это мужчины, до сих пор не достигшие кульминации, но отчаянно желавшие ее достигнуть, удерживали девушек под собой, не позволяя им выбраться. Вохровцы снова прицелились, и мужчины подчинились, подняв над собой руки.

Ветераншу Раису прибило к берегу с дырявой головой.

Задыхавшихся, раскрасневшихся, плачущих, раненых женщин увели наверх. Семенов и Ибрагимов перебросились парой резких фраз с отнюдь не усовестившимся Елисеевым и поторопили заключенных, чтобы те быстрее разгрузили понтоны и убрались восвояси. Мужчины свалили тюки на берег, вытащили сено из реки, выволокли труп Раисы на сушу и направились назад на базу, с печалью глядя на своих любовниц с удаляющихся платформ. Подстреленный в бок лежал на понтоне, мученически стеная.

– Пошли! – поднявшись к нам, грубо рыкнули охранники.

Мы побрели на лесоповал. Конвоиры гнали нас, как пастушьи псы стадо, разве что за пятки по-собачьи не прикусывали. Их очень рассердило то, что мы улизнули аккурат у них из-под носа. Срывая слепую ярость, они подталкивали всех мокрых, окровавленных и уставших, ругались на них, угрожающе прицеливались им в затылки. Женщины погрузились в свои грустные мысли и подзуживали растущее внутри недовольство.

Поравнявшись со мной, Лида выжала сырую юбку. Сапоги ее хлюпали. Я посмотрела на нее, и она покрылась стыдливым румянцем. «Обидишь ведь», – предостерегла я себя. Тщетно.

– Как бог-то твой отреагирует на то, что ты сделала, Лида?

От холода она едва помнила себя, но, услышав мой вопрос, немедленно воодушевилась и машинально схватилась за грудь, где во внутреннем кармашке покоился крестик.

– П-простит, – отозвалась Лида сиплым голосом. – Бог справедлив. Он все видит, все знает: н-не развратная я женщина. Просто по любви истосковалась, вот и ищу ее в любых проявлениях. Слабый я человек… Я у Него каждую ночь буду вымаливать прощения за эти минуты.

– Умно, – сказала я с кислой улыбкой. – Выходит, ты грешишь, потом просишь тебя простить, и грех сам собой обнуляется. Но разве можно считать себя верующей, когда сбиваешься с пути и каешься? Если муж постоянно изменяет жене, а она его прощает – он не перестает быть бабником, верно? Значит, раз любой грех можно замолить – все разрешено на этом свете?

– Господь отпускает грех в том случае, если христианин искренен в своем р-раскаянии. – Лида расстроилась, что я не постигла простых истин. – Грешнику надобно доказать, что он раскаялся, исцелился, очистился. Бог терпелив, путь к Нему – тернист. Тебе, наверное, не понять.

Под уголовником она, однако, раскаянной не выглядела.

– Не думай, будто ты сама святость, – продолжала она несвойственным ей жестким тоном, позабыв про озноб. – Тебе невдомек, через что нам пришлось пройти. Многие женщины тут годами обходятся без мужниной ласки, мужчины – без женской. Слыхала, что в мужские лагеря нельзя заезжать на кобылах? Нет? Это потому, что они на лошадей набрасываются, бедолаги, залезают на них как-то, покуда охрана не собьет… Так что к ним только на жеребцах пущают. У женщин тоже жизнь не сахар. Женщина, она ж для чего устроена? Для любви, для семьи, для детей. Ей нужны эмоции и ласка. А ее отрывают от близких и заставляют лес валить… Немудрено, что она, сломавшись, сойдется с соседкой! Или найдет утешение у служивого! Я вот пятый год веду переписку с одним заключенным. Его зовут Матвей Сергеевич. Начинали мы с невинных записочек, потом как-то закрутилось… Мы друг другу в письмах самое сокровенное доверили, самое сердечное, мы в вечной любви друг другу поклялись. Подобного чистого чувства, как к Матвею Сергеевичу, я и не испытывала никогда, пусть и не видала никогда его лица. Бог знает, может быть он и был сегодня там, на понтонах, да не признал меня, а я – его. Так я тянусь к своему Матвею Сергеевичу, что бес меня путает. Передо мной чужой – а я представляю его, родимого, дорогого моего…

Тихонько всхлипнув, Лида понурилась.

– Ты здесь всего пару недель! – метнула она мне. – Не тебе языком молоть, не тебе нас осуждать! Погляжу я, что с тобой станется через пару лет!

– У меня все впереди, – согласилась я с ней мрачно. – Но когда я встану на четвереньки перед незнакомым мужчиной, то хотя бы не буду тешить себя мыслью, что поддалась сиюминутному порыву, не обвиню каких-то бесов, кои тут совершенно ни при чем. И не стану оправдывать естественную потребность, искать способ, как бы отречься от нее.

– Я не отрекаюсь от нее, – жарко запротестовала Лида. – Я ее признаю и сожалею о своем грехопадении. Это разные вещи.

– А если все станут жить по принципу «согрешил – покаялся», что ж тогда будет? Поступать нужно по совести. И нести ответственность за все свои поступки.

– Безбожница, что с тебя взять, – презрительно умозаключила Лида и отошла от меня, хлюпая сапогами.

Жучки были бешено злы, что охрана прервала их акт любви – если, конечно, оргию можно назвать столь возвышенным словом; они были настолько злы, что даже отказались возвращаться к работе. А поскольку неудовлетворенность оказалась тут проблемой коллективной, следовательно, бунт тоже был общим. И полученных пуль было недостаточно, чтобы сломить волю заключенных.

Подстрекательницы плюхнулись на землю и демонстративно скрестили ноги. Одна за другой садились Лида, Даша, моя соседка по шконке. Римма и та поддержала восстание, отрешившись от благоволившей ей администрации. Замешкались всего четыре девушки, включая меня – чего мне, собственно, протестовать, – но жучки взглянули на нас с предостережением, плавно перетекающим в угрозу, поэтому и мы послушно опустились вниз.

Заключенные сбились в плотный круг.

– Вы че, охренели? – опешил Семенов. – За работу! Сегодня будете до ночи пахать, чтобы норму выполнить!

Приехали, воскликнула я про себя, еще за других расплачиваться! До упаду проклятые сучья рубить!

А недолюбленные наши проигнорировали приказ. Восседали, все из себя такие равнодушные. Семенов зарядил оружие и навел его на толпу – как раз туда, где притаилась я. Сердце подскочило к горлу.

– Встать! – рявкнул он. – Иначе всех на хуй перестреляю!

– Кто ж тогда въебывать будет на лесоповале у тебя? – хохотнула жучка Люда. – С начальством свидеться хотим. Организуй.

Семенов открыл рот, чтобы огрызнуться, но его прервал шум – подкатила полевая кухня. Время обеда.

– Если жрать хотите – пиздуйте по местам, – ухмыльнулся Семенов, довольный благоволением фортуны.

– Пожрем, когда проблемку решим, – отказалась Люда, крутанув в воздухе пальцем: давай бегом – за начальством!

– Мразота! – вскипел Семенов.

Немного поразмыслив, он все-таки послал Ибрагимова с новостями для Аброскиной. Ибрагимов ускакал на самой резвой нашей кобылке – ее недавно привезли с материка, она еще не успела «дойти».

Полевая кухня стояла в нескольких метрах от нас, и я, не отрывая от нее взора, терпела, облизывала пересохшие губы. До помутнения рассудка хотелось есть, и ведь даже хлебом не закусишь – я его, дура, опять съела за полдня, не сумела растянуть до ужина. В лагере еда проваливалась в меня, как в пропасть, не насыщая, а лишь поставляя немного топлива для следующего рабочего дня.

Я покосилась на других в надежде, что не одна изнываю от голода. Может, на сем закончим и пойдем обедать? Или оборзеем настолько, что самовольно поделим пищу, наплевав на наших церберов? Я уже была на все согласна, лишь бы дорваться до еды. Мой желудок поднял свой бунт.

Для заключенных же кухни будто бы и не существовало вовсе. Они были непоколебимы и упрямо отворачивались от нее. Повар, удивленный, качал головой и курил. Доведенная до того, что появились скверные мысли своровать горбушку у запасливой Юлечки, устроившейся подле меня, я приготовилась на свой страх и риск покинуть место в кругу, как тут заговорила осетинка Наида. Она выразила опасение, не накажут ли всех скопом из-за горстки протестующих.

– Может, я отойду поем, а вы бастуйте на здоровье? – озвучила Наида вертевшийся у меня на языке вопрос.

Ответ не заставил себя долго ждать. Уголовницы обрушили на нее ушат отборного мата – все равно что вылили на несчастную содержимое ночной параши. Если перевести звонкую реплику на русский язык, вышло бы что-то вроде: раз вся колония протестует, значит, исключений быть не может.

– Так что закрой ботало, – прорычала Саша. – Покантуйся с наше без горячей ебли! Сама запрыгнешь на любого, хоть с венерой, хоть безногого, хоть беззубого!

– Батюшки, что ж это такое творится, – отпрянув, запричитала впечатлительная Наида.

У меня мгновенно отбило охоту идти наперекор толпе. «Если ту девчонку упекли в ШИЗО только за то, что она стегнула полудохлую лошадь, как же поступят с нами, когда узнают о забастовке? – горевала я. – Ведь мы бездельничаем, норму не выполним сегодня. Нас лишат зачетов? У меня и так их было немного… Или пайку урежут? Тогда я в дерево свое вгрызусь зубами с голодухи».

Любой из этих штрафов был для меня равносилен удару по лежачему. Но наказание начальства маячило где-то в будущем, а воровки клацали челюстями прямо возле уха. К тому же меня не прельщала роль изгоя в лагере, среди народа мстительного и беспощадного. Поэтому я сидела смирно, и Наида тоже.

Ибрагимов вернулся и сообщил, что Аброскиной доложено. Сверяя время по наручным часам и шумно вздыхая, Семенов обходил наш круг – пожалуй, не порядка ради, тепла для. Он так старался маленько согреться, пока Ибрагимов разводил костер. Когда сложенные бревна охватило пламя, охранники придвинулись к ним и стали ехидно посматривать на нас.

Меня снедало желание подползти к огню и подставить холодные, как ледышки, конечности. Что и говорить про тех, кто искупался в Енисее и сейчас мерз в сырой одежде. Лица их побледнели, губы посинели, колени ходили ходуном. А ноги-то, ноги в мокрых сапогах! Так и помереть недолго…

Каша в полевой кухне (а я чуяла носом, что там каша, не омерзительная вода с картошкой, именуемая супом) тем временем бессердечно остывала. Семенов, стремившийся во что бы то ни стало извести нас, насолить нам, воздать за непокорность, достал свою миску и потребовал у повара наложить в нее двойную порцию пшенки. Ибрагимов последовал его примеру. Посмеиваясь, они с чавканьем жевали, заставляя мой желудок скрутиться, перевернуться и заколотиться в истерике.

Вскоре на лесоповал прискакала капитан Аброскина. Запыхавшаяся, встревоженная, с румяными щеками, она непрерывно подгоняла жеребца. Я про себя отметила, какой то был статный, стройный, резвый конь, не чета труженицам-кобылкам, запряженным в волокуши. Ухоженная черная шерсть его блестела, мускулы перекатывались в движении, длинные тонкие ноги пружинили, преодолевая препятствия и взбираясь в гору.

Начальница натянула поводья и спешилась.

– Здравствуйте, гражданин начальник! – выдали мы.

– Старший сержант, что тут у вас? – строго спросила она у Семенова, не смотря на заключенных.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – Семенов, такой же злой, как и Аброскина, козырнул. – Докладываю… Ослушавшись приказа, заключенные бросили работу и убежали на реку. Там приплыли две бригады из тридцать первого ОЛП…

Не дослушав его, Аброскина поправила шинель и вознамерилась пройти к бастующим, однако Люда перегородила ей дорогу. Жучка решила сама изложить требования заключенных и вести переговоры, не подпуская начальницу к святая святых бунта. Семенов взвинтился, чтобы приструнить, но капитан остановила его взмахом руки, и тот отступил.

Воровка вещала кратко, емко и доходчиво. Она не пыталась облагородить речь перед Аброскиной и, прибегая к крепким словечкам, объясняла как могла, что женщинам осточертел запрет на свидания с мужчинами.

– Так что хрена с два мы начнем батрачить, если вы не вычеркнете это неебучее правило, – резюмировала Люда с искусственно вежливой улыбкой.

Тонкие бровки капитана то взлетали вверх, то хмуро опускались, а под конец монолога нервно задергались. Аброскина была не просто возмущена, она была вне себя, и все же прибегнуть к крайним мерам, а именно спустить на нас Семенова с пистолетом-пулеметом и поставить на бесчинстве точку, она не рискнула. Тщательно подбирая нужные слова, она ответила, что, хотя выполнить условия женщин весьма трудно, начальство сделает все возможное, оно будет отстаивать права заключенных, чего бы ему это не стоило, и так далее и тому подобное; в сущности, ничего толкового она не сказала – лапшу на уши повесила, и только.

– Не пойдет, зовите начальника стройки, – не купилась на доводы Аброскиной Люда. – Хули, он главнее.

– Что ж вы, хотите, чтобы я полковника по всяким пустякам вызывала? – разгневалась капитан. – Все уладим самостоятельно!

– Блядь, да вы уже два года как улаживаете, – в тон ей отрезала Люда. – Теперь базарить будем с ним.

Напыщенно хмыкнув, жучка вернулась к протестующим. Аброскина оценила масштаб бедствия и поджала губы.

«Громов утверждал, что в лагере мужики мне спуску не дадут, – вспоминала я перекошенное лицо министра. – А тут вон как: с точностью до наоборот. Лишь бы до брюк дорваться, неважно до чьих. Не знаю, что хуже».

И так мы томились в ожидании: рабочие, стучавшие зубами от озноба, – в кругу; повар – у полевой кухни; молчаливые Аброскина, Ибрагимов и Семенов – напротив, у костра. Подстреленные стонали, зажимая кровоточащие раны. Когда солнце склонилось к горизонту и поднялся ветер, добивая остекленевших узниц, приехал военный внедорожник. Люда и Саша деловито поправили до сих пор влажные бушлаты и выдвинулись навстречу. Аброскина быстро заняла позицию рядом с ними, сердитая на их самоуправство.

Задняя дверь машины открылась, и из салона вышел начальник Северного управления лагерей железнодорожного строительства. Мы находились слишком далеко, чтобы увидеть и расслышать его, но надо же было выяснить, примет ли полковник жучкин ультиматум, поэтому мы старательно щурились и обратились в слух. Начальник предстал пред нами без охраны, демонстрируя таким образом свое доверие к нам.

Пребывая в раздумьях, полковник оглядел сваленные в кучу деревья, сидевших женщин, скаливших зубы конвоиров. Не могу не признать: выглядел он в столь щекотливой ситуации достойно. Вместо того чтобы рвать и метать, он держался прямо, расслабленно, расправив плечи и сложив за спиной руки.

Обогнув Люду и Сашу, Аброскина козырнула, подскочила к нему вплотную и зашептала – оправдывалась, подлиза, ябедничала на нас, умывая ручки. Он выслушал ее, не перебивая, а потом, когда она умолкла, повернулся к нам.

– Добрый вечер, девушки! – добродушно крикнул полковник.

Я пораженно вскинула голову. Не может быть! Я предполагала что угодно: баталии, угрозы, наказание, – но никак не теплый прием. И от кого! От начальника стройки, у которого лесоповал простоял без дела полдня!

Аброскина аж подпрыгнула на месте, осознав, что мы его не поприветствовали по инструкции. Она сверкнула маленькими глазками и зашипела так, как не шипела на самых безмозглых малолеток:

– Ну-ка, живо поздоровались как полагается!

– Здравствуйте, гражданин начальник! – раздался хор.

Полковник, похоже, не рассердился.

– С кем мне говорить? – как ни в чем не бывало поинтересовался он.

– Со мной, со мной, гражданин начальник, – откликнулась Люда невнятно. Ее челюсть неестественно сковало от холода, что насторожило полковника.

Посыпались бесчисленные жалобы. Ни капли не стыдясь, Люда повествовала о естественных потребностях оторванных от мира женщин, о невыносимости жизни, в которой есть только работа и сон, о чисто женской необходимости ухаживать за близким человеком, и лагерницы в кругу горячо поддерживали ее, кивая и поддакивая. Не думаю, чтобы Люда действительно хотела ухаживать за кем-либо или вообще обременять себя какими-никакими отношениями: она собственному ребенку-то, куковавшему в приюте, не писала никогда; зато естественная потребность била в ней ключом, и чтобы удовлетворить ее, Людка соврала бы что угодно.

Подмечая единство заключенных, полковник сосредоточенно внимал ей. Он ни разу не вмешался и позволил ей высказать все, что накопилось в ее тесной груди. Закончив тираду, Люда скрестила руки и вопросительно посмотрела на начальника.

– Ваши требования понятны, – заявил он. – И все же по правилам я обязан пресекать контакты между заключенными противоположного пола.

Люда сию секунду напыжилась, запыхтела.

– Вижу, да, вы настроены категорично, – предотвратил он ее выпад и выставил перед собой открытую ладонь, призывая к спокойствию. – Я передам требования в Москву, поскольку сам не имею полномочий выносить подобное решение. Будем надеяться, что нас услышат. А пока прошу закончить забастовку и приступить к работе. Когда мне дадут ответ, я приеду сюда с вестями.

«Пошел на попятную, ничего себе, – изумилась я. – Или сделал вид, что все устроит, а сам слиняет, пальцем не шевельнет. В любом случае на большее нашим рассчитывать не приходится».

Полковник задрал голову и проорал:

– Девушки, вы согласны? Возвращаемся к работе?

– Да-а-а-а, – протянули те.

Он, если меня не подвело зрение, улыбнулся, а затем поднял взгляд на Люду. Жучка стояла, сдержанно сомкнув рот, – победы же еще не одержали, лишь обещание получили, а обещание что, это пустой звук; с другой стороны, рассуждала, должно быть, она, начальство не ополчилось, не обрезало переговоры на корню, значит, не все потеряно.

– Впрочем, я не вижу ничего противозаконного в том, чтобы вы снова пообщались с заключенными из тридцать первого лагпункта, – продолжал полковник. – Скажем, во время спектакля, который завтра дает наша труппа?

Люда встрепенулась, словно крохотная птичка.

– Культурное просвещение должно затрагивать как можно больше граждан, не так ли? – Казалось, полковник сам забавлялся своей импровизацией. – Ну а после представления устроим маленький праздник в честь перевыполнения плана в прошлом месяце. Сто шестьдесят процентов! Отличный результат! Вы неплохо потрудились и заслужили отдых, как и мужчины из тридцать первого лагпункта.

Над лесоповалом взорвался восторженный рев. Женщины повскакивали на ноги и поздравили друг друга с небольшим, но долгожданным успехом. Люда расцеловалась с Сашей, Даша зачем-то обняла меня, Лида заплакала, воображая, наверное, предстоящее свидание с Матвеем Сергеевичем. Семенов фыркнул, Аброскина подобрела, обрадованная мирным разгоном протеста.

По мере того как заключенные выходили из состояния анабиоза, отогреваясь у костра, начальник стройки становился мрачнее. Он не спешил покидать лесоповал и, озираясь, внезапно обнаружил полевую кухню.

– Они что, не обедали? – спросил он у Аброскиной.

Она принялась что-то доказывать, снова изъяснялась, оправдывалась, и полковник, на сей раз не дослушав, возразил ей.

– Вы серьезно? – улавливали мы обрывки его реплик. – Они вот так провели несколько часов – мокрые, голодные, раненые? Что значит ничего страшного?.. Тепло? Вы считаете, что тепло? У вас не возникло мысли, что они могут заболеть? Умереть? Тогда вообще весь план полетит к черту…

Аброскина виновато опустила голову. Уходя, начальник бросил ей через плечо:

– Кормите. И отправляйте на базу, пускай обсыхают. Еще не хватало, чтобы весь лагерь слег. И окажите медицинскую помощь!

– Есть, товарищ полковник! – выдохнула полуживая Аброскина.

Внедорожник уехал.

– Семенов! – гаркнула Аброскина. Старший сержант подбежал к ней, и она распорядилась: – Ту, которая на берегу лежит, оформить как попытку к бегству…

Мы поели и отправились в лагпункт, где поели второй раз: ужин-то никто не отменял. Тем, в кого угодили пули, прочистили и обработали раны – хорошо, среди заключенных нашлась бывший врач, а нарядчица Ерохина по доброте душевной поделилась спиртом. Щедро налили кипяточку, и мы, забравшись под одеяла, обжигали этим кипяточком себе горло. Вымоченные вещи повесили сохнуть на веревки, обувь на ночь подставили к печи. Дневальная всю ночь переворачивала груды ботинок, чтобы они просохли со всех сторон.

Следующий трудовой день ничем не отличался от предыдущих рутинных: мы начали и закончили валить лес в привычное время, до ночи пахать нас никто не заставлял. Нормы не повышали, пайки не сокращали. Будто и не было той лихой выходки, будто вычеркнут мятежный день из календаря.

И хотя окунувшиеся в реку женщины, как и предсказывал полковник, заполучили простуду, а некоторые и вовсе слегли с высокой температурой, никто из них не упустил возможности встретиться с мужчинами. Вечером всех желающих погрузили в волокуши, прикрепленные к тракторам, и отвезли в тридцать первый ОЛП на выступление театральной труппы. На базе осталось с пару десятков человек, в основном старухи и новенькие.

Я не раздумывала, ехать ли на спектакль. Рухнула на нары и уснула, наслаждаясь в кои-то веки свободной шконкой.

С тех пор как я приплыла на Крайний Север, прошел месяц. Следя за поведением солагерниц, я запоминала здешние правила, учила местный язык и постигала науку выживания. Теперь я бережливо растягивала буханку на целый день и не воротила нос от кисловатой картошки. Всегда, когда представлялась такая возможность, я спала. Польстившись на банку тушенки у жучек, решила выиграть ее у них в дурака, но в итоге проиграла свою двухдневную хлебную пайку и зареклась никогда больше не касаться игральных карт. Позже я нашла менее рискованный способ заработка – я пересказывала воровкам сюжеты прочитанных мною книг, или, как тут говорили, «тискала романы».

Я убедилась в правдивости Лидиной исповеди. Заключенные в самом деле страдали от недостатка мужского внимания. Был у нас, помимо побега на реку, показательный случай. Из Игарки прибыл фельдшер, на свою беду молодой и смазливый. Аброскина сказала, что к нему может обратиться любая женщина, если ее беспокоит тот или иной недуг. Недуги, конечно же, беспокоили весь лагпункт. Медработник вышел к нам и на пару секунд замер, ошеломленно подсчитывая глазами количество пациенток. Очередь тянулась вдоль жилых бараков, огибала угол и скрывалась за туалетами. Фельдшер с досадой покосился на часы и смиренно приступил к работе.

Будучи женщиной смышленой, Аброскина догадалась, что происходит. Она пригрозила: тем, кто здоров и понапрасну занимает время фельдшера, выдадут штрафной паек. Угроза подействовала, но не так, как предполагала капитан. Заключенные просто стали изображать боли правдоподобнее. Несколько девушек специально порезали заточкой кожу на внешней стороне бедра и, когда наступил их черед, кокетливо задрали юбки, наслаждаясь скоротечным интимным приключением. Покрасневший до ушей фельдшер обрабатывал их ранки йодом.

Еще в нашем лагпункте жил мужчина, о котором мечтала добрая половина заключенных – Амерханов, первый заместитель начальницы. Красавец с густыми смоляными волосами, бронзовой кожей и длинными пушистыми ресницами, он сводил женщин с ума. У них ноги подкашивались, стоило ему пройти мимо, стоило ему бросить искоса взгляд или дружески подмигнуть! Но Амерханов сожительствовал с Аброскиной, а она была крайне ревнива и не подпускала к своему возлюбленному мало-мальски миловидных девиц. Мы убедились в этом, когда однажды вечером к нам в барак зашел лейтенант и, запинаясь, крикнул:

– Кала… Каланта… швили… Тьфу! Калантаришвили! С вещами!

Фигуристая грузинка охнула. На лицах ее недоброжелательниц заиграли улыбки. Выгнана, прекрасная и коварная сирена! Не доберется теперь своими загребущими ручонками до чужих мужчин! К кому Калантаришвили только ни ревновали – к походному повару, к начальнику культурно-воспитательной части, даже к конвоирам и надзирателям…

А выгнана она была самой Аброскиной. Грузинку застали наедине с Амерхановым.

Ибрагимов был женат, даже, по слухам, счастлив в браке. Семенов, как и многие другие охранники, любил проводить время в кругу лагерниц, однако он выбирал непременно самых прелестных, самых молодых и сочных, не грубую рабочую силу, что убивалась на общих. В сущности, каждый мужчина у нас ценился на вес золота. В деревнях после войны и то их было побольше…

Лида больше со мной не разговаривала. Я к ней тоже не подходила, разве что припомнила ее разок во время обеда. Вылизав последние крупинки каши в миске, я разрешила себе откусить от припасенного хлеба да обронила его на землю. Сладкий мой, мягкий, душистый кусочек шмякнулся в грязь рядом с сапогом… Меня охватил неподдельный ужас, поистине паника. Жучка Глаша попробовала стырить, но я оттолкнула ее и хищно подобрала потерю. Запихнула в рот половину, остальное в карман – доем за ужином. На вкус грязи внимания не обращала.

«Пошло превращение. Из человека – в зэка», – пронеслась у меня грустная мысль.

Начальник 503-й стройки все-таки сдержал обещание, данное на лесоповале. Приехать он не приехал, зато поручил Аброскиной доложить вести. Капитан вышла к нам ранним дождливым утром после проведенной трудилой поверки и объявила:

– Отныне все, кто выполняет норму, могут посещать концерты художественной самодеятельности в тридцать первом лагпункте.

Лишних вопросов никто не задавал: и без того было ясно, что администрация согласилась на контакты заключенных противоположного пола, ловко завуалировав запретные встречи. И хотя концерты в тридцать первом проходили всего два раза в месяц, женщины ликовали. Два свидания – серьезное подспорье после долгих лет засухи.

В октябре карантинный барак преобразовали в обычный, поскольку новых этапов до весны не предвиделось, а последний этап свой положенный месяц отбыл. Тех, кто ютился на шконках вторыми и третьими, должны были распределить по другим баракам. Однако расселять их, как выяснилось, было некуда. Вагонок катастрофически не хватало по всему лагпункту.

– Начальство просчиталось, принимая этапы, – разводила дневальная руками на жалобы узниц, уставших спать по двое и трое человек.

Из-за невыносимой тесноты прокатилась волна драк, потом разразилась эпидемия дизентерии. Аброскиной пришлось в спешке направлять здоровых рабочих в другие лагпункты 503-й стройки, и, поскольку свирепствовавшая болезнь каким-то чудом обошла меня, я тоже появилась в списках на перевод.

На том закончился лесоповальный этап моей жизни. Я переехала в лагпункт №13, где работали при строительстве железной дороги.

Новые подруги, новые жучки, новое начальство, новые наряды. Я приспосабливалась. Выделили личную шконку, и то неплохо. Трудно только было свыкнуться с тем, что уже в середине осени Заполярье покрылось сугробами, будто бы на дворе стояла глубокая зима. Но от метелей все же был прок: благодаря им у здешних заключенных выдавались часы лафы. Мы расчищали лопатами снег с готовых участков железной дороги. Все не лес валить…

Основной же нашей задачей была отсыпка железнодорожного полотна. Каждый день мы брали тачки, катили их вверх по крутому деревянному трапу и ссыпали грунт. Получали бирки от учетчика – так считались наши зачеты, – прятали их в карманы, спускались вниз. Потом все заново. И еще раз, и еще. Говорили, будто на стройке имелись самосвалы и машины могли бы частично заменить армию в телогрейках, но техника была в дефиците, ей обеспечивали лишь самые отдаленные участки.

После того как мы отсыпали полотно, другие бригады выравнивали грунт деревянными трамбовками. За одну смену нужно было подготовить к укладке рельсов около 12 километров. Когда участок сдавали, за дело принимался «Уклад городок». Его рабочим тоже приходилось несладко. Сначала они укорачивали, выпрямляли или сваривали рельсы, которые везли на дальний Север со всей страны (некоторые из них были изготовлены до Революции, другие скручены, третьи искорежены за годы войны); затем они надевали брезентовые рукавицы, длинными железными щипцами перетаскивали рельсы на насыпь и укладывали их поверх шпал.

На строительстве трассы вперемешку работали и мужские, и женские бригады из ближайших к участку лагпунктов. У нас были одинаковые наряды, нормы, поощрения. Выглядели мы тоже одинаково. Участок напоминал кишащий насекомыми муравейник, и черт всех разберет со спины: мужчина, женщина, ребенок? Разве что приглядевшись, можно было увидеть длинные волосы, выбившиеся из-под шапки, густую щетину или подростковую поросль.

Вещевые склады пустовали. Отсутствовали одежда и обувь необходимых размеров, поэтому многие ходили в том, что им было не впору, или вообще недополучали вещей. Польке Микалине из моей бригады было отказано в меховых рукавицах (закончились на складе). Жертвуя теплом в ногах, она обматывала руки портянками. Но в течение дня ее руки, сжимавшие раму тачки, все равно приобретали на северном ветру иссиня-красный оттенок и деревенели. Я время от времени давала ей поносить свои рукавицы, что хоть немного облегчало Микалинины страдания. А когда Микалина все-таки отморозила руки до черноты, прораб обматерил ее за то, что нарочно спрятала варежки: ишь чего, захотела припухнуть в санчасти…

Мне же выдали валенки не по размеру. У меня был 40-й, а получила я 38-й. Мало того, валенки оказались еще и слишком тонкими. Год назад стройка получила огромную партию валенок от 24 до 27-го размера, и их пришлось растягивать в полтора – два раза. Растянутый 38-й натирал мне ноги и плохо грел. Первый же рабочий день, проведенный в этих валенках, едва не закончился для меня отморожением, а зима за полярным кругом стояла долгая, беспощадная. Остаться калекой или выкрутиться самостоятельно – таков был мой скромный выбор. Следующим же утром я стала следить за мужчинами и женщинами, и у всех, кто передвигался с неудобством, спрашивала размер ноги. Спустя неделю, измучившись на морозе, я наконец обменялась валенками с одной из девушек. Ей мой 40-й размер был свободен, но не мешал работать, поэтому она, не упуская шанса, потребовала доплату: мою дневную норму хлеба. Решив, что день на баланде и каше – меньшее из зол, я согласилась. Опять же Микалина, благодарная за рукавицы, поделилась своей буханкой.

Катить тяжелую железную тачку оказалось ничуть не легче, чем орудовать топором. Мой организм потихоньку сдавал. Несносно ныли икры, от упора на тележку болели руки, плечи и спина. Женские дни и прежде-то не были приятны, а теперь они стали пыткой, сущим проклятьем. Настроение скачет вверх-вниз, живот болит до слабости в ногах, к горлу подступает тошнота – но ты терпи, выжимайся, кати свою тачку, пока в глазах не помутится!

«Строитель! От ударной работы растает твой срок», – подбадривала заключенных надпись на плакате. Моя бригада едва дотягивала до нормы. Как же тут перевыполнить?

Однажды мы вконец захирели и не смогли сгрузить столько тачек, сколько требовалось. Получили штрафпаек – 350 граммов хлеба. На следующий день с голодухи еле кости с нар подняли, о выполнении плана и речи не шло; спасибо, бригадирша вовремя подсуетилась – договорилась как-то с учетчиком…

С жучками у меня на новом месте не срослось – еще до моего прибытия у них было целых пять романисток, поэтому мои тисканья их не интересовали. Зато как-то раз к нам зашла начальница режима младший лейтенант Болотцева и спросила, кто умеет рисовать. Так как никто не откликнулся, я осмелилась поднять руку, и Болотцева молча увела меня в штабной барак. Там сидел ее упрямый, капризный сын, которому через три дня исполнялось 10. От меня требовалось нарисовать его портрет.

– Закончишь к дате – переведу в прачечную, – пообещала она. – А пока от общих я тебя освобожу. Вот тебе краски…

Кипятить горы вонючего и вшивого белья в прачечной было не самым легким и приятным трудом, но я ждала перевода с радостью. «Усиленная» баланда, прописанная Болотцевой, грела мне нутро. Портрет был готов ровно ко дню рождения Лени – так звали этого подлеца, который находил веселым называть меня «поганой контрой», «грязной шалавой» и «лагерной швалью»; и хотя я считала, что могла бы нарисовать лучше, Болотцева пришла от картины в восторг и сердечно благодарила меня за оказанную услугу. Перевод с общих, добавила она, займет пару недель – место надо освободить.

Через пять дней начальником режима назначили некоего прапорщика Разгуляева. Болотцева, как оказалось, отбыла с сыном и мужем-особистом в Красноярск. О моем переводе в прачечную никто никогда не слышал.

Я не сдавалась. Скопив небольшую сумму из зарплаты, я не потратила ее в ларьке, а отдала втихую нарядчице. Жучка Дуся сунула деньги в карман и кивнула. Следующие три дня я провела на аптекобазе. Я работала в теплом помещении и получала вполне съедобную, густую кашу. Потом Дуся определила меня снова на отсыпку. Тех жалких грошей, конечно, было недостаточно, чтобы оставить меня на легкой работе. Отдохнула – и хватит. Не знаю, на что я рассчитывала…

Полная отчаяния, я катила свою тачку.

«Придется сидеть почти все десять лет. Год за два мне не светит», – не таила я от себя правду, забирая драгоценную бирочку и с ностальгией памятуя о почтальонской сумке. Да я сейчас могла бы носить две таких сумки и плясать по пути! А комната у Ульяны Алексеевны! Пусть кишащая тараканами и клопами, пусть пропитанная запахом перегара, но у меня там был собственный закуток с собственной раскладушкой! Какой же избалованной девицей я была, если сравнивала ту пору с каторгой? Почему не осознавала, как мне повезло, когда Адмираловское дело миновало, не уволочив меня за решетку или хотя бы на поселение? Ох, возвратилась бы новая Нина назад, в 37-й, и выдала бы отрезвительную оплеуху жалкой нюне!

Сегодня я поднималась по трапу уже 20-й раз. Ну как поднималась, скорее, с горем пополам плелась наверх. Одноколесная тачка моя шатко ехала в гору, порываясь выскользнуть из дрожащих рук. И все же выскользнула, дрянь, нервно дернулась и рухнула. Трап под ногами затрещал. Грунт высыпался мне на валенки.

– Ах ты растяпа! – гавкнула следующая за мной зэчка.

Я застонала и потерла окаменевшие мышцы рук. Движение сзади остановилось. На меня волнами накатывал обморок, и я, тяжело вдыхая чистый морозный воздух, оперлась на перевернутую тележку. Раздражение рабочих чувствовалось спиной и росло секунда за секундой, но я не могла идти, я не могла даже посторониться, чтобы дать им дорогу, поскольку в глазах маячили темные пятна, а ноги не слушались.

– Живо подбирай! – приказала моя бригадирша.

– Ну-ну, поспокойнее, всяко бывает, – сказал ей бригадир из мужского лагпункта, подоспевший к месту происшествия. А потом добавил, вероятно мне: – Что, совсем паршиво? Давай помогу.

Он ловко вскочил на трап, поднял тачку и сунул ее мне. Я машинально сжала пальцы на раме. Бригадир собрал, как получилось, рассыпавшийся грунт и неряшливо, по-мальчишески так, вытер руки о чистые штаны. Посмотрев на меня повнимательнее, он оживился:

– Ба, красивая какая! Ты как, ничего? Катить можешь?

– Могу, – хрипло откликнулась я.

Обморок отступал, мир вокруг прояснялся. Передо мной стоял яркий молодой мужчина. С рыжими волосами, золотистыми веснушками и карими глазами, он был похож на луч солнца, по случайности забредший в край снегов и льдов. Убедившись, что я пришла в себя, бригадир подмигнул на прощание и спрыгнул обратно. Я толкнула тачку и двинулась вперед, исподтишка глядя ему вслед.

Звали его Василий Гриненко. В прошлом, до того как надеть зэковскую робу, он служил в истребительном авиаполку. В войну Вася лично сбил 20 вражеских самолетов, за что его должны были повысить до подполковника и представить к званию Героя Советского Союза. Дела шли бы в гору, если бы не одна роковая ошибка, стоившая ему свободы и всех почестей. Разговаривая с боевыми товарищами в 1944-м, летчик по неосторожности ляпнул, что нашу военную технику нельзя назвать передовой, до той же немецкой ей как до луны пешком; бдительным армейцам было хорошо известно, что от болтовни до измены один шаг и от умалчивания о преступлении до измены столько же, поэтому они покивали для виду, а затем передали слова кому надо. Так балабол Гриненко лишился майорских звездочек, получил десятку за антисоветскую пропаганду и впредь уже не распускал язык при ком ни попадя.

Вася запомнил меня и теперь каждый день выискивал на стройучастке. Я его чем-то зацепила. Он шутил, пытаясь развеселить меня, восхищался моей красотой, которую «надо бы маленько подкормить», и поддерживал в минуты слабости. Когда в следующий раз сильно закружилась голова, он выпросил для меня полчасика отдыха у конвойных, чем-то с ними расплатившись. Вася ухаживал за мной смело, напористо, он шел семимильными шагами, перейдя от знакомства к попытке поцелуя за два дня.

Он мне нравился, очень нравился, но я была не готова к такому напору. Он слишком торопился. И хотя по здешним меркам Вася действовал весьма деликатно и последовательно – многие переходили за два дня не к поцелую, а сразу к близости, – мне требовалось гораздо больше времени. Разведенка, раздавленная тем, что жизнь резко перевернулась с ног на голову, я была попросту не в состоянии крутить любовь. Да еще и Громов постоянно вылезал из закоулков памяти…

– А хочешь, моя бригада спишет часть выработки на твою? – шепнул Вася как-то раз.

– Ах ты жук! – не на шутку разозлилась я. – Люди горбатятся, а ты их заслуги чужим приписываешь! Несправедливо, Вася.

– Ну что ты, что ты! – вспыхнул Гриненко. Очевидно, я задела его за живое. – Мы норму каждый день перевыполняем. Бригада ударная, от нас не убудет. Иногда списываем на женские, если одна из девушек нашему приглянулась.

– Как романтично, – вырвалось у меня.

Переступив через свою слабость, я отказалась от их зачетов. Не хотела я быть в долгу перед посторонними людьми. Да и принимать подарки – значит, отвечать на симпатию взаимностью, включать зеленый свет. А мне нужно было сохранять дистанцию.

Но Вася неверно расценивал мою сдержанность и видел несуществующую подоплеку там, где ее не было. Он, похоже, решил, что я набиваю себе цену. Вообще, я не отношусь к тем дамам, которые строят из себя недотрогу и под «нет» подразумевают «да, но попытайся еще раз». Этого Вася не мог постичь. Сколько я ему ни объясняла, он отмахивался и придумывал новые способы завоевать меня. Он атаковал неприступную стену всеми доступными ему оружиями – юмором, комплиментами и обещаниями. Баночку печеночного паштета подарил, угодник.

В конце концов мне понадобился коллективный совет, как охладить пыл поклонника и при этом не уязвить его. Вернувшись вечером на базу, спросила у своих соседок по нарам, как бы они поступили с Васей на моем месте.

– Ну вьется он за тобой, нашла беду, – пробормотала Гаянэ, тщательно расчесывая роскошную кудрявую шевелюру и морщась, когда расческа натыкалась на спутавшиеся в комок волосы. – Не поощряй его, коли не хочешь. Поохотится-поохотится да перестанет.

– Да не поощряю я его, – пожала плечами я.

– Зря ты его отшиваешь, мужик-то видный, – со значением вставила Алена. – Бригадир, передовик! Эх! Уведут из-под носа – горевать будешь, второго такого искать.

– Точно, – поддакнула Тома. – Жаль только, мозги на место поздно встанут.

– Отдай мне, я найду ему применение, – хохотнула Валя.

– Ты, Нинка, баба молодая, хороша собой, – добавила Алена, – а молодостью и красотой нужно уметь распоряжаться. Была у меня знакомая латышка, села на три года за побег из места ссылки. Сказочная красавица! Словами не передать, какая была девка! Будто артистка! Высшие чины краснели, как мальчишки, стоило ей бросить на них смущенный взгляд. Она могла бы охмурить любого из них и позабыть про все горести! А она, дура, свой дар направо-налево растрачивала… Давала нарядчикам, чтобы на недельку отдохнуть от кайловки, давала учетчикам, чтобы больше выработки приписали, повару сосала, он ее жареной картошкой подкармливал. Потом соглашалась и за чулки, косынки, колбасу. В общем, подставлялась она всем, кто ей хоть что-нибудь предлагал. Однажды заманили ее пятеро, якобы на попойку, а сами попользовались и выкинули на улицу. С тех пор купить ее можно было за банку спирта или курево. К концу срока от прежней красоты не осталось и следа… А могла бы одного покровителя выбрать, он бы все для нее сделал! И Васька для тебя все сделает!

Я вздохнула, догадавшись, что помощи мне от них не получить. Гаянэ, смерив меня задумчивым взглядом, отложила расческу.

– Я тебе кое-что расскажу, Нинка, после чего ты Васькины приставания пустяком признаешь. Слыхала когда-нибудь про колымский трамвай?

Я покачала головой, хотя смутно вспомнила, что в трюме парохода звучало это выражение.

– Об этом, Нинка, каждая, на Колыме побывавшая, слыхала. Там мало женщин, а мужиков – прорва, и все голодные сама понимаешь до чего. Приехали мы в пересыльный лагерь новенькими, и в первую же ночь мужики на наш барак налетели. Никто им не препятствовал, зачем! Охране целую груду бутылей выставили, чтоб молча пили в сторонке! Мы дверь держали как могли, да не удержали, куда нам против этой своры. Мужики вломились, заперлись там с нами, девок похватали и давай очереди устраивать. Два дня мучились, некоторые, собственно, отмучились, потом охрана сподобилась разогнать. Вот тебе и колымский трамвай. Человек двенадцать на одну женщину считается трамваем средней тяжести. Мне повезло.

Гаянэ улеглась на шконку и натянула сверху пустой пододеяльник.

– Здесь, вишь, потише, – заключила она.

– Тоже нарваться можно, – подала тонкий голосок семнадцатилетняя Света. – Меня по приезду в восьмой лагпункт охранник за спирт продал, тварь. Досталась блатному на ночь…

– Была одна Ольга, на пятьсот первой стройке срок отбывала, – заговорила девушка с дальней вагонки, мне не знакомая. – Она жила с начальником лагпункта в Лабытнангах. Измотал ее, старый пень, никак натешиться не мог. Она и домработницей у него заодно была, вещи ему стирала, штопала. Если кто из лагерщиков выделялся, Богданов – такова была фамилия того начальника – в награду давал свою Ольгу на ночь. Однажды вохровцы пресекли побег, так Богданов к ним всем Ольгу-то и отправил. Наутро ее забрала бригада могильщиков и похоронила где-то в лесу.

Мы помолчали.

– А здесь ссильничать могут? – задала я давно мучивший меня вопрос.

– Да где угодно могут, – ответила Гаянэ. – Но многие сами соглашаются на сожительство, чтобы выжить. Алена права, зря ты Васю отшиваешь. Пригодится поди еще.

Я повторяла про себя леденящие кровь истории солагерниц каждый раз, когда Васька выводил меня из себя. Но горячность, эта чертова вспыльчивость, из-за которой я сюда и попала, одерживала верх. Как я кипятилась, когда он по-хозяйски целовал меня в щеку! Как взрывалась, когда вставал вплотную, заприметив рядом другого мужчину! Еще бы табличку на меня повесил – «Собственность Василия Гриненко»! «Экспонат не трогать!» А что с ним случилось, когда другой бригадир, в Васиных любовных делах несведущий, подкатился ко мне с развязным «Красючка, айда прошвырнемся на часок! Не обижу!» Он так разозлился, что непрошеный конкурент на следующий день потопал в карьер с кайлом. Вася уже тогда был влиятельным среди заключенных, с всесильным старшим нарядчиком он разговаривал на «ты» и был вхож на его вечерние застолья.

И вот заканчивался перерыв, рабочие возвращались к трапам, а Васькина рука легла мне на поясницу и спустилась ниже. Донельзя уставшая от его настырности, я уже без предупреждения, резко, со всей имеющейся в слабом теле силой бросила в его сторону ненавистную тачку. Колесо скрипнуло, тележка накренилась и въехала аккурат в мужское колено. Она была пустой и все же сама по себе увесистой, так что легко он не отделался. Распахнув глаза, Вася громко чертыхнулся и рухнул на землю. Тачка неожиданно проявила женскую солидарность и добила его, свалившись сверху на ногу.

Раздался сдавленный крик. Заключенные обернулись и, смекнув, что произошло, ударились в хохот. Гриненко скинул с себя тележку, потер колено и обиженно покосился на меня снизу вверх, точь-в-точь маленький ребенок, несогласный со своим наказанием.

А мне было плевать, согласен ли он, обижен ли он, – слушать надо было, когда до тебя по-хорошему пытались донести; ярость моя бурлила, прямо-таки пузырилась вся. С деланным равнодушием я стряхнула грязь с огромных черных штанов – они были привезены из мужского лагеря и постоянно сползали, пока я не затянула их бинтами, – затем поправила телогрейку с накинутым сверху бушлатом и нахлобучила шапку. Иными словами, я старательно игнорировала Васю и его щенячью мордочку.

Неподалеку от нас замаячила массивная фигура человека в служебной форме. Прораб, намеревавшийся вмешаться, отошел. Отлично! Теперь еще начальству объяснять, чего мы деремся…

– Здравствуйте, гражданин начальник! – заорали заключенные вокруг, подняв над стройучастком гам.

– Что здесь случилось? – спросил эмвэдэшник негромким, но звучным низким голосом.

Я припомнила этот бас. Он принадлежал начальнику 503-й стройки. Только там, на лесоповале, в голосе полковника слышались нотки веселья, сейчас же он сочился раздражением.

– Любовники ссорятся! – покривлялся кто-то.

Строители снова покатились со смеху.

– Расходимся! – скомандовал полковник и взмахом руки призвал продолжить работу.

Закрыв рты, заключенные подчинились. Снова поехали тачки, заскрипели трапы. Моя бригадирша, нервно стреляя глазами туда-сюда, маячила поблизости. Я, ее подневольная, одновременно прогневала авторитетного бригадира и всесильного хозяина здешних земель. Ведь это могло разрушить и ее карьеру тоже…

Начальник широко расставил ноги и сложил руки в карманы шинели. Он озадаченно посмотрел на опрокинутую тачку, на меня, на Васю и, словно одумавшись, словно почуяв что-то подозрительное, сдвинул брови и остановил взор на мне.

Я впервые разглядела его вблизи. Он обладал куда более высоким ростом, чем показалось в первую встречу, он аж возвышался надо мной – непривычное для дылды ощущение. Длинные, почти по колено, черные сапоги визуально делали его еще выше. И он был гораздо моложе, нежели я думала. Полковник ни капли не походил на того эмвэдэшника, которого я представляла, сидя в кругу бастующих.

– Так что произошло? – осведомился он, поправив фуражку.

У него были короткие черные волосы, прямой нос…

– Ничего страшного, гражданин начальник, – сказал Васька. Он бодро встал, хотя и с трудом оперся на ушибленную ногу. – Я хотел помочь уставшей девушке, но сам выронил чертову тачку.

…Тонкие губы, массивная челюсть. Ямочки на щеках еле заметны, но при улыбке они, надо полагать, становились отчетливее, очаровательнее…

– Гриненко, прекратите этот цирк, – потребовал полковник. На его скулах заиграли желваки. – Я видел, кто выронил «чертову тачку». Зачем вы это сделали?

Серые глаза сощурились и уставились прямо на меня. Очень невовремя – я как раз потеряла дар речи и хватала ртом морозный воздух. Пытаясь выдавить из себя что-нибудь, ну хоть что-нибудь, я изучала знакомые морщинки на веках и лбу, которые с возрастом углубились.

– Я… – начала и осеклась.

Вася и полковник буравили меня взглядами. Я судорожно кочегарила свою поплывшую соображалку.

– Я не рассчитала силу, я не собиралась его травмировать, – промямлила я наконец и, обращаясь к Васе, добавила: – Прости, но ты слишком настойчив. Я же говорила об этом. Ну почему ты меня не слушаешь?

Лицо Гриненко смягчилось, а у полковника наоборот – напряглось. Темные брови взмыли вверх.

– Вы могли смело обратиться к охране, к своему бригадиру, к прорабу, – негодовал он, приведя мою подслушивавшую бригадиршу в мучительный трепет. – На крайний случай – ко мне лично или к кому-нибудь из моих заместителей…

Я будто вновь стала школьницей, которую отчитывала учительница по черчению. Эх, Татьяна Петровна! Вас, похоже, переплюнули…

– Я часто бываю на этом участке, – давил на меня начальник. – Незачем самой решать подобные вопросы, тем более накидываться. Вы мне работника из строя вывели, понимаете? Ценного, между прочим, работника!

Недовольный взгляд метнулся на Васю. Я перевела дух.

– Гриненко, предупреждение. Больше к девушке не суйся, иначе из бригадиров вылетишь.

– Есть, гражданин начальник! – выпрямился Вася.

– Иди в санчасть, пускай тебя осмотрят…

Больше он ничего не говорил. Круто повернувшись, начальник стройки прошествовал к своему наблюдательному посту.

Вася подмигнул мне на прощание. В прежде игривых глазах его сквозили грусть и уязвленная гордость. Прихрамывая, он направился на базу, в санчасть.

Я будто получила удар в солнечное сплетение; я не дышала, не шевелилась, я никак не могла прийти в себя и очнулась только тогда, когда моя бригадирша грубо ткнула меня в бок. Поставив на колесо опрокинутую тачку, я машинально пошла сваливать в нее грунт. Руки тряслись, ноги стали ватными.

Спустя столько лет встретить его! Он был призраком из прошлой, давно забытой жизни, и мне было страшно, не помутился ли мой рассудок, не обманули ли меня мои глаза… Ведь невозможно сопоставить этого холеного, холодного, вышколенного полковника МВД и того беззаботного, добродушного, охочего до ласки студента. Начальника исправительно-трудовых лагерей и моего первого любовника, подарившего мне самые романтичные в жизни дни.