Читать книгу Нейтральной полосы нет - Евгения Леваковская - Страница 2

Никита помог Гале раздвинуть стол, накрыть его байковым одеялом, потом скатертью. Теперь Галя с Маринкой расставляли тарелки, бокалы, закуски. Никита больше не был нужен им, и он вышел посидеть на крыльце.

Он любил вот так, в ранних сумерках, посидеть на крыльце, посмотреть на прозрачный весенний сад, пронизанный высоким светлым небом. Ему нравилось, что сад обихожен, вскопаны приствольные круги, малинник подрезан и подкормлен золой. Все, как при маме. Два года назад она умерла, но Никита старался по мере времени делать все, как при ней. Не хотелось думать, что дом все равно придется когда-нибудь оставить, перебраться в городскую квартиру, как перебрались уже старший брат его Вадим с Галиной и Маринкой, потому что дом требует времени, а времени нет, и с каждым днем его становится все меньше и меньше.

Если Никита ночевал дома, зимой приходилось вставать затемно, принести воды, затопить печь, от которой теперь тянулись трубы парового отопления. Когда задерживался допоздна там, где заставала его беспокойная должность участкового инспектора милиции, соседка баба Катя топила печку, и дом всегда встречал Никиту добрым теплом, как при маме.

Комнату в башне ему и теперь могли бы предоставить, но многие семейные сотрудники жили еще в старых домах, хотя некоторые, как и Вадим, уже работали в Москве, на Белинского, 3, в Управлении внутренних дел Московской области. Да и что бы ни говорили об удобствах, а вот же Вадим, Галя с Маринкой любят приходить сюда из своей башни с лакированными полами, лифтом и газом.

Впрочем, газ есть и у Никиты, только плитка стоит в сенях. Теперь по деревням многие поставили себе плиты с баллонами.

Борко и тетка Ира обязательно приезжают сюда на Октябрьские, перед Маем и в День Победы, как приезжали при матери, при отце, памятник которому стоит недалеко, на площади. Площадь эта когда-то считалась в городке центральной. Потом новые большие дома спустились уступами к реке, центр переместился, однако отцовский памятник городские власти решили не переносить, и, вернувшись с действительной, придя на площадь, Никита пронзительно-остро почувствовал, что от отца ему больно уйти; лучше, если они будут рядом.

Отец – старый чекист – прошел Отечественную войну, вернулся с фронта в милицию и погиб на операции от бандитской пули. Старожилы города его помнят. Однажды, когда Никита был уже в седьмом классе, его сосед по парте, ухмыльнувшись, сказал:

– Тебе – что! Учи не учи, за отца пятерку поставят.

Никита вернулся от доски победителем – по геометрии ему таки поставили пятерку. Он похолодел от этих слов. Отлетела радость, странная тишина отчуждения отделила его от соседа, от всего класса.

Он попробовал проследить шаг за шагом, минута за минутой. Вот его вызвали. Он ничем, конечно, не показал, что немного струхнул. Он даже поднялся быстрее, чем обычно. Но геометрии он вообще не любил, вчерашний вечер прогонял на катке и прошлый урок повторил едва-едва. Спросили теорему: признаки равенства треугольников. Он сначала отвечал довольно бойко, но когда дошел до третьего признака, то опять немножко испугался. Чтобы протянуть время, подумать, вынул платок, потер сухой нос. Потом кое-как вспомнил третий признак. Начал чертить, но высоту опустил не из той вершины. На ходу спохватился, стер линию ребром ладони и наконец-то начертил правильно. Вот и сейчас рукав в мелу. Да, пятерки могло бы и не быть.

…Сейчас Никите двадцать четыре, армию отслужил, участковым не один год, в спецшколе учится, а помнит свой рукав в мелу и постыдное чувство виноватой униженности. Сосед сказал и забыл, никто ничего не заметил, но чувство страха, стыда осталось в Никите на всю жизнь.

Через много лет он однажды сказал Вадиму:

– Говорят, нам отец помогает, а по-моему, еще труднее, больше приходится тянуться.

Вадим тогда кончал юридический. Кажется, уже Галина у него была. Он оторвался от очередной «Криминалистики» – Вадим всегда брал разные издания учебника, говорил, что в пересечении точек зрения – истина, – поглядел на младшего, подумал. Молодой Вадим был медлителен, обстоятелен, это теперь его дела подгоняют.

– А тебе не кажется, что именно в этом отцовская помощь и заключается? – спросил он брата.

Сейчас, глядя на осенний сад, Никита почему-то мысленно заинтересовался, помнит ли Вадим об этом разговоре. Надо спросить.

В сенях послышался мягкий, по половикам, топоток. За спиной распахнулась дверь.

– Дядя, где большая супница? – спросила Маринка.

Если – дядя, а не дядя Кит, а то и просто Кит, значит, Маринка строга, при деле, при исполнении служебных обязанностей.

– В серванте, товарищ генерал-майор милиции. Справа на нижней полке, в серванте.

Шутку не приняли. Дверь закрылась. Опять топоток по половикам.

Супницу, очевидно, нашли, потому что больше вопросов не поступало. Никита взглянул на часы. Операция сервировки стола должна подходить к концу. Скоро появляться гостям.

Маринка вышла. Хотела сесть рядом. Никита искоса взглянул на нее.

– Шагом арш за пальто! И поролон за дверью возьми, постели. Сыро еще.

Девочка пошла послушно, оделась, взяла поролон, села рядом с Никитой.

Для своих двенадцати лет она была довольно высокая, с покатыми плечами и грубоватыми толстыми ножками. Невесть из каких веков взявшиеся почти татарские скулы, широко поставленные ясные голубые глаза и золотая толстая коса на зависть взрослым владелицам шиньонов.

Вадим прозвал девочку «краковской колбасой».

В этом нелепом прозвище было что-то верное: Маринка – крепенькая, розовая, толстенькая.

Русская некрасавица – называла ее мать, и, хотя Никита сам думал, что Маринка вырастет не особо красивой, Галине он ревниво возражал.

Маринка родилась, когда Никите было двенадцать. Вадим учился, Галя только-только начинала работать, жили они небогато. Никита исправно нянчил девочку. Никите иногда казалось, что собственные дети не будут так дороги. Теперь он взрослый, а дети будут сопляки. А с Маринкой они были, в общем-то, на равных.

– Ты же сидишь на сыром, – придирчиво сказала Маринка. Она тоже считала, что они на равных, и всякий раз старалась подчеркнуть это Никите. – Кит, а на границу сходим?

«Границу», к вящему восторгу Клуба юных собаководов, при поддержке городских властей Никита устроил на пустыре за городом в первый же год после возвращения из погранвойск, где служил действительную. Вернее, это был не пустырь – от такого слова пахло печальным безлюдьем, – это была настоящая деревенская поляна за чертой города, где уже начинался синий на закате хвойный лес.

Местный клуб ДОСААФ мощно поддерживал «границу». Тут были устроены «секреты», вспахана, как положено, контрольно-следовая полоса. «Границу» все улучшали и улучшали. Она, наконец, стала такая благоустроенная, что самый матерый нарушитель постеснялся бы ее перейти.

Тогда Никита только вернулся с настоящей границы и, как по человеку, скучал еще по своему Омару – «кобель, огромный, голова – три моих, семьдесят пять в холке». Ребята из клуба, пользуясь любым случаем, заставляли его вспоминать и рассказывать «эпизоды из боевой пограничной жизни».

Никита старательно вспоминал, истово рассказывал и, наконец, поймал себя на том, что рассказывает больше, чем на самом деле было.

Что у него там особенного было? Да, пожалуй, ничего, кроме чувства напряженной ответственности: ночь, собачьи уши, как локаторы, ветер, и птицы уже на той, не нашей земле, и вся страна – за его спиной.

В теперешней его милицейской, так сказать, жизни набралось бы уже побольше, без кавычек, боевых эпизодов. Но к милицейской его работе ребята относились без особого интереса. Их участковый инспектор. Подумаешь, большое дело.

О многом они, конечно, не знали и не должны были знать. Но все-таки Никита часто задумывался над их нелюбопытством и считал, что ребята должны больше интересоваться работой милиции. Задумываться перестал, когда Вадим заметил ему:

– А в этом твоя вина, между прочим. Ты их и доложен заинтересовать.

– Какая же сегодня граница, Марина, – сказал Никита. – Скоро гости приедут. Завтра если только.

Он обнял девочку одной рукой, прижал к себе. Она засунула пальцы в короткие рукава прошлогоднего пальтишка, положила голову к нему на плечо. От волос ее пахло теплым, домашним.

– А тетя Ира приедет? – спросила Марина.

– Приедет. Куда ей деваться? Тетя Ира при нас. Вроде Ивана Федотовича.

– У Ивана Федотовича жена есть.

– Что толку? Жена-то чокнутая.

– Никита! – укоризненно произнесла Галя, Маринкина мать, Вадимова жена, не ко времени скрипнув дверью за их спинами. Теплое облачко вырвалось на крыльцо, запахло горячими пирогами. Никита шумно потянул носом и взглянул на часы.

– Выбирал бы ты выражения, – продолжала Галя. – Ты не думай, что это шик. Это в тебе еще детская болезнь играет. Вадим, когда в следователи выходил, первое время тоже без жаргона – ни на шаг.

– Никита не следователь, – ревниво поправила Марина. – Никита будет сыщик!

– Ух ты! – Никита похлопал Маринку по плечу. – Все равно, Маринка. Что эти следователи! Им поймай да приведи, тогда они, может быть, чего-нибудь и состряпают. Так или нет?

Смеясь, он повернул голову и заглянул в близкое Маринкино лицо. Но Маринке уже хотелось заступиться и за отца. Она не нашла что сказать, круглые, ясные глазки ее смотрели откровенно жалобно, а губы, со вкусом произнесшие шипящее слово «сыщик», так и остались напряженно раскрытыми, словно она показывала свои беленькие, широкие, как у зайчонка, резцы.

– Нет, как вам нравится? – спокойно подивилась Галя, – Только еще от тебя не хватало слышать хвалу угрозыску.

Галя прикрыла дверь. Вкусные запахи растаяли. Никита обернулся посмотреть, одета ли она. Лужи были еще зрячие, отражали легкие ветви и высокое небо, но воздух к вечеру заметно холодел.

Галя стояла в Никитином ватнике, опершись на косяк. У нее были такие же спокойные, голубые, чуть выпуклые глаза, как у дочери.

Тоже, конечно, русская некрасавица, а вот поди ж ты – отбила Вадима у красивых девчонок. Не суетилась, не обихаживала – это Никита хорошо помнит, – а взяла да и отбила. Есть в ней приветливое, плавное достоинство.

– Хватит вам сумерничать, зябко все-таки, – сказала Галя и ушла в дом.

Последний апрельский вечер не похож был на сумерки. На белую ночь он был похож, и даже странным казалось с земли, что в таком светлом небе всплывают мелкие острые звезды. Потемнели редкие, сохранившиеся с зимы, пожухлые листья винограда, жилистые плети которого до крыши окутали дом. На них уже набухали мощные, невидные сейчас почки. Самые высокие, еще тонкие побеги, не найдя опоры, свешивались вниз и тихо раскачивались на слабом ветерке.

Выплыла луна, яркая и круглая на светло-зеленеющем небе.

Удивительно бывает и косен, и восприимчив к самым относительным понятиям мозг человеческий. После того как высадился луноход, луна уже не казалась далекой, и как-то отдельно от нее воспринималась цифра со многими нулями.

Очень скоро мы будем читать сводки о новых кораблях и полетах, как сейчас читаем сведения о какой-нибудь буровой. Нет, все-таки ум у человека не косный! Наоборот, он даже слишком уж быстро привыкает, перестает удивляться.

– Холодно ему там, бросили его одного, – вдруг сочувственно сказала Марина и вздохнула.

– Кому холодно?

– Луноходу. Он совсем один и так далеко.

Никита крепко-крепко обнял Маринку одной рукой и молча улыбнулся в темноту. Вот так. До луны, оказывается, все-таки далеко.

На этом закончилась их немногословная беседа. Послышался быстро нарастающий звук мотора, сумрак взрезали яркие лучи фар, резче обозначились стволы липок у обочины, неровный провал колеи, легла черная тень от груды ботвы, вываленной на дорогу, и Борко, как всегда резко, затормозил у самой калитки. Кроме неопытных ребят мотоциклистов только он один с такой, скоростью в любое время года водил машину по дорогам области.

Вездесущий «газик» – все четыре колеса ходовые – это тоже, конечно, не у всякого, но и на дорогах Борко каждую колдобину знал.

– На «победах» на свадьбы ездить, а для меня автомобиль – средство передвижения, – говорил Борко.

«Газик» свой он сам холил, и ни один шофер-механик ему наврать не мог, потому что моторы он знал на звук и на ощупь. Он вообще знал и любил технику. На фронте командовал артполком.

Потом пешим ходом из своей башни с удобствами явился Вадим, и они с Борко ушли курить под открытую форточку за огромный, до потолка филодендрон, который Никита укрепил на растяжках из цветного провода, забив гвозди прямо в бревна стен.

Филодендрон тоже остался от матери. Никита подливал ему настой на курином помете, но утром в спешке забывал это делать, а потому к ночи в доме иногда сильно попахивало.

Сегодня, придя стряпать, Галя первым долгом потянула носом. Да и Вадим подозрительно покосился на кадку.

Вадим с Борко стояли и курили под форточкой, хотя ни по каким законам физики дым в форточку уйти не мог, а, придавленный тяжелой струей холодного воздуха, растекался понизу. Росту они были одинакового, хотя Борко казался поплотнее, потому что был в кителе, в погонах, а Вадим – в гражданском. Что ни говори, военная форма человеку вид придает. В ней и старик и юнец мозгляк – все имеют вид. Не дураками придумано.

– Ну что у тебя? – спросил Борко, оглядывая Вадима. Борко его любил, а встречались они редко. Вадим – старший следователь управления, Борко – начальник областной школы УВД.

Вадим затянулся последний раз, притушил окурок в кадке филодендрона. Вынул из кармана завернутый в марлю серебряный рубль, бережно освободил его, подкинул – поймал, опять подкинул – поймал.

– Что это ты его в таком почете содержишь? – спросил Борко, следя за короткими взлетами монеты.

– Да больно хорош.

– Ну-ка, дай!

Борко повертел, посмотрел, потом взял рубль большим и указательным пальцами. У него только руки, вернее сказать – только пальцы напряглись, но лицо побагровело.

– Иван Федотыч, хватит!

– Что хватит? Инфаркт, боишься, хватит? Черта с два!

Борко с облегчением перевел дух, его таки маленько взяла одышка. Он еще полюбовался на рубль и вернул его Вадиму. Мало, чуть заметно, но рублик погнулся.

– Здоров ты, Иван Федотыч, – искренне позавидовал Вадим. – Я пробовал. По нулю.

– Это вам не ваше самбо. Тут без обмана. – Одышка отпустила Борко, и он был очень горд.

– Хорош. Совсем как настоящий. Даже лучше, – снова бережно укутывая рубль в марлю и пряча его во внутренний карман, сказал Вадим.

Борко осмотрел подушечки своих пальцев, потер их платком. Нет, чистые.

– Сначала было. Перекладывали свинца. Пачкались рублики. Потом, видно, спохватились, улучшили технологию, – сказал Вадим.

– И много развелось рубликов?

– Да, порядком.

– И давно?

– Да не так давно, – сказал Вадим не то чтобы неуверенно, но с оттенком досады в голосе.

Борко понял. По календарю дней прошло, может быть, и немного, но у милиции особый счет на дни. Пока не раскрыто преступление, каждый день давит.

Борко не стал далее расспрашивать. Он давно сознался себе в том, что хоть и в его времена работа оперативника и следователя была непростым делом, сейчас она настолько усложнилась, что зачастую он, старый чекист, не может должным образом быстро сориентироваться и дать дельный совет.

Однажды он сам себя подставил под смех, и было конфузно заметить тщательно скрываемую озорную веселость в глазах Никиты. У Вадима-то комар носу не подточит, выдержки не занимать.

НТО – целый научно-технический отдел теперь на них в управлении работает. Получилось же недавно с деревяшками со дна озера Светлояра. Выудили деревяшки, ученые спорят, страсти кипят – побывали деревяшки в руках человека или не побывали. А какой-то лейтенант милиции – за девицей из «Литературки» ухлестывал – предложил: «Давайте мы посмотрим, побывали они или не побывали».

В НТО и определили – побывали. Стало быть, можно думать: был град Китеж.

Борко тогда решил, что уж коли ученым людям НТО помог, то ему смолчать не постыдно. Советы Вадиму давать перестал, ждал, пока тот сам спросит.

– Ясно, – сказал он, когда незаконнорожденный рублик укрылся в кармане. – Что еще в отделе есть?

– Мошенник есть грандиозный, – сообщил Вадим, оглядываясь на дверь, за которой слышался голос Ирины Сергеевны, тетки Иры, как звали ее все в семье Лобачевых. – Воровка Машка есть. Дура кромешная, больше двух лет на свободе не держится, опять попадается, опять возись. Еще одно дело, но тут, похоже, все просто. Старика избили, ограбили и документы на месте происшествия забыли.

– Обнаглели, – поразился Борко. – Обнаглели напрочь. Документы оставляют и подобрать не пытаются, Или уж очень пьяные были?

– Можно думать, что и не сильно пьяные, – помедлив, ответил Вадим. Тень прошла по его лицу – он вспомнил избитого старика.

Старик шел к своему однополчанину писать какие-то воспоминания для газеты. Кажется, о форсировании Днепра в сорок третьем году. Может, это уже воображение, но что-то в его лице напомнило Вадиму отца, хотя отца он таким старым, а тем более избитым, в кровоподтеках и ссадинах, никогда не видел. Били старика двое молодых.

– Ладно, ладно! – сказал Борко. – Успокойся, рвани-ка рюмашку.

Вадим улыбнулся. Все видит, старый черт!

Они подошли к столу и выпили по рюмке. Пили в этом доме водку янтарную, настоянную на рябине. После такой водки закусывать не надо, во рту благоухание.

– Еще есть неприятные дела, – сказал Вадим, с опаской вытащив из салата ломтик соленого огурца. – Церкви грабят. Не один уже случай по области. И не то чтобы обязательно позолоту там всякую. Иконы берут.

– Упаси тебя боже при Ирине про иконы сказать, – прислушиваясь к голосам в коридоре, перебил его Борко.

Вадим засмеялся.

– Ну что ты, Иван Федотыч! Не маленький!

В доме было уже шумно. В коридоре Маринка помогала тетке Ирине снимать резиновые сапоги. Никита скрипел воротами, впускал во двор чью-то машину. Приехала Тамара Огнева из Центральной детской комнаты, и Женя Морозов из третьего следственного, одного с Вадимом, отдела, и Михаил Сергеевич Корнеев, друг и соратник Вадима, добродушный розовощёкий увалень, способный молодой сыщик.

Все были в гражданском кроме Борко. У Тамары, Морозова и Вадима – ромбики-поплавки.

Иван Федотыч опять с грустью и радостью подумал, как изменились времена, как просто носят они эти ромбики, о которых ни ему, ни отцу Лобачевых в молодости не приходилось и мечтать.

Не высшим – недосягаемым казалось им тогда университетское образование. А теперь – видишь ты! – не то что следователь – постовой милиционер должен среднее иметь.

Однако глядя вслед ушедшей молодости, а уж вернее сказать жизни, с ее несбывшимися планами, надеждами – того, что сбылось и сделано, мы как-то не замечаем, – Иван Федотыч не таил зависти к поколению, для которого высшее образование стало не надеждой, не мечтой, а весьма обыденным обстоятельством. Перед молодыми высились другие мечты, вставали другие трудности. Борко молодых уважал как равных, не поучал, потому, наверное, и чувствовал себя с ними хорошо даже после смерти стариков Лобачевых.

Он теперь здесь старший. Он да Ирина, хотя она изрядно его моложе. Ей пятидесяти еще нет. Еще не возраст.

Думая об Ирине, Иван Федотыч всегда видел ее на фронте – восемнадцатилетнюю, смелую, счастливую, а потом молчаливо ожесточенную после того, как убили ее любимого, знаменитого на всю дивизию командира артдивизиона Костю Марвича.

Борко как-то заикнулся Никите, что негоже-де тому Ирину этак грубо теткой называть. Она, мол-де, еще не старая женщина. Но Никита тотчас же оглушил его язвительной цитатой. И вычитал же! «Чем старше я становлюсь, тем меньше стариков я вокруг себя вижу».

Но когда Ирина вошла из кухни в комнату, в туфлях на высоких каблуках, как показалось Борко, нарядная, прибранная, молодость фронтовая с ней вошла, и Борко подумал, что ничегошеньки-ничего не понимает еще в жизни Никита.

За столом Иван Федотыч, как всегда, поднял первый тост за Великую Октябрьскую… Слова он произносил четко, кругло, не как пономарь. У него слова эти хорошо получались. Потом – тоже, как всегда, – помянули старших Лобачевых, и пошло у них веселое застолье, какое бывает у людей, тесно связанных домами, общей работой, многолетней дружбой, когда никто не тревожится, как он выглядит и что о нем думает сосед.

Никита пил мало, хмелел нескоро, однако на Галины пироги с визигой и палтусиной подналег и сейчас, откинувшись на спинку стула, сидел ублаготворенный, чуть отяжелевший, благодушно ловя обрывки разговоров.

Тетка Ирина конечно же рассказывала про свои «Окна в прошлое». Она преподает в пединституте историю и уж влюблена в эту историю по уши. Она хорошо знает древнерусскую живопись и пишет книжку про какие-то особенные северные иконы, которые считает «окнами в прошлое», то бишь в ту же историю, считает памятью культуры, а не религии. Она заводится, как говорят автомобилисты, с полоборота, если при ней отозваться неуважительно об этих иконах. Пока тетка Ирина говорит-доказывает, Никита верит, что дело это важное. А как остается один, начинает сомневаться, уж так ли оно важно, и не лучше ли было ей заняться эпохой Гражданской войны. Биографией Азина, например. Мало кто знает у нас об этом разведчике, а ведь международного класса был разведчик!

Девочки из Центральной детской комнаты толкуют Вадиму про совещание по несовершеннолетним, которое у них готовится. Не потому толкуют, что и минуты не могут прожить без труда на пользу общества.

Они бы, наверно, и рады хоть на вечерок забыть своих несовершеннолетних, с которыми возни и волокиты, пожалуй, побольше, чем со взрослыми нарушителями. Это Никита по собственному опыту знает.

А не забывают они об этом совещании потому, что смертно боятся и велико уважают замначальника управления Чельцова, под рукой которого работают. Чельцов их и на расстоянии по стойке «смирно» держит. Но и то сказать – так думает про себя Никита, – с девчонками иначе нельзя.

Сейчас Тамара рассказывает Вадиму про какую-то инспекторшу Вику, которая умна, культурна, в педагогическом учится, а к подросткам подхода нет. Старается, а ребята к ней не идут. Нет контакта…

– Что у тебя с рукой? – спросил Никита, которому наскучило слушать про старательную Вику и про контакты. Если о ребятах речь, старательность тут ни при чем. Ребята за сто метров эту самую унылую старательность чуют. Им живой пример подавай, да чтобы с огоньком. Цитатой их не пробьешь. – Что с рукой? – Никита только сейчас заметил на правой ладони Тамары свежий бинт. Забинтовано не по-домашнему.

– Да вот же, довелось чуть не в петле побывать. – Тамара повернулась к Никите. Громкость голоса у нее осталась та же, только волна переменилась. Наверно, и Тамаре наскучила ее неудачница. – В городе какой-то половой психопат появился, на женщин нападает без различия возраста.

– На вашей шейке я триангуляционной борозды не вижу. А город при чем?

Никита с удовольствием ввернул слово, которое долго перевирал, за что и был неоднократно осмеян. Народ в спецшколе подобрался грамотный.

– А при том город, что он сначала в Москве орудовал, а потом от Петровки подальше в область перебрался.

– В нашем районе ни о чем таком слуху не было. Взяли?

– Взяли, конечно. Не напоминай мне!

Чувство физического омерзения выразилось на красивом лице Тамары. Она даже поежилась и быстрыми глотками допила свое вино.

Никита пожалел, что затеял этот разговор, и подумал: мало все-таки ценят они, мужчины, своих милицейских девчат. И из детских комнат тоже. Каждодневная их работа по знаменитой этой профилактике преступлений – дело трудное, незаметное. Писанины и ответственности хоть отбавляй, а прав маловато. Папа-мама сынка не сумели вырастить, а инспектор – та же Тамара – в ответе. Изволь пробуждай в нем нравственное чувство, коли ему завтра восемнадцать и он в драке с Никитой справится.

А ведь кроме всей этой работы, если потребуется, надо и в операциях участвовать. Такое твое дело, старший лейтенант милиции…

Тамара резким движением отерла губы и снова поморщилась, когда вспомнила…

Вот ведь знала, что все должно именно так произойти, все было заранее отработано. Она шла и прислушивалась, как приближались сзади по лесной тропинке шаги. Потом он, как видно, очень широко шагнул, потому что велосипедная цепь захлестнула ей шею все-таки неожиданно. Он рывком рванул ее к себе, в это мгновение цепь чуть ослабела, Тамара успела просунуть под цепь руку, и цепь содрала ей кожу с пальцев. Из-за деревьев выбежали Игорь и Николай. В общем, все получилось нормально.

Тамаре не однажды приходилось участвовать в операциях, но именно в этот раз она поняла, почему женщины на вопрос: «Что же вы не кричали?» – нередко отвечают: «Голоса не было».

Вот и знала, что ребята рядом, а голоса действительно не было…

Вадим подлил Тамаре вина, ловко, розочкой, очистил апельсин от шкурки.

«Старайся, старайся! – подумал Никита. – Можно подумать, и не слышишь, как тебя супруга честит».

Галя оттанцевалась, сидела у стола, обмахиваясь игрушечным веером из бумаги и палисандра. Раскраснелась, щеки розовые, глаза голубые, юбка короткая, совсем не похожа на серьезную врачиху. Говорят, ее в больнице уважают и побаиваются.

– Нет, вы подумайте, мой-то! – говорила Галя жене Морозова, скорбно кивая на Вадима. – Привезли гарнитуры, сам видел. Так в очереди на запись простоял шесть часов! Нет того, чтоб пойти в форме. Не досталось, конечно!

Никита слушал, посмеиваясь. Ясное дело. У Морозовых уже гарнитур, а у Гали нет. Вадим предлагает ей сборную мебель купить, она ни в какую.

– Буду я об гарнитур форму марать, – не оборачиваясь, сказал Вадим.

– Где уж тебе! Ты у нас единственный из будущего.

– Кончай о форме, ребята, перешли к содержанию! – раздался сочный бас Борко.

Голос у него командирский. Да и самого, конечно, за делопроизводителя не примешь. Воинская выправка в человеке неистребима. Никита частенько давал себе задачу: узнавать бывших кадровых военных в гражданском обличье. Из тех случаев, когда удавалось проверить, почти всегда он оказывался прав.

За столом шумно, такой момент, когда рассказывать хочется всем, а слушать – никому. Однако ж Иван Федотович всех своим басом поприжал.

– …я от них депутатом. Хоть раз в месяц обязательно приезжаю. И привык, знаете, что каждый раз приходят на предмет улучшения жилплощади гражданка Щукина и еще там одна, фамилии не помню. А тут приехал, веду прием – их нет. Сразу не сообразил, что я же два года хлопотал и они наконец площадь получили. После приема пошел по их старому адресу. Дом идет на слом. Открыл дверь, комнатушка пустая, ветер гуляет, стол кухонный скучает, брошенный, другие шмутки, какие в новый дом не сгодились. Так мне радостно стало, захотелось даже пойти по новому адресу, узнать, как они там… Да ведь всегда у нас почему-то времени нет. Куда оно девается, это время?

Если б Никита мог увидеть себя сейчас со стороны, он, наверно, поразился бы доброй, даже нежной улыбке, с какой глядел на Ивана Федотовича. Встречались они не часто, а Никита любил Борко, и любил в нем перелом, который всегда наступал в середине праздничного застолья.

Поначалу, выпив первую стопку, Иван Федотович поглядывал и разговаривал с этакой благостной грустинкой во взгляде и в голосе – бывший чекист, бывший военный…

Никита сердился на Борко в такие минуты. Областную школу в городе Светлом прошел каждый милиционер, каждый участковый инспектор Московской области. Без десятилетки не поступишь, программа разнообразнейшая, несколько недель напряженной учебы. Практика, экзамены. Никита был рад и горд, закончив школу, а Борко вроде бы обесценивал ее своими вздохами, вроде бы за дело не считал.

Но в середине праздника словечко «бывший» Борко уже к себе не клеил, разговоры велись о живом, о сегодня, а то и о завтра. Борко-депутат много доброго сделал для жителей родной местности. Если строго говорить, благодаря ему выросла и окрепла птицефабрика, теперь уже Птицеград, куда он сосватал директором своего фронтового друга, бывшего пехотного комдива Пашкина.

Птицеград процветал, народу возле него работало, кормилось и училось немало. Пашкина и Борко знали все.

Был же расчудесный случай, о котором Никита узнал от своих ребятишек на «границе».

Когда Пашкин слег в инфаркте, по окрестным деревням поднялся стон. По заказу многих и многих старух священник, молодой и весьма приглядный отец Виктор, недавно окончивший семинарию, по всем правилам отслужил в сельской церкви молебен о здравии раба божия Петра Пашкина, директора птицефабрики, члена обкома партии.

Пашкин в доме Лобачевых иногда бывает, и тогда уж никто не станет болтать, все захотят слушать, рассказчик он отменный. А если Пашкина нет, Борко вспомянет его обязательно. Ну… Так и есть!

– …Петр школу отгрохал двухэтажную, но не в этажах счастье. Учителей настоящих, отличных нашел, условия им создал. Теперь из Мокшина, из Штакова ребят к нему за пять, за шесть километров посылают, а не в Завидово, куда и ближе, и удобней. А в Завидове текучка, ничем людей не обеспечивают, люди и бегут. Было б у нас в районе, я бы добрался до них, а тут неудобно вроде. Тоже скажут, старая затычка под все бочки…

– Удобно, Иван Федотыч, вам все удобно! – вставил Никита.

Очень нравился ему во второй половине праздника Борко. Он был еще вполне, черт возьми…

Но подумав так, Никита вдруг вспомнил жену Борко. Жена Борко была ни безобразна, ни стара. Она была мертвая. Она умерла со своими погибшими на войне сыновьями.

Как это трудно, наверно, Ивану Федотовичу жить одному живому среди троих неживых… Жена всегда с мертвыми сыновьями. Она только о них думает, говорит. У Борко в доме душно, как на кладбище.

– Кит! – вдруг услышал Никита шепоток.

Маринка тихонечко прокралась, подползла под столом к его коленям, никем не замеченная уселась на полу, Никита даже вздрогнул, так неожидан был шепоток с пола.

– Ох и дитятко ты еще! – сказал Никита под стол, поглаживая гладенькие Маришкины волосы; в полумраке и то они золотились.

Рядом с Маришкой Никита чувствовал себя большим, старым и ответственным.

– Дай конфетку «Белочку», – шептала Маришка, словно бы на ее месте, за столом, ей бы не дали этой конфетки.

– Нарушаешь! – тоже шепотом сказал Никита, опуская Маришке конфету. – Сейчас мать меры примет.

Но Галя мер не приняла. Она опять танцевала с Морозовым. Музыка была рваная, резкая, а получалось у них хорошо. Потом пошли Тамара с Вадимом.

Никита с Маришкой пересели на диван под филодендроном. Танцоры растопались, и огромные резные листья чуть подрагивали.

К ним подсела тетка Ирина. С ней одной, кажется, Никита не побеседовал еще сегодня ни мысленно, ни въявь. От нее, как всегда, пахло духами. Никита потянул носом.

– Не старайся, не сопи, духи французские, – усмехнулась тетка Ирина. – Куда ты все хорошеешь, Кит? Девицы небось падают?

Веер из палисандра и бумаги был теперь у нее в руках. И ей он подходил. С седыми волосами и орлиным профилем, вся она была не из нашего времени. Из нашего времени были только солдатская грубоватость речи, которой незнакомые люди немало дивились.

– Не все падают. Через одну, – сказал Никита. Он считал, что тетка Ирина подсмеивается над ним.

Девушки вниманием его не обходили. Но ведь так оно и бывает. Если не одна-единственная, то остальных ты просто не замечаешь.

– Через одну падают, – повторил Никита. – А у тебя что слышно, тетя Ира?

– А у меня, в общем-то, неважно, Кит, – ответила она неожиданно серьезно. Игрушечный веерок сложил крылышки с печальным шелестом. Ирина сидела в профиль к Никите и Маришке. Палисандровую створочку веера она, задумавшись, поднесла к своему с горбинкой носу. Говорят, палисандр навечно сохраняет аромат.

– Дай мне, тетя Ира! – попросила Маришка, взяла из протянутой через Никиту руки веерок и тоже стала его нюхать, шумно втягивая воздух кругленькими ноздрями.

Руки тетки Ирины теперь покойно лежали на коленях. Маникюр у нее, конечно, сделан, но руки морщинистые, старые, суставы раздались. Когда Никита был маленький, она носила бриллиантовый перстень на среднем пальце, а теперь для среднего он тесен, перебрался на безымянный.

– Неважно, Кит, потому что я как-то недовольна собой. Мне кажется, я стала слишком быстро соглашаться. Раньше я этого за собой не замечала.

– Так раньше ты была…

Он запнулся, не мог сразу подыскать замену слову. Мысль получилась грубая, но, похоже, верная. У молодых всегда задору больше.

– Ты хочешь сказать, что раньше я была молодая и потому, дескать… – спокойно продолжала тетка Ирина. – Не думаю, чтоб тут была вся правда. Во-первых, посмотри на Ивана Федотовича, а во-вторых, такие ли кремни все молодые?

Непонятно как, но Борко тотчас услышал, что Ирина произнесла его имя и отчество, и посмотрел на нее через стол. И Никита не в первый раз подумал, что если б не мертвая жена Ивана Федотовича…

Она никогда не умрет, потому что знает: без нее никто не будет так помнить ее убитых мальчиков. Она – мать, она будет жить вечно.

И поэтому у Ивана Федотовича с теткой Ириной никогда ничего… Нет, кое в чем они умеют не соглашаться, эти старики.

Никите стало грустно от прикосновения к чужой тайной печали.

– Тетя Ира, – предложил он, – выйдем на крыльцо, хорошо сейчас на улице.

– Выйдем, маленький мой, выйдем, – вздохнув, сказала тетка Ирина.

Они вышли тихонько, втроем.

В саду было свежо, душисто пахло талой землей. Праздник уже выплеснулся из домов на улицу. Прошел баянист, провел за собой песню, пока еще на удивление стройную. По времени уже можно было бы возникнуть и разноголосице. Приятно было думать, что не один их дом, а вся улица, весь город и дальше, дальше по стране – все празднуют.