Читать книгу Я не верю крикам птиц. Женевский квартет. Лето - Евгения Луговая - Страница 4

Как Золушка, потерявшая хрустальную туфельку, Джонни закончил играть, когда часы пробили полночь. Он еще раз оглядел посетителей, стараясь не выказывать презрения, которого все равно никто бы не заметил. Народу сегодня мало. Пятеро студентов: все как один в очках, с умудренным видом посетителей венской оперы; слева от них очередной мезальянс в виде пухлой коротконогой брюнетки с кроличьим прикусом и статного француза с глазами киноактера, а в самом углу пожилая женщина, пригубившая третью порцию шартреза2. Никто не смотрит на него, никто не хлопает, всем плевать на загадочную судьбу рыжей утопленницы.

Не то чтобы он очень нуждался в похвале, но любому артисту хочется быть признанным, даже ничем не примечательному ирландскому парню, затерянному в мультинациональном швейцарском захолустье.

Никто из его приятелей не верил, что Женева ничем не лучше их Килларни: те же печальные сизые озера, ветреные горные перевалы и полупустые парки, заросшие рододендронами. Разве что больше солнечных дней в году. Летом, как сейчас, в сердце июля, и вовсе нестерпимо жарко. Джонни обливался потом, с раздражением ощущая кристаллизующиеся соленые капельки на лбу и омерзительно медленно стекающие по спине ручейки. Он бы многое отдал за то, чтобы прямо сейчас оказаться под спасительными струями душа.

Три шага до барной стойки. Сегодня здесь снова итальянец, которого он терпеть не мог: эти длинные сальные волосы, заплетенные в хвост, инфантильная футболка с изображением Бэтмена. Джонни не одобрял ребячество. Он старался не смотреть на длинноволосого, пока садился на колченогий барный стул.

– Мне как обычно, – бросил он небрежно.

Бармен равнодушно кивнул и через минуту поставил перед ним стакан с темно-янтарной жидкостью.

Вкус солода успокоил музыканта, напомнив о родине и запахе выдержанного виски в погребе отца, где хранились сорта на любой вкус: фруктовые, ореховые, землистые, пряные или даже отдающие табаком. «Когда подрастешь, мы все с тобой попробуем», – подмигивал отец, но почему-то всегда пробовал один, закрываясь в своем кабинете, полном книг, исписанных тетрадей и пустых граненых стаканов. Он умел пить много, долго оставаясь трезвым. Но всегда наступал переходный момент, та самая точка невозврата, когда…

Из воспоминаний Джонни вырвало дребезжание алюминиевого блюдца, брошенного барменом. Сегодняшние чаевые очень скудные: тридцать франков – на них ничем, кроме хорошего стейка или хлопковой футболки, себя не порадуешь. Вот тебе еще одна разбитая иллюзия о сытой Швейцарии. Все как-то забывают о том, что сыты здесь только избранные.

И на подарок девушке не хватит. Парень вспомнил, как давно не радовал Айрис приятными сюрпризами. Он никогда не понимал, почему девушки так любят цветы: ну постоят они красиво пару дней в вазе – потом все равно выбрасывать. То же самое с открытками на День всех влюбленных и поцелуями, украдкой подаренными в переполненном автобусе. Она в этом нуждалась, а он не мог заставить себя делать то, чего не хочет. Намного практичнее проявить свою любовь мытьем посуды или энергичными танцами с пылесосом.

Они познакомились в кафе. Айрис читала письма Сильвии Плат в бледно-розовой обложке, запивая впечатления чаем с мелиссой. Кашемировый свитер лавандового цвета (так сказала она, по мнению Джонни нет смысла называть сиреневый лавандовым), ямочки на щеках и медно-кудрявое облако волос. Под ключицей у нее была татуировка в виде веточки вереска, обвивающей деревянную палочку для меда. «Это в честь баллады Стивенсона о храбрых пиктах» – улыбнулась она, и он сразу почувствовал в ней что-то особенное.

Их сблизила та разновидность одиночества, которая знакома только эмигрантам, встретившимся на чужой для обоих территории. Жить в другой стране – все равно что быть одним из островков в архипелаге. Формально ты окружен другими островами, но между вами бурлит слепой, соленый, темный океан, разделяющий клочки суши стремительными потоками разных языков и менталитетов.

Шотландка и ирландец – сюжет, достойный Шекспира. Мечтательница и уставший от жизни циник. Столичная красавица и парень из ирландской глубинки, впервые покинувший пределы страны только в день совершеннолетия.

Он знал, что Айрис много путешествовала: видела тосканские поля, нежную голубизну Эгейского моря, северную рожь русских просторов, и втайне считал себя слишком скучным по сравнению с ней, пустой шкатулкой без страннических историй. Чем он мог удивить ее? Рассказами о детских прогулках по торфяным болотам в поисках затонувших бутылочных кораблей? Первой поездкой в краснокирпичный Дублин, где отец с гордостью отвел их в шумный, с традиционными ирландскими танцами под визгливую скрипку, ресторан, расположенный прямо в церкви, тем самым мстительно насмехаясь над религиозностью жены?

Впрочем, увлеченность Айрис литературой и поэзией быстро утомила Джонни. Она бесконечно цитировала английских и русских писателей, форма облаков могла напомнить ей сцену из «Любовницы французского лейтенанта», а жизненные перипетии она рассматривала через преломление выдуманных, мертвых, как ноябрьские листья, историй.

Он видел, что девушка ждала от него понимания, мгновенного включения в ее ассоциации и настроения, но Джонни мыслил диаметрально противоположно, по-мужски. Если он был занят каким-то делом, любые параллельные мысли отключались, как электричество рубильником. Кроме того, его литературный багаж пустовал: там завалялись разве что пропахшие нафталином стихи Бернса о природе, да рубленые цитаты Хемингуэя. Он попросту не понимал, как книги могут стать основной страстью человека, они казались ему слабым подобием настоящей жизни, жиденьким суррогатом реальности. Еще в школе он разучился мгновенно включать воображение: он читал, герои создавали видимость бурной деятельности, но связанные с ними картинки и образы не оживали в его голове, перемежаясь всполохами телевизионных помех.

Его отец тоже писал стихи. Джонни поражало несоответствие его изящного каллиграфического почерка и грузной фигуры, втиснутой в серый костюм школьного директора. Он прятал от жены кремовые листочки с рифмами, строки о любви, которой он никогда к ней не испытывал.

Его простая необразованная мать, нарочно смущавшая склонного к дендизму отца своими безвкусными нарядами, нелепыми комментариями и опущенной вниз подковой вечно тревожного рта, и отец, эрудит и эстет, непризнанный поэт и мятущаяся душа. Что могло свести таких разных людей вместе?

Джонни думал, что некоторым парам лучше никогда не заводить детей, заряжая их взаимной нелюбовью, с детства убивая веру в счастливый брак. Если неожиданная беременность – единственное, что толкает людей быть вместе, не проще ли сразу прервать ее? Зачем плодить нелюбовь, заполняющую землю сорняками недолюбленных, неполноценных людей?

Он знал о романах отца на стороне, об унизительных домашних скандалах: мать по-змеиному шипела на мужа, с завидным упорством выводя того из равновесия, а когда он терял контроль над собой и оглушал своды дома сочным басом, прибегали соседи и возмущались «чудовищным патриархатом», «невиданной тиранией». Даже грозились сообщить обо всем в полицию. Только им было невдомек, что настоящий тиран часто находится в позиции жертвы, доводя партнера до исступления, питаясь вспышками его гнева, вытягивая из него невидимые нити жизненной энергии. Мать выпивала из отца Джонни все соки, притворяясь слабой и измученной, угнетенной и непонятой.

Еще в юности Джонни решил, на чьей он стороне. Настроение отца передавалось ему, он начинал медленно ненавидеть цветастые косынки матери, приглушенный шепот утренних молитв, чрезмерно отдающий чесноком картофельный суп, которым она гордилась. Наверное, она чувствовала это охлаждение, потому что в какой-то момент перестала целовать сына перед сном. Потеря столь естественной традиции вторично обрубила пуповину между ними.

Школьные успехи, плохие сны, имена друзей или кумиров Джонни и вовсе никогда не задерживались в складках ее памяти. Она считала, что родительский долг прежде всего состоит в том, чтобы кормить, чисто одевать и вовремя укладывать спать. Недоуменно морщилась, когда знакомые отца упоминали космически далекие от нее термины вроде «эмоционального климата в семье», «необходимости адаптации к психотипу ребенка», или «предотвращения психологических травм». Зачем эти глупые люди, самодовольно считающие себя самыми умными, копают глубже, чем нужно? Все тайны земли лежат на поверхности, чуть присыпанные песком, нет нужды углубляться в ее темные запутанные недра.

Всю свою нерастраченную любовь миссис Белл направила на младшего брата Джонни, сухого и длинного, как ствол березы, Майкла, мечтающего стать биологом. Они шептались о чем-то перед вечерним телевизором, мать приглаживала его тонкие светлые волосы, незаметно подкладывала лишнее пирожное в коробку для завтрака, дарила ему книги о насекомых и анатомии человека.

С тех пор, как Майклу исполнилось тринадцать, он стал следить за отцом, отмечая все его промахи в блокнотике, чтобы потом рассказать матери. Невозможно сосчитать, сколько подзатыльников подарил ему Джонни, презирающий крысиные повадки брата. Опасаясь репутации маменькиного сынка, шлейф которой всегда волочился за Майклом, он никогда не знакомил его со своими друзьями.

С возрастом ничего не изменилось, ситуация застыла в самой неблагоприятной стадии, как ледяная скульптура, облитая водой. Их семью сожрала терминальная стадия рака. С тех пор как Джонни переехал в Женеву несколько лет назад, они с матерью созванивались только на Рождество, обмениваясь вымученными поздравлениями. Он так и не простил ей того, что отец рядом с ней окончательно потерял вкус к жизни. Джонни не мог отделаться от мысли, что именно она довела его до могилы, даже если вину ее нельзя было классифицировать как медленное убийство.

Отец всегда много пил, но последние годы перестал делать это элегантно. Он мешал крепкие напитки с транквилизаторами и таблетками, понижающими давление. Мог неделю не выходить из запоя, вставая только для того, чтобы выпить очередную рюмку. Впал в ипохондрию, и каждое пятнышко на не по-ирландски смуглой коже казалось ему разросшейся раковой опухолью. Панические атаки обрушивались на его истощенный алкоголем и усталостью мозг, как зомби на опустевший город.

Все соседи знали о его многолетнем романе с учительницей школы, в которой он был директором. Он полюбил интеллигентную, скромную женщину, так не похожую на крикливую жену. Достойная стать музой, она отпечаталась между его сочащихся любовью поэтических строк, написанных высоким слогом. Он рисовал ее Прекрасной Дамой, овеянной цветочными духами, закутанной в шелка, недостижимой мечтой, которой невозможно коснуться. Сложись жизнь иначе, из них бы получилась идеальная пара.

Но жену, с безвкусными, свекольного цвета волосами и хитрыми глазами, полными притворной религиозности, отец бросить так и не смог. Может быть, его держали сыновья. Мифический долг, дань аристократическому благородству. Или сказалась природная мягкость, граничащая с безвольностью.

Проще оказалось задохнуться в алкогольном угаре, когда непонятно откуда взявшийся змей асфиксии прервал его короткую, мелкую, далекую от воспеваемой им поэзии, жизнь.

На похоронах играли скрипки. Долину заволокло жемчужно-серым туманом, кладбищенская трава покрылась тончайшей глазурью измороси, ученики его школы стояли притихшие и отчужденные в своей скучной черной форме, а глаза матери оставались сухими. Брат даже не подошел к могиле, будто презирал покойника за то, какой образ жизни тот вел, за то, что он так и не смог полюбить мать, которая, по мнению выросшего Майкла, заслуживала нормальной семьи.

Джонни скучал по нему каждый день. Носил в кошельке черно-белую фотографию: на ней отец улыбается, но глаза грустные, словно на этой земле он всегда чувствовал себя не дома. Как в песне Talking Heads, под которую Джонни танцевал на выпускном3.

Они с сыном ничуть не похожи: черные, как жуки-скарабеи глаза отца против молочно-голубых, похожих на поверхность замутненного пруда, глаз Джонни; по-цыгански полные, сочные губы против плотно сжатых тонковатых; и даже цвет волос не совпадал – червонная чернота с серебряными седыми нитями и светло-русая челка.

«Наверное, я выбрал Айрис, потому что характером она чем-то напоминает мне отца» – подумал Джонни, но тут же разозлился на себя за этот неуместный фрейдизм, которым можно было объяснить любое полуосознанное движение души. Да и верит ли он вообще в эту самую любовь?

За дверью бара жара усилилась. Женевский воздух, густой и неподвижный, как исландский скир, казался инородным, до обидного не похожим на вольную прохладу Килларни. Озерная вода испарялась, пропитывая атмосферу удушливой влажностью теплицы.

Выпитое виски вражески бурлило где-то в районе солнечного сплетения. Мимо проходили по-субботнему разухабистые компании студентов, мало думающие о будущем. Джонни в свои двадцать восемь, вдруг почувствовал себя не по возрасту старым, даже древним, как мегалиты в английской деревушке Эйвбери. Зато он уже перешел опасный рубеж Клуба 274.

Решив еще немного сократить срок жизни, парень достал из кармана мятых темно-синих брюк пачку сигарет. «Последняя» – чертыхнулся Джонни, с неудовольствием вспомнив, сколько раз обещал Айрис распрощаться с пагубной привычкой, а потом покупал целый блок и прятал его в корзине с грязным бельем. Черт возьми, эта девушка требует от него слишком многого…

По мере того, как Джонни удалялся от шумной площади Планпале, тишина вокруг застывала, как черная вода венецианских каналов в просвете двора-колодца.

Мертвенно-зеленый свет аптечных крестов в городской ночи и пугал и успокаивал Джонни. Он не был счастлив, но и несчастлив не был. Как можно измерить счастье, если каждый день похож на предыдущий, как машины, выпущенные с конвейера? С течением времени неизбежно привыкаешь не вылезать из костяной раковины, приглушая свои эмоциональные реакции.

Музыкант прошел мимо мятной вывески кондитерской La Durée, думая не купить ли Айрис парочку так любимых ею разноцветных макарунов, но тут же одернул себя: мало денег, чтобы тратить их на такие эфемерные мелочи, да и роль романтика сидит на нем, как неподшитое пальто. Один раз выстрелишь фейерверком сентиментальности, а потом от тебя все время будут ждать продолжения банкета, в котором у тебя нет сил участвовать.

Стоя на остановке в ожидании автобуса, Джонни не сводил глаз с нищего, у которого не хватило денег на новую одежду, зато нашлось несколько франков на пакетик марихуаны. Столько бомжей и сумасшедших он видел разве что на улицах Дублина: там они были достопримечательностью, лелеемой местными жителями. Молодые и старые, красивые и изъеденные жизнью, они горделиво мерились мешками, в которых спали около банков и магазинов; складировали подаренные стаканчики с кофе и пресыщенно ковырялись в принесенных жалостливыми наблюдателями пирожных. Кое-что все же изменилось со времен Джойса: не такие уж они теперь угнетенные, эти «дублинцы».

Джонни немного завидовал таким людям. В их жизни, вопреки общественным стереотипам, нет неопределенности. Они думают только о том, что бы поесть и где бы поспать. А ему надо двигаться, расти, чинить, радоваться или грустить, быть кому-то полезным. Это выматывало даже больше пятничных концертов в «Кракене».

Он занял место у окна в самом конце автобуса и надел наушники, отвергая звуки внешнего мира. Музыка. Единственное, что до сих пор вызывало у Джонни сильные эмоции. Инструментальные пассажи Металлики, пронзительные скрипки британских фолк-коллективов, по-скандинавски мрачная тяжесть прогрессивного шведского металла, эклектика венгерского симфонического рока, ленивый скрежет вокала Кобейна – все это входило под кожу лезвием бритвы и топорщилось роем мурашек, словно в его мозгу был отдельный центр, отвечающий за физическое наслаждение музыкой.

Он помогала ему познавать людей. Когда он ехал с кем-то в машине и включал песни, удовольствие от которых разрывало его изнутри, а человек даже не вслушивался в мелодию, воспринимая ее как необязательный фон и рассказывал о чем-то своем поверх, Джонни воспринимал это как личное оскорбление. На его языке демонстрация дорогих сердцу песен означала: «Вот он я, смотри что у меня внутри, оцени, чем я живу!». Пренебрегая его любимой музыкой, человек хладнокровно отказывался понять его самого. Хорошая композиция требует полного погружения, осмысленного плавания в водах ассоциаций и воспоминаний, низводить ее до прозаичного фона для глупых разговоров – преступление, достойное статьи в уголовном кодексе.

Джонни даже поймал себя на мысли, что сильнее всего влюблялся всего дважды – и оба раза благодаря музыке. Он знал, что совместное прочувствованное прослушивание самых разных по настроению композиций сближает, влюбляет друг в друга, будто сюжеты песен и нотные переливы невидимой калькой ложатся на их жизни, и во всех этих словах и звуках – отсылка к ним самим, двум людям, слушающим эту конкретную песню в этот конкретный момент. Неслучайно выбранная песня накрывает знакомящихся друг с другом людей плащом-невидимкой – прочнейшим железным заслоном от несовершенств нашего мира.

Так Айрис закинула первый крючок в его отвердевшее после нескольких вялых окололюбовных историй сердце, с неподдельным вниманием и уважением слушая его любимые пластинки. А уж когда она показала ему пару ни на что не похожих песен (кажется, это был русский романс в готической обработке и вамп-метал с мощным женским сопрано, словно написанный самим Дракулой для бала Сатаны), Джонни проникся к ней уважением меломана, безошибочно узнающего своих. Другой нетипичной точкой соприкосновения стали их суицидальные шутки. Они так часто шутили о том, как, где и когда можно умереть, что иногда Джонни казалось, что все это всерьез. Один раз, когда Айрис сидела на подоконнике, у него в сознании промелькнуло страшное видение: она падает, как подбитая камнем чайка, а он беспомощно стоит и смотрит в мазутный провал окна, не в силах спасти ее.

Музыка… Когда-то он и сам мечтал стать выдающимся музыкантом: играть не на доступной каждому акустической гитаре, а меняющими сердечный ритм электронными гитарными рифами. Не исполнять чужие песни, а импровизировать. Однако Джонни отступил без боя, осознав, что для этого надо неопределенно долгое время работать на износ, вкладывая в успех намного больше того, что имеешь, ничего не получая взамен. Пришлось заползти обратно в свою берлогу, как уставший от лета и мечтающий об очередной спячке медведь. Заштатный женевский бар три раза в неделю как раз его уровень. Как говорится в одной ирландской поговорке: «Если кинуть камень в пабе, он точно заденет как минимум трех поэтов или музыкантов». Таких, как он слишком много. Миру не нужны одинаковые голоса.

Отец часто говорил: «Не боги горшки обжигают», но Джонни пришел к выводу, что все же боги.

В эту минуту автобус проезжал мимо ночных полей не освещенных лучами фонарей – швейцарское государство почему-то экономило на электричестве. Джонни старался, чтобы выбранная песня соответствовала настроению и проплывающему за окном пейзажу, поэтому включил медленную, исполненную мрачного томления композицию Ника Кейва, когда они проезжали мимо тюрьмы Шамп-Доллон.

Бездумно глядя в окно, парень разглядел маленькую, согнутую пополам женскую фигурку, выходящую из тюремных ворот. Каково это, навещать мужа, брата или ребенка, зная, что они совершили что-то ужасное? Какое чувство преобладает у посетителей, покинувших зону вынужденной несвободы: грусть или облегчение?

Он слышал, что в швейцарских тюрьмах комфортные условия, что-то вроде двухзвездочного отеля. Просторные камеры, книжные полки и собственная ванная комната. Может даже лучше его съемной квартирки в Папланже. И опять же – не надо ничего делать, за тебя уже все решили.

Джонни лукавил: ему нравилось в Папланже. Тихая коммуна среди подсолнуховых и кукурузных полей отвечала медленным, флегматичным ритмам его души. Суета больших городов отравляла – именно поэтому он так и не смог полюбить Дублин, где проучился два года.

Позорно провалившаяся попытка стать врачом тоже пропитала столицу запахом неудачи. Вместо того, чтобы писать диплом, он месяц валялся на кровати в тесной комнате, делая вид, что обязательств не существует. Каждый день обещал себе сесть за работу, но продолжал лежать, как мешок с дустом, будто его придавило упавшим с горы валуном. Он сам не знал, как объяснить мертвенное оцепенение, охватившее его той зимой: словно он сдал тело в аренду какому-то всепоглощающему духу лени, а сам вышел в астрал. А если вспомнить, что именно в том ноябре умер отец…

С тех пор Джонни точно знал, что его вклад в мир будет незначительным, у него просто недостаточно сил и желаний для свершений, он вполне искренне ничего особенного от жизни не ждет. Надо ли говорить, что его амбиции и до этого никогда не отличались голливудским размахом?

Автобус приехал на конечную остановку около церкви. Перед тем как выйти, Джонни достал из кармана жвачку – так оставался шанс, что Айрис не почувствует запаха сигарет. Главная улица коммуны, привычно охваченная сонным мороком, встретила его тишиной, разорванной разве что щебетом спрятавшихся в кронах деревьев птичек.

Папланж воспроизводил деревенскую атмосферу из уютного французского кино.

Мэрия, регистрационный зал и музыкальная школа в одном здании. Двухэтажные дома, увитые плющом и бархатными розами. Столбики, еще с Рождества по-детски наивно выкрашенные Санта-Клаусами. Соседи, знающие любимые марки вин друг друга. Нелепая скульптура дощечки домино, увенчанной колоколами, посреди городской площади. В таком по-протестантски безыскусном мире легче чувствовать себя незначительным.

Джонни зашел в свой кондоминиум, в котором находилось несколько квартир, с трудом выуживая ключи из кармана брюк. В общем коридоре витал неистребимый запаха ладана, напоминающий ему о матери. Неужели существуют моющие средства для кафеля с экстрактом ладана?!

Еще с порога Джонни почувствовал, что в квартире что-то не так. Обычно Айрис встречала его по пятницам: в этот день у нее не было учеников. Она преподавала рисование в частной школе – щадящий график, частые отмены уроков из-за капризов детей или родителей. Она давно должна была вернуться домой.

Но сейчас в квартире царил беспорядок. Незастеленная кровать, грязные футболки Джонни на полу, пепел очередной палочки благовоний на журнальном столике («Жасмин освежает» – говорила Айрис, а он задыхался от этой удушливой сладости), перевернутая кошачья миска с растекшимися молочными островками.

– Что за черт? – громко спросил Джонни, опасаясь вторжения (надо признать, очень невзыскательных) грабителей. Вдруг они все еще в квартире?

Захлопывая створки шкафа, он заметил, что вещи Айрис исчезли. На вешалках больше не висели ее кашемировые свитера пастельных оттенков и не отличимые друг от друга платья с флоральными мотивами. Пропала стопка недочитанных книг, всегда загораживающая Джонни телевизор. Даже ее любимой кружки с цитатой Оруэлла больше не было в кухонном шкафчике. В качестве доказательства того, что она ему не привиделась, остались бруски ароматного итальянского мыла в хрустящей упаковке, которые она клала в вещи Джонни, чтобы придать им аромат олеандра, мускуса, персика и еще черт знает чего. У нее была мания облагораживать пространство вокруг себя, набрасывая цветистые вуали на все, что вызывало у нее сомнения или страхи. Ну вот, он уже употребляет прошедшее время, вспоминая о ней…

А ведь этим утром они прощались как ни в чем ни бывало – Айрис механически поцеловала его в щеку и пожелала удачного дня. Слишком кинематографично было расставаться без предупреждения, обставив свой уход с детективным флером, будто ее похитили прямо из квартиры. С другой стороны, это вполне в духе Айрис, он не раз говорил ей про «поэтичность головного мозга». Нелепая одержимость красотой и благородством…

Несколько минут спустя Джонни заметил белый почтовый конверт под кружкой с недопитым чаем. Еще один признак ее недавнего присутствия. По утрам она всегда пила зеленый чай с марокканской мятой. Когда однажды Джонни налил ей чашку черного чая с бергамотом, она посмотрела на него так свирепо, будто он только что предложил ей угоститься чашей цикуты.

Он вскрыл конверт, почему-то не ощущая приличествующего случаю волнения. Кажется, от него снова ушли, не спросив его мнения.

«Милый Джонни,

Я долго терпела, прежде чем уйти. Все еще надеялась, что ты изменишься: встанешь, распрямишься, наконец откроешь глаза.

Но мы не вправе требовать от других соответствия своим ожиданиям. Прости меня за то, что ждала от тебя больше, чем ты готов был дать мне.

Не хочу, чтобы ты повторил судьбу моего отца, тем самым заставляя меня продублировать историю моей матери.

Спасибо за те самые моменты, я их не забуду,

Айрис»

Джонни скомкал листок и бросил его в мусорную корзину. Согласно мелодраматическому кодексу и задумке Айрис, он должен был испытывать «горькие, как миндаль, муки уязвленной гордости и потерянного счастья». Она всегда выражалась слишком выспренно, будто хотела стать героиней книги и из него заодно слепить духовно одарённого книжного персонажа.

Но ему было почти все равно. Он и сам немного устал от повторяющегося ритма их совместной жизни. От разлитого в воздухе ожидания романтики и нежности. От ее попыток заставить его делать что-то по дому, по работе, по движению вперед и вверх. Он такой, каким сделали его предыдущие годы, ему не нравилось давление, завуалированное насилие, слишком очевидное желание Айрис подогнать его под свои представления об идеальном мужчине.

Джонни вообще не понимал, чем не угодил этой спесивой шотландке. Он всегда проявлял к ней внимание, ценил время, проведенное вместе, мыл посуду несколько раз в неделю; ему ни разу не хотелось уйти из общей постели, ведь так сладко было обнимать ее перед сном. Он покорно слушал пространные рассказы о глупых учениках, кивая в нужных местах и время от времени приговаривая: «Вот это да!», «Ты шутишь?», или даже «Понимаю!»

Значит, этого мало? Он должен был скакать перед ней как джентльмены в каких-нибудь страстно-благочестивых викторианских романах, заваливать ее малиновыми и белыми розами, петь серенады под окном первого этажа?

Он не создан для раболепного слюноотделения и стихотворных виршей в стиле Вордсворта. Ему не нужны соловьи и розы, чтобы показать любовь. И о каких конкретно моментах она говорит? Почему женщины думают, что мужчины запоминают те же самые вещи? Наверняка там опять какая-нибудь сентиментальная лабуда, которой он не придавал особого значения.

А это набившее оскомину «открой глаза пошире»? Его раздражало, когда Айрис спрашивала, почему он все время такой сонный, равнодушный, зачем говорит таким ленивым, вальяжным голосом.

«У тебя вечно полузакрытые глаза, будто тебя все бесят», – говорила она, ожидая, что он начнет ее переубеждать. Но ему в такие моменты просто хотелось, чтобы его оставили в покое. Не он выбирал себе чертов разрез глаз.

Следуя скорее чувству долга, чем желанию, он набрал ее номер. Лишь равнодушный голос швейцарского оператора в ответ. Надо же, как подготовилась, даже телефон отключила.

Джонни пнул жестяную миску, чуть не задев толстого морковно-рыжего кота, которого она почему-то не забрала, хотя они покупали его вместе. Сейчас ему не хотелось видеть даже этот вечно довольный жизнью комок шерсти, ласково трущийся об его ногу. Никто на свете не заслуживал его душевного тепла. Возможно, даже отец.

Затем он достал из холодильника банку недостаточно ледяного пива, пролил его себе на грудь, потянув алюминиевый язычок слишком сильно, как чеку гранаты, и ругаясь самыми непечатными словами, которые так травмировали изнеженную душу Айрис, плюхнулся в кресло напротив телевизора.

В бедро впилось что-то острое – кончик перьевой ручки, которой она писала письмо. Сплошные демонстративные атрибуты поэтессы. Надо было признаться ей, что он не смог тогда дочитать сборник ее стихов, может, это хоть немного сбило бы с нее спесь. Джонни не поленился встать и кинуть ручку в мусор вдогонку ее претенциозному письму.

На ум опять пришли слова песни, которую он слушал по пути на работу сегодня вечером: «In her sunshine blouse she prefers to keep the desperate men out. If I stay away and then she’ll feel okay, cause the smile on her face is poison»5. Теперь это звучало как пророчество. Как же много на свете людей, которые притворяются мягкими и глубоко чувствующими, а на самом деле ничем не лучше, а то и хуже нас! В этот раз Айрис сама не считалась с его чувствами. Сказалась ее инфантильность, она не привыкла решать вопросы по-взрослому, раз даже не удосужилась сказать ему о своем решении лично.

Снова ничего хорошего по телевидению. Заумные викторины, пропитанные неуместной зефирной романтикой французские мелодрамы, глупые полицейские сериалы. Он хотел было оставить канал с музыкальными видео, но понял, что сегодня его детектор засорился – слишком много нот контрапунктом засело в уставшем мозгу.

Вкус пива казался кислым, будто оно перебродило. Джонни вылил его в раковину, до краев заполненную посудой. Пошарил в шкафчиках в поисках чего-нибудь покрепче, но наткнулся только на абрикосовую шотландскую настойку, которую Айрис привезла из Эдинбурга – на вкус как средство для мытья посуды, самое то для всяких поэтесс. Он сел обратно в кресло и попытался сосредоточиться на британской картине о заикающемся короле, но бороться со сном становилось все сложнее. К тому же, он никогда не увлекался кино, что тоже всегда напрягало бывшую девушку. Подумать только, она сама могла смотреть до четырех фильмов в день в свободные выходные! Как можно под завязку забивать голову выдуманными отрывками чужих жизней, а потом удивляться тревожным состояниям и лошадиным скачкам настроения?

Почти четыре часа ночи, а сна ни в одном глазу. Айрис часто выказывала недовольство тем, что он ложился так поздно, как ему заблагорассудится. Он мог лечь в три, четыре, даже шесть часов утра, а она почему-то чувствовала себя обязанной бодрствовать вместе с ним, стоять у открытого окна, глядя на утреннюю дымку в полях, пока он насыщает туман сигаретными парами. А на следующий день жаловалась, что во время уроков у нее закрывались глаза, и в голове что-то звенело.

«Лечиться надо, если звенит», – пробормотал Джонни сквозь накатывающие валы сна. Ему было жарко, бессмысленная борьба вентилятора с тридцатью градусами в ночи закончилась поражением, а он так и не переодел футболку, издававшую приглушенный запах пива, и теперь она с удвоенным старанием липла к мокрому телу.

Он не мог отрицать, что вместе с закономерной злостью испытывал облегчение. Отныне он сам себе хозяин, он больше никому ничего не должен. Их отношения слишком долго находились на безопасном плато: скоро она захотела бы замуж, перестала бы пить противозачаточные таблетки, и тогда…

И все же, засыпая, он остро ощущал нехватку ее теплых рук, обвившихся вокруг него и запаха бесхитростного ромашкового шампуня от ее разметавшихся по подушке волос. В том, что касалось совместного сна, они идеально подходили друг другу – как детский конструктор. Каждая поза казалась идеальной, придуманной специально для них. Это было спокойствие того рода, что испытывает ребенок, свернувшийся в околоплодной жидкости и меньше всего на свете желающий ворваться в шумный, мельтешащий мир людей снаружи. Можно даже сказать, что совместный сон – единственное, что по-настоящему держало их вместе, еженочно подклеивая недостающие кусочки осыпающейся смальты.

А еще он зачем-то вспомнил, как она пела ему традиционные шотландские песни на гэльском. Что-то про русалок, плавающих в фосфорически-зеленой воде, мешающих морякам увидеть луч маяка. Тогда он еле сдержал себя, чтобы не сказать, что это слишком возвышенно для него, но на самом деле сюжет задел его своим зазубренным краем. И ее неожиданно низкий и убаюкивающий голос напомнил что-то полузабытое, нежное, оставленное под сводами детской с ночником в виде апельсинового полумесяца и теплыми мамиными руками.

А как нежно Айрис целовала его лицо, гладила два маленьких параллельных шрама на щеке (ничего героического – всего лишь воинственная соседская кошка), кончиками пальцев водила по спине, покрывая ее полчищем мурашек… Во время сна они никогда не расплетались, даже под натиском духоты, а ближе к пробуждению сквозь розовую рябь сна он часто чувствовал такой неистовый, идущий из самых глубин существа, прилив желания, что Айрис потом со смехом жаловалась, что он фактически изнасиловал ее, пока она спала. «Но тебе же понравилось?» – лениво улыбался он, а она смущенно пряталась в удобном, согретом их ночным теплом, углублении под его плечом.

Джонни уснул и пропустил тот момент в фильме, когда Эдуард VIII отказался от британского трона, чтобы жениться на разведенной американке Уоллис Симпсон. Иначе он бы обязательно сказал, что это глупо и слишком сладко, поймав укоризненный взгляд отныне покинувшей его Айрис, у которой в уголках глаз блестели бы слезы. Ей так нравились рыцарские поступки во имя любви…