Читать книгу Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) - Евгения Марлитт - Страница 9

Экипаж отъехал от подъезда. Маргарита вышла из общей комнаты, но не побежала навстречу своим, как сделала бы сразу по прибытии. Точно связанная, сошла она с тех нескольких ступенек, которые вели в вестибюль.

Герберт стоял у лестницы, намереваясь идти наверх, а коммерции советник возвращался от подъезда. Лицо его еще сияло гордостью от чести, оказанной его дому. Он изумился при виде Маргариты, но тотчас же, широко открыв объятия, с радостным возгласом прижал ее к груди. На губах девушки опять заиграла улыбка.

– Да это и в самом деле ты, Гретхен! – воскликнула советница, входя в вестибюль в сопровождении Рейнгольда. – Так неожиданно!

Шлейф, который она держала своими тонкими пальцами, высоко подняв, чтобы не запачкать, шурша, упал на пол, когда она протянула молодой девушке руку и подставила с достоинством щеку для поцелуя. Но внучка как будто этого не заметила и, притронувшись губами к руке бабушки, бросилась на шею брату. Перед тем она на него серьезно рассердилась, но ведь это был ее единственный брат, к тому же больной.

– Пойдемте наверх. Здесь такой сквозняк, да и вообще вестибюль – неудобное место для разговора, – убедительно сказал Лампрехт и, обняв Маргариту за плечи, стал подниматься с ней по лестнице за Гербертом, который шел на несколько ступеней впереди.

– Совсем взрослая девушка! – заметил он, с отцовской гордостью глядя на стройную фигуру идущей рядом дочери.

– Да, она еще выросла, – согласилась медленно следовавшая за ними под руку с Рейнгольдом бабушка. – Не находишь ли ты, Болдуин, что она живой портрет покойной Фанни?

– Вовсе нет! У Гретель настоящая лампрехтская физиономия, – возразил он с помрачневшим лицом.

Наверху, в большой зале, около обеденного стола стояла тетя Софи и пересчитывала серебро, укладывая его в корзинку. Лицо ее озарилось улыбкой, когда Маргарита подбежала к ней.

– Твоя постель ждет тебя на том же месте, где ты спала ребенком и придумывала свои шалости, – сказала она, передохнув наконец после бурных объятий молодой девушки. – А в уютной комнате рядом, выходящей во двор, все так же шмыгают под окнами, как ты всегда любила.

– Так это заговор! – с неудовольствием заметила советница. – Тетя Софи была поверенной, а мы все ничего не должны были знать до наступления торжественного момента? – Пожав плечами, она опустилась на ближайший стул. – Если бы он наступил раньше, этот торжественный момент, Грета. А теперь твое возвращение совершенно бесцельно – двор недели через две отправляется в М. и представление тебя вряд ли возможно.

– Ты должна этому радоваться, милая бабушка. Я бы тебе принесла мало чести, так как ты не можешь себе представить, что я за трусиха и какой неловкой становлюсь, когда робею. Перед нашими милыми стариками – герцогом и его супругой – я бы себя, конечно, не уронила, ибо они так добры и снисходительны, что никогда нарочно не приведут в смущение робкого человека, но другие… – Она не закончила фразу и невольно провела рукой по своим кудрям. – Да ведь я не для этого приехала, бабушка: меня привлекают елка и встреча Рождества там, внизу, в общей комнате. Мне до смерти надоело смотреть, как тетя Эльза покупает фигурные конфеты и книги в роскошных переплетах и навешивает их на дерево. Я хочу опять сидеть в нашей теплой общей комнате, когда на дворе гудит метель, а по столу катаются орехи, из рук в руки передается сусальное золото и из кухни через замочную скважину и дверные щели проникает запах кренделей и разных чудесных зверей, что печет Бэрбэ. Самого лучшего, конечно, не будет – закрытой рабочей корзинки тети Софи, из которой иногда высовывались кусочки незаконченного кукольного приданого, да и книжки с картинками я уже переросла. Но от Бэрбэ я потребую моего пряничного рыцаря!

– Ребячество! – сердито проворчала советница. – Стыдись, Грета. Ты нисколько не переменилась к лучшему.

– То же самое мне сказал и дядя Герберт.

– Не в этом смысле, – холодно поправил ее ландрат. Он вошел вместе с ними в залу, держался совершенно безучастно и, стоя у стола, осторожно раздвигал цветы и фрукты, чтобы рассмотреть снасти серебряного блюда-корабля, будто до сих пор не видел этой старинной, всем хорошо известной фамильной драгоценности Лампрехтов.

– Ты уже разговаривала с дядей? – спросил с удивлением Рейнгольд, поднимая глаза от груши, которую чистил. – Когда же это?

– Очень просто, Гольдхен. Я уже была здесь, наверху.

– Неужели ты хотела войти? – спросила советница с запоздалым испугом. – В этом ужасном черном платье!

Маргарита рассмеялась и посмотрела на свое платье.

– Не волнуйся, бабушка, у меня есть туалеты получше этого. – И, приподняв подол, она пожала плечами.

– Богом прошу тебя, дитя, не проводи ты постоянно рукой по волосам, как мальчик, – прервала ее бабушка. – Отвратительная привычка! И как тебе пришла в голову безумная мысль остричь волосы?

– Я была вынуждена сделать это, бабушка, и, признаюсь, даже всплакнула потихоньку. Но можно прийти в отчаяние, когда утром никак не заплетешь волосы, а дядя Теобальд нетерпеливо бегает перед дверью, боясь опоздать на поезд или к почтовому дилижансу. И в один прекрасный день, перед отъездом в Олимпию, я, недолго думая, схватила ножницы и остригла косы! Впрочем, не беспокойся, бабушка, мои волосы растут очень быстро, как сорная трава, и ты не успеешь оглянуться, как у меня опять будет приличная коса.

– Не так уж скоро, – сухо заметила старуха. – Безумие, настоящее безумие! – разразилась она вновь. – Удивляюсь, отчего тетя Эльза не смотрела за тобой как следует и не помешала тебе сделать эту глупость?

– Тетя? Ах, бабушка, она советовала мне остричь волосы чуть не на четверть короче. – Говоря это, Маргарита с плутовской улыбкой приподняла одну из завивающихся прядей.

– Вижу, какую цыганскую жизнь вы ведете во время ваших путешествий! – воскликнула возмущенная старая дама, нервно сметая со скатерти крошки торта. – Не понимаю, как может сестра так подчиняться научным занятиям своего мужа, забывая о праве женщины делать свою жизнь приятной! Посмотри на дочь, Болдуин. Годы пройдут, пока она опять станет презентабельной. Спрашиваю тебя, Грета, как ты теперь приколешь цветок к своим коротеньким волосам, не говоря уже о каком-нибудь драгоценном украшении? Вот, например, рубиновые звезды, которые так шли твоей покойной маме.

– Это те рубины, что на голове прекрасной Доротеи на портрете в красной гостиной? – спросила оживленно Маргарита, перебивая ее.

– Да, Гретель, те самые, – ответил за бабушку коммерции советник, который до тех пор не произнес ни слова и только что залпом выпил бокал шампанского. – Я тебя очень люблю, дитя мое, и дам тебе все, что ты пожелаешь, но рубиновые звезды выкинь из головы. Их не будет носить больше ни одна женщина, пока я жив.

Советница провела платком по грустно опущенным глазам.

– О, как я понимаю тебя, дорогой Болдуин, – сказала она с глубоким сочувствием. – Ты слишком любил Фанни!

На его лице мелькнула горькая улыбка, и он тяжелыми шагами направился в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.

– Бедный! – сказала вполголоса советница, прикрыв на минуту затуманившиеся глаза. – Я в отчаянии от своей неловкости: этой никогда не заживающей раны нельзя касаться. И, как нарочно, сегодня он был так весел, можно даже сказать, гордо счастлив. После стольких лет я опять увидела его улыбающимся. Только одно меня сильно беспокоило, милая Софи, у меня раза два просто выступал холодный пот. – Тихое звяканье серебра прекратилось, так как тетя Софи должна была послушать, что ей говорили. – Блюда подавались слишком медленно. Моему зятю следует увеличить штат прислуги для таких приемов.

– Боже сохрани, бабушка, сколько же это будет стоить? – запротестовал Рейнгольд. – Мы не должны выходить из бюджета. Лентяй Франц может двигаться проворнее, я его вымуштрую.

Бабушка молчала, так как никогда не противоречила своему раздражительному внуку. Она взяла розы, которые Элоиза фон Таубенек оставила на своем стуле, и воткнула в букет острый нос.

– И вот еще что меня мучило во время обеда, милая Софи: мне показалось, что меню было составлено из чересчур тяжелых блюд, – повернувшись вполоборота, сказала она после небольшой паузы. – Знаете, дорогая, это было слишком по-мещански для таких высоких гостей. И ростбиф был не особенно хорош.

– Вы напрасно беспокоитесь, госпожа советница, – возразила Софи с непринужденной улыбкой. – Меню было составлено по сезону, никто не может дать того, чего у него нет, а ростбиф был так же хорош, как всегда за нашим столом. В своем Принценгофе они никогда не покупают хорошего мяса, я это слышала от мясника.

– Да, гм-м, – откашлялась советница и на минутку совсем спрятала лицо в розы. – Какой чудный аромат! – прошептала она. – Посмотри, Герберт, эта белая чайная роза – новинка из Люксембурга, выписанная герцогом для Принценгофа, как мне сказала фрейлейн фон Таубенек. – Ландрат взял розу, посмотрел на нее, понюхал и равнодушно вернул матери.

Коммерции советник стоял неподвижно в темной нише, куда проникал лишь слабый свет от висящей лампы. Толстый ковер заглушил шаги молодой девушки, и она, не замеченная глубоко задумавшимся отцом, подошла сзади и с нежной лаской положила руки ему на плечи.

Он быстро оглянулся, словно от неожиданного удара, и устремил дикий, горящий безумием взгляд на лицо дочери.

– Позволь твоей Грете побыть с тобой, папа! Не прогоняй ее! – попросила она нежно и горячо. – Печаль – плохой собеседник, с ней не надо оставаться с глазу на глаз. Мне скоро будет двадцать лет, папа! Видишь, я становлюсь уже старой девой; много поездила по свету, многое слышала и видела, душа моя открывалась для всего прекрасного и высокого, но я зарубила себе на носу, как говорит тетя Софи, немало полезного и поучительного и нахожу, что мир чудно прекрасен!

– Разве я тоже не живу на свете, дитя? – Он показал на соседнюю залу.

– Но живешь ли ты между людьми, которые могли бы разогнать твой душевный мрак?

Он резко рассмеялся.

– Конечно нет, и эти люди меньше всего способствуют тому. Но иногда можно развлекаться, затаив свою скорбь. Правда, потом с удвоенной силой накатывает тоска и начинаешь еще сильнее страдать от ужасной душевной борьбы.

– Зачем же подвергать себя таким страданиям, папа?

Насмешливая улыбка мелькнула на его мрачном лице, когда он погладил ее по волосам.

– Мой маленький философ, ты этого не поймешь. О, если б это было так легко! Ты спускалась в катакомбы, влезала на пирамиды, знакомилась в Трое и Олимпии с жизнью древних, но о современной жизни знаешь чрезвычайно мало. Чтобы иметь теперь какое-нибудь значение, недостаточно одного чувства собственного достоинства, надо, чтобы на тебя падали лучи из высших сфер. – Он пожал плечами. – Да и кто может изменить свой характер, стряхнуть привитое ему воспитание и жить среди людей, как на необитаемом острове, не обращая ни на кого внимания и слушаясь только голоса своего сердца? Тот… – Он не окончил своей горячей речи, махнув рукой.

Энергичная решимость девушки заставила его на минуту забыть, что она его дочь, и он излил перед ней свою скорбь.

– Пойди теперь вниз, дитя мое, – сказал он, овладев собой. – Ты, вероятно, устала и голодна, а тебя, пожалуй, еще не кормили. Того, что осталось от обеда, ты, думаю, есть не станешь. Лучше пусть тетя Софи напоит тебя внизу чаем, ведь ты так любишь быть с ней. Да ты и права, Гретель, тетя Софи – чистое золото, я всегда буду это говорить, как меня ни стараются разубедить. Какая у тебя горячая рука, детка! И как пылает твое всегда бледное личико! Вот видишь, маленькая храбрая гражданка, политика…

– Политика? Ах, папа, что политика такой дурочке, как я? Я только повторяю, что слышала. – Она хитро улыбнулась. – Мы, несмотря ни на что, живем в великое время, хотя и должны плыть против сильного течения. Как говорит дядя Теобальд, «добро и истина выплывут когда-нибудь наверх, а отвратительные пузыри, которые появляются на поверхности воды при борьбе, не могут вечно блистать, ослепляя слабые души». И ты еще говоришь, что должен скрывать свои чувства из боязни людского мнения! Ты, независимый человек, не можешь жить, как хочешь, не можешь быть спокоен и счастлив! К чему тебе все изъявления милости и благоволения, если душа твоя томится и изнывает?

Он вдруг схватил ее, подвел к лампе, отклонил назад ее голову и заглянул мрачным взглядом в открыто и бесстрашно смотрящие на него ясные глаза.

– Что это – ясновидение или за мной следят? Нет, моя Гретель осталась честной и правдивой. В ней нет фальши! – И он опять обнял ее. – Хорошая моя девочка! Я думаю, ты одна из всего моего семейства имела бы мужество не отречься от отца, если бы весь свет отвернулся от него с презрением.

– Конечно, папа, я всегда буду с тобой!

– Поможешь ли ты мне преодолеть позорную слабость?

– Разумеется, насколько хватит моих сил, папа. Давай попробуем. У меня достанет мужества на нас обоих. Вот тебе моя рука. – И прелестная улыбка, полуплутовская-полусерьезная, скользнула по ее губам.

Он поцеловал дочь в лоб, и она прошла в залу.

Тети Софи там не было, она уже сошла вниз, взяв корзинку с серебром, и, наверное, готовила чай. Лакей гасил люстру. Рейнгольд собирал с хрустальных ваз конфеты и раскладывал их по сортам в стеклянные банки для хранения, а советница удобно устроилась на плюшевом диване за столом. Бабушке и брату, таким образом, некогда было заниматься Маргаритой, и они рассеянно простились с ней.

Молодую девушку нисколько это не огорчило, напротив, она была даже рада так легко отделаться на сегодня. Проходя по полутемной галерее, она увидела стоящую у окна фигуру мужчины, который смотрел во двор, – это был господин ландрат. Ее голова и сердце были так заняты загадочными словами отца, что она совсем о нем забыла. Маргариту, с оптимизмом смотревшую на мир, поразил мрачный, таинственный разлад в душе отца, она не понимала той борьбы с самим собой, которую он переживал. А этот стоящий у окна молодой человек, превратившийся в холодного чиновника, – быть может, и он был в данную минуту охвачен воспоминаниями, которые невольно приковывали его взор к деревянной галерее, где когда-то мелькали в зелени листвы золотистые волосы Бланки.

– Спокойной ночи, Маргарита, – сказал он совсем другим тоном, чем те двое в зале.

– Спокойной ночи, дядя.